Текст книги "Хронология жизни в профессии"

«Дорогой Толя! Эти старые стихи мы читали в Минске. Я все это хорошо помню. Прими в знак уважения настоящего к тебе и твоему таланту.

 
Я шагаю по Москве
Как шагают по доске
Что такое?
Сквер направо
И налево тоже сквер
Здесь когда-то
Пушкин жил.
Пушкин с Вяземским
Дружил
Горевал, лежал в постели
Кто такой, – не знаю, кто
А скорей всего – никто.
У подъезда на скамейке
Человек сидит в пальто
Человек он пожилой
На Арбате дом жилой
В доме лентяя еда.
А на улице среда.
Переходит в понедельник
Безо всякого труда.
Голова моя пуста.
Как пустынные места
Я куда-то улетаю,
Словно дерево с листа.
 

Г. Шпаликов

Толя, еще раз, мне радостно сделать тебе хотя бы это».

Навсегда в памяти, когда он дочитал последнее четверостишье, я ему: «Ну, Гена, ты и голова. Ведь последнее четверостишье – эпитафия нашему поколению». Глаза его повлажнели, мы пошли в ресторан «Зорька», потом его переименовали в «Потсдам». Интересно, как он называется сегодня? Был тогда порядок: только одна рюмка и ни грамма больше. На таком подъеме мы умиротворили официантку и получили водку в нарзанной бутылке. Гена уже тогда был готов снимать авторское кино…

Через несколько недель после похорон Шукшина мы встретились в километровом коридоре «Мосфильма». Тогда Геннадий написал мне в записную книжицу:

 
«Толе Заболоцкому.
Хоронят писателей мертвых,
Живые идут в коридор.
Служителей бойкие метлы
Сметают иголки и сор.
Мне дух панихид неприятен,
Я в окна спокойно гляжу
И думаю – вот мой приятель,
Вот я в этом зале лежу.
Не сделавший и половины
Того, что мне сделать должно,
Ногами направлен к камину,
Оплакан детьми и женой.
Хоронят писателей мертвых,
Живые идут в коридор.
Живые людей распростертых
Выносят на каменный двор.
Ровесники друга выносят,
Суровость на лицах храня,
А это – выносят, выносят, —
Ребята выносят меня!
Гусиным или не гусиным
Бумагу до смерти марать,
Но только бы не грустили
И не научились хворать.
Но только бы мы не теряли
Живыми людей дорогих,
Обидами в них не стреляли,
Живыми любили бы их.
Ровесники, не умирайте».
 

В заключение вспомню еще один эпизод. Мы со Шпаликовым зашли к поэту и сценаристу Володе Голованову, который жил на Бережковской набережной, в доме № 7 с тогдашней первой женой Наташей Котавщиковой, написавшей мудрые строки о семейной ячейке: «Бремя с течением времени – мед». Водка разливалась в тонкие стеклянные стаканы. Когда выпили за встречу, Гена откусил край стакана и стал жевать его. Мы молча обомлели от вида крови и от хрустящего звука стекла. Шпаликов, глядя на нас, успокоил: «Я не чувствую боли». Застолье закончилось…

Документальные фильмы

В Белоруссии сегодня имя Владимира Семеновича Короткевича на слуху – признанный классик. В связи с политической войной суверенитетов в Киеве установлен памятник Короткевичу перед Университетом, который он закончил. Немой призыв Беларуси единиться с Украиной. Как бы отнесся к проблеме сам Короткевич, знает только Господь. Все годы, что я его видел, он всегда был поперечным не только на Студии, но и в общественной литературной жизни Минска. Он был национальным писателем, но никогда не был националистом, каковым его сейчас делают.

К съемке моей первой документальной короткометражки подвиг своей темпераментной находчивостью именно Короткевич. Это фильм – «Свидетели вечности» – о деревьях, растущих больше тысячи лет. Специфика документального очерка в том, что автор и ты – режиссер и оператор, проходите все стадии производства от съемки, монтажа, озвучивания до заключительной печати вместе. Участие во всем комплексе проблем производства укрепляет твое умение и наблюдательность. Много на первом документальном фильме в творчестве я ухватил от Короткевича. Об этом позже.

