Текст книги "За пределами любви"

– Впрочем, что это мы стоим посередине комнаты? – Рассел расслабленно пожал плечами. – Пойдем в столовую, там и поговорим.

Он было двинулся к двери, но Элизабет отпрыгнула назад, встала на его пути, загородила телом.

– Никуда мы не пойдем. Мы останемся здесь, в этой комнате, и ты мне все расскажешь.

– Ого, какой порыв, – засмеялся Рассел. – Хорошо-хорошо, мы и здесь сможем неплохо устроиться.

Он подошел к шкафу, открыл дверцу, достал графинчик, бокал, обернулся:

– Коньяк я тебе не предлагаю, ты же несовершеннолетняя. – Снова ирония в голосе, во взгляде, в коротком смешке. Поставил графин на письменный стол, сел в кресло, там было кресло на колесиках недалеко от стола. Налил коньяка, сделал глоток, потом еще один.

– Ты знаешь, что потребовал у Фауста Мефистофель в обмен на вечную молодость? – Снова улыбка. – Хотя ты, наверное, даже не знаешь, кто такой Фауст. – Элизабет промолчала. – Очень коротко: Мефистофель – это черт, который пообещал обеспечить доктора Фауста вечной молодостью. В качестве платы за услугу он потребовал… как ты думаешь что?

Элизабет снова промолчала, она не хотела обсуждений. Она будет задавать вопросы, а он – на них отвечать. И все, никаких дискуссий.

Рассел допил коньяк, лицо его расслабилось еще больше, снова налил из графина. Графин был почти полным.

– За вечную молодость Мефистофель потребовал душу Фауста. – Пауза, еще один глоток, подтверждающий кивок головы. – Да-да, именно душу. Видишь ли, моя маленькая, добрая Лизи, душа другого человека, когда она принадлежит тебе, и есть самое ценное. Ничего более ценного на свете не существует. Забудь деньги, политику, войны, борьбу за территории. Все это ничтожно по сравнению с одной-единственной принадлежащей тебе человеческой душой.

Он замолчал, снова отпил из бокала, потом посмотрел на нее улыбаясь – ждал, наверное, когда она попросит объяснить. Но Элизабет не просила. Пришлось продолжить.

– И видишь ли, прекрасная моя Лизибет, хотя я далеко не Мефистофель, но мне ужасно хотелось заполучить твою душу.

Тут он развел руками, мол, теперь понимаешь, как все просто.

– Обычно существует лишь один способ обладания чужой душой. Посредством любви. Когда тебя любит женщина, она отдает не только тело, но и душу. Не каждая женщина и не всегда, но такое бывает. Например, твоя мама когда-то давно была готова отдать всю себя. Но я был молод и не мог понять ценности дара. Я, по глупости, баловался тогда.

Рассел задумался, тихая, полная сожаления улыбка растянула губы. Она означала, что он погрузился в воспоминания.

– Твоя мама была уникальной женщиной, у нее сохранилась чистая, совсем не растраченная душа, а только чистая душа может безвозмездно быть передана другому человеку. У искушенной, подержанной души всегда имеется задняя мысль, она ничего не умеет давать безвозмездно. А твоя мама была чиста, открыта, бери не хочу, но я ошибся, сглупил, не взял.

Рассел снова выдержал паузу, снова глотнул из бокала.

– Твоя душа тоже чиста. Пока еще чиста. Несмотря на… – Взмах рукой, расслабленный, прощающий. – И меня она очень привлекла. Понимаешь, именно твоя. Беда в том, что полюбить меня сама ты бы не сумела. Какого-нибудь мальчишку сумела бы, но не меня. Увы. – Он усмехнулся, развел руками.

– Я ничего не понимаю, – проговорила Элизабет. Ей стало неудобно стоять перед ним, сидящим, вальяжным, иронично-поучительным, и она опустилась в большое кожаное кресло. До него надо было пройти несколько шагов, и она их прошла.

