Текст книги "Почти замужняя женщина к середине ночи"

Глава 13
Пятнадцать минут после кульминации

Инфант, как я уже говорил, жил на какой-то Ямской-Тверской. Идти туда оставалось теперь уже минут пятнадцать, и мы все эти пятнадцать минут так и рассекали по Москве – впереди мы с Илюхой за милой беседой, все еще слегка озадаченные происшедшим. Позади Инфант с Пусиком.

И хотя вид у Инфанта по-прежнему был пусть и не роденовского, но все равно мыслителя, мучающегося над загадочной сутью бабской натуры… Тем не менее и он сам, и Пусик, и даже я, и тем более Илюха наверняка знали, чем все это закончится часика этак через два.

А если кто еще не догадался, то подскажу: страстью, и клятвами, и признаниями все это закончится. Может быть, даже девичьей слезой. Но счастливой, вполне удовлетворенной слезой.

Небольшая Инфантова комната в коммуналке представляла из себя, ну, если не минное поле (взрываться там было особенно нечему), то скорее археологические раскопки – сделаешь шаг в сторону и наступишь на что-нибудь археологически ценное, на какой-нибудь памятник старины. Дело в том, что в глубине своей сиротливой души Инфант всегда чувствовал себя антикваром.

Впрочем, иногда он самопожертвенно наводил порядок в своей комнатке, но навести там порядок было возможно, только отдав комнату на разграбление какому-нибудь татаро-монгольскому нашествию. Я имею в виду тот счастливый случай, когда все было бы начисто вынесено. Но для такой большой удачи требовалось, чтобы весь этот так называемый антиквариат нашествию приглянулся. А такое представлялось невозможным.

Тем не менее порядок приводил к тому, что тропинка, выбитая в сомнительных предметах сомнительной старины, несколько расширялась, и хоть и зигзагами, но подводила к кофейному столику. Столик только по традиции назывался «кофейным» – готов поспорить, что запах кофе был ему незнаком и даже чужд. В принципе, если исходить из функционального своего применения, он должен был бы называться «винным столиком». Так как винных бутылок с красным сушняком он на своем веку познал неисчислимо.

С двух противоположных от столика сторон было втиснуто по креслу. А если двигаться по тропинке дальше, то через два шага она приводила к дивану-кровати. Который в разложенном, кроватном своем состоянии выглядел впечатляюще и звался в народе – вертолетной площадкой.

Первоначально мы подумывали сравнить его с самолетной аэродромной дорожкой, но техника безопасности в нашем деле – превыше всего. Испугались мы больших разгонных авиаскоростей и возможных лобовых столкновений. И поэтому решили ограничиться вертолетными, строго вертикальными подъемами и спусками.

Получалось так, что каждая наша остановка в тот вечер начиналась одинаково, – на стол выставлялись бутылки французского красного. Но не так ли все и было задумано с самого начала?

Впрочем, сейчас, соскучившись по стабильности жилья и найдя его в Инфантовой заваленной складской квартире, мы как-то уж очень яро принялись и нажали. И, может, не рассчитали слегка, что, может быть, даже и хорошо – не всегда ведь рассчитывать. Тем не менее просчет этот как раз и повлиял на наш происходящий разговор.

– Вот ежели, – сказал я, – за единицу измерения человеков принять мужчину, что и следует сделать, то получается, что женщина – не человек.

Друзья мои понимающе кивнули, и только Пусик промолчал. Что было обидно – вот так, на глазах, лишиться оппонента. Без оппонента какая ж это дискуссия? Но в принципе, когда невтерпеж, можно и без оппонента.

– Я вот, – развивал я, – совсем не против женщин, наоборот, абсолютно «за». Я не отрицаю за ними мыслительных свойств и чувственных свойств тоже совсем не отрицаю. Более того, давайте признаем, они наверняка впереди в разделе интуиции и по всяким другим телепатическим и телегенным делам. Ну много всякого, чем они наделены в избытке не хуже нас самих. А порой и лучше. Просто я хочу сказать, что если мы – человеки, то они – нет. В гуманоидстве я им не отказываю, может, они и гуманоиды. Но не человеки.