В следующей работе «На старых сеножатьях» в соавторстве с режиссером Никитой Хубовым тоже пригодился опыт, полученный подсознательно от Короткевича. Никита – циничный европеец – искал негатив в провинциальной жизни артели, заготавливающей сено. А сгладил этот мрачный настрой зрительного ряда приглашенный музыкальным редактором для озвучания студент консерватории Игорь Лученок, записавший мелодию, сопровождавшую сенокос. Много лет спустя я слышу вариации этой душевной мелодии в телевизионном эфире. Они возвращают меня в белорусское полесье.

Следующую короткометражку «Отсюда в вечность» снимал я в союзе с Владимиром Антоновичем Головановым, окончившим сценарный факультет ВГИКа. Сценарий, написанный для мультипликационного фильма «Фильм, фильм, фильм» прославил режиссера, но ни его сценариста Голованова. Время его впереди, надеюсь. Он проявится как поэт. Пора его стихам выйти из заточения.

 
Не начальный лицей
И не гроба гнилье
Жизнь обширней чем цель
И богаче ее.
 

И другой отрывок из его поэзии, заставивший меня покинуть Тбилиси и бежать со дня рождения Отара Иоселиани в четыре часа утра. Корреспондент газеты «Либерасьон» произнес тогда тост: «Я пью за Грузию, чтобы у нее всегда была такая провинция как Россия!» Что тут началось! Радость переполняла приглашенных гостей. Когда утих гром, ко мне подошел автор тоста. Он хорошо говорил по-русски. Черненький, худенький, скорее всего выехал в Вену и устроился в Париже. Он вежливо обратился ко мне: «Ну, что Вы так опечалены?! Я же пошутил». Я ему: «Что вы шутите при всех, а извиняетесь передо мной одним». Он убежал, и я вижу: терзает тамаду. Так и есть, тамада дает слово мне. Я тогда заслонился поэзией Голованова:

 
Родина – мать
Исполинская женщина.
Маленьким горцем
Была обесчещена.
 

Все смолкли. В одиночестве я покинул застолье и двинулся в гостиницу, первым же поездом вернулся в Москву.

Выбирая натуру для фильма «Безумие», который предстояло снимать для «Таллинфильма», я побывал в небольшом эстонском городе Валга, по которому проходит граница с Латвией. В нескольких километрах от этого города случилось побывать в мавзолее Михаила Богдановича Барклая де Толли, где он бальзамированный, думаю, и по сей день, лежит в открытом гробу. Это в имении Бекгоф бывшей лифляндской помещицы, жены Барклая де Толли, Елены Августы. Она и соорудила мавзолей. Впоследствии царская власть России отрядила крепкую многосемейную крестьянскую семью, чтобы она из века в век следила за состоянием музея-мавзолея великого полководца.

Встретившись с Головановым в Минске, я рассказал ему об этом удивительном месте. Тогда у нас и получилось написать заявку на документальный фильм. Мобильно собравшись группой в пять человек на уазике, приехали к мавзолею. Была снежная зима, к домику смотрителя пробирались, проваливаясь по пояс в глубокие сугробы. В охранителях оказалась всего одна старенька бабуля, плохо говорящая по-русски, но ударяя себя в грудь, доказывала: «Я – русская, но мои все вымерли». Увидев свет прожектора, умилилась вовсе и повела в мавзолей.

Там она запросто завела разговор с Барклаем, как с живым соседом, трогала его волосы, ласково сообщила, как приезжал к ней маршал Неделин. «Певец этот негр, как его, Поль Робсон был у меня. У, громкий… Много кто тут был, в книге посмотрите, только теперь я до лета буду. Заменят меня молодые эстонки, деньги будут им платить. А я ведь так жила, одна осталась, весь род наш в войну исчез», – посетовала она. Оцепенев от увиденного, написали сценарий, в котором старушка – хранительница могилы полководца – становилась соучастницей подвига Барклая, жизненный девиз которого «Смирение и терпимость» был начертан на фронтоне мавзолея.

