Текст книги "За пределами любви"
Автор книги: Анатолий Тосс
Жанр: Современные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
– Да, – кивнула она. Пальцы сжали перламутровую рукоятку, рука поползла вверх.
– Дина, ты сольешься с собой, ты станешь единым целым. Вторая, главная твоя часть ждет тебя, ты должна повторить ее путь.
Безжалостный голос внутри корежил мозг, мутил голову, лишал рассудка. Висок почувствовал прикосновение, жесткое, металлическое, оно усиливалось, давило, царапало, коробило кожу. Оно было совсем не холодное, скорее теплое, только очень жесткое.
– Дина, ты должна прожить все свои жизни одинаково и замкнуть круг, завершить цикл. Это твое предназначение, Дина, – повелевал голос внутри ее, и палец медленно потянул за крючок, – тот не поддавался, палец потянул настойчивее. – Дина, ты должна… – были последние услышанные ею слова.
А потом раздался щелчок, негромкий, она не успела разобрать, что дернулось сначала – голова или рука с пистолетом, боль разлетелась от виска, но не острая, пронзительная, как она ожидала, а тупая, давящая. Элизабет готова была упасть, потерять слух, зрение, осязание, потерять ощущение самой себя. Но она не упала, почему-то она продолжала слышать, видеть – вот ее ладонь прямо перед глазами, в ней зажат пистолет. Вот через темные тени комнаты проступает тяжелый письменный стол, кресло перед ним, застывшая фигура, изумленные глаза – они совсем не холодные сейчас, они полны веселого любопытства.
– Надо же, ничего в этом доме не работает, – разводит руками Рассел, а потом голос усиливается снова. – Давай, Дина, еще раз, еще одна попытка, ты должна повторить. У тебя получится, у тебя одна судьба, ты должна ее пройти заново.
Голова пылает, в ней неразбериха, сумбур, вспышки, затмения. Еще один щелчок, намного громче первого, снова дергается рука, все тело, глаза Рассела снова полны любопытства, потом любопытство переходит на его лицо, здоровое, озорное любопытство, потом на тело, оно откидывается назад, на спинку кресла, дергается в веселой, потешной судороге. Ладони складываются на груди, они совершенно, пронзительно красные, алые, наверное, от смеха. Потому что Рассел смеется – громко, раскатисто, безудержно весело.
– Вот это спектакль, вот это театр. Театр абсурда, – хохочет он. – Дина, ты перепутала роли, ты должна была выстрелить не в меня, а в себя. Надо же, как смешно, я всегда боялся актеров, путающих роли. Так ты никогда не соединишься со своей судьбой, Дина, ты должна выстрелить в себя, не путай, в себя, только так ты станешь Диной. Только так соединишься со своей судьбой.
Ей пришлось приподняться с кресла, встать на ноги – они не дрожали, крепко держали ее. Руки вытянуты вперед, они сошлись на перламутровой ручке. В них тоже нет ни колебания, ни сомнения – уверенные, осознающие свою надежность руки.
– Я не Дина, я Элизабет. – Спокойный голос с незнакомой хрипотцой заставляет слушать. – У меня своя судьба.
На этот раз руки почти не дергаются назад, но это потому, что их две и они делят толчок пистолета на два. А вот тело в кресле дергается: кажется, оно вбито в спинку, теперь ему не хватает ладоней, чтобы прикрыть и грудь и живот – оттуда тоже вытекает струйка, но не алая. Почему-то она значительно темнее.
– Что ты делаешь, дура, ты убиваешь меня. – Смех смешивается со стоном. – Ты все перепутала, ты ведь стреляла в себя, просто дурацкий пистолет дал осечку. Ох уж эти дамы с их дамскими устройствами. И те и другие так ненадежны. А теперь из-за осечки я должен умирать. Как все же глупо получается…. – Рассел попытался сказать что-то еще, но из горла вырвался лишь шипящий свист. Он мог бы показаться смешным, если бы не был таким страшным.
Еще шаг вперед, теперь Элизабет совсем близко от кресла, от вдавленного в него человека. Он мог бы протянуть руки и вырвать у нее пистолет, но рук он протянуть не может, они затыкают дырки, просверленные в его теле. Свист опять переходит в смех.