– Старикашка, – прервал меня Илюха, – осади, догадка твоя принята, оценена. Хорошая догадка. Ты не нагнетай только. Переходи к следующей теме. А если завершил – тогда давай наливай лучше.

– Будет тема, – пообещал я и приготовился продолжить.

Но тут, слава Богу, вмешалась Пусик.

– А если, – предположила она, – за единицу измерения человека принять женщину?

Вот это был неправильный подход. Изначально в корне неправильный. Но я не стал осложнять и потому вообще не ответил. Вернее, ответил, но мягко так:

– Ты, Пусик, извини меня, конечно, за прямоту, может быть. Но ты, Пусик, на единицу измерения не похожа. Ни на килограмм, ни на ампер, ни на метр. Ты даже на децибел не похожа.

– Не, на метр она точно не похожа, – согласился Инфант, удовлетворенный моим отрицанием, и благодушно сгреб Пусика за плечи, и навалил на себя. – Не, для метра ты больно выпуклая.

Пусику перемена в Инфантовом настроении, видимо, показалась куда важнее дискуссии, и она удовлетворенно вздохнула. Громко вздохнула, так, что мы все услышали.

– У меня приятель один есть на работе, – самовольно вмешался Б.Бородов. – Он со мной не так чтобы откровенен, но по пьянке рассказывает кое-что. Хороший вообще малый, прямой, без хитрых, как бывает, знаете, изъянов. Я люблю таких. Так он мне однажды историю забавную рассказал.

Последовала пауза, и мы все воспользовались ею и отглотнули.

– Значит, у них там приключилось чего-то нехорошее. То ли на них кто-то в суд подал, то ли они на кого, то ли еще что-то в этом роде. Подробность эта не имеет значения – главное, что они были вызваны в определенную инстанцию, где кто-то значительный, от которого все и зависело, задавал вопросы. А им на вопросы эти полагалось отвечать, и иногда детально отвечать. В целом они версию еще давно выработали, так что, как именно отвечать, чтоб не сбиться, знали.

«И вот, – рассказывает мне мой приятель, – сижу я, значит, рядом с женой своей, подругой верной, а напротив, за столом хмырь этот расспрашивающий. И не то что менжуюсь я как-то особенно, а просто неприятно мне, что должен не врать даже, а искать правильные ответы и нервничать, что, может, скажу чего не так. Неприятно мне свое собственное нервное мельтешение. Ну, думаю, на хрена мне это все надо, буду-ка я лучше молчать, и пусть жена моя, умная и преданная женщина, сама правильные слова находит.

Так и идет все своим чередом – хмырь за столом вопросики свои каверзные с подвохом задает, я на жену смотрю и киваю порой, а она, значит, всю тяжесть разговора на себя взяла. Надо сказать, – рассказывает мне мой приятель, – что я ее такой не видел никогда прежде. Знал я, что в ней силы немерено, но не знал, что столько. Она ведь не просто отвечала, и не просто разумно и убедительно – она неистово отвечала».

«Как так неистово?» – спрашиваю я приятеля. А он поясняет.

«Именно неистово, другого слова и не подберу. Щеки раскраснелись, глаза горят, все лицо волнуется, будто она снова переживает, что с ней, по ее рассказу, произошло. Руками жестикулирует, голос вибрирует от плача до смеха, подробности какие-то чудные, мельчайшие приводит. И все это – и голос, и сами слова, и вид ее весь – настолько выразительны, настолько живы, что просто видишь, будто наяву, все то, о чем она сейчас рассказывает. Так что нельзя ей не поверить, нельзя не посочувствовать и не проникнуться этой ее, то есть нашей, проблемой.

Смотрю я на нее, значит, и тоже всем этим подробностям верить, кажется, начинаю, хотя знаю, что жена моя, женщина трезвая и рассудительная, эмоциям лишним не подвержена. Да и еще знаю, что то, о чем она сейчас так красноречиво, – не было этого всего вовсе, это она сейчас что-то по подготовленному, а что-то просто с ходу сочиняет. Особенно все подробности и детали.

И начинаю я к ней, вот к такой для меня сейчас новой, присматриваться повнимательней. И хмырь этот вонючий, что за столом напротив, вдруг как бы и не волнует меня больше, потому как волнует меня сейчас жена моя собственная. Сильно волнует. Так как нахожу я неожиданно, что ведь я ее вообще-то и не знаю совсем, хотя живем вместе больше пятнадцати лет. Раньше, думал, знаю, а сейчас убеждаюсь, что нет – не знаю. Другой, загадочный человек передо мной раскрывается.