Главный редактор документальной студии Островская и заместитель министра кинематографии Белоруссии Эдуард Ивановский выступили категорически против героизации старухи-охранницы. Ивановский запретил снимать интервью с пожилой русской крестьянкой. Зато позволил нам съездить в Ленинград и провести съемку Галереи героев Отечественной войны 1812 года художника Доу.

Тогда же Валера Федосова привез пластинку Карла Орфа «Кармина Бурана». Яркие отрывки музыки утешили наше разочарование от незавершенного замысла. Володя, спасибо тебе за эпиграф – стихи Бориса Пастернака:

 
За поворотом, в глубине
Лесного лога,
Готово будущее мне
Верней залога.
Его уже не втянешь в спор
И не заластишь.
Оно распахнуто, как бор,
Все вглубь, все настежь.
 

Получился не документальный фильм, а скорее этюд-впечатление от мавзолея полководца Барклая де Толли, правда, снятый на широкоэкранной анаморфотной оптике. Держался наш этюд «Отсюда в вечность» на музыке Карла Орфа. На экраны он не вышел, мы показывали и показываем его только друзьям.

Позвонил композитор Андрей Волконский, с которым я познакомился в Белорусии на съемках фильма «Через кладбище»: «Есть срочное дело. Витя Зак – ты его знаешь – серьезный документалист – получил заказ Клуба кинопутешествий снять канатоходцев в селении Цовкра в Дагестане. Обеспечивает техникой и автотранспортом студия Центрнаучфильм. Я буду с Вами в уазике всю поездку. Заедем в мой дом в Аваристане в селении Корода. Я оплачу бензин, кроме того сын Прокофьева дает классный магнитофон «Награ». Буду звукооператором (хохочет). Соглашайся. Я уверен в тебе, не бросишь Витю! Он тебя видел, ты ему тоже пришелся…»

Я рванул в Москву. В течение десяти дней мы собрались, уложили аппаратуру в уазик и двинули прямым ходом на Махачкалу. Водитель приблатненный острослов, на первой тысяче километров Андрей объявил: «У нас в поездке два рулевых. Партия – наш рулевой и ты, Коля. Отныне мы тебя нарекаем «Рулевым»» Ему легло это предложение. Приехали в Махачкалу, утомились изрядно. В гостинице Андрея, недавно гастролировавшего с ансамблем старинной музыки «Мадригал», он был руководителем, узнали и вечером нас увезли в гости к уважаемому поэту Абутолибу Гафурову. У него нас угощали бузой (густой алкогольный напиток из пшеницы, кукурузы и проса), от которой мы, сидя на матрасах, заснули. Вернувшись в гостиницу, ожидали приезда Софьи Аркадьевны Соловьевой – финансового директора студии Центрнаучфильм, а нас встретил местный писатель, приглашая посетить гостеприимного Расула Гамзатова, но Андрей возразил, сославшись на сроки пребывания, а нам после с усмешкой: «Рассол нам дороже, чем Расул». Форму терять нельзя. В середине дня выехали в Цовкру, по дороге увидели речушку, параллельную ей, и кружащихся больших птиц. Собрали камеру, под прикрытием яра приблизились к стае орлов. Ветер в нашу сторону, я скомпоновался – никакой пищи на косе, где табунились орлы, не было. Стал ждать, чего ради они собрались и так возбужденно подлетали новые хищники. Что-то будет? Я ждал, и вдруг Соловьева бежит к камере и на ходу: «Так будешь снимать – ничего не успеем!» От ее крика орлы снялись и улетели. Режиссер:

– Ты снял?

– Нет.

– А чего ждал?

– Только не ее указаний.

