Текст книги "Хронология жизни в профессии"

Для меня наступила пора, когда работа операторская стала счастьем. Режиссер всегда в кадре. На просмотре он видит материал как бы впервые, реагирует радостно на варианты мизансцен. Доверяет операторской группе без него снимать жанровые сценки, детали радость показывать ему снятое. А как он ждет материал, а после пристраивает в фильм наиболее удавшееся…

Попробовали снимать Шукшина в универмаге на Серпуховской площади. Слава Богу, его не узнавали, он внедрялся в поток, обыгрывая свое в нем участие, и как ладно получалось то обгонит кого-то, вильнув телом, то заговорит с кем-то. Для «городского блока» был снят эпизод, рожденный днем текущим. На Большой Пироговке, точнее на Девичьем поле устанавливали памятник Льву Толстому, скульптора Портянко, а в глубине сквера еще стоял старый, изваянный из красного гранита С.Д. Меркуровым в 1913 году. Лев Николаевич в рост, с руками за поясом, в неизменной своей толстовке. Фигура нового памятника близка была к завершению. На огороженной наспех площадке рядом с глыбой сидящего Льва Николаевича стояла отдельно на земле равновеликая белая голова, которую камнетесы переводили в гранит. Шукшин снял такой эпизод: Иван с женой проходят мимо старого памятника и видят, что делают второй того же писателя. Спрашивает жену, что бы это значило?

Гляди-ка, два памятника подряд?! Затем залетает за изгородь спросить и видит две головы, подбегает она его росту равна. Зачарованно он подлетает к камнетесу и спрашивает: «Почему голова-то отдельно?» Его посылают куда подальше. Нюра тащит его из ограды… Эпизод получился веселый, нес зрительную информацию о памятнике и точно определял время, затронутое в фильме, лето 1971 год. Смыта со всем не вошедшим материалом и эта законченная новелла.

Был сентябрь, когда, прервав съемки в Москве, мы уехали на две недели в Ялту для съемок эпизода «Расторгуевы на курорте». В сценарии Шукшин описал комнату и кабинет врача в Ливадийском дворце, который знал по съемкам, в которых участвовал как артист. Но на Ливадийский дворец мы не получили «добро», нам разрешили провести съемки в Воронцовском дворце в Алупке. Сократив сценарный текст и весь эпизод, Шукшин обошелся двумя днями съемок в гостиной и у главной лестницы дворца. Пляжи еще были полны отдыхающими. Без всякой подготовки облюбовали скопления загорающих, куда внедрились и наши Расторгуевы. Пляжный материал был отснят с избытком.

В Москве было уже ненастье, когда заканчивали прерванные съемки… Наступил час, и первая сборка всей картины показана худсовету.

Реакция сдержанная. Выступившие признавали какие-то эпизоды, все предлагали свои переделки. На следующий день на студию лично приехал В. Е. Баскаков, смотрел и Бритиков. Мы ждали в комнате группы. Устало Макарыч разглядывал список-картотеку пронумерованных замечаний: «Убрать Федю напрочь,» «Переснять титры», «Финал заменить», и еще, и еще… Больше месяца проводил озвучивание, шлифовал текст. Выравнивал сюжетный бег картины. В очередной раз показывая редакторскому совету студии, мы записали обсуждение на диктофон. У него дома прослушали пленку. Он тут же набросал на бумаге «критический» перечень эпизодов по выступлениям редакторов две трети материала подлежало исключению. До конца года возился Шукшин с поправками к фильму.

Весело? А тут еще событие картину без него показали в Алтайском крайкоме, и первый секретарь Георгиев, недовольный фильмом, звонил председателю Госкино, просил фильм на Алтае не демонстрировать. А следом пошли разгромные статьи в «Алтайской правде» Юдолевича, Лавинского, а за ними и в других газетах. Статьями незамедлительно воспользовались на студии и в Госкино. И пошла резня ее…

Последняя капля: даже родной дядя Шукшина, случившийся проездом, председатель колхоза на Алтае, обиделся: «Нет у нас таких механизаторов, как твой Иван Расторгуев. Жизнь ушла вперед! Все изображаешь вчерашний день?» – говорил он, поедая сосиски, тут же рассказывая, что едет из Польши, что вот перед поездкой наставляли, как вилки-ложки держать, не «чавкать», а чем там чавкать, ни разу супом не накормили: «В плошке жижицы дадут»… Макарыч покатывался: «Ну чем же ты отличен, дядя, от моего Ивана?»