А тут еще одна шальная мысль в голову втемяшилась, да так сильно, так тревожно, что я аж кивать перестал. Ведь если она этого, который спец и толк во всех ухищрениях знает, уже сочувствующей частью своей истории ухитрилась сделать, то что же тогда она со мной, с кретином наивным, смеясь, играючи, сотворить может. Как же она запросто мне, самому добровольно желающему всему верить, может лапшой да макаронами ушные раковины плотно утрамбовать. Чтобы я ушами и всасывал их благодарно.

И более того, припомнил я сразу, как она мне подробности всякие вот так же в ролях рассказывала и так же, как вот сейчас, руками искренние движения делала. И тут вот, за столом у этого хрена дотошного, все наши пятнадцать с лишним лет, как были, сразу под откос и рухнули. И разочаровался я. И не могу уже с ней так, как раньше. Как-то могу, но вот так, по-родному, – так уже не могу. Доверия нет».

Илюха оборвал повествование, как и начал, – артистично оборвал. А может, его как раз прервал тяжелый вздох Инфанта:

– Да, нет доверия.

И хотя вздох прозвучал вполне в сердцах, но никто на реплику его никак не отреагировал. Только Пусик еще более доверчиво и привольно примостилась на мягкой Инфантовой груди.

– Б.Б., – восторженно оценил я, – отличный рассказ, тонкий, литературный. Я ведь за тобой такого не замечал раньше. Давно придумал?

Но Б.Б. только пожал плечами, а Инфант с Пусиком опять вздохнули, хотя Пусик значительно громче и чувственней.

Мы попытались было не обращать внимания на ее эмоциональную несдержанность, бутылка ведь была еще не допита. Но тут зазвонил телефон, и мы все удивились: так поздно, и надо же – телефон.

– Але, – попытался было завести разговор Инфант, но тут же отдернулся ухом от трубки и установил на телефоне режим «громкой связи».

– Ну что, сидите у Инфанта? Как всегда? – раздался смышленый Жекин голосок.

– Ты где? Как твой гитарист? – в свою очередь поинтересовался я. – Нашла свое счастье, хотя бы на сегодняшнюю ночь?

– Не-а, – раздался разочарованный вздох. – Не нашла. Ни счастья, ни утешения, вообще ничего. Я уже дома, причем одна-одинешенька.

– Что помешало? – задал я вопрос.

– Да многое чего помешало. Дуся, похоже, помешала, лизнула его куда-то не туда. Еще, возможно, тот факт, что я женщина, тоже добавил неприятностей. Но главное, ты помешал.

– Как это? – не понял я.

– Не знаю. Может, ты обаятельный очень, а может, еще какой. Он мне так и не сознался, чем ты его там, в сортире, привлек.

– Да ничем особенно, – припомнил я.

– А чего он тогда целый вечер только о тебе и говорил? О том, какой ты настоящий, какой мужественный, какой жертвенный, как на тебя можно положиться по жизни. Я точно знаю: он запал на тебя.

– Что он сделал? – не понял я.

– На кого? – не понял вслед за мной Илюха.

– Какой «запал», от пушки, что ли? Откуда пушка взялась? – не понял последним Инфант и плотнее придвинул к себе благодушного Пусика.

– На тебя и запал. Проникся тобой, иными словами, – ответила нам всем одновременно Жека. – А еще он все спрашивал, как бы ему твой телефон достать. Я бы дала, конечно, но не могла. Он же не знал, что мы знакомы. К тому же сильно знакомы. Так что извини, ни ему, ни тебе я помочь не смогла. – Ехидный Жекин голос издал различимый смешок. – Но, думаю, тебе «Горку» больше посещать не стоит. Потому что он решил тебя там поджидать, особенно по пятницам и субботам. Так ты признаешься или нет, чем ты его так пригрел в сортире?

Тут все присутствующие тоже начали бросать на меня вопросительные взгляды. Все, кроме Пусика, которая своей головкой все глубже и глубже утопала в податливой Инфантовой груди.