– Как же так, как же так? – прорываются сквозь него короткие слова. – Я ведь все рассчитал… как же так, из-за дурацкой осечки.
– Осечки не было, – отвечает смеху спокойный голос с хрипотцой. – И рассчитал ты плохо. Пистолет уже один раз стрелял, там, в барабане, пустое место, он не мог выстрелить второй раз.
Смех становится слабее, к нему снова примешивается свист и еще какие-то хрипящие звуки.
– Так ты повернула барабан и установила боек на пустую позицию? Вот это смешно, девочка, ты умница, смотри-ка, я не зря воспитывал тебя, ты хорошая ученица. Значит, ты заранее знала, в какую сторону повернет сюжет в нашей пьесе. Предвидела, просчитала. Умница, Лизи. Ты придумала отличную концовку – неожиданную, с саспенсом, даже я не придумал бы лучше.
Он остановился, отдышался, ему было тяжело говорить.
– Но видишь ли, эти маленькие пули из маленького пистолета хороши только для женщин, они не очень подходят для больших мужчин. Позови кого-нибудь, мне надо помочь. И может быть, я еще смогу переписать концовку, я еще тебя…
– Не сможешь! – Шаг в сторону, вытянутые руки касаются крупной, мужской головы, там должен оставаться еще один патрон, в пистолете, последний. Почему-то на сей раз она не слышала выстрела, даже щелчка, будто уши плотно заткнули ватой, – только маленькая коричневая дырочка на широком виске, стянутом сморщенной немолодой кожей. Которая так не похожа на бледную, глянцевую кожу ее мамы.
Голова дернулась, отлетела в сторону, тело попыталось было приподняться и тут же осело. Сначала затих смех, потом из глаз стало исчезать веселое любопытство. Оно утекало медленно, по каплям, пока глаза не застыли и не остекленели. Теперь они уже не выражали ничего.
Тело сразу отяжелело, Элизабет сумела сделать только два шага назад, подальше от письменного стола, от застывшего в кресле чужого человека. А потом ноги обмякли, подломились, и она осела на пол – бессильная, безвольная, – пистолет упал рядом, она не удержала его в руке.
Ею овладела болезненная прострация – так бывает, когда рассудок и тело долго напряжены, сжаты до предела, не чувствуют усталости. Кажется, что в них кроется неиссякаемый запас сил, но это лишь фикция, обман. Как только напряжение спадает, оказывается, что за самым последним усилием ничего не остается – лишь пустота, бессильная, лишенная воли пустота.
Элизабет сама не знала, сколько она просидела на полу: часов у нее не было, а ощущение времени потерялось, оно давно было вытравлено из нее методично прыскающей из шприца жидкостью.
Когда она открыла глаза, пришла в себя, ей показалось, что все, что случилось, – выдумка, плод ее больного воображения, и только разряженный пистолет на полу рядом да холодеющее тело мужчины в кресле у стола возвращали в реальность.
А раз ей ничего не привиделось, раз она убила человека, то, стало быть, ей надо выбраться из этого ужасного, полного насилия и смертей дома, исчезнуть из него, да так, чтобы никто ее не увидел и не хватился. Но для этого она должна встать на ноги, проверить на прочность свое истощенное, ненадежное тело, дойти до двери, повернуть торчащий в замке ключ, потянуть дверь на себя, настойчиво, но не резко, чтобы не дать той скрипнуть, взглянуть в узкую щель, убедиться, что коридор пуст.
Коридор оказался пуст. Элизабет забыла, в какую сторону надо идти, но справа раздавались голоса – похоже было, что дом всегда полон множеством беспечных голосов.
Главное, чтобы ее не заметили, а значит, двигаться надо медленно, на самых носочках, прижимаясь к стенке, прилипая к ней, скользя по ней. Голоса приближались. Ну да, конечно, она вспомнила, сейчас слева будет дверь – Элизабет не знала, куда она ведет, – за ней коридор поворачивает, а за углом большое фойе, слева кухня, справа столовая. Теперь надо тихонько выглянуть из-за угла: если в фойе никого нет, если все находятся в гостиной, то можно будет перебежать холл, распахнуть входную дверь и выскочить на улицу.