В одночасье решив поехать в Тимониху к Белову, Шукшин позвал меня с собой. Больше недели прожили мы вместе в заснеженной Тимонихе. Вот уж было время выяснить тезкам свои взгляды на текущие житейские и литературные процессы. Стояла морозная, ясная зима. Русская печь, натопленная с утра, наполняла избу запахом щей. Я был за повара. Топили баню. В соседней деревне Лобанихе слушали доклад парторга-библиотекарши, посвященный годовщине Советской Армии (значит было 23 февраля). В зале были дети, старухи, собаки и мы. Увязавшийся за нами крупный пес соседа Цветкова по кличке Дунай лежал, придремывал по ходу доклада, неожиданно вздыхал, вызывая оживление. В ту пору были долгие темные ночи. Морозило крепко. Поочередно мы грели бока на русской печке и просиживали до утра. Я становился невольным свидетелем разговоров сплошь о литературе. Говорили о Яшине, Абрамове, Твардовском и его журнале. Вершиной Солженицына оба Василия находили «Матренин двор» и «Захара Калину», а в только что прочитанном «Августе четырнадцатого» находили желание автора соревноваться со Львом Николаевичем. И оба восторгались и числили классиком Бориса Шергина и прочили ему собрание сочинений… Пока не сбывается. Я слыхал, что этот чудаковатый фольклорист живет в подвальной комнате на Рождественском бульваре, в Москве. Володя Голованов предлагал снять о нем документальный фильм, но ни одна студия не сочла возможным финансировать замысел. Возвращались к разговорам о Солженицыне, выходило, что он в своих исторических сочинениях чего-то не договаривает, трактует иные факты истории и судьбы в дозволительно принятой направленности.

Вышли мы ночью проводить соседа, принесшего нам картошку. Темень хоть глаз коли, во всей деревне два окошка тускло светятся энергию экономят, у всех же счетчики. Свет только у нас в доме, да в коровнике на окраине ярко светит каждое окно и вокруг на столбах фонари в снегу отражаются. Я спрашиваю: «Что же это у вас в домах темно, а коровник как небоскреб светится?». Соседа в обиходе зовут Фаузий, полное его имя Фауст Степанович Цветков, он на язык скор, без раздумья: «Да, Толя, так и есть. Бабе и корове жить можно, а мужику и коню погибель». Вот уж повеселился Шукшин: «Вот мужичок и здесь оправдался. С таким умом бабы не справятся. Слаба власть».

Прикипевшие к суете столичной, мы еще не успели насладиться тишиной, как подоспела телеграмма, вызывающая Шукшина для очередных технологических работ по фильму. Предстояло ответить и на приглашение осиротевшей мастерской М. Ромма быть ли мастером во ВГИКе.

(От мастерской Макарыч отказался, как ни уговаривали его многие люди.) Пребывание у Белова было единственным эпизодом, которому я свидетель, когда Шукшин был раскован и счастлив. Выбирались из Тимонихи до Москвы на «перекладных», то есть на тракторе, «газике» и поездом. Белов срочно уехал по вызову, раньше, перед отъездом, предлагал Шукшину: «Выбирай любой дом, я тебе куплю его. Хочешь, сам выберу?». А дом, на выбор, стоил триста – пятьсот рублей. «Покупай уж тогда всю деревню, коль так щедр», – посмеивался Шукшин. Тогда я позавидовал Макарычу – есть у него друг.

Шукшин «зарядился» в Тимонихе. Планы набрасывал один заманчивее другого. По возвращении посыпались предложения, как исполнителю, от многих начинающихся картин, но против всяких его желаний ему пришлось исполнять роль маршала И. С. Конева в фильме «Освобождение».

