Текст книги "Хронология жизни в профессии"

Сильным будешь в своем ремесле, выживешь. Я двинулся в документальное кино, где меня никто не ждал. Спасался с Володей Короткевичем, он два года сидел за письменным столом, отработал четыре объемных произведения, окреп душой, несколько раз мы ездили в Рогачев, где жил его дядька, преподававший историю в школе. Володя уважал размышления родственника и его назидания. Видел я, как жадно вцепились друг в друга Володя с композитором Андреем Волконским. Когда мы поехали во вторую экспедицию по документальному фильму «Свидетели вечности» в Гродно – Брест, Андрей присоединился к нам. Они продолжили житейские споры. Володя в первый год нашего знакомства предлагал снять фильм о Полесье. И вот после «Альпийской баллады» он взял меня на редсовет «Белорусьфильма» уже в новой студии. Седовласые редакторы и белорусские писатели обсуждали первую редакцию его романа «Христос приземлился в Гродно». Текст он представил на белорусской мове. Все восторгались фантазией автора, а редактура предлагала ему взять в соавторы доработчика, имеющего опыт переложения прозы в сценарий. Короткевич мрачнел, а в заключение коротко сказал: «Ученые члены коллегии, я соглашусь на доработчика моего сочинения, если он ответит на простой сельский вопрос без обращения к ветеринару: С какой стороны корова наелась, а с какой напилась? А если не ответит, то лучше пусть он пишет свое сочинение…» Сценарий завис еще на два года.

Как-то мы зашли в мое обиталище рядом со студией, включили приемник, чтобы отвлечься. В те годы хоть и глушили, но вражьи голоса мы старались слушать. Они, умело пользуясь нашей закрытостью, увлекали нас слухами. В тот вечер нам попалась волна «Радио Канады». Предлагался конкурс на одноминутный сценарий, первая премия – миллион долларов. Володя прослушал, молчал. Я думал, он прокручивает последнее обсуждение замысла. Варил кофе на электроплитке, вдруг без предупреждения прочитал:

 
Ледоход, ледоход
Побежал к реке народ,
И плывут по речке льдинки
Четвертинки, половинки
Битые и целые
Пустые и полные,
А на самой большей льдинке
Литр стоял посерединке.
 

– Пожалуй, в две минуты уложилось действие. Посылай! И миллион твой.

– Знаешь, сколько я на такие удочки ловился, еще учась в Киеве, – Короткевич отшутился тогда, на всю жизнь я запомнил:

 
Там в лугу на росице
Просил заяц у лисицы,
А лисица не давала,
Ее лапой прикрывала.
 

– Давай вернемся к фильму про деревья, что растут больше тысячи лет…

На новой студии «Белорусьфильма» другой худсовет и директор многолетний Горцев запустил наш документальный проект «Свидетели вечности». Мы два раза по неделе ездили по Белоруссии в поисках дуба Мицкевича, тополя Наполеона, Екатерининских берез и других пятиобхватных стволов деревьев. К сожалению, не было у меня в то время и взгляда на жизнь и кино сегодняшнего, и техники сегодняшней не снилось даже… Надо было на магнитофон записывать фантазии и мысли самого Короткевича, споры его с Андреем Волконским, его экспромты, а их было немерено… Вот же судьба Короткевича. Он-то всегда числил себя ровней Якубу Коласу и Богдановичу, не афишируя этого.

Больше двух лет Короткевич слушал редакторские совещания, наконец, запустили его сценарий «Житие и вознесение Юрася Братчика» в производство во главе с режиссером, с приставкой комедиограф, Владимиром Бычковым.