Стена оказалась совсем не такой гладкой, как показалось сначала. Она царапала щеку, но это все ерунда, подумаешь, еще одна горящая, расцарапанная щека, главное – стать частью стены, слиться с ней, стать неотделимой. Еще несколько дюймов, щека скользит по стене, наконец добирается до самого края, еще чуть-чуть, и можно заглянуть за угол. Всего одним глазом заглянуть. И отшатнуться. Мгновенно, стремительно, как тень, как призрак, как фантом, и перестать дышать, перестать стучать сердцем, окаменеть, превратиться в статую, перестать существовать.
Там за углом, совсем близко, в ярде-двух стоял Бен, она успела разглядеть его, ей достаточно было мгновения. Уж кого-кого, а Бена она запомнит навсегда. Рядом с ним стоял другой парень, тоже высокий и накачанный, она его никогда не видела.
Элизабет застыла, она боялась сделать шаг, шелохнуться.
– Значит, мужик, у тебя с ней проблемы, – сказал парень, которого Элизабет не знала. Хотя он скорее всего ее знал. Они наверняка все хорошо узнали ее, пока она была в наркотической коме. И снаружи, и изнутри.
– Так телка совершенно необузданная, особенно когда выпьет. Ей все мало, представляешь, старик, как в нее ни вставлю, как над ней ни орудую, ей все мало. Ты же знаешь меня, я трудиться не боюсь, я работяга. – Они оба засмеялись. – Но с этой прорвой мне одному не справиться. Помог бы.
– Ты думаешь, она будет не против?
– Да ты чего, – снова хохотнул Бен. – Она тебя разжует, не заметишь.
– Я бы с радостью, Бен, но ты же знаешь, мужик, я отваливаю через час. У меня репетиция утром.
Они оба помолчали, а потом парень продолжил:
– А ты вибратором себе подсоби. Знаешь, как Кит говорит: не важно, чем их пороть, главное, кто порет. Они все равно оператору благодарны, и не важно, каким устройством он оперирует.
– Кит специалист, – захохотал Бен, не скрывая иронии. – Кстати, где он?
– Да кто его знает. Небось снова чудит со своими психоитическими опытами.
– Как ты сказал, психоитическими? – Теперь хохот был полностью пропитан насмешкой, вымочен в ней.
– Ну да, небось этой малолетней мандавошке мозги протирает. Зачем она ему, когда вокруг него столько сочных телок трется?
– Возраст, – пояснил Бен, прорываясь сквозь смех. – В его возрасте первична душа, а тело вторично. С возрастом не бытие определяет сознание, а сознание определяет бытие. Вот он за сознание и борется. – Теперь к одному смеху подключился другой. – К тому же с сочной телкой еще справиться надо. А тут…
– Ну да, Киту уже сложно, – согласился парень.
– Так говоришь, вибратор? А что, неплохая идея, – вернулся Бен к актуальной теме.
– Ну да, который что-нибудь выделяет. Флюиды какие-нибудь, чтобы полная имитация была. Мы же выделяем. – Снова смех.
– Тогда его к водопроводу надо подсоединить.
– Нет, старик, он не жидкость должен выделять. Лучше волны какие-нибудь.
– О, я знаю, – подхватил, едва прорываясь сквозь хохот, Бен. – Звуковые волны.
– Точно, музыкальный вибратор, – согласился парень. – Ну да, вибратор, из которого вытекает музыка. Женщина имеет право выбрать стиль и ритм.
– Главное, чтобы децибел было побольше, – зашелся новым приступом Бен. – Звуковая волна может захерачить не только по барабанным перепонкам, но и по другой живой плоти. От звука ведь, знаешь, стекло может лопнуть.
Теперь они хохотали не переставая.
– Лопаться не обязательно, пусть лучше танцует в ритме самбы, – выдавил из себя парень.
Хорошо, что они смеялись громко, заливисто, не слыша ничего, кроме своего смеха. Элизабет чуть отделилась от стенки, сделала глубокий вдох, он был необходим застоявшимся легким, шагнула назад, в глубину спасительного коридора, потом сделала еще шаг – сердце, перепуганное, что его обнаружат, затихло и едва колебалось внутри мягких стенок. Еще шажок, снова легкий, носочком нащупывая шершавую поверхность пола. Теперь перенести тяжесть тела на вторую ногу и попытаться сделать еще один шаг. Спиной, вслепую, не оглядываясь, потому что поворачиваться страшно, страшно потерять контроль.