– Ну конечно, – кивнул Рассел и засмеялся. – Ты же еще несмышленыш, что ты знаешь про любовь? Что ты можешь, кроме как яростно потрахаться? Откуда тебе знать, что любовь – совсем не секс? Что она даже не чувство, и уж тем более не взаимопонимание, не товарищество. Любовь… – Рассел подался вперед, – …любовь – это жертвенность, это постоянное доказательство. Понимаешь, только в жертвенности присутствует доказательство, что чужая душа принадлежит тебе. – Он снова откинулся на спинку кресла. – Наверняка вам в школе не говорили, что в Древнем Египте наложниц живьем хоронили вместе с их умершим хозяином. И они не противились, они шли на смерть добровольно, потому что их душа принадлежала ему. Вот только такой и может быть настоящая любовь. – Он снова замолчал, как бы давая Элизабет время подумать.

– При чем здесь я? – разнесся по комнате глухой, хриплый голос.

Казалось, Рассел только и ждал вопроса. Он весело усмехнулся, глаза налились лукавством. Развел руками, покачал головой, как бы удивляясь, сожалея.

– Ну что ж здесь не понять? Ладно, попробую снова, по-другому. – Еще один глоток коньяка заполнил короткую паузу. – Видишь ли, детка, я принадлежу театру давно, с юных лет, по сути, всю жизнь. Я не имею в виду обычный театр с крышей, со сценой, со зрительным залом. Он мне нужен только для практических целей – денег, славы, прочей мишуры. Нет, истинный театр, которому я служу, – это жизнь. Самая лучшая драматургия – это судьбы людей, а люди – самые лучшие актеры. Где в драматическом театре найдешь столько искренности, непосредственности, правды? А сколько в человеческой жизни интриг, тайн, драм, комедий, трагедий? Эх, девочка, если бы ты только знала…

Он замолчал, сделал еще один глоток, ему нравилось говорить, он купался в словах.

– А я драматург. Я родился драматургом. И не умею по-другому, не могу. Я пишу пьесы для театра, для жизни. Поэтому мои спектакли и собирают аншлаги, что я не отделяю драматургию от реальной жизни. Я из всего создаю театр, понимаешь, я создаю жизнь, которой правит моя фантазия. Люди движутся по заданным мною маршрутам, говорят заготовленные мною слова, попадают в задуманные мною ситуации. Ты, Лизи, скажешь: «мистика». А я отвечу, что любая жизнь в конечном итоге призрачна и не до конца реальна.

Ему снова пришлось налить из графина. Казалось, ему пора хмелеть, но он не хмелел.

– Твоя мама была частью моего театра, потом стала ты. Все эти люди, которых ты видела здесь, у меня в доме, они тоже часть моего театра, они играют роли, которые я для них сочиняю. Видишь ли, малышка, я уже не молод, денег у меня куча, я даже не знаю, куда их девать, а они все текут и текут. Обычно нувориши начинают покупать дома, яхты, коллекционировать живопись – но они же кретины, у них нет воображения. Я предпочел коллекционировать души. Поверь мне, нет ничего более упоительного, чем получить в свое распоряжение чистую, доверчивую душу. Ах, какое это счастье! – Он вздохнул, на секунду закатил глаза, потом направил их на Элизабет. – А с тобой вообще вышло намного забавнее, чем с остальными.

– Почему? – задала Элизабет еще один короткий, глухой вопрос.

– Начнем с твоего детства, я ведь знал тебя совсем маленькой девочкой. – Снова усмешка на губах, в глазах. – Ты росла без отца, а на девочек детство без отца откладывает отпечаток. На мальчиков тоже откладывает, но совсем иной. С девочками же просто. То ощущение безопасности, спокойной мужской заботы, ощущение надежности, которые обычно в детстве дает отец, такие девочки ищут потом всю жизнь. Даже когда вырастают, они тяготеют к старшим мужчинам в подсознательной надежде, что те смогут восполнить им детскую нехватку мужской заботы. Так произошло и с тобой: сначала, когда ты была совсем ребенком, ты тянулась ко мне – неосознанно, конечно же в твоей детской тяге не было никакой сексуальности. Она проявилась потом, но меня, увы, тогда рядом не было, появился этот, как его, Влэд. Видишь ли, твоя сексуальность могла быть направлена на ровесника, но ровесники тебя не интересовали, они не гарантировали защищенности, надежности. Мы же знаем, подростки ненадежны. Нет, твоя сексуальность искала взрослого мужчину, который мог бы заменить тебе отца.