«Печки-лавочки» тихо прошли в Доме кино, еще незаметнее на экранах. Шукшин «Печки-лавочки» ценил, считал некоторые сцены в них для себя достижением: ночной разговор Ивана с женой в квартире профессора, часть сцен в вагоне, начальную сцену проводов Ивана на юг и еще несколько.

В «Калине красной» насчитывал сцен больше, и роль Егора будоражила его хлеще, дух захватывало, но об этом ниже. А пока вышла в издательстве «Современник» его книга «Характеры», и вот что он мне написал на титуле: «Толя, есть возможность лязгнуть. А это на память тебе. Апрель, 1973 год. В. Шукшин».

Приближалось время работы по «Калине красной».

Между очередными переделками «Печек-лавочек» Шукшин, уезжая в Ленинград на озвучивание фильма «Даурия», позвал и меня: «Книжные лавки пошерстим, может, что и по «Разину» отыщется. К Николаю Симонову попадем, обещал показать свои картинки». Артист Николай Симонов занимался рисованием и мало кому показывал свои работы.

Все предыдущие поездки по разинской натуре сопровождались книжными добычами. Последнее время Шукшин давал мне деньги на покупку случайно увиденных книг, а после в гостинице разбирался, непригодное обратно сдавали, если удавалось. В одном из периферийных магазинов, к его радости «выкинули» собрание сочинений Сергея Максимова, высоко им ценимого; марксовское издание Гоголя за 10 рублей.

Неделю в только что открытой гостинице «Ленинград» мы лишь ночевали, никуда нас не впускали все для интуриста. Однажды мы попробовали пообедать в ресторане гостиницы. У прозрачной двери ресторана стояла ухоженная распорядительница. Нас она остановила, я положил ей в ладонь 20 копеек. Она, взглянув, швырнула их мимо меня.

Шукшин веселился: «А сколько ненависти во взоре… а если бы ты ей доллар положил или залепетал по-английски, глядишь, и поели бы?» Один вечер мы провели в квартире Олега Борисова. Шукшин примерялся пригласить его для участия в «Степане Разине»; Симонова не получилось повидать, он болел, так и не увидели мы его изобразительные опыты.

В буфете «Ленфильма» в ожидании кофе стояли в очереди, через несколько голов впереди Луспекаев. Луспекаев в очереди, заметен обезоруживающий тоскливый взгляд. Говорили, что он обречен, а стоит в очереди… «В нем есть искра дара Божьего», – вспоминал Макарыч потом. В Москву возвращались «Стрелой» вместе с моим сокурсником Эриком Яковлевым, работающим на «Ленфильме». Эрик отчего-то раздражался, обращался со мной покровительственно, как и в институте. Унижал, ехидничал, подчеркнуто именовал меня Тошей. «Надо же, как тебе повезло пролезть к Шукшину», говорил он, больше рассчитывая на Макарыча. Макарыч молчал, смотрел из угла купе, как мы допивали бутылку. «Эрик бледнел, а ты краснел – сказал он после. – И как же мне знакома эта норма отношений, со мной, думаешь, лучше обращались московские, особенно сокурсники».

В периодической печати тех дней если не еженедельно, то близко к тому, появлялись или публикации Шукшина или критические разборы его творчества. Всевозможные НИИ зачастили приглашать на выступления читать новые рассказы. В один из вечеров он был гостем Звездного городка. В зале, правда, только пожилые женщины и дети. Шукшин прочитал им два неопубликованных рассказа. Реакции никакой не последовало… Организаторы провели в комнату Гагарина, памятный значок вручили.

Случилось и радостное событие. Сдав полностью выплаченный взнос за свою кооперативную квартиру на Русановской улице в Детский фонд, Шукшин получил государственную квартиру на улице Бочкова, в которой он успел прожить не более полутора лет. Впервые обрел кабинет для работы, поставил письменный стол: «За столом еще учиться работать лучше на подоконнике в гостиницах пишется».