– Да ничем, – пришлось сознаться мне. – Пипифаксом поделился последним, вот и все.

– А чего там у вас, бумаги не бывает? – поинтересовалась Жека, которая, судя по всему, не часто бывала в мужских публичных туалетах. – У нас ее всегда до отвала.

– Да нет, почему же? – возразил я. – Бумага была. Только я ее всю из кабинок изъял и спрятал, а самым последним куском с ним поделился. Вы же сами говорили, что парень парня только товариществом и чувством локтя может пронять. Вот я и подставил локоть. В смысле, кусок пипифакса.

– Грамотный ход, – одобрил Илюха.

– Вот ты и пронял его своим локтем, похоже, до костей, – вставила Жека. – Ему теперь ни одна женщина не нужна, только ты.

– Что это? – спросил в громкую связь Илюха. – такое сильно выраженное чувство товарищества? Или все же признаки альтернативной принадлежности?

– Так как ведь теперь узнаешь? К тому же они порой сливаются и перемежевываются, и путаются друг с другом, – предположил я.

– А ты в «Горку» завтра сходи и узнаешь, – еще раз съехидничала Жека.

– Ты, лапуль, сходи, сходи, – поддакнул ей не менее едкий Инфант.

– А еще он очень возмущался, – продолжила Жека, заслышав Инфантов голос, – что мудила какой-то к нему сегодня назойливо приставал и все просил презервативов одолжить. Мой ему говорит, мол, нет у него презервативов. А тот наскакивает, и не отпускает, и все допытывается: почему ни у кого нет лишнего презерватива? Почему, спрашивает, с сигаретами люди ходят, а презервативами напрочь пренебрегают? Ведь, говорит, курят-то не все, а вот трахаются все поголовно. А кто не трахается, тот все равно хочет. А потом спрашивает: «Вот, ты чего с собой их не носишь? Ты чего, трахаться сегодня, что ли, не собираешься?» Мой ему в ответ: «А ты чего сам, собираешься, что ли?» На что этот мудила ему заявляет внаглую: «Захочу – буду трахаться, захочу – не буду».

Тут мы все посмотрели на крайне довольного Инфанта, на еще более довольную, раскинувшуюся на его груди Пусика, и вдруг оценили Инфантову неожиданную дальнозоркость. Вот он захотел трахаться и, похоже, действительно будет. А мы, что же получается, не хотели, что ли? А что же мы тогда все это время хотели?!

– Откуда он вообще берется, этот гомосексуализм? – пожал я плечами, уходя от болезненного вопроса и возвращаясь к загадочной теме. – Неужели он во всех нас больше или меньше, явно или скрыто, но присутствует?

– Откуда он берется, это понятно, – начал отвечать Илюха. – Собственно, существуют две причины. Первая, что хороших, преданных женщин на всех не хватает. Тех, которые с пониманием и с состраданием к нам, мужчинам, относятся. Потому что мы все без исключения у любой нормальной, чуткой женщины должны сострадание вызывать. И вот если один из нас натыкается на ту, которая без сострадания, которая на себя не только одеяло, но и все остальное тянет и которая подставляет своего парня постоянно почем зря, и в сексе тоже… Тогда случится может у такого парня сильная душевная и физическая травма. И не хочет он больше на женщинах пробовать.

– Видишь, – погрозил я Пусику, – что твоему Сереге может быть уготовлено.

Но Пусик ничего мне не ответила. Она вообще, похоже, ничего уже не слышала, настолько растворилась в вольготном Инфантовом теле.

– Вторая причина связана с общим обустройством мира. Дело в том, что в нем разнообразия мало, а все из-за ограниченной двуполой системы. Ведь если присмотреться, то нас всего два пола окружают повсюду – либо женщины, либо мы сами. И никого больше. Так что у каждого пола вообще всего один вариант остается в запасе. А это, согласитесь, скучно, когда всего один вариант. Вот и тянет тех, кого однообразие тяготит, хоть как-то раздвинуть рамки. (Подробнее о многополой системе читай «Сексуальный детектив. Часть 1».)

– Вас-то троих, я гляжу, однообразие не тяготит, – раздался из громкой связи задорный Жекин голос.