– Все было не так! Просто так случилось! Потому что мама погибла!.. – закричала Элизабет. Она не заметила, как губы Рассела растянулись в довольной, пропитанной удовольствием улыбке.

– Ну конечно, – миролюбиво согласился он. – С тобой произошло то, что всегда происходит, когда человек лишается родителей, отца или матери, например. Психологи называют это «grievance period», период печали. Как правило, дело доходит до депрессии, до постоянно преследующего чувства вины. И как результат, человек становится неадекватен. Но ты же была ребенком, ты и сейчас еще ребенок, поэтому на тебя смерть Дины повлияла особенно сильно. Ты, как говорят, помешалась, у тебя крыша поехала. Ну и ты стала особенно уязвимой, тобой стало легко манипулировать. Взрослым вообще легко манипулировать детьми, особенно когда взрослый – мужчина, а ребенок – девочка подросткового возраста. Поверь мне, за тобой было весьма забавно наблюдать.

Рассел засмеялся, он и не пытался скрыть наполнявшую его радость – от собственной тонкой проницательности, от хорошего коньяка, от вида этой запутавшейся, перепуганной девочки с истощенными ножками и покореженным лицом.

«Конечно, для него же жизнь – театр, – вспомнила Элизабет. – Вот и я – часть его театра, он и сейчас играет мной, развлекается». Но сказала она совсем другое:

– Как наблюдать? Ты наблюдал за мной?!

– Ну конечно же, я же говорю, я получил массу удовольствия. Как этот болван Влэд тут же вцепился в тебя! Он, конечно, никудышный манипулятор, а туда же полез. Ты тогда начала путать себя со своей матерью – повторяю, такие случаи типичны, хорошо описаны. У дочери чувство вины, она считает себя виновной в смерти матери, пытается вину загладить, пытается продолжить то, что делала мать, подменить ее собой. Подстановка происходит совершенно на подсознательном уровне и кажется естественной, а все потому… – его рука снова потянулась к бокалу, – …что это помешательство.

Потом новая пауза, теперь уже долгая – один глоток, другой, потом он замер, прислушиваясь к вкусу коньяка, смакуя его.

– Вот твой Влэд и решил попользоваться данным психологическим вывертом – спал с матерью, потом плавно перешел на подменившую мать дочь. Мне, конечно, было обидно, что это он пользуется тобой, а не я. Повторю, не твоим телом – тело ерунда, ничто, – а душой. Но все равно мы потешались, мы же видели все подробности, мельчайшие детали, ты стала вроде как наглядным пособием, тебя можно было студентам показывать, науку по тебе изучать.

Ему понравилось сравнение, развеселило. Он отметил его новым глотком из бокала.

– Я ведь снял дом напротив, установил в нем телескоп – говорю же, мы видели абсолютно все, телескоп мощный, было очень забавно. А потом я решил добавить в твою жизнь немного ужаса. Смастерить из нее такой хичкоковский триллер с саспенсом. Мне всегда нравился Хичкок, ты, наверное, знаешь, есть такой режиссер, а тут появился шанс вмонтировать его приемчики в реальную жизнь.

Рассел откинулся на кресле, покачиваясь на упругой спинке, закинул руки за голову – теперь он выглядел мечтательным.

– Вот тогда тебе стало казаться, что за тобой следят, что тебя подслушивают, за тобой подглядывают, тебе мерещились всякие шорохи, скрипы, проезжающие мимо автомашины, взгляды из-за угла… Но тебе это не казалось – подглядывание, подслушивание, скрипы происходили на самом деле. Специально, чтобы ты их услышала, заметила, но не поняла, откуда они исходят. Я же говорю, мы мастера театральных постановок, вот и перенесли Бродвей с Голливудом в твою жизнь, чтобы она стала триллером с постоянным саспенсом. К тому же не надо забывать: ты была совершенно дезориентирована, растеряна, на тебя легко было влиять. Я же говорю, ты помешалась, не сознавая при этом своего помешательства. В общем, создавать у тебя слуховые и зрительные галлюцинации особых трудов не составляло. Пришлось, конечно, поработать, но нам любимая работа не в тягость.