Сразу по окончании съемок «Печек-лавочек», чтобы запустить «Степана Разина», Шукшин стучался в двери многих кабинетов Госкино и «Мосфильма». Недавно «Литературная газета» ловко опубликовала его письмо в ЦК, опустив подробности. По публикации виновниками получились Демичев и Баскаков, а в те давние уже дни Шукшин кружился в догадках о существе дела: «С кем ни говорю о Разине, хоть в Госкино, хоть в «Советском писателе», смотрят в глаза и говорят вокруг да около. Написал письмо в ЦК, а его, видимо, им же и отфутболили. И председатель Госкино Романов и директор издательства Лесючевский чего-то не договаривают и только Баскаков оказался почестнее, сослался на закрытые рецензии Юренева, Блеймана, Юткевича. Выходит, бьют-то меня не в ЦК, а сами кинодеятели и литераторы и среди них даже Владимир Цыбин».

На «Мосфильме» в ту пору вошел в силу генеральный директор Николай Трофимович Сизов. Он после первой встречи поверил в Шукшина: предложил ему снять напечатанную в журнале «Наш современник» киноповесть «Калина красная» в экспериментальном объединении, которым руководил создатель «Баллады о солдате» Григорий Чухрай. Кстати, за время съемок по всем фильмам, проведенных мною на «Мосфильме», меня поражало, как успевал Николай Трофимович детально знать и помнить сценарии и снятый материал такого гигантского количества фильмов, производимых студией. Под его началом снималось сорок пятьдесят фильмов в год, столько же сдавалось и запускалось новых, получается сто пятьдесят! Это только прочитать!..

На разных стадиях изготовления фильма съемочная группа представляет дирекции постановочные прикидки, исполнителей. Замечания Николая Трофимовича по фильмам, где я работал, были по-хозяйски конкретны с точки зрения государственной установки, ещё зорче было его око при просмотре законченного фильма. Он был государственным человеком, и если редакторы пробовали юлить: мол, нам нравится, но не мы решаем, он, разминая сигарету, взглядом давал понять: «Жалованье получаете от государства, так и работайте…», и все шло по правилу, заведенному в кабинете Шауро (заведующий отделом культуры ЦК КПСС). Шукшин предложением Сизова загорелся. На две недели спрятавшись в Болшево, сдал в экспериментальное объединение литературный сценарий.

Начались, однако, затяжные обсуждения сценария с худруком и главным редактором Н. Суменовым. Чухрай предлагал изменить биографию главного героя Егора Прокудина, иначе, выходит, преступник становится положительным героем фильма. Обсуждения продолжались, ситуация запутывалась. Шукшин делал уступки, возникали новые возражения.

Сроки стали поджимать, Шукшин нервничал. Уже зима склонялась к весне, и как ни заманчиво было работать в экспериментальном объединении (не зря же все стремились, да не всех пускали), понимая, что идет игра, Шукшин обратился к худруку 1-го не экспериментального объединения С. Ф. Бондарчуку и в очень короткий срок «Калина красная» была запущена в производство… Конечно же, сожалел Шукшин, увидев, как нагрели нас с оплатой. Согласно правилу экспериментального объединения заработок создателей начислялся от количества зрителей. У нас бы он получился в десятки раз больше того, что нам заплатили, но не пустил Григорий Чухрай в свое объединение Шукшина, замучил демагогией.