– Не, нас не тяготит, – промурлыкал себе под нос Инфант и задвинул Пусика еще глубже в себя.

– А все потому, что мы в однообразии единственного женского пола разнообразие многочисленных индивидуумов ухитряемся отыскать, – продолжил я за Инфанта.

А вот Илюха сказал совсем по-другому:

– Как знать, как знать, – сказал Илюха.

– Ты о чем? – сразу зацепилась за сомнение в его голосе Жека.

– Я вообще-то в себе вот так твердо, на все сто, больше не уверен.

– Что ж тебя подкосило? – прозвучал еще одним вопросом телефонный аппарат.

– А вот что… – начал Илюха свой рассказ. – Сидел я как-то в одном заграничном аэропорту. Даже не важно в каком, главное, что рейс задерживался, и надо было мне как-то скоротать время. Вот я и уселся за барную стойку, попросил поесть чего-то и красного вина, конечно же. Потому что в тех местах вино разливают именно там, где и производят, и беспокоиться о подмене незачем. Вот я и потягивал, и заедал, отвлекаясь телевизором, там как раз футбол передавали. Я вообще когда в себя уйду, то на окружающую среду особенного внимания не обращаю, не замечаю ее даже. Вот и здесь не замечал. Только однажды, минут через тридцать, когда в футбольном матче наступил перерыв, я повернул голову направо. Там, рядом со мной, за барной стойкой женщина сидела.

Вот есть такое выражение в фольклоре, мол, «она страшная». Но это, как говорится, для красного словца, потому что не пугает же «она» никого своей внешностью. А тут мне действительно стало страшно, как будто я маленький, и мне пора спать, и к кроватке моей подходит злая ведьма Гингема или баба-яга. По-настоящему страшная женщина сидела справа от меня, из тех редких, от которых, если посмотришь, действительно боязливо делается. Боязливо и страшно, и первый твой инстинкт – отпрянуть в испуге, а второй – быстро дать деру. Но я сдержался и деру не дал, а просто повернул голову и посмотрел налево.

Слева от меня, опять же за барной стойкой, сидел юноша. Именно с таких итальянские художники эпохи Возрождения писали мифических Эросов и прочих Аполлончиков. Ну зачем мне зря описывать – скажу только, что молодой человек мог смутить не только художника своим нежным эстетизмом: бледная, почти прозрачная кожа, голубые глаза, золотые локоны до плеч – в общем, все, как полагается. Даже зажмуриться поначалу хотелось, потому что такого обилия утонченной красоты взгляд сразу усвоить не мог.

Конечно, я в результате вернулся к телевизору, но футбольный матч уже не лез в мое отвлеченное сознание.

«А что, если, – втемяшивалась в сознание подленькая мысль, – что, если бы я оказался с этими двумя – с пугающей женщиной и утонченным юношей – на необитаемом острове. Скажем, мы только втроем выжили после авиакатастрофы. Мы бы присмотрелись там, на острове, обустроились, попривыкли бы к условиям и к новому рациону, обжились… Ну а потом, рано или поздно, возник бы вопрос: кто с кем и как? И мне, как единственному взрослому мужчине, скорее всего пришлось бы выбирать».

И знаете, что я почувствовал тогда за барной стойкой, после того как бросил еще один мимолетный взгляд сначала налево, потом направо? Я почувствовал, что не уверен! Ни в себе, ни в устрашающей женщине. Точного ответа я тогда не нашел, но признаюсь, что мелькнуло во мне тогда сомнение, что, может быть… Подчеркиваю, может быть… но я бы предпочел вызывающей панику женщине справа тонкий эстетизм юноши слева. Хотя вы все знаете меня. В отсутствии здоровой природной гетеросексуальности меня никак нельзя упрекнуть. Даже заподозрить нельзя.

– Никак нельзя, – согласились все присутствующие в комнате, и даже Жека присоединилась из громкой своей связи.

– Да, – подвел я общую философскую черту, – обстоятельства иногда бывают сильнее биологии. Хотя и с биологией не все так просто.

– Ты о чем? – спросила меня из телефона Жека каким-то обеспокоенным голосом. Уж не за мою ли биологию обеспокоенная?