Он так и продолжал раскачиваться на кресле, мечтательно разглядывая потолок.

– А тут еще твой Влэд невольно помогал нам, ведь для девочки спать с мужем матери – тоже немалая нагрузка. Так что твоя психика просто-напросто разломилась перед моим зачарованным взором, и я легко мог изучать ее срез. Бесконечно интересно.

– Зачем? – прервала его Элизабет. – Зачем я тебе нужна? Я не понимаю!

– Ну как же, я же говорю, скучно. Занять себя особенно нечем, все интересное я уже перепробовал. К тому же полезно, ведь моя основная работа – изучать жизнь, а тут такой замечательный материал под руками. Кроме того, ты не случайный для меня человечек. Я знал тебя девочкой, твоя мать любила меня, у меня с ней связаны воспоминания, а тут ты стала ее продолжением… Как я мог такое упустить? В итоге мы добавили в твою жизнь постоянный элемент страха и наблюдали, как хрупкая психика не выдерживает, трещит по швам.

Он вытянул руки из-под головы, потянулся к бокалу, он уже давно из него не отпивал.

– А потом я решил, что хватит, пора тебя украсть, и подослал Бена с Джиной. Еще одна театральная постановка с комическими элементами. Они оба отлично сыграли свои роли: поверь мне, Бен совсем не такой дебил, каким представлялся. А Джина вообще талантливая девочка, она далеко пойдет, ну а как же иначе, я ведь ее воспитал. Мы придумали, вернее, я придумал, что она воссоздаст образ твоей матери – голос, походку, одежду, прическу, даже духи. Возник сильный ассоциативный эффект, эффект доверия, и образ поглотил тебя, ты растворилась в нем. И представляешь, все это происходит на совершенно подсознательном уровне: я просто дергал за ниточки и влиял на твои чувства, поступки, даже сны. Полный восторг!

Рука добралась до бокала, потом бокал добрался до рта, медленно опрокинулся.

– Но сколько можно дергать за ниточки? Пора было тебя увозить. И увезли бы, если бы не твой Влэд – он оказался с интуицией, этого у него не отнимешь. Он вообще не без таланта, мог бы смастерить что-нибудь стоящее, но слишком уж зациклен на прозе жизни. Понимаешь, художник должен отречься от реальности – он не должен чувствовать, не должен любить, не должен никому принадлежать, тогда весь резерв эмоций тратится на его воображаемый мир, на его работу. А вот если размениваться на мелочи вроде обыденной жизни, вроде любви к женщине, на удовлетворение ее желаний, капризов, – тогда ничего хорошего не создашь. Никаких внутренних ресурсов не хватит. Ну это я так, к слову.

Рассел допил коньяк, снова стал наливать из графинчика.

– Так вот, он, похоже, что-то проинтуичил, твой Влэд, и расстроил весь мой чудесно составленный план. Он вообще стал догадываться, что все не случайно, не просто так, и однажды, когда мы столкнулись на улице, даже попытался заговорить со мной. Но, конечно, все до конца ему понять не удалось. Да и куда ему.

Графин уже стоял на столе, в бокале плавно колыхалась новая порция янтарной жидкости.

– И тем не менее он тебя увез. Мы, конечно, следили за вами, организовали целую такую полицейскую операцию. Не мог же я тебя упустить, когда столько времени потрачено, столько сил вложено, когда ты уже полностью была подготовлена. Посылали вам по почте открытки, ну так, для смеха и поддержания общей напряженности действия. К тому моменту я уже решил, что мне нужна твоя душа, мне казалось, что я смогу ее заполучить. Оставалось только тебя увезти.

– Значит, ты хотел заполучить мою душу, – повторила Элизабет.

Почему-то она перестала чувствовать свое тело – ни боли, ни усталости, ни страха, ни возбуждения, ни волнения. Она вся обратилась в слух, в зрение, превратилась в вычислительную машину. Сейчас она узнавала, как была просчитана и промерена ее жизнь, которая, оказывается, ей и не принадлежала. Оказывается, она была придумана кем-то другим и запущена, как в глупом голливудском кинематографе. Она стала марионеткой, пушинкой, на которую дули, чтобы она летела в нужную сторону. Как он сказал, «ею легко манипулировать».