Нервы, изведенные на хлопоты, дали себя знать. В очередной раз ложится он в клинику Василенко «подлатать», по его слову, желудок. Там он начинал режиссерский сценарий, раскладывая сценарные события на окрестности Белозерска, высмотренные еще на выборе разинской натуры… Весной без долгих поисков мы утвердились в пунктах: Белозерск, Кириллов, Шексна, Шабанова Гора, озера Лось-Казацкое и Белое. Художник-постановщик Ипполит Новодережкин, впервые попавший в эти места, тоже принял их без оговорок. Актеры по «Калине красной» у Шукшина, в основном, были «насмотрены», кроме Люсьен. Он говорил, что многое в киноповести брал с Гурченко, которую наблюдал в совместной турпоездке в Италию. Подумывал её и пригласить, то было бы, наверное, на пользу фильму… Я грешен попросил Макарыча помочь подняться погибающей Татьяне Гавриловой. Он поговорил с ней и, несмотря на протесты актерского отдела, давшего актрисе отрицательную характеристику, утвердил Гаврилову на роль, важную для фильма. Татьяна снялась в первых сценах обещающе, а потом сорвалась, и многое Шукшину пришлось имитировать режиссерскими уловками. Он пощадил болезнь, не оттолкнул, довел роль до завершения, не заменяя исполнительницы. В подготовительный период до начала съёмок Шукшин брал меня с собой везде, где бывал: в редакции, книжную лавку писателей, на встречи с читателями, даже на встречу с разведенной женой. Обычно после посещения издательства «Советская Россия» заходили в «Славянский базар», куда не всегда попадали, уже тогда появились таблички «Резервировано Интурист». А если пускали, ресторан был пуст, но долго ждали появления официанта, успевая насмотреться на лица именитых посетителей, изображенных на стенах.

В ресторанах ЦДЛ, ВТО, Дома кино Шукшин чувствовал себя неуютно, но по необходимости бывал. Во-первых, очереди нет и кормят лучше. Но тяжко переносил необязательные разговоры с коллегами. Порою на него находило раскаяние в грехах молодости, участие в фильмах, которых он теперь стеснялся; вспоминал выступления на собраниях, бескормицу, сапоги и презрение красавиц, которые сегодня ласковы. Часто в ЦДЛ встречалась Ахмадулина, и как ни норовил он обойти её стороной, она громко звала издали: «Вася!» и настигала его. Он был вежлив, стоял перед ней скованно, как ученик, но в следующий раз, едва она появлялась, вставал: «Пойдем скорее тем выходом! Белла, – говорил он, – это цветок, пробивший асфальт. На большее ее не хватит». Избегая общения, он не лицемерил.

Съемки «Калины красной» мы начали ранней весной недалеко от Подольска с проездов Егора Прокудина в такси из мест заключения. Автотреллер с укрепленной на нём кабиной такси, с осветительной и съемочной техникой, да еще в колонне с электростанцией и звукозаписывающим автомобилем был мало маневренным. Суета, крики мешали актерам сосредоточиться. Работа началась дёрганно. Директором, проводившим съемки, был дебютант из долгоработающих замов Герман Крылов. Помощники у него тоже были свеженачинающие; все они искали себе работу в отъезде. На площадке оставалась младший администратор Валя Чутова, много и искренне трудившаяся на картине от первого дня до последнего. Вот её из всех административных работников группы намеревался Шукшин пригласить работать на «Степане Разине».

Заместитель директора Жаров тоже только что принят, до того он работал, как заявлял Шукшину, в «министерстве». В экспедиции с утра он садился рядом с шофером и уезжал доставать реквизит, а Шукшину рекомендовал жизнь изучать пешком – город невелик. Ох, и попил он кровушки у Шукшина, пока его не убрали в Москву на строительство декораций. Была у Жарова страсть самому сняться в кино. Шукшин предложил ему быть «объявляющим конферансье» в тюремном хоре, поющем «Вечерний звон» (начало фильма), при условии, что он пострижется наголо, под машинку. Жаров согласился. «Такой окраски пропитого голоса не отыскать, и место-то ему в колонии, а голос дорогого стоит», – объяснял помощникам Шукшин.

Проведя несколько съемочных смен с выездом за город, группа перебазировалась в Белозерск, в двухэтажный деревянный Дом крестьянина. То было начало белых ночей, они все еще стояли над Белозерском, когда мы заканчивали съемки. Шукшину районные власти отвели для жилья и работы двухкомнатную квартиру в деревянном бараке в соседнем переулке. Там он проводил все время, не занятое съёмками, готовил варианты на следующий день. Обычно вечером он объявлял всем службам план съёмок, и если организаторы говорили о невозможности осуществления, он тут же предлагал другие варианты. Сговаривались.