Но контроль она потеряла. То ли скрипнула паркетная доска, то ли она сама неловко оступилась, но смех за углом внезапно затих.
– Что это было? – спросил один голос.
– Где? – не понял другой.
– Шум какой-то. Подожди секунду, подержи бутылку, я…
Но Элизабет не успела дослушать, рука повисла на ручке двери, той самой, неизвестно куда ведущей, ручка вздрогнула, поддалась, дверь тихо приоткрылась, Элизабет проскользнула в узкую щель, тут же навалилась на дверь, нашу-пала защелку, повернула. Сердце, потеряв контроль, рванулось сразу во все стороны, казалось, оно уже прорвало тонкие стенки, выскочило из груди и теперь неистовствовало во всем теле, покрывая его тряской хаотичных ударов.
Как ни странно, ничего не произошло, никто не пытался открыть дверь, не рвался в нее, не пытался вышибить. Прошла минута-другая, Элизабет прислушивалась, все было тихо.
В комнате было совершенно темно, даже лунный свет не проникал внутрь, видимо, здесь тоже на окнах висели тяжелые, плотные гардины. Пришлось потыкаться с вытянутыми руками, пока глаза не привыкли к темноте, пока не удалось отделить настольную лампу с матерчатым абажуром, пока на ощупь не нашла нестойкий рычажок выключателя.
Желтоватый, мягкий свет поначалу показался неестественным. Потом стало понятно – комната квадратная, небольшая, намного меньше той, где за письменным столом сидел, откинувшись на кресле, мертвый человек. Она была завалена газетами, журналами, какими-то пакетами, ящиками с наклейками адресов.
«Видимо, это комната для почты, – подумала Элизабет. И тут же ответила сама себе: – Какая разница». Она огляделась. На обитой красным деревом стене висел телефон.
Элизабет смотрела на телефон и не могла сообразить – чем он может помочь? Наверное, может, но чем? Потребовалось закрыть глаза, сконцентрироваться. По телефону можно позвонить, наконец всплыла тяжелая, неуклюжая догадка.
«Позвонить, – повторила она за собой. – Но зачем, кому?»
Помогли плотно закрытые глаза, они не пропускали внутрь болезненно желтый, слишком электрический свет.
«Влэд», – прорвалось спасительное имя. И сразу вслед за ним чехарда – мгновенные вспышки воспоминаний: глубокие, полные чувств глаза, в них любовь, обещание уберечь, защитить.
Она подошла к телефонному аппарату на стене, осталось только вспомнить номер. И она его вспомнила.
Он ответил сразу, хотя была глубокая ночь. Будто сидел рядом с телефоном, дежурил перед ним. И голос его был встревоженный, но именно таким ему и полагалось быть, полным ожидания и тревоги. Она не ошиблась.
– Влэд, – прошептала она, не потому что боялась, что ее услышат снаружи, а потому что не могла говорить громче, что-то произошло с голосом, теперь он мог только шептать.
– Да, – ответил он и замолчал, не узнавая.
– Влэд, – прошептала Элизабет снова.
– Лизи, это ты?! – произнес он, как бы не веря, а потом сразу, без перехода закричал: – Лизи, девочка моя, это ты! Ты где? Где ты, что с тобой?! Ответь, ты где? Я ждал тебя! Я по-прежнему жду. Ты где? Ты жива?
От кричал, не оставляя перерыва между словами, наезжая словами на слова, она не могла втиснуть свой голос между ними. Потом он, похоже, всхлипнул, но она не была уверена, просто он вдруг замолчал, в трубке раздались хрипы, а может быть, это были помехи.
– Сколько меня не было? – Голос так и не оправился, губы выдавливали тихие, чужие звуки.
– Долго, Лизи, очень долго. – Слова снова хаотично покатились по проводам, пытаясь обогнать друг друга. – Больше двух месяцев, вернее, два месяца и восемь дней, я уже с ног сбился, не знаю, где и искать. Где ты? Ты здорова? Я уже не знал, что и думать.
Она начала шептать в ответ, Влэд не понял, они говорили одновременно, не слыша друг друга, пока она наконец не затихла.
– Что-что? Ты что-то сказала? – переспросил он.