– Мою душу – повторила она задумчиво. – Для моей души нужны были наркотики и черный ящик. Так?

Рассел закивал головой, посмеиваясь. Он теперь постоянно посмеивался, видимо, коньяк все же начинал действовать.

– Видишь ли, мы тут развлекаемся, – сказал он. – Уже давно, много лет пробуем, экспериментируем, мы же люди творческие. Разве это не главная задача художника – воздействовать на подкорку, на подсознание, минуя примитивные органы чувств? Вот мы и экспериментируем. И знаешь, к чему мы пришли? Сочетание наркотиков и секса! Ничего нет сильнее. Особенно для женщины, особенно в правильных пропорциях.

Он снова мечтательно откинулся на спинку кресла, снова заложил руки за голову.

– Тут главное – миновать органы чувств. Наркотики отключают, женщина начинает воспринимать секс на внутреннем, физиологическом уровне. Она кончает, снова кончает, через какое-то время эйфория от оргазма становится естественным состоянием, становится потребностью, как пища, как сон, как вода. Иными словами, женщина становится зависима от секса, он сам занимает место наркотика.

Рассел достал одну руку из-за головы, выставил указательный палец, назидательно помахал им.

– Я тут открыл весьма необычное явление – женщина должна ассоциировать сексуальное наслаждение с кем-то конкретным, с живым, реальным человеком. На первый взгляд кажется, что мысль не нова, более того, очевидна. Но она приводит к парадоксу. Оказывается, женщине совершенно не важно, кто именно доставляет ей удовольствие. – Указательный палец замер, призывая к вниманию. – Главное, с кем она это удовольствие ассоциирует. Понимаешь идею? Не важно, кто трудится над женщиной, важно, кто в этот момент присутствует у нее в голове, в сознании. Или в подсознании, что еще лучше.

Указательный палец опал, присоединился к остальным, рука снова исчезла за головой.

– Вот я и придумал черный ящик. Ведь у каждого приличного иллюзиониста имеется свой черный ящик, из которого он достает за уши зайцев или, скажем, в котором он распиливает напополам полуодетых женщин. – Здесь Рассел не выдержал и засмеялся в голос. – Вот и я придумал. Там внутри целая оптическая система освещения, кинопроекторов – создается ощущение, что ты не кино смотришь, а оно проигрывается внутри тебя, в голове. Особенно если с правильной химией сочетать.

Рука снова появилась из-за головы, на этот раз потянулась к бокалу.

– В принципе крутиться может все, что угодно. Мои молодые друзья, когда входят в правильное состояние, проигрывают всякие порнушные сцены, всевозможную извращенность, им нравится полностью погружаться в секс. С головой, так сказать. – Он хохотнул. – Они утверждают, что сочетание химии, секса физиологического и секса подсознательного рождает совершенно непередаваемые ощущения.

Рассел развел руками, мол, каждому свое. Потом глотнул из бокала, поставил его обратно на стол.

– Я же говорю, меня подкорка больше интересует, чем тело. Вот с помощью черного ящика я и заложил в твою подкорку мой собственный благородный образ. И получалось, что трахали тебя молодые, полные сил жеребчики, а ты становилась зависимой от меня. Так как именно я крутился в твоей голове и именно меня ты ассоциировала со взрывами. Ну ты помнишь, ты так возвышенно называла усиленные наркотиками оргазмы. Вот так я стал полноценным воплощением твоего удовольствия.

Он вздохнул, снова потянулся к бокалу, снова отпил из него.

– В результате по плану тебе полагалась стать совершенно зависимой от меня. План заключался в том, чтобы я мог управлять тобой одним голосом, одним прикосновением. Представляешь, как чудесно: я касался бы тебя и в тебе рождался бы взрыв. Или, если вернуться к привычной терминологии, – блистательный, восхитительный оргазм. И тогда бы… – Снова появился указательный палец. – Тогда бы посредством твоего тела я заполучил бы твою душу. Конечно, не навсегда, только на время, но что в нашей жизни бывает навсегда? Ты бы потом подросла, зависимость бы ослабла, впрочем, кто знает, может, она не исчезла бы полностью. Бывают подобные случаи, живые, так сказать, примеры. Ты встречала их здесь, в доме. Но ты, увы, оказалась девушкой с проблемами.