Всякий раз после обсуждения сценария Короткевич заходил ко мне в комнату оператора. Мы шли до парка Челюскинцев. Была весна, на высыхающей тропинке выделялась раскрытая ученическая тетрадь. Володя склонился и читал: «Родина» – название. «Наша Родина очень богата лесами, горами, зверями, лисицей, соболями и рыбой». О, хлопец начальником будет – Родину углядел». Засмеялся: «А помнишь: в Рогачеве автобус ждали. Ветер колючий, бабка с чемоданом, ее внучата с двух сторон. Узнав, что ждать еще почти час, обратилась к Володе: «Дядька, присмотри за чемоданом, а они не утекут. Я «лиминада» куплю и рысью в магазин». Володя тогда присел и начал расспрашивать детей. Девочка сразу выпалила свое имя, а малец молчал. Володя закурил, закрывшись полой от ветра, затянулся снова, опустился к недвижно стоящему маленькому человечку:

– Ну, все же, как тебя зовут?

– Нам не говорят, мы и не знаем.

– Вот молодец. Не одолеет тебя ни немец, ни москаль. Вот партизан!

Прибежавшая проворная старуха словоохотливой оказалась, в дороге много о чем поведала, он умел разговорить земляков.

После милых душе воспоминаний попытался я вырваться с предстоящей работы. В принципе я не принимаю комедию. Литература Короткевича реалистична. Бычков будет стилизовать легенду, происходящую три века тому назад в авангардно кукольной манере. Он сговорился с модным художником Шавкатом Абдусаламовым, живописно утвердившемся в понятной ему стилистике. А Короткевич категоричен. Пришлось врубиться. Одно благо – фильм студия запускает широкоэкранным (выгодно 25 % добавка к смете автоматически), а у меня собраны объективы от широкоугольных до самых длиннофокусных и анаморфоты подогнаны идеально. Штативные головки промыты, пиротехник из отпуска вернется по первому зову, супермеханик Сущенко по прозвищу «Следопыт» ждет начала. Ассистенты – Пчелкин Женя и паучек-декадент Олег Шкляревский, а еще Николаев. Второй оператор, обручившийся с Любой Румянцевой на «Альпийской балладе», обещает мне ко дню рождения перегнать из Домбая молоденького ишака для гарцевания на натурной площадке среди декораций Абдусаламова. С такой оравой технический тыл обеспечен.

Шавкат предоставил эскизы основных натурных и павильонных декораций и костюмы всех действующих исполнителей. Эффектно. Худсовет утвердил. Шавкат, молчаливый мудрец, внутри несет себя гением; одевается продуманно на манер Джавахарлала Неру – голова открыта. Архитектурно-конструкторское бюро постановочного цеха подняло тревогу – декорации получаются плоскими в глубину, они должны быть пересмотрены и изменены. Ох, и не просто было вписать вымышленную архитектуру в живую натуру! Персонажи в пейзажах сегодняшнего дня смотрелись нелепо.

Начались пробы. На роль Юрася Братчика дважды приезжал пробоваться Ролан Быков. Даже в первый раз на черном бархате и светлых полосах студийных щитов у Ролана лепился запоминающийся Лик. Даже когда он держал немыслимо долгую паузу, второй раз приехал, прочитав повесть Короткевича. Ролан самоигральный актер, подготовился и так убедил худсовет, что предложили больше никого и не пробовать. Ролан уехал, а еще через месяц утвердили всех исполнителей. Вызвали Быкова заключать договор и облачение утвердить; он категорически отказался. Его пробы убедили меня: можно и в такой стилистике не ломать комедию, а увлечь зрителя. Было ощущение – кто-то посторонний наложил запрет на его участие в этом фильме.

Олег Борисов интересно попробовался, театр не смог календарь соотнести с нашими съемками на озере Нарочь летом и в октябре в Понизовке крымской. Химичев пробовался, остановились на Льве Дурове. Весь съемочный срок, снимая Льва Дурова, вспоминал пробу Ролана! Не могу понять, почему он отказался? Ему же договор такой могучий грозил?! Кто мог запретить? Картина с ним была бы совершенно другой.

Весь подготовительный период мучились, как в живую натуру внедрить объекты давно минувших дней. В ближайших от Минска водах построили хилый паром, на нем сняли танец, который записал для фильма композитор Олег Каравайчук на мотив народной белорусской песни, предложенной Короткевичем, «От понеделка до понеделка славно пьется нам горелка». Массовка наряжена в одежды, придуманные Бычковым и Шавкатом. Раскачали паром, едва удержав его на плаву. Композитор много бывал на съемках и помог стилево внедрить звуковой ряд в общее звучание. Сам Каравайчук снимался в массовых сценах, солируя голосом в песнопениях.