– Меня украли, Влэд. Помнишь, они еще в Бредтауне пытались, но ты им помешал. Так вот, они украли меня, а потом держали под наркотиками все это время, я только что пришла в себя. Я была без сознания, они поставили капельницу и подкармливали меня всякими растворами, чтобы я не умерла от голода. Но я была без сознания, иначе я бы позвонила тебе раньше, Влэд. – Она устала, шептать было тяжелее, чем кричать.
– Девочка моя, – похоже, он снова сорвался на плач.
– Забери меня отсюда, – получилось совсем тихо, Элизабет подумала, что он не услышит, но, наверное, он услышал.
– Ты где? – закричал он. – Скажи, где ты? – Чем тише говорила она, тем громче приходилось кричать ему. Как будто их общий звуковой уровень должен был оставаться неизменным.
– Я в доме, я не знаю, где он находится. Большой трехэтажный дом, кажется, деревянный, там еще железные ворота… – Она сбилась, то ли голосу не хватало дыхания, то ли дыханию – голоса. – Я только что убила человека, Влэд. – Он молчал, и она добавила: – Застрелила, Влэд. Он мертв.
И только сейчас, когда она произнесла последнюю фразу, Элизабет вдруг в первый раз осознала: она убила человека. Лишила жизни. Он был, существовал, дышал, говорил, смотрел, смеялся. А теперь его больше нет. Потому что она убила его. Значит, она убийца. Почему-то ей стало страшно, задрожали руки, и она снова проговорила:
– Я застрелила его, слышишь, Влэд.
Но он, похоже, не слышал.
– Где он? – крикнул он.
– Он в кресле, в соседней комнате, – невпопад ответила Элизабет.
– Да нет, дом где? Где он находится? – Он так громко кричал, стало трудно разбирать слова.
– Я не знаю. Я не знаю адреса. Мы ехали часа два с половиной или три. Но я не знаю адреса.
– Куда же мне ехать, Лизи? – закричал он. – Узнай адрес… где-нибудь…
Она испугалась. Из-за такой идиотской причины, из-за простого адреса он не сможет найти ее, не сможет увезти, спасти. Она здесь, внутри дома, совсем недалеко, но не знает, где именно. Как глупо – быть внутри и не знать, как «внутри» соотносится со «снаружи». Ах, как глупо. Глаза заметались по комнате, ища, за что бы им зацепиться. Но зацепиться было не за что, везде валялись посылки, ящики, пакеты с белеющими наклейками. Взгляд беспомощно скользил по ним, вслед за взглядом так же беспомощно скользил рассудок.
И вдруг она догадалась.
– Подожди, – как можно громче прошептала она в трубку, так что получился составленный из шепота крик. – Здесь посылки лежат, я сейчас адрес посмотрю.
Элизабет отпустила трубку: та рванулась на шнуровом проводе вниз, достигла упора, дернулась, подскочила, затем снова рухнула, снова забилась судорогами, теперь уже вперед-назад, как качели, каждый раз стучась, отталкиваясь от твердой, холодной стенки.
Достаточно было взглянуть всего на два пакета, чтобы понять, на какой адрес они присланы. На всякий скучай Элизабет наклонилась, подняла еще одну коробку, – все точно, на всех посылках один и тот же адрес. Она подхватила трубку, та уже почти не колебалась, смирилась со своей подвешенной судьбой.
– Влэд, слушай, я в Коннектикуте. Город называется Вил-лингтон, Форест-стрит, 28. Ты слышишь меня? – Элизабет снова испугалась, что он не расслышит ее.
– Да, Лизи, да! – закричал он. – Я запомнил: Виллинг-тон, Форест-стрит, 28. Я еду, жди меня. Скоро…
– Подожди, – перебила она его. – Там вход, дверь, наверное, открыта, тебе главное пройти, чтобы никто тебя не увидел. Там сначала фойе, ты его пройдешь, справа будет кухня, за ней коридор. Я буду в первой комнате. – Она подумала. – Нет, во второй, я буду во второй комнате.
Я запру дверь, но ты постучи, и я открою. Хорошо? Ты слышишь?