Тут Рассел вздохнул, развел руками, хотя в его вздохе не было слышно сожаления, лишь полупьяная, озорная насмешка.

– Я уже говорил, ты оказалась неожиданно сильной девочкой, у тебя повышенная сопротивляемость не только к наркотикам, но и вообще к стрессам, через которые я тебя пропустил. Другая бы давно сломалась, перестала бы сопротивляться, а ты… видишь, ты постоянно борешься. К тому же тебя надо было дольше держать на игле, пока рефлекс полностью не выработался. И только потом потихоньку снимать с наркотика, несколько месяцев держать в промежуточном состоянии – частично здесь, частично еще там. Возможно, тогда что-нибудь и вышло бы, но этот идиот Пол, как всегда, все перепутал и неправильно отмерил дозу, вот ты и пришла не вовремя в себя. А так как ломка у тебя слабая, ты ее легко перенесла. Так что мы все прокололись.

Рассел засмеялся, поднес ко рту бокал, опрокинул в себя.

– А жаль, ты отлично мне подходила. Представляешь, сначала мать, потом дочь. Редко, когда в один присест удается заполучить две души – и матери, и дочери.

Все-таки он был пьян, иначе бы он не стал говорить про Дину, про ее душу.

– Так значит, с мамой ты пытался сделать то же самое?

Рассел снова засмеялся, неопределенно качнул головой, то ли соглашался, то ли возражал – не поймешь.

– Видишь, какая ты несообразительная, Лизибет. Нет, с твоей мамой происходило иначе. Она ведь когда-то принадлежала мне. Добровольно. Полностью. Как только может принадлежать женщина. И ей полагалось принадлежать мне всегда. Она бы и принадлежала, если бы не ваш упрощенный Влэд. Но как я мог позволить ей оторваться? Ты же понимаешь, Лизи, я должен был ее вернуть.

Он снова наливал коньяк из графина, в четвертый уже раз. Или в пятый, Элизабет сбилась со счета.

– Но с ней тоже не получилось. Она такая же упрямая, как и ты. Упрямство у вас, наверное, в генах, семейная черта. И я… я…

– И ты убил ее, – спокойно закончила фразу за него Элизабет.

– Откуда ты знаешь? – Рассел даже не удивился.

Маленький дамский револьвер по-прежнему покоился в кармане юбки, пальцы сжимали его перламутровую рукоятку. Похоже, ему было пора появляться на свет.

– Где ты нашла его? – Вот теперь появилось удивление, даже скорее изумление, он даже и не пытался его скрыть.

– В ящике. – Элизабет кивнула на письменный стол, за которым сидел Рассел.

– Надо же, а я не знал, – пожал он плечами. – Здесь вообще такой бардак, в этом доме, никогда ничего не найти. Ладно, может быть, оно и к лучшему, чтобы ты знала все. – Он помолчал. – Конечно, я ее не убивал, зачем? Я не убийца, у меня вообще нет оружия. Ты же теперь знаешь, у меня совсем другие интересы. Дина сама застрелилась. Ты права, именно из этого пистолетика. Я даже не знал, что она взяла его с собой. – Он задумался, как бы вспоминая. – Я, конечно, кое-что с ней проделал, ну так, определенные процедуры. Совершенно другие, не те, что с тобой. У меня разные программы, индивидуальные, так сказать, я ведь человек разнообразный. Вот и для Дины подобрал. Я-то думал, что ее душа снова будет принадлежать мне, а она, когда пришла в себя и все поняла, взяла и застрелилась. Не смогла смириться с тем, что с ней произошло. Глупо, но что поделаешь, она всегда была гордая или, как говорят, цельная натура. Ты не представляешь, как мне было обидно, я так расстроился. – Рассел покачал головой и начал пить коньяк. – И получалось, что у меня не было иного выхода, как начать работать над тобой. Сделать из тебя продолжение Дины. Понимаешь?