Основные съемки по плану ложились на сентябрь, октябрь. В Белоруссии в это время дожди. Меня отправили в Крым отыскать место, схожее с нарочанским берегом. Я с администратором метался по берегу моря, остановился на Понизовке. Под боком Ялтинская студия, где декорации строят качественнее, директором там белорус Владимир Ефимович Горбачев. Он очень помог нам в постройке и съемке. Здесь меня застает звонок, недавно назначенного директора студии «Белорусьфильм», Повцова. Он мне радостно сообщает: «Вашего художника задействовал Кончаловский решением Госкино. Вы можете пригласить любого свободного…» Известие бросило меня в жар. «Кокорева просила сообщить, кого Вы предлагаете?». В спешке я ему ляпнул: «Попросите в Госкино, чтобы нам откомандировали Алессандро Боттичелли». Он переспросил, но потом отдал трубку старожильному зам. директора студии Порицкому Александру Марковичу, тот басисто: «Записываю Боттичелли Александр». Я повесил трубку. Полгода Порицкий здороваться со мной не желал. Видно Кокорева, властная особа, объяснила ему, из какого учреждения Сандро Боттичелли.

Бычков пробовал пригласить Алика Бойма или Валеру Левенталя, оба отказались. Пришлось уговаривать Игнатьева. В итоге с ним выкручивались. Сняли большой блок сцен. Москва вцепилась в замысел, надеясь получить антирелигиозную комедию. Зачастили смотреть отснятый материал. Заключение: переснять эпизоды, перечисляют. Четыреста полезных метров снимали по новой – главное, пленку списывали. Ни на одной из снятых мною картин, я не истратил столько пленки, как на фильме «Житие и вознесение Юрася Братчика» («Христос приземлился в Гродно»). Больше 30 километров ушло пленки в никуда, и все списали. На всех ранее снятых фильмах высчитывали даже за позитив, перерасходуемый свыше сметы. Год я стоял у камеры на этой картине, даже весной 1978 года случилась досъемка, в итоге антирелигиозной она не получилась и осела в коробках в архиве.

Съемки в Понизовке прошли в намеченные осенние дни. Незатихающий ветер задувал черновую фонограмму, пришлось наговаривать текст в топвагоне. Понизовка – мыс, охваченный ветрами круглосуточно, если не с юга, то с востока наверняка. Выбирая понизовский мыс, я про себя думал: ветер будет живить одежду и прически апостолов, но когда два месяца он непрерывно выдувал разум, спасением стал овраг, усеянный каменьями. Там проводили в заветрии обеденное время, а в выходные расстилали двенадцатиметровую декоративную холстину, привозили оплетенную двадцатилитровую бутыль «Матрасы» и так она будоражила душу, так единила съемочную группу! Бутыли хватало, не было пьяных, к рабочей смене не опаздывали. Был в экспедиции на моих съемках скульптор Борис Марков. Иногда радовал застолье репертуаром Федора Шаляпина «Не велят Маше за реченьку ходить».

Короткевич пробовал общаться с исполнителями, Бычков ломал свою комедию. Володя расстраивался, сам снимался в нескольких эпизодах, в одном обозначал войта (палача). Постараюсь реставрировать срезки, осевшие у меня, правда они выветрились по цвету, но их больше сотни и сильно истерты, если убирать на компьютере царапины, ох и много времени надо, а у меня глаза сели, боюсь, от компьютера ослепну вовсе.

В 80-х встретил у Киевского вокзала Шавката; зашли к нему в мастерскую на Брестской улице. Он многозначителен по-прежнему. Персональная выставка в Пушкинском музее была. Сама Ирина Антонова ее организовала в зале, где Рихтер концертировал. Ждет выставки в Париже. Про фильм «Христос приземлился в Гродно» даже не вспомнил, а меня обожгло тогдашнее его предательство.