– Да-да, я слышу Не волнуйся, через два часа я буду, вторая дверь после кухни на первом этаже. Ты только дождись меня, Лизи. Слышишь, дождись. – Он попытался еще что-то сказать, но она уже не слушала, она очень устала, посмотрела на телефон и повесила трубку. С трудом, но повесила.
Сложно сказать, много это или мало, два часа – смотря как их провести. Если бы Элизабет заснула, они бы прошли незаметно. Но спать ей было нельзя. Она подошла к двери: кажется, в коридоре было тихо, хотя что можно услышать через непроницаемую дверь? Пришлось все повторить – приоткрыть дверь, выглянуть в коридор, убедиться, что он пуст, потом проскользнуть в него, тихонько затворить за собой дверь. Едва ступая по паркету, добежать до следующей двери, – туда, где в кресле должен сидеть мертвый Рассел, – открыть ее, заскочить внутрь, повернуть за собой ключ, отдышаться.
Рассел все так же сидел в кресле, красные пятна на груди, казалось, не увеличились. Глаза смотрели вперед, в них опять появилась пристальность, но одновременно и пустота, тупое остекленение. Элизабет подошла к креслу, хотела что-то сказать, но не знала, что именно, постояла, вглядываясь в застывшие черты.
Да, она убила человека. Но сейчас она не чувствовала ни сожаления, ни страха. Даже если они поймают ее, будут мучить, убьют, сдадут полиции, и ее приговорят, посадят на электрический стул. Или в тюрьму на всю жизнь… Нет, она не боится и не сожалеет. Он, Рассел, топтал жизни, сначала мамину, потом ее. Если бы в пистолете оставались пули, она бы всаживала и всаживала их в это расплывшееся в кресле ненавистное тело.
Она снова опустилась на пол, села, подогнув ноги: она не спала, просто погрузилась в прострацию, там, внутри, по-прежнему было проще и спокойнее, чем снаружи. А потом в дверь постучали.
Элизабет вздрогнула, попыталась встать, но получилось не сразу – ноги затекли и не хотели принимать на себя тяжесть тела. Пришлось опереться руками о пол, отжать себя вверх. Потом она дошла до двери, припала к ней.
Конечно, скорее всего это был Влэд, но что, если не он? Если друзья Рассела, обеспокоенные отсутствием, ищут его? Стук повторился: три быстрых удара, потом два через паузу. Теперь он казался намного громче, может быть, потому, что она стояла вплотную к двери.
Надо было решаться, глупо же стоять и не открывать. Она сама сказала Влэду постучать. И она решилась.
Снова медленно повернула ключ в двери, дернула ее на себя, отскочила в сторону – ноги запутались, зацепились одна за другую, она едва не упала. Вытащила из кармана пистолет, схватила двумя руками, вытянула их на всю длину. Никто ведь не знает, что в нем нет пуль, пистолет в руке заставит их остановиться, позволит выиграть время. А если это Влэд…
Ах, как он изменился, будто прошли годы – постарел, морщины растащили лицо, оно как-то сузилось, даже волосы поседели.
– Девочка моя. – Он так и не дошел до нее, остановился посередине, только затворил дверь. – Лизи, что они сделали с тобой… – Она не видела его глаз, слишком темно в этой темной комнате, в этом темном доме, но знала, что они наполнились слезами. – Что они сделали… Ты выглядишь… – Он сбился, не решаясь продолжить, сделал два шага вперед, к ней, снова замер, видимо, хотел обнять, но не решался. Она сама прошла последний разделяющий их шаг, протянула руки, обхватила его за шею, обняла, положила голову на плечо, замерла, пистолет так и продолжал висеть в правой руке.
Влэд поглаживал ее по спине, что-то бормотал.
– Как хорошо, что ты приехал, – прошептала она. – Я бы погибла, если бы ты не приехал. Они бы поймали и убили меня. Знаешь, я ведь застрелила одного из них, самого главного, но они еще не знают. Он там, в кресле.
– Да-да, я знаю. – Он водил ладонью по спине, Элизабет чувствовала медленное кругообразное движение. – Не волнуйся, теперь все будет хорошо. Ты только не волнуйся.
– А что, я действительно плохо выгляжу? – зачем-то спросила она.
– Ты просто изменилась, – ответил он неопределенно. Потом добавил: – Ты похудела.