И тут Элизабет поняла. Полностью, до конца. Она даже удивилась, настолько все оказалось просто.

– Мама согласилась встретиться с тобой, ты написал ей письмо, и она согласилась. Ты начал ее уговаривать, но она захотела домой, ко мне, к Влэду, а ты не смог ее отпустить, не смог согласиться с тем, что потерял ее, что проиграл, что она полюбила другого. И тогда ты не отпустил ее: тоже, наверное, накачал наркотиками, привязал к креслу. Наверное, ее тоже насиловали. Что еще ты можешь придумать, кроме насилия? Разве ты можешь понять, что для того, чтобы обладать чьей-то душой, надо прежде всего отдать взамен собственную душу. А свою душу ты отдать не можешь. Потому что у тебя ее нет.

Тут Рассел снова выставил указательный палец, пытаясь остановить Элизабет, перебить ее. Но остановить ее было уже невозможно. Она слишком долго слушала, ей хватило его цинизма и самодовольства, его расчетливой жестокости. Нет, теперь настала ее очередь.

– А когда мама пришла в себя, она все равно не захотела оставаться с тобой. Ты наверняка не отпускал ее, запер, грозился снова посадить на иглу, насиловать, ты ведь наверняка уже сам ничего не можешь… – Несмотря на возбуждение, она заметила, как Рассел усмехнулся. – И мама, чтобы избежать страданий и позора, чтобы освободиться от тебя, выбрала смерть. Да, наверное, она сама убила себя, у тебя не хватит потенции даже на убийство. Понимаешь, ты все время проигрываешь, Рассел. Ты прожил большую часть жизни, а что обрел в результате? Ни семьи, ни детей, ни любви, ни даже привязанности. Кучка рабов, которые работают на тебя за деньги и обещанные роли. Ни тепла, ни верных, преданных людей – ничего! Ты банкрот, Рассел! Ты полностью обанкротился в своей жизни. Вот ты и захотел вернуть маму. Но ты опять проиграл: мама к тебе не вернулась, она предпочла умереть.

Элизабет замолчала, ей не хватало воздуха, дыхания, слов. Она боялась, что он перебьет ее, не даст договорить. А она обязана сказать все. Должна. За себя, за маму, а потом… Не важно, что будет потом.

– Но ты мстительный, как любой мелкий, ничтожный человек, ты не прощаешь проигрыша. Поэтому, когда у тебя не получилось уничтожить мою маму, сломать ее, развратить душу, ты решил уничтожить ее дочь. Уничтожить меня. Только лишь чтобы отомстить маме. Посмотри, сколько сил ты затратил, сколько времени, наверное, и денег тоже, чтобы заманить меня сюда, чтобы смять, раздавить… Но у тебя опять не получилось. Видишь, я сижу здесь, перед тобой, и не принадлежу тебе. Более того, я ненавижу тебя. И знаешь почему? Совсем не потому, что ты пытаешься играть роль Мефистофеля. Ты не Мефистофель, Рассел. Ты ничтожество, импотент и ничтожество. Со мной ты тоже проиграл. Ты можешь не выпускать меня отсюда, можешь убить, но ты все равно проиграл. У тебя просто-напросто нет шансов.

Элизабет замолчала. Она хотела говорить еще, но знала, что пора остановиться: монолог возбуждал ее, а она не хотела терять над собой контроль.

– Вот чего я не понимаю… – произнес Рассел, хмельная улыбка так и не сошла с его лица. – Я не понимаю, почему у меня не получилось, а у вашего кретина, этого Влэда, получилось. А?

Элизабет даже не задумалась, она знала ответ:

– Потому что Влэд отдал свою душу первый, добровольно, сначала маме, потом мне, и лишь потом получил взамен наши. Пусть не полностью получил, пусть частично. Но все равно получил. А ты не можешь отдать свою душу потому что ее у тебя нет. Ведь так?