– Я тут недавно фильм смотрел, – начал я свое объяснение. – Ну, вы знаете, «Гусарская баллада» называется, там еще поручик Ржевский впервые введен как персонаж. Помните, там молоденькая девушка за корнета себя выдает и поступает в регулярную армию под видом юноши и, более того, попадает к гусарам в партизанский отряд. И, естественно, все гусары, и поручик Ржевский в том числе, ее принимают за натурального юношу-корнета.

– Да ладно, хватит рассказывать, кто ж «Гусарскую балладу» не знает? Классика ведь, – прозвучала из трубки Жека.

– Да уж наверняка есть люди… – намекнул я на Инфанта, который действительно слушал сюжет фильма с неприкрытым интересом.

– Надо же, как здорово, – подтвердил он свою заинтригованность сюжетом, даже позабыв на минуту о блаженствующем на нем Пусике. – И чего там дальше было?

– А дальше давайте представим себя на месте гусар-партизан, которые тоже, как благородные гусары, ни в какой гейской голубизне никогда себя не подозревали. Но тут ведь что получается: они видят юношу-корнета, которого считают юношей-корнетом. Но вот если вглядеться в детали – ну, например, как он, то есть она, ходит, как двигается ее затянутая в трико плотная попка, какие плавные, изящные у нее руки, да и вообще, как доминирует в ней скрытая женственность… Я специально приглядывался к фильму: корнет-то он корнет, но вот женственность и женский плохо скрытый сексуальный призыв в нем так и мерцает.

– Так на этом же весь фильм и построен, – снова вмешалась Жека. – Она же влюблена в поручика Ржевского.

– Это точно, – согласился я. – Но повторю: представьте себя на месте партизан, как у них при виде юноши-корнета проступает из-под трико заметная эрекция, особенно от долгого партизанского воздержания. Но они-то думают, что у них встает на парня, что именно юноша выводит их из длительной сексуальной дремоты. И вот получается, что наших партизан начинают обуревать сомнения: а так ли уж они гетеросексуальны, как думали о себе прежде? И не обманывали ли они себя до этого? А может быть, их натура как раз требует другого? И как пойдешь против натуры? Вот и получается, что кто-то из них в результате таких размышлений, возможно, и сбился с прямого пути и позволил себе в жизни излишества. И может, кому они и пришлись по вкусу. А значит, выходит, что вполне гетеросексуальный человек – гусар и партизан – вдруг встает на шаткий путь. И все из-за обыкновенной молодухи, которая затянула свои девичьи округлые телеса в плотный корнетский мундир. А вы говорите, биология! Похоже, все куда как сложнее.

– Да ладно гусары восемьсот двенадцатого года, – поддержал меня Илюха. – Бог с ними. А вот вы подумайте, сколько раз «Гусарскую балладу» по телеку крутили. Сколько миллионов зрителей ее посмотрели, включая наших отцов и дедов. Скольких зрелых мужчин, припавших к телевизионным экранам, она с гетеросексуальной панталыки сбила. Сколько мужчин засомневались в себе, посмотрев на женственного корнета в исполнении артистки Голубкиной. Может, поэтому нас сейчас альтернативная волна и захватила. Вот уже и обычное мужское товарищество кое кем, – тут Илюха кивнул на телефон, – за сексуальные симпатии принимаются.

– Да ну вас, – вдруг обиделась Жека. – С вами еще не до того договоришься, особенно на ночную голову. Как-то вы все усложняете больно, а есть вопросы, где сложности ни к чему. Все, я отключаюсь, я вас насчет гитариста предупредила, а дальше как знаете. Он, кстати, весьма хреново поет. Спокойной ночи, я спать пошла.

И громкая связь тут же оборвалась.

– Это точно, – вдруг после долгого перерыва вступила в разговор Пусик. – Все-то вы усложняете, а есть вопросы, где сложности ни к чему, – повторила она слово в слово за Жекой и глубоко, протяжно вздохнула.

И получалось, что двое из пяти присутствующих, и обе, кстати, женщины, были настойчиво против всяких сексуальных усложнений. И мы не стали с ними спорить. В конце концов, действительно, к чему усложнять и без того замысловатую жизнь?

А тут Пусик снова вздохнула – еще протяжнее, чем в первый раз. Так что мы с Илюхой все сразу поняли по этому вздоху.