В августе 1974 года со съемок у Бондарчука Шукшин коротко навестил детей в Москве. Я приехал проводить. У него сидели Шавкат и Валера Фомин. Из Клетской Макарыч звонил: «Нам Шавкат гож только для портрета «Персиянки», напишет – выкупим. На Фомина времени нет, пусть пишет о Глебе Панфилове, Германе, Лотяну. Увидишь, он будет хлеще верноподданного нашего земляка Валеры Золотухина». В 90-е Шавкат с Фоминым анализируют Шукшина по телевизору, а в новом веке Фомин уже доктор наук, возглавляет фестиваль шукшинских фильмов. Снимается в передачах, как держатель архива шукшинского, где-то версифицирует события, на которых не присутствовал, но об этом позже.

Съемочный период на фильме Бычкова с перерывами длился весь 1967 год. Режиссер все чаще заливал зрение, разобраться в наснятом материале надо было кому-то. Фильм закрыли, никто его на полку не складывал, ждали выздоровления Бычкова. В это время меня пригласил в Вильнюс Витас Жалакявичюс. В городе прошел фестиваль художественных фильмов Прибалтики и Белоруссии. От Беларуссии была представлена «Альпийская баллада». Мне присудили первую премию за операторскую работу. Витас был в жюри, видел картину и позвал с ним снять фильм по его сценарию «Садуто туто». Я приехал в Вильнюс, не откомандировываясь из Белоруссии, проработал три месяца. Мы готовились к осуществлению интереснейшего замысла. Нас было всего трое – третьим был художник Стасис Калинаускас. На главную роль пригласили скульптора Теодориса Валайтиса. Съемки собирались провести в его мастерской и в загородном деревянном доме. Собирался Витас снимать жену и детей Теодориса Мариану (урожденную Бруни). Выбрали для съемки объекты в Паланге. Однако, когда представили режиссерскую разработку на худсовет литовской студии, ее отвергли, не посылая даже на отзыв в Москву. Главный редактор студии через год эмигрировал в Израиль, да и у Витаса среди своих литовцев были недруги.

Для меня содружество с Витасом – дорогой опыт. Он остался в моей памяти как самобытный переводчик жизни в изобразительный смысловой образ. Рассказываю ему об истории Беларуссии и о пословице, которую взял Короткевич для иллюстрации: «Беда только рака красит». Сколько подтекста?! Он в ответ: «Подтекстов аж некуда деваться…»

Витас заводился смехом, при этом он дотрагивался моего плеча.

Вот один из его рассказов: «Как-то выходим из «Арагви»: Юхан Смул, Эдуардас Межелайтис и я. Межелайтис, утверждая:

– Долгорукий на месте.

Смул:

– К черту подробности, в каком мы городе?»

Вся троица хохочет. Из таких сцен надо фильм выстраивать». Или мы едем в темный осенний вечер искать дачу Калинаускаса. Уже третий дом не тот. Вошли в соседний переулок, вдали огонек, мы на него пошли. Навстречу нам идет мужик в зимнем пальто без шапки, в руках фонарь «летучая мышь»; сильно им размахивая, повторяет без паузы: «Жидас коммунистас… жидас коммунистас». Витас окликнул его несколько раз, тот не отозвался, а продолжал гудеть то же заклинание, удаляясь от нас. Витас заключил: «Мертвецки пьян, а идет не качается. Записывать надо такие случаи».

Витаса я считаю равновеликим Макарычу художником кинематографа. На похоронах Макарыча в Доме кино Витас, отстояв у гроба, подошел ко мне, сообщив: «Сгорела гостиница в Паланге, в мастерской скорел Теодорис…» На моих глазах Москва прожевала Витаса, судьба его печальна. Сердце его изношено.