Правда, уже на съёмках все равно появлялись непреодолимые помехи, самыми обычными были транспортные. Всегда ждали какую-нибудь машину: или сломалась, или заблудилась… Бывало и так: привезут ассистенты из Череповца новый материал на такси, а администрация отказывается оплачивать обратный рейс. И приходилось Шукшину лично расплачиваться… Вообще съемки на «Мосфильме» проходили так же самодеятельно, как и на «Белорусьфильме». Должность второго режиссера (это как бы «начальник штаба») исполнял Анатолий Шакин высокий заторможенный парень, работой он себя не изнурял, постоянно куда-то исчезая. Говорили, что он собирает старые книги. Макарыч, скоро уяснив для себя возможности своего «начальника штаба», нервов на него не переводил.

Первый день съёмок в экспедиции торопили. Были еще грязные дороги, шоферы не хотят съезжать с асфальта, кому охота грязь потом отмывать? Цвела верба, зеленели бугорки. Егор Прокудин пахал землю, останавливался у берёзовой рощицы и затевал разговор с березами. За левым и правым плечом своим я слышал комментарий мосфильмовских ассистентов: «Феллини снимает «Амаркорд» в Риме, а Шукшин березы гладит. Явился для укрепления «Мосфильма»». Слышит это и Макарыч и, не отвечая, разговаривает с берёзами – оппоненты помогают ему собраться. Разгорающаяся весна оживила умирающий вид деревень по берегам озера Лось-Казацкого. Оживляла и нас.

Основная съемочная группа скоро притерлась к торопливой работе Шукшина и до конца участливо помогала обогнать производственный план. Почти ежедневно уходил я от Шукшина в Дом крестьянина далеко за полночь, а на улицах светло, белые ночи в разгаре. Обговаривали съемки, судили снятый материал, переходили к разинским и текущим проблемам, слушали «вражье» радио. В семь утра подъем. Выезд на съёмку в 8 часов 30 минут. Опять кофе. По окончании съемки ехали утверждать завтрашние планы, присматривали новые места. Плотно наедались в ресторане. Пару часов воли. Фантазировали вечером, как приспособить натуру к тексту. В случавшиеся выходные дни вместе с Макарычем, без группы, снимали городские жанровые хроники. Иногда, чтобы бытовые детали привязать к фильму, Шукшин доснимался сам. Игровой костюм он держал у себя в «штабной» квартире. Снимая городскую хронику, наталкиваемся на карусель, расписанную самоучкой (карусель в монтаже выброшена), и рядом с каруселью услышали самодеятельный хор бабушек; пояснения руководителя хора Шукшин вводит в фильм. Лекцию перед песней Аедоницкого он хотел поручить Жанне Прохоренко объёмнее получилась бы роль следователя, исполненная ею, но не случилось свести съемки хора с занятостью актрисы.

Остановок в съемках Шукшин себе не позволял: нет исполнителя эпизодической роли он переделывает эпизод для тех, кто под рукой, берет людей из массовки. Придирчиво отбирает обитателей «малины», типажно организовывая компанию. Загодя уговорил сняться писателя Артура Макарова, «Бульдю» изобразить. Не удалось осуществить все задуманные съемки по «малине»: когда собрался материал, видно стало, что несет его на две серии. Пришлось сокращаться. «Если всю «малину» раскрутить, да линию семьи Прокудинской подробно, дольше «Печек-лавочек» сдавать фильм придется», – рассуждал он и не стал снимать уже подготовленную к съемке официантку в ресторане в исполнении Ии Арепиной, а ведь это родная сестра Егора Прокудина… Линия Егор – Люсьен тоже несла в себе зрительский интерес и социальный смысл, по журнальному тексту хорошо заметно. Однако тоже была сокращена. Изобразительное предложение мое и Новодережкина через весь фильм провести репродукцию картины Крамского «Незнакомка» Шукшин принимал вначале с усмешкой. После первой сцены (разговор Егора и Любы в чайной) поддержал идею. «Незнакомка» проходила подсознательно как исповедуемый идеал, заменяя религиозный. (Пожалуй, только подтекст присутствия «Незнакомки» критики не затронули… Остальное в фильме все расшифровали.)