– Ну, чего, – сказал я Илюхе, – пора отваливать.

Он тоже все тактично понял, хотя и становился откровенно пьян. Да и кто не становился? И мы согласились отваливать.

– Давай только бутылку добьем, – предложил он.

И мы стали добивать, и, видимо, именно этот остаточный удар что-то повернул в возбужденном БелоБородовском мозгу.

– Слушай, стариканер, – предложил он мне, – давай рванем в Питер.

Я не настолько к тому моменту опьянел, чтобы не понимать, что Питер – это где-то не близко, туда тачку не словишь. Это вообще другой город, там и архитектура отличается, и памятники старины, и музеи, да и речка там совсем другая протекает. Туда ведь долго ехать следует. А вот как? На чем? Нет, самому мне было туда не добраться.

Но я ведь был не менее лихой, я лишь потер щеку и ответил, соглашаясь:

– Только денег при себе не хватит на все.

Видимо, все же в голосе моем проклюнулась неуверенность. Потому что Илюхины и без того крайне бодрые, а от последнего глотка так вообще до неприличия лучистые глазки смерили меня уж слишком любознательным удивлением. Как будто он анатом какой, и вот сейчас в своей анатомичке обнаружил нечто доселе не исследованное.

– Ты, стариканище, конечно, отчаянный порой, – проговорил он в раздумье. – Ты порой, как камикадзе, конечно. Но часто из тебя сомнений много проступает. Ты вообще какой-то неуверенный камикадзе!

– Да, я не скрываю, – легко согласился я. – Я – неуверенный камикадзе. Но это от того, что цели мелкие. Не те цели для меня выбираются, вы дайте мне чего-нибудь крупненькое протаранить.

– А я, наоборот, мелкие люблю, – вдруг откликнулся Инфант слишком уж искренним голосом. – Но чтобы округлые были.

– Ладно, – обратился Илюха ко мне, не отвлекаясь на частное Инфантово признание – и так понятно, о чем он. – Погнали, старикашка, в Питер, будут тебе цели. Может, и не очень крупные, но скученные. К тому же там все еще этот крейсер революционный, как его, на приколе болтается. А за деньги ты не бжи. По-польски тебе скажу: не бжи за пенензы.

Я опять легко ему поверил.

– Поехали, – согласился я, выставляя на стол одну из двух оставшихся бутылок. – Это вам, Инфантик, чтоб не скучали, – подбодрил я Инфанта, которому судьба наказала держаться в городе до последнего. И не отступать ни на шаг на север.

А Инфант поглядывал на нас, отступающих, и лишь умиротворенно вздыхал. Он уже простил Пусика, он вообще, кажется, был готов сейчас простить всех и вся – весь этот часто злой и несправедливый к нему мир вокруг. Ну, если не окончательно простить, то до утра уж точно.

– Белобородище, – обратился я к БелоБородову. – Почему у тебя белая борода нигде не растет? Плохо соответствуешь ты своему названию. Уж если назвался БелоБородовым – то и давай старайся. Вырасти где-нибудь.

Он взглянул на меня с пьяным таким озорством.

– Да ты не видишь просто. Ты, похоже, не предельно внимательный, так как отвлекаешься часто. Другие, которые пристальные, которые не отвлекаются, – те замечают. Знаешь, как древние индусы говорили? – Он посмотрел на меня вопросительно. Я точно так же вопросительно посмотрел на него. – Узрит лишь тот, любили поговаривать древние индусы, кто в корень стремится узреть.

Я мгновенно засомневался и в самих древних индусах, и в их древнем стремлении «узреть». Слишком уж стремление современной БелоБородовщиной попахивало. Но я не стал спорить, проще было согласиться. А вместо спора я сменил тему на более практическую:

– Надо поспешать, Б.Б.Ночь уже близка к закату, а нам еще Рубикон надо успеть перейти. Пора, труба зовет. Ночью поезда в Питер бойчее ходят.

И Илюха, к которому я обращался, откликнулся:

– Действительно, зовет. – И он заторопился, прихватывая с собой жалкие остатки недопитой бутылки.

– Кто такой Рубрикон? – забеспокоился было из комнаты Инфант. Но он запоздал, мы уже мягко прикрыли за собой дверь.