Вернувшись из Вильнюса, на «Белорусьфильме» редактор Михаил Фрайман и производственный директор Семен Яковлевич Тульман, оба старожилы студии, законодатели общественного мнения, сделали мне, по их мнению, «заманчивое предложение». Детский писатель Юрий Яковлев направил на студию через Госкино экранизацию своей повести «Зимородок». Они еще большими кругами вводили меня в суть, чем я вас. Короче, мне предлагали протекцию, чтобы я сам взялся за постановку фильма по «Зимородку», обещая, что сразу по окончании меня тарифицируют как режиссера. В другое время я бы клюнул на этот крючок, но у меня за плечами был опыт отстаивания места в прикладно-зависимой профессии – оператор-постановщик. В режиссуре я видел: выживает – первое: тот, у кого есть тыл – родители, (содержащие тебя годы, пока ты бьешься за замысел, кроме Макарыча от сохи никто не пробился) или родственники из начальников как у Шахназарова, Данелии, Панфилова, Кончаловского.

Еще заканчивая «Через кладбище», решил искать режиссера, с которым сойдусь взглядами, стану ему помогать и не предам до конца. Я прочитал «Зимородок» и отдавая текст, назвал его «зимоблядком», чем обидел хорошо ко мне относящихся крепких кинематографистов. Зря петушился, нужно быть умнее, этот максимализм дорого стоит. Моя репутация на долгие годы была испорчена.

Худо-бедно жизнь катилась. В 1967 году мне присвоили звание Заслуженный деятель искусств БССР. Накопил денег на «Волгу», их тогда продавали по разнарядке – мне разрешения не дали. За три месяца пребывания в Вильнюсе средства на треть уменьшились. За пару лет до этого Минск впервые посетил мой отец: «Стоило так трудно тебя учить, что ты без отпусков работаешь и так небогато живешь. Кроме книг у тебя ничего нет – бобыль. Вот Игорь Самков каждое лето домой приезжает при галстуке, а у тебя носки, вчера целый день чинил, башмаки все стоптанные». За этими воспоминаниями меня и застал звонок из Таллина. Режиссер Калье Кийск предлагал поработать с ним, опять широкоэкранный фильм по сценарию Виктора Лоренца «Безумие» – по-эстонски Hullumeelsus. Калье оказался мобильным гражданином. Самолет Таллин-Рига-Вильнюс-Минск летал ежедневно, билет стоил 12 рублей. Он привез письмо от председателя Госкино Эстонии с просьбой откомандировать меня на срок производства фильма. Председатель Госкино БССР Борис Владимирович Павленок, Царство ему Небесное, искренне меня отговаривал: «Ты такой егоза с меланхоличными эстонцами не сработаешься, угробишь себя, – но подписал. – Не получится – возвращайся!».

Итак, я в Таллине. Полтора месяца в основном была застольная работа – переводили литературную запись на производственные эпизоды, определяли, какие натурные сцены снимать в декорациях, намечали исполнителей по картотекам актерских отделов. Притирались с помощниками и ассистентами. Застольный период длился пять-семь часов в сутки, остаток дня проводил в гостинице. Впервые в жизни я ощутил себя эмигрантом. В Таллине до крайности наваливается на тебя безысходная обреченность – все вокруг говорят, а ты олухом мечешься, ничего не понимая, а они, даже если и понимают тебя, но делают вид, что не понимают. Какая беда не знать языка людей, с которыми ты обязан работать. В Грузии и то было легче. А если матерком пройдешься, все против тебя восстают. В Эстонии в те времена если делаешь заказ по-русски хоть в столовой, хоть в магазине промтоваров, тебе выбросят с пренебрежением, а если пришел с эстонцем, ласковы и без брака выдают. Во время работы убеждался, как объединены эстонцы языком; услышав родную речь, они сразу единодушны в отличие от русских. Как же нас растворила «великая октябрьская», даже в паспорте нельзя написать о национальности. «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин» – это ж издевательство.

К русскоязычному эстонцы относятся как к оккупанту. С таким ощущением пришлось жить целый год. Жилища часто менялись, только привыкнешь, надо переселяться. Но всегда жил в старом Таллине в центре, иногда с видом на знаменитое кафе «Вана Таллин» или на клуб художников «Куку», о нем вспомню позже.