Разнообразие натуры обогащало замысел, подсказывало Шукшину выход из неурядиц постановочного и организационного характера, а иногда просто заманивало ввести в фильм, как это было с торчащей из воды колокольней у переправы через Шексну. Чтобы выразить ужас и крик этого зрелища, Шукшин переносит часть сцены в катер на подводных крыльях: проплывая мимо колокольни, Егор спрашивает соседа: «А ты бы мог купить такую вещицу?», – показывая в окно. Недоумевающий сосед переспрашивает: «Чего купить?» Егор жестом указывает ему на катер и колокольню, дескать, и то, и то… На ответственных просмотрах мы всегда ждали обвинений в «аллюзиях», а сегодня дожили: скупят иноземцы и катер, и колокольню. Вечером, вспоминая и открытые ветрам фрески Дионисия в Ферапонтове, и торчащую из подпертой плотиной Шексны колокольню, Шукшин рассуждал: «Возможно ли подобное в Польше или Эстонии, у народов малых земель?». В дни тех съемок пробуждалось историческое чувствование… «Я рублю икону от имени Разина… Вот где кощунство. Разин хоть и был разбойником, но должен быть верующим.

Надо сходиться с историками… Вот как бы такое Веселовский рассудил?» Он возвращался опять к вопросу о съёмке на фоне церквей для красоты композиционной в большинстве советских фильмов. «От Андрея Рублева веет атеизмом. Разве не ощутимо?». Разговоры эти привели к организации в финале кадра встречи с матерью: «Поруганная церковь, без креста, фоном будет объяснять не только Егора Прокудина, а нацию собирательно». Подтексты Шукшин закладывал в результат до начала съёмок.

В деревне Мериново, незадолго до съемок переименованной в Садовую, провели мы основные съемки двора Байкаловых, бани, дома матери… Мериново-Садовая расположена на берегу небольшого, четко круглого нетронутого озерца, в диаметре метров двести, с баньками, картинно разбросанными по берегам. Для съёмки рассветных пейзажей приходилось ночевать в Меринове; деревня была полузаброшена. На роль матери ждали Веру Марецкую. В Москве она дала согласие, прочитав сценарий. Пришло время снимать сцену, но Вера Петровна сославшись на нездоровье, отказалась играть роль ущербной старухи: «Я сама сегодня такая же. Не могу. Не хочу!». Что станешь делать? Мы загоревали. Где в начале лета свободную исполнительницу хорошую найдешь? Собирались Марецкую снять в живом интерьере избы одинокой бабушки Ефимьи Ефимьевны Быстровой. Наш художник-постановщик уговаривал: «Никакой декоратор не повторит его… И художник не придумает лучше этого живого угла». Но как снимать в этой каморке? Шукшин нацелен на синхронную съемку, а синхронная камера займет в помещении все пространство негде актерам быть… Сфотографировали мы с Ипполитом все, что представляло интерес. Он стоял на том, чтобы повторить жилище Быстровой в павильоне. И все переживал: «Где такие иконы добудешь и с окладами и без, и Спас, и Никола, и Георгий Победоносец. Здесь во всем душа бабушки неповторимая, даже в засиженной мухами лампочке и патроне рядом с серебряным окладом центральной иконы. Тронь все развалится. Банка с молоком на фоне наклеенных репродукций из Огонька во всем своя гармония». Когда случился отказ Марецкой, возникло предложение: снять владелицу найденного интерьера в роли матери Егора Прокудина. Оставшись после съемок в деревне, мы пили чай у бабушки, звали всю правду о себе рассказать, похлопочем, вдруг и пенсию повысят (она получала пенсию 17 рублей). Ефимья Ефимьевна с надеждой улыбалась, природный артистизм был в ней. Как она говорила! «Я молодая красивая была ну, красавица. Это сейчас устарела, одна на краю живу. Сморщилась».