– Ну конечно. Хорошо, что вообще выжила. Два месяца с капельницы питаться, – слабо улыбнулась Элизабет, так и не отпуская его. Ее голова лежала на его плече, и он не заметил улыбки.
– И губа у тебя распухла, и глаз. Щека оцарапана, – зачем-то добавил Влэд.
– Бог с ней, со щекой. У меня все тело распухло и оцарапано, – снова улыбнулась Элизабет, но он снова не заметил. – И не только тело. – Наконец она отпустила его, отстранилась. – Вот видишь, он там в кресле. – Элизабет протянула правую руку, пистолет снова был направлен на застывшее, лишенное выражения лицо. Но теперь он не мог выстрелить.
Влэд подошел к креслу, вгляделся.
– Что ты сделал с ней? – произнес он так, будто Рассел живой, будто они были знакомы прежде. Элизабет вздрогнула.
– Он и маму украл, а потом следил за нами все время. – Она тоже подошла, встала рядом.
– И Дину тоже? Зачем? – Влэд продолжал рассматривать Рассела. Но тому было все равно.
– Он ставил эксперименты. Он хотел завладеть душой, сначала маминой, потом моей. Он сказал, как Мефистофель душой Фауста.
– Тоже мне Мефистофель, – произнес Влэд с презрением, и Элизабет опять вздрогнула. В голосе, в интонациях, да и в самой фразе проскользнуло что-то личностное, будто она была обращена к давно знакомому человеку.
«Девочками легко манипулировать, особенно взрослому мужчине», – вспомнила Элизабет слова Рассела. Наконец Влэд отвел взгляд от равнодушного, бесчувственного тела и повернулся к ней:
– Ты мне все должна рассказать, Лизи. Хорошо? Но не сейчас. Сейчас мы должны уехать отсюда. Скоро начнет светать, и они могут хватиться его. Нам надо ехать, а по дороге ты все расскажешь.
Она кивнула, соглашаясь, ее здесь ничто не держало.
– Пистолет заряжен? – спросил Влэд, указывая глазами на правую руку Элизабет.
– Да, заряжен, – кивнула она после секундного колебания.
– Ну и хорошо, – произнес он и двинулся к двери.
– Влэд, – позвала она из глубины комнаты. Он обернулся. – У меня обуви нет, я босиком.
Он посмотрел на ее ноги.
– Я привез тебе одежду, она в машине. – Он помедлил. – Я выйду первым, ты иди за мной. Если там никого нет, я позову тебя, ты стой в коридоре. Хорошо? Совершенно не нужно, чтобы тебя видели.
Он открыл дверь, вышел в коридор, огляделся, сделал короткий жест рукой, мол, никого, шагнул вправо и исчез за дверным косяком. Элизабет засунула пистолет в карман юбки, тоже подошла к двери, выглянула наружу, успела заметить, как фигура Влэда скрылась за углом. Она выскочила в коридор, подбежала к углу.
– Эй, дружище, ты куда собрался? Ночь на дворе, – раздался с трудом выговаривающий слова голос, Элизабет не узнала его. – Завтра ведь все только начнется, сегодня так, разминка.
– Да-да, – голос Влэда показался спешащим, утомленным.
– Кит сказал, что мы все неделю гуляем, а ты уходишь. Ты, кстати, Кита не видел?
– Нет, не видел, – сухо ответил Влэд.
– Ну ладно, тогда я пойду, еще рюмашку заглотну – и спать, – проговорил пьяный. – Ты, давай, завтра возвращайся, завтра весело будет.
Раздались шаги. Элизабет выглянула из-за угла: в фойе, кроме Влэда, никого не было.
Осенний, слишком свежий, слишком острый воздух, пропитанный ночью, темнотой, пожухлой листвой, чуть не лишил Элизабет дыхания, чуть не сбил с ног. Ступни покрылись холодной, пробирающей насквозь влагой, холод легко проникал через тонкую, непрочную кожу, разбирал на части слабое, едва удерживающее тепло тело. Ей пришлось опереться на Влэда, она сама не сумела бы сделать и десяти шагов.
И все же, несмотря на пронизывающий холод, на слабость, она почувствовала себя лучше. Наверное, это воздух заряжал ее влажной, промозглой энергией, или сам факт, что ненавистный дом остался позади, за спиной, добавлял сил.