Появившись на студии, узнал, что призвавший меня в работу режиссер – первый секретарь Союза кинематографиистов Эстонии, а до того был главным режиссером государственного театра республики. Я попытался увлечь его, сбросить ярмо широкого экрана: «Кальо, давай раньше срока проведем актерскую пробу двумя камерами, одна с цилиндрической оптикой, другая – с анамарфотной оптикой, и тебе будут ясны возможности их в деле. Цилиндрическая оптика дает возможность актерам быть дальше друг от друга при нахождении первого на один метр, другой может удаляться на полтора метра и быть в фокусе. Анаморфотная оптика сохраняет фокус при тех же параметрах 1 метр 20 см, а это значит, актеры, вышедшие за 1 метр 20 см, будут вне фокуса, и ОТК забракует. Кроме того, анаморфот шире, будет угол охвата, но уменьшается освещенность по краям кадра; да и общая резкость этой оптики не сравнима с цилиндрической». Кальо, согласившись, ринулся в хлопоты заменять широкий экран на появившийся уже усеченный формат. Но ему удалось только выяснить закономерность: что ни один привилегированный режиссер с именем не снимает широкий экран, помучившись с ним однажды. Анаморфот в поездках разбалтывается, материал из экспедиций ОТК всех студий бракует. Однако Госкино не отрекается от него из-за злополучных 25–30 % финансовой добавки к смете фильма. Директор фильма Песегов руками и ногами за широкий экран. Он русский, говорит по-эстонски, педант. С Калье работает на четвертой картине, две из них театральные постановки. Однажды, после недельного сидения в группе с автором сценария Виктором Лоренцом, латышом, обучавшимся на сценарном факультете ВГИКа, которого помнил по взгляду в актовом зале, плывущим птицею великой с выступающим кадыком, орлиным носом и огромными, редко мигающими глазами, всегда загадочно улыбчивым. А еще рост его был метр девяносто. Он родился в семье члена ЦК Латвийской социал-демократической рабочей партии Клавса Лоренца. Соглашался со всеми предложениями съемочной группы: «Я Вам доверил сценарий. Творите».

Действие фильма происходит в период Второй мировой войны в Эстонии. Гестапо получает информацию, что в одной из психбольниц города якобы находится советский разведчик. Для его поимки приезжает эссесовец полковник Виндиш и начинает расследование. Параллельно с ним прибывает расстрельная команда для уничтожения всей клиники. Вандиш останавливает карательную операцию. В итоге выясняется, что «утку» запустил главный врач больницы, чтобы оттянуть время до наступления советских войск.

Как-то с Виктором Лоренцом мы пошли в «Куку» (Клуб художников). Я показал удостоверение Заслуженного деятеля БССР. Швейцар с широкими лампасами и борцовской мощью показал мне на Министерство культуры, Виктору, показавшему удостоверение, указал на здание таллинского дома безопасности. У Лоренца уши налились краской почти как корочка удостоверения. Конечно, гордый Лоренц добыл пропуск в Куку, а я бывал там с Вальдемаром Пансо, исполнявшим в фильме одну из главных ролей. Он показал мне комнату коммунаров в этом клубе для своих. Членов клуба никогда не сдавали в участок, если даже очень разбушуются, их запирали в комнату коммунаров, где рядом с лежанкой была стена с бетонной массой и молотом, чтобы ее рушить. Литовец Теодорис Валайтис удачно усмирялся у этой стены неоднократно. Художники любили это заведение.

В Эстонии убедился на сто процентов – встречают по одежке. Поехали на выбор натуры, остановились у старинного особняка, но ни декоратор, ни фотограф со мной вокруг дома не идут, туфли замарать придется. На актерских пробах никто не хочет двигать фундусы, рельсы стелить пыльно – они при галстуках. Пробую материть, вообще уходят – таскаю сам, режиссер с актерами в гримерной. Как появляется Кийск, все начинают суетиться. Как на всякой студии коллектив, устоявшийся; он сработался, появление нового человека да еще русскоговорящего в эстонской среде встретило меня отталкивающе во всем, хотя в присутствии режиссера на глазах менялись. С приходом в съемочную группу ассистента 1-й категории Михкеля Ратаса, отслужившего в армии, хлебнувшего там лиха, что было видно по ранним залысинам на взлобье, я получил себе надежного помощника.