– Моя душа не принадлежит людям. Она принадлежит искусству, я не имею права разменивать ее на людей. – Рассел пожал плечами. Усмешка все еще кривила его губы, но это уже была усталая, невеселая усмешка. – Хотя, наверное, ты в чем-то права. – Он снова пожал плечами. – Впрочем, не полностью. Ты не поймешь, какое огромное удовольствие сначала обладать матерью, а потом ее дочерью. Я все-таки вел тебя долгое время, ты боялась, плакала, смеялась, даже мечтала в соответствии с моими желаниями. Нет, ты не поймешь, как возбуждает, какой рождает восторг, когда попадаешь в чужую душу в чужой разум и живешь там, контролируя их. Ты не поймешь. Какие там наркотики, какой секс… Разве можно сравнить.

Он махнул рукой, замолчал, думая о чем-то своем. Пауза повисла в наэлектризованной комнате, ее даже не прорвало легкое постукиванье графина о бокал, мягкий шелест льющегося коньяка.

– Ну и что, – Элизабет опустила глаза, в раскрытой ладони поблескивала перламутром ручка маленького револьвера, – ты выпустишь меня отсюда?

– Выпустить я тебя, наверное, не смогу. – Рассел вздохнул, казалось, он искренне расстроен. – Ну как я могу позволить тебе уйти? А что, если ты пойдешь в полицию, все расскажешь? Представляешь, какие у меня могут быть неприятности? – Он снова вздохнул. – Ничего они мне, конечно, не сделают, но зачем мне дополнительная головная боль? А?!

– Я не пойду в полицию, – сама не зная почему, сказала Элизабет. Зря сказала, не нужно было. Рассел поднял брови, сморщил лоб.

– Конечно, сама ты не пойдешь, ты не тот типаж… Но зачем рисковать? А вдруг тебя твой Влэд надоумит. Или еще кто. Не сейчас, так позже. – Он помолчал. – А потом… есть еще один важный момент… – Он взглянул на нее, прямо в глаза, пристально, холодно, отчужденно, собирая взгляд в знакомую пронзительную точку. – Думаю, я все же не напрасно потратил столько времени. Столько сил. Столько дорогущей химии влил в тебя. Думаю, ты по-прежнему зависима от меня. Ведь так, ты зависима от меня?! Ведь так?!

Его взгляд проникал внутрь, Элизабет не хотела его пропускать, но он пробился, снова пробуравил голову, меняя что-то в ней, настраивая по-своему А вслед за взглядом голос – требовательный, уверенный, он сдавливал, тормозил движения, мысли, волю.

– Ты ведь стала своей мамой, Дина. – Элизабет не сразу поняла смысл, только заметила, что он снова назвал ее Диной. – Ты стала ее продолжением, частью. Слышишь, Дина? – Голос властный, холодный, как тогда, когда он исходил от колеблющегося плоского пространства. И еще пронзительный взгляд, – их двойному натиску невозможно противостоять. – Ты повторила ее судьбу, повторила ее мужчин, ее испытания, ее чувства, мысли… Теперь ты должна повторить ее конец.

Отчужденный голос продолжал плести паутину, мягкую, липкую. Взгляд холодных, безжалостных глаз подхватил его, втиснул в сознание. Теперь голос звучал уже там, внутри. Все смешалось, спуталось. Кто она на самом деле? Где она? Как она может ослушаться этого властного голоса, этого требовательного взгляда? Ведь они приносили ей счастье. Она знает, помнит. Вот и теперь они все решат за нее. У нее нет другого выхода.

– У тебя в руках пистолет, Дина. Один раз ты уже выстрелила из него, теперь тот выстрел надо повторить. Ты сейчас так и сделаешь, да, Дина? Ты не сможешь нарушить закон. Ты сольешься сама с собой, станешь единой с той, прежней Диной, которой ты и являешься. Ведь так?

Бессилие раскатилось по телу, бессилие и еще неизбежность. Закончить эти невозможные муки, прошлые и будущие, рассчитаться с ними одним разом, обмануть их, прекратить. Сколько можно страдать? Главное, чтобы самой, чтобы ни от кого не зависеть. И снова встретить маму, и снова быть ребенком, и быть с ней вдвоем. Она, наверное, совсем не изменилась, мама. Те же мягкие руки, та же ласковая улыбка, то же убаюкивающее тепло. Ведь только с мамой она была счастлива. Только с мамой она будет счастлива.