Это было первое унижение от Виктора Зака. Вместе с директрисой они топтали меня словесно, обвиняя в непрофессионализме. Через несколько часов мы оказались в селении Цовкра. Селимся на ночлег в школе и узнаем, что последние канатоходцы уже несколько лет устремились, кажется, в Румынию. Встретившись с председателем сельсовета, мы слышим: по всему Дагестану нет ни столовых, ни гостиниц. Андрей предложил устроить вольную поездку по горному Дагестану, чтобы сделать обзорную туристическую кинооткрытку. Директриса согласилась, поскольку Андрей брал на себя транспортные и продовольственные расходы пяти человек в уазике. Быстро собралась и уехала в Москву.

Три недели мы колесили по горному Дагестану, местам, где бывал Андрей и куда он пытался добраться, но не мог после аварии. В одной из поездок автобус свалился на крутом серпантине. Андрей переломался капитально, еще приезжая в Минск, он держал под языком мумие для укрепления переломанных костей.

Наш Коля-Рулевой первые дни нервничал, армейская практика взяла свое. Через неделю, когда проезжали полки (рельсы, вбитые в скалы, на них настелены деревянные плахи), в промежутках выделся горный поток. Андрей не мог сидеть в уазике, а шел за машиной пешком, так сильна в нем была память о падении. Сколько мы проехали мест, когда рядом с колесом появлялась стремнина обрыва без всяких ограничительных столбов? Я такие отвесные кручи видел только на Ярузалинском перевале горного Алтая. Коля-Рулевой, когда Андрей садился после пешего перехода, недоумевал: «Ну что они падают, у них же есть три вида торможения? Стеклянный хрен дураку ненадолго. Разобьет!». Андрей хохотал и не собирался прекращать путешествие. Всякий раз, как появлялся опасный перевал, крест напоминал об аварии, банка для подаяний здесь крепилась к кресту. Все проходящие машины с людьми, редкие автобусы останавливались, многие опускали деньги, и любой человек мог все содержимое забрать, его не судили соседи, такой обычай.

Передвигались мы по современному путеводителю, у Андрея же была редкая рукописная карта времен пленения Шамиля князем Барятинским, он к ней очень бережно относился. Волконский постоянно ее изучал, карта настолько была подробной, что сообщала о любых отдельно стоящих строениях и даже о крупных выступах в горах. Она была точнее наших карт. Мы проехали тысячи километров, ночевали на гунибском плато, в карадахской щели, в школах и в домах председателей колхозов и учителей, питались один раз – только вечером. Никто за еду денег с нас не брал. Все светлое время ловили в кадре людей, сниматься они не желали. Как только услышат треск камеры, закрывают лицо кувшином, руками. Многое из того, что видели, снять не удалось… Только старики, сидящие всегда на площади не прятали лиц, смотрели сквозь объектив в вечность. Иные долбили фамилию на надгробном камне – самому себе. Остальные молча наблюдали за происходящим. Несколько суток провели в селении Корода, где у Андрея был дом, его сосед – Сорбача – часто гостил у него в Москве. Здесь сняты все панорамы и записаны песни, в других селениях снимали праздники. Видели однажды на площади двух дерущихся кавказских овчарок. Одна, пересилив, подошла к бочке и отметилась, а когда отошла, на кругу бочки обозначился силуэт Льва Толстого как на академическом девятостотомном собрании. Побежал я за камерой – силуэт быстро высох, профиль перестал читаться. Режиссер опять начал меня мять. Но драку собак я все-таки скараулил, несколько часов простояв на площади. Вот она повседневность операторского труда! Сегодня в телерепортажах очень заметны живые хроникальные сцены, снятые с многочасовыми затратами для отражения правды события. Про такие кадры Головня говорил: «К экрану языка не привяжешь, закадровый текст просто не нужен». Но все это достается владельцам телеканалов, а мастер, уцепивший жизнь, навек остается безызвестным бесправным рабом.