Он читал в то время Судоплатова и Солженицына, уже в конце актерских проб добродушно называл меня «Костоглотовым». Вскоре мы стали единомышленниками. В то время он в Солженицыне видел очернителя русской нации. Работала в группе и его жена Мери ассистентом режиссера по актерам, на площадке они были гармоничной парой, не показно трудились на пользу Кийска, считая его лучшим мастером на «Таллинфильме». Михкель был настоящим правдорубом. Через несколько лет его захлестнули насмерть мгновенно в случайной драке, когда он за кого-то заступился. А Мери верна его памяти и до сих пор трудится на телестудии.

На главную роль эсесовца Виндиша был приглашен Юри Ярвет, один из популярных театральных мастеров Эстонии. Ярвет кино, мягко говоря, недолюбливал. К акая-то черта на полу, метки, дальше которых не двигайся, все это его страшно раздражало. А когда мундир лег на его гражданскую фигуру и форменная фуражка на голову, уши его стали выглядеть карикатурно оттопыренными. Я попросил гримера: «Попробуйте, подклейте уши». Он, услышав, возмутился взрывно: «Снимайте как есть!». Я предложил ему снова: «Давайте для фотографии пластырем подклеем уши, и снимем на фото. Вы после посмотрите». Он согласился. А когда начали снимать, я всегда видел, что он появляется на площадке уже с подклеенными ушами. К концу съемочного периода он показал мне за ушами красную коросту: «Вот что ты мне натворил», – и добродушно улыбнулся.

Другую заглавную роль врача психологической больницы готовился исполнять Вольдемар Пансо, главный режиссер Эстонского театра в довоенное время, высланный в окрестности Томска. Услышал от него о месте ссылки – Пышкина Троица: «Ох, там гнус все теплое время гложет – мой отец туда загремел во времена НЭПа». Тут мы и сдружились. В ансамбль вошла группа артистов из театра Паневежиса и снимался сам Езос Мильдинис, главный режиссер этого театра. Бронюс Бабкаускас и Езас Бледис исполнили роли персонажей, которые прошли через весь фильм. Из российских актеров в ансамбль вписался Валерий Носик, в каждый приезд заряжая меня достойно нести трудовую вахту. Первую треть картины терпел немало неприятностей и унижений. Вдруг осветители не соглашались перетаскивать аппаратуру с одного места на другое или водитель лихтвагена отказывался съезжать с асфальта на грунт. Время уходило на разбирательства. Вот и попляшешь.

Женские роли в фильме исполнили: актриса из Вильнюса Эльвира Жебертавичюте и эстонка – большеглазая Мара Хелластэ-Гаршнек, не оправившаяся от потери мужа Юры Гаршнека, бесследно исчезнувшего в Балтийском море во время тренировки на паруснике. Никаких следов от него не осталось кроме одной кроссовки. Он был выпускником операторского факультета ВГИКа и подавал большие надежды. Быть может, на съемке он стоял бы на моем месте. В целом в актерский ансамбль на фильме «Безумие» соглашались все мастера со всей Прибалтики с завидимым желанием потому, что считали художественное кино рекламой, выводящей их на всесоюзный экран.

Пошел убедительный материал, Калье Кийск расцветал в надеждах. В сентябре снимали в республиканской Психиатрической клинике. Художником-постановщиком на фильме была Халья Клар, числящаяся в штате «Таллинфильма». Завершая застольную работу и командировку по выбору натуры, договорились большую часть эпизодов снять в натуральных интерьерах особняков, которые посетили по всей Эстонии. Остановились на трех из них. В павильоне оставили снимать только три декорации. Технически сложной был яйцеобразный подвал без единого угла. Внутри подвала стоял длинный стол и люк на потолке. Халья добилась идеально отфактуренного подвала, светящегося изнутри. Актеры ощущали магию интерьера интуитивно, импровизировали на тему незабываемо.