Стали мы с Ипполитом предлагать Макарычу провести экспериментальную съемку с бабушкой, а не получится в павильоне переснимем с актрисой. Услышав о том, директор Герман Крылов запротестовал категорически: «Если здесь используете съемочные дни, они дороже павильонных, в павильоне построить декорацию не получится. Хватит экспериментов! Едем в Москву, там снимем». Шукшин, как обычно, дождался пока выговорятся стороны. Кратко, нервно заключив: «Две смены снимаем, не уложимся, все уедем в Москву! На два дня откладывайте отъезд техники». Правда, потом, по другим причинам, отъезд отодвинулся еще на неделю…

До совещания с администрацией Шукшин не единожды общался с Ефимьей Ефимьевной. Были сомнения.

Теснота раз… Самоцензура грызла: если бабушка чистосердечно исповедуется перед камерой, резать придется по живому… С другой стороны, а если правдой своей она переиграет исполнителей, и его, Егора Прокудина… Асю Клячину поминал… Боялся иконостаса с лампочкой Ильича…»

«Снимали без подготовки, торопливо; самоцензура забылась, когда перед съемкой репетировали сцену на бугре перед разрушенной церковью. Снимали так: главное получить рассказ Ефимьи Ефимьевны на пленку с чистовой фонограммой. Шукшин дорожил индивидуальной окраской голоса (какой бальзам на душу – Жаров, объявляющий: «А сейчас хор бывших рецидивистов исполнит задумчивую песню «Вечерний звон»», а голос старика на печи в «Печках-лавочках» – все чистовые фонограммы…). Для съемки этой исповеди матери поставили на середине улицы помост для камеры, выставили окно избы, чтобы через горницу видеть Ефимью Ефимьевну, сидящую в своей светелке-кухне. Объективом с фокусным расстоянием 600 миллиметров «доставали» крупно лицо бабушки. Находясь от неё далеко, не мешали ей (она думала, что мы еще только готовимся снимать), и, кроме того, шум камеры не попадал в микрофон. Бабушка наговорила свою судьбу, отвечая на вопросы Любы, заготовленные режиссёром. Получив этот синхронный рассказ из нескольких вариантов, мы сняли продуманные заранее монтажные кадры для всей сцены практически за один день, во второй день досняли детали и перебивки. В Москве потом досъемок не потребовалось. Перед отъездом из экспедиции я забежал к Ефимье Ефимьевне. В углу избы остался один маленький бумажный образок, приклеенный к доске, и лампочка Ильича теперь голо свисала с потолка.

Хозяйка с улыбкой, как на съемке, объяснила: «Так ведь ваши забрали, говорят, еще снимать будут… вот и деньги оставили». Собиратели икон, сотрудники «Мосфильма», обобрали бабушку. Собирательство захлестнуло мосфильмовцев… Камерваген (автобус со съемочной аппаратурой) был забит самоварами и медной посудой. На студии по возвращении из экспедиции пошел слух: Шукшин вывез все иконы и самовары из Белозерья. Но когда прознали, как начал накаляться Шукшин, чтобы ударить по собирателям, молва, как по команде, заглохла…

Картинные передряги не оставили времени заняться разбирательством. Опыт «Мосфильма» в таких делах необорим. Старожилы весело рассказывали, как на съемке «Войны и мира» хрустальную люстру за ночь разобрали с потолка павильона, и никакой ОБХСС не обнаружил следов её. Да и по «Калине красной» для съемки объекта «Баня» группой была приобретена старая баня с уговором, что студия сейчас же рядом строит новую. И правда: рядом был поставлен новый сруб, а в старой баньке, чтобы удобно было снимать, мы выпиливали в стенах отверстия. Закончив съемку, группа уехала. А когда через две зимы попал я в Мериново-Садовое, вижу, обе бани стоят, словно вчера проходила съемка. Дед постарел, еще больше шепелявит: «Да вот не достроили… деньги бросили на стол… Я сам на крышу не дюж лезть, вот и гниет всё. Кому будешь жаловаться на ваше кино? Обещали новую баню. Исчезли…» Дед не жаловался, не кричал, с какой-то радостью поторопился сообщить: «Ефимья-то, что матерью Шукшину была, прошлой зимой замерзла на печке. Померла. Вот избушка одна и осталась». Я обошел её вместе с дедом, между стекол в окне боком лежал выгоревший портрет Шукшина с корочки «Советского экрана».