Вспоминается… Анатолий Дмитриевич Головня, будучи болельщиком «Спартака», всегда отправлял группы учеников для съемки ответственных матчей. Во время товарищеской встречи между сборной СССР и Англии 18 мая 1958 года нападающего Эдуарда Срельцова пытался остановить капитан британцев Билли Райт. Он схватил Стрельцова за гетру и стащил ее с ноги, доли секунд в воздухе висел растянутый чулок вместе с игроками. Головня говорил: «Если бы кто-нибудь из вас снял этот эпизод, да еще с ускорением, тому я бы сразу выписал диплом!»

В одном селе я ни один час караулил кота в проеме дома, пока он заснет, а потом проснется. Кассету пленки выхлестал. А Виктор Зак мне: «На кой мне твой кот, людей карауль. На них кассеты маленькие нужны 120-тиметровые. У нас ни одной нет». В итоге кот пригодился и очень даже, как пригодился и магнитофон сына композитора Прокофьева. Ночами тысячи лягушек квакали. Записали звук. Днем включили запись, спавшие лягушки проснулись и начали надуваться как ночью. Редкая удача снять квакающую лягушку в полдень. За время нашей поездки увидел, как пушкиниански даровит Андрей Волконский во всех проявлениях жизни среди людей.

Совершенно случайно мне стоящему у камеры мальчик принес балхарского рисунка кувшин с тремя ручками, потемневший от времени и пыли, и попросил за нее по-русски пять рублей. Вечером Андрей уговаривал меня подарить этот кувшин, уж очень он ему понравился. Я отказался, предложил ему в селении Балхар заказать такой же у артели гончаров. Он азартно пошел в мастерскую и предложил повторить кувшин за тысячу рублей: «Через неделю будем ехать обратно, заберем». В итоге кувшин мне вернули, а новый сделать не смогли, секрет уже утерян. Андрею в отдаленных селах несли бусы, он накупил их целое ведро. Я спрашивал: «Зачем?» – «Увидишь». Он раздавал их как награду солисткам хора на записи его музыки для фильмов. Они возбуждались и голосили эмоциональнее.

С Витей Заком мы с каждым днем находили понимание. Вернулись в Москву единомышленниками. Но в монтажной он вежливо попросил: «Дай я один сосредоточусь, отсмотрю не один раз на столе многие кадры, что ты наснимал без меня. Осмыслю, а ты вези в Киев Эдику Тимлину объектив с F-12, которым сняли всего один кадр – общий план Короды». Безвылазно, будучи трудоголиком, Витя смонтировал фильм «Полдень». Посмотрел его Шнейдеров с помощниками, возмутился: «Это в каком веке проведена съемка? Ты хочешь, чтобы я из объединения ушел в управдомы? Я доверял тебе, Виктор!» В результате у меня отобрали пропуск на студию Центрнаучфильм и кроме этой копии больше не печатали. Эх, как мне хотелось выровнять фильм по свету и плотностям, но все повисло в глухом неведении. Копию Виктор Зак каким-то образом унес к себе домой на улицу Алабяна и хранил на балконе. Однажды, он устроил просмотр в малом зале Дома литераторов. Фильм посмотрел Павел Нилин. Встретив меня в Госкино он стал подавать мне пальто, я заартачился, а он говорит: «Тебе за «Полдень» не только подавать будут». Я затих. Он так конкретно стал разбирать про кота, лягушку и пьющую курицу, мурашки по спине пошли. Я возрадовался неземно. Неисповедима судьба этой короткометражки! Меня пригласили в Дом ученых в Новосибирск. Я побежал к Виктору Заку: «Дай копию, покажу в Новосибирском Академгородке». Он ни в какую, ревниво уперся, отказал: «Механики поцарапают. Она единственная». Так и уехал я без «Полдня». Вскоре о смерти Виктора я знал от Андрея Волконского. Телефона у Виктора не было при жизни. Вот такая судьба. Прошло года два, мне звонит Клара, жена Зака: «Забери с балкона пленки, оставшиеся от Вити, не то я буду ремонт делать, необходимо освободить балкон». Так мне досталась копия фильма «Полдень».

Андрей Волконский в это время собирался эмигрировать во Францию – измучили его интриги с «гамадрилом», так величал он свой ансамбль «Мадригал».