До сей поры помню все поездки по имениям. В одном из них после Второй мировой войны санаторий доживал свой век, о хозяине его построившем (он почил за год до нашего появления) Калье рассказывал легенды. После присоединения к Союзу, он отдал под санаторий все имение, испросив себе комнатку и прожил в ней, пока Господь не прибрал его. Хозяин ежедневно обходил свое детище, сам чинил сантехнику и крышу, сокрушался, когда видел дурное отношение. Его считали душевнобольным. Здание сохранилось только его радением.

Съемки меж тем шли по плану; не получалось собрать исполнителей одной сцены вместе, приходилось снимать каждого. Материал собирался в цельную картину, пора привлекать мелодию, сопровождающую сюжет. У меня на слуху был Олег Коравайчук. Казалось, он звучанием своего нутра заинтригует зрителя наших съемок, но тут узнаю от режиссера: музыку пишет его родственник, композитор Лембит Веэво. После этого известия захотелось задохнуться, но до конца съемок пришлось терпеть. Запись музыки, которую Олег написал для фильма «Христос приземлился в Гродно», я передал Льву Дурову для Анатолия Эфроса. В перерывах уезжал в Минск, там мне дали двухкомнатный отсек – квартиру в хрущебе на улице Славинского в десяти минутах ходьбы от студии. Чуял – это не подарок, это хомут, но кто его мне напялил, о том впереди.

Большая часть натурных съемок прошла в республиканской психиатрической клинике. Располагаясь в богатом имении в трех уровнях с пристройками, хорошо сохранившимися. Доктор Вере консультировал фильм, позволил нам снять фрагменты и рисунки его пациентов, и позволил некоторым из них участвовать в съемках, даже общаться с исполнителями в живую. Вот пример. Баня по-фински – сухая, жарко. Вольдемар Пансо и настоящий пациент, очень на Толубеева (старшего) похожий, разливает пиво и раздает всем сидящим и себе. Все должны дотронуться до его кружки, и встать, когда все встали, тогда и он встанет. И так он этому рад, что пьет и обнимает каждого. Снова пауза – тишина… Пересказ, мертвое событие, которое ты видел.

В сентябре на съемку в Клинику кроме главных исполнителей съехались артисты из Паневежиса, Риги, Вильнюса. У меня день рождения. Съемка прошла незаметно, две нормы уложили в один день. Съемочная группа устроила мне сюрприз-поздравление, а после пиршество, какое за всю жизнь не случалось у меня ни до, ни после того вечера в Каластэ. Мне подарили позолоченную ложку, читабельно выгравили: «Сумасшедшему от Безумных». Ну, и ликер «Вана Таллин», финскую водку. Были благодарственные речи, афоризмы, пожелание жить и встретиться еще раз. Съемки завершились в срок. Минск затребовал возвратиться. Я даже эталонную копию не печатал. Михкель Ратас – Царство ему Небесное – завершил мой труд.

Минуло пятьдесят лет. Получаю приглашение в Таллин, фильм «Безумие» признан самым ярким кинофильмом на фестивале «Серый волк» в Эстонии. Чтобы поехать в Таллин заморский паспорт оформляю за месяц до отъезда. Селят в гостиницу пять звезд. Неделю хожу по старому Таллину. Смотрю в окна домов, в которых пребывал во время съемок фильма. Там, где была киностудия «Таллинфильм», сегодня частное владение и напротив доска с надписью: «Эти холмы – следы бомбардировок Советской авиацией г. Таллина». Кругом баннеры, рекламирующие те же чипсы, что и в Москве. Телевизор в моем номере начинен бесчисленными программами многоязычными, но три из них на русском показывают провинциальные российские больницы, наполненные матерящимися женщинами и всегда, пока я включал, шел рекламный ролик режиссера Манского о предстоящей его ленте об истинном портрете Ельцина.

Встретился с оператором-документалистом Андресом Сэетом. Он тоже клянет Союз, сославший его родичей в Сибирь. Он честный славный мирянин и уважает меня. Живет в Таллине, но работы нет, а Европа воспринимает эстонцев как дешевую рабсилу.