Кое-как они дошли до машины. Перед тем как сесть, Элизабет оглянулась: за ними никто не бежал, не шел, не пытался их вернуть. Все получалось достаточно легко, во всяком случае, пока.
– Сядь на заднее сиденье, – сказал Влэд и завел машину.
Элизабет было безразлично, заднее сиденье или переднее, но она все равно спросила:
– Почему?
– Там одежда, а потом… – Влэд помедлил, выворачивая руль, выкатывая машину на дорогу, но Элизабет показалось, будто он не уверен, стоит ли продолжать. – А потом, тебя никто не должен видеть, – все же закончил он.
Одежда была разложена на сиденье, знакомая, привычная – блузка, юбка, свитер, – они казались невероятно широкими, в них можно было утонуть. Элизабет стянула с себя чужую кофту, расстегнула лифчик, стала рыться в вещах, разбросанных по сиденью.
– Где мой лифчик? – спросила она скорее у себя самой.
– Посмотри в самом низу. – Элизабет подняла глаза, столкнулась с его отраженным взглядом. Влэд смотрел на нее через зеркальце, подвешенное сверху, смотрел на ее тело, – она и не подумала, что начала раздеваться в его присутствии. Почему-то ей стало неловко, даже не за свою болезненную худобу, не за выпирающие острые ключицы, не за дряблую, шероховатую кожу. Ей стало неудобно, что он видит ее, что ее тело, пусть и частично, открыто для мужского взгляда.
Тот факт, что за последние месяцы множество мужчин смотрели на ее тело, изучали его, трогали, делали с ним что хотели, этот факт, видимо, сделал тело переутомленным, легко раздражающимся, оно не способно было выдержать еще один мужской взгляд.
А значит, Влэд больше не имеет права смотреть на ее тело, чувствовать его, заниматься с ним любовью. Именно оттого, что тело было доступно для других, оно теперь должно стать запретным для него. Иначе он сам станет одним из них, из тех, других.
– Отвернись, – приказала она взгляду в зеркале. – И не смотри на меня, больше никогда не смотри, понял?
– Да-да. – Элизабет увидела, как закивал побитый сединой затылок, Влэд поднял руку и повернул зеркало вверх, теперь в нем отражалась лишь черная обивка автомобильной крыши. – Переодевайся, я не буду тебе мешать, – сказал он и замолчал.
Они ехали в темноте, редкие огоньки мелькали по обеим сторонам ночной дороги, только фары выбивали из мрака желтый, постоянно дрожащий лоскуток. Похоже, Элизабет погрузилась в прострацию, напряжение спадало, и оказалось, что ни у тела, ни у сознания не осталось сил, что они исчерпаны, опустошены. Опустошение плавными волнами вытекало наружу, смешивалось с воздухом, покрыло замкнутое пространство машины: даже сиденье, даже звук рессор, их ритмичные колебания. В нем было хорошо, в опустошении, в него приятно было погружаться, расслаблять в нем измученное тело, измученную душу… которая по-прежнему принадлежала только ей.
А потом огней стало больше, они уже не только мелькали слева и справа, но и освещали, меняли общее представление о пространстве, и опустошенность отступила, ее место вновь заняло напряжение.
– Куда мы едем? – спросила Элизабет.
Затылок впереди едва вздрогнул.
– Мы уже почти приехали.
Правая рука поднялась, поправила зеркальце на самом верху, Элизабет снова встретилась с отраженным в амальгаме взглядом. Что-то проскользнуло в нем непривычное – твердость, решимость? Откуда в глазах Влэда, мягких, полных жалости, печали, откуда в них решимость?
– Куда приехали? – переспросила Элизабет и вдруг вспомнила, что оставила пистолет в кармане снятой юбки.
Вместо ответа Влэд потянулся вперед и вправо – там было отделение, встроенное в панель, – подцепил замок пальцем, откинул крышку, пошарил рукой внутри. Элизабет взглянула на юбку Линн: пока она залезет в карман, пока вытащит оттуда пистолет… Нет, она не успеет. Наконец мужская рука, зажав что-то длинное, круглое, двинулась назад, быстро, резко. Элизабет отпрянула к двери, инстинктивно нащупала ручку – дернуть за нее, выпрыгнуть из катящегося автомобиля она еще успеет.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.