Однажды посмотрели «Полдень» начальники коньячного предприятия из Дагестана. Они помрачнели: «Неужели на нашей земле так грустно существовать?» А, ведь, правда, грустно. Я соглашаюсь с ними. А может, собрать все в кучу да сжечь? Как это сделал в Минске Корш-Саблин с моими материалами…

После смерти В. М. Шукшина долго не мог прийти в себя. На землю меня поставили статьи про Василия Макарыча. Нелепицы было столько – уму непостижимо, особенно меня унизила статья, где сообщалось, что мать Шукшина – Марию Сергеевну – бросили на кладбище после похорон, где она громко плакала до вечера. На самом деле, было так: когда закопали гроб, Мария Сергеевна попросила меня, чтобы я помог ей остаться на кладбище одной, а потом отвез ее на поминки. Я попросил Любу Соколову побыть рядом с Марией Сергеевной. Они оставались на могиле достаточно долго. Потом, когда приехали на улицу Бочкова, в квартиру семьи Шукшиных, Люба говорит: «Мария Сергеевна и завтра просится на могилу. Но я не смогу, она так душу рвет. Она же профессиональная плакальщика. Очень тяжело быть рядом с ней». Перед отъездом из Москвы мать Шукшина еще раз побывала на могиле сына, вдоволь поплакала.

Я начал искать возможность снять документальное интервью с ней, она очень образно рассказывала о детстве и юности Васи. Пошел по начальству, но нигде не нашел отклика. Только на «Белорусьфильме» мне пошли на встречу. Под диплом студента-заочника операторского факультета ВГИКа Олега Шкляревского на студии выдали пленку и камеру. Я в этой затее был назначен автором и режиссером. Выписали командировку на четыре дня в Сибирь в Бийск, где проживала Мария Сергеевна Шукшина. За неделю мы провели съемки в Сростках, на Катуни, в деревне Шульгин Лог. Передвигаться в марте в районе Бийска было сложно. Вечерами я записывал на магнитофон рассказы Марии Сергеевны, которые нам очень пригодились для фильма. К готовщине смерти сына Мария Сергеевна приехала в Москву. Памятна встреча с генеральным директором «Мосфильма» Николаем Трофимовичем Сизовым. Я еще раз убедился удивительной способности этой женщины действовать на людей. После разговора с ней, у Сизова повлажнели глаза, он прятался за дым сигареты. Она говорила: «Вы забрали у меня сына, не дали похоронить его дома… Так помогите его сиротам…»

Поскольку эта работа числилась как студенческая, нигде в фильмотеках она не зарегистрирована. Копию фильма я отдал в Музей им. В.М.Шукшина в Сростках, одна осталась на «Белорусьфильме» и у меня. Этот фильм был показан по Центральному телевидению в программе «Документальный экран», которую вел поэт Роберт Рождественский. Только были срезаны титры с авторами фильма. Такое часто происходит с нашим братом. Алтайское телевидение постоянно брало фрагменты из фильма «Слова матери», не ссылаясь на авторов. За двадцать лет, это случалось много-много раз. Удивительно, но Мария Сергеевна категорически отказалась сниматься в фильме сына «Печки-лавочки. Закрываясь платком, она сетовала: «О тебе судачит вся деревня, ты хочешь, чтобы про меня скалили зубы? Не буду я сниматься!» После смерти Шукшина, она заинтересованно, продуманно и подготовленно рассказывала о Васе на камеру. К сожалению, наша трехпоточная камера «Родина» очень шумела и как мы ее ни закрывали всеми возможными одеялами и одеждой, многие кадры по звуку были забракованы. Ко всему прочему, мы поехали с Марией Сергеевной на Катунь, там она простудилась и не смогла сниматься. Прощаясь с нами, она обещала после выздоровления приехать в Москву для досъемки. Мария Сергеевна хотела очень многое рассказать и о своей судьбе, и о жизни сына. Но в конце года ее не стало.