Текст книги "Хронология жизни в профессии"

Вечером встречались, оставшиеся в живых, сотрудники съемочной группы фильма «Безумие». Из 65 человек в зале всего четыре, и вдова, и дочь режиссера Кальо Кийска, Мери, вдова моего главного помощника Михкелья Ратаса, художник Хальо Клар. Мера Гартник жива, но не транспортабельна. Андрей Добровольский, числящийся на фильме вторым оператором, обретается в Москве и я, раб Божий. От Харьи узнаю, фильм «Безумие» в том же 1968 году представлен был на фестивале фильмов Прибалтики и Белоруссии в Минске. Юри Ярвет получил первый приз «За лучшую роль» и уже через месяц он был приглашен и утвержден на роль Короля Лира в фильм режиссера Козинцева. «А я, – смущаясь сообщила Харья, – получила хрустальную вазу за лучшее художественное решение, которую храню и по сей день». Мне об этом никто ни в Минске, ни в Таллине не сообщил.

Отменили показ «Калины красной» на студии «Белорусьфильма» благодаря моим соработникам Марухину и Игнатьеву. До кончины Игнатьева мы много общались, он ни словом об этом не обмолвился. От жюри фестиваля в Минске полетело письмо в Госкино с предложением не выпускать фильм «Безумие» на союзный экран в связи с неприемлемой идеологической концепцией, как пацефисткий. Я узнал, что фильм полочный из сообщения В. Фомина в сборнике «В. М. Шукшин. Документы, свидетельства, статьи».

По возвращении из Эстонии меня призвал в свой кабинет худрук студии Владимир Владимирович Кор-Саблин и предложил работать над его фильмом по сценарию Спешнева «Гибель империи». Меня напугал не его приказной тон, а вопрос самому себе: зачем? Я взял ордер на двухкомнатную хрущобу, значит должен отрабатывать? Эту ловушку мне предстояло одолеть. Из однокомнатной квартиры уехал, не оглядевшись. Она далеко, но всего на три метра меньше новой. Посоветоваться с Короткевичем не случилось, он был в отъезде без опознавательных знаков. Мама его к тому времени уже покинула этот мир. Я неделю ходил вокруг нового жилья, дважды прошерстил сценарий Спешнева. В назначенный час пришел к Владимиру Владимировичу и предложил ему: «Все персонажи, упомянутые в сценарии, берем из картины Репина «Заседание Государственного Совета», репродуцируем, наклеиваем на фанеру, а кого из них нет, фотографируем, создаем портретный ряд. Потом вручаем портреты детсадовцам по одному каждому. Деятелей озвучим, а дети озвучат себя сами, и очень эффектно обозначат демонстрацию-митинг».

Корш-Саблин затопал на меня, замахал руками, зашипел из оперированного горла: «Ты с ума сошел!» и побежал в ЦК Белоруссии в идеологический отдел. Туров потом мне рассказывал, что тот жаловался на меня, хотел меня упеч. Но время было не то, в ЦК его не поддержали. Я остался на воле, прописался в новой квартире, а вскоре получил сообщение от Василия Шукшина, что он запускается с фильмом «Степан Разин», и мне срочно нужно появиться в Москве.

После разговора в маленькой кухне на улице Русанова прошло больше двух лет. Я отработал полнометражный фильм «Безумие» на «Таллинфильме» в постановке К. Кийска, и с режиссером В. Заком документальный фильм о Дагестане «Полдень» на студии «Центрнаучфильм» для Клуба кинопутешествий, возглавляемого Шнейдеровым. Отработав на двух непохожих студиях, получил урок общения с уймой новых, ранее не знакомых людей, много изъездил по разным углам державы. И вот пришла весть: Макарыч просил появиться в Москве. Запускают «Разина». Студия скрипит. Пошла организационная канитель, говорения. Идут недели хождений по кабинетам кадровым, плановым, редакторским. Валерий Аркадиевич Гинзбург принял меня ласково даже дома (Валерий Аркадьевич оператор-постановщик студии им. Горького, известен еще как родной брат барда Галича, с ним на равных мы должны были снимать фильм о Степане Разине). Я говорил одно и то же: «Хочу работать на Шукшина в любом качестве, а если почувствую, что делу помеха, уйду в тот час, а где мне сидеть, у камеры или на лесах, не важно». Расходились, вопрос не решив, шли на производственные разговоры в конструкторское бюро, где серьезной проблемой вставал разинский флот – фанерными стругами не обойтись. Не проходило недели, чтобы Гинзбург не поднимал вопрос о статусе операторов; в очередной раз он предложил: быть ему режиссером-оператором, а мне просто оператором у камеры. Шукшин слушал не впервой эти разговоры в кабинете зам. министра студии Семенова, чувствуя себя несколько виноватым в этом щекотливом вопросе: вроде эксплуатирует две единицы вместо одной, положенной на фильм. Когда же услышал предложение Валерия Аркадьевича быть режиссером-оператором, вмиг взлетел со стула и тоном, не терпящим возражения: «Ну, режиссером я буду сам, один, и разговор закрываю». Ушли из кабинета Семенова без выводов. Ничего не решилось. Я видел, что меня уже тихо начинает ненавидеть временно ведущий организацию фильма директор Яков Звонков. Я получался виновником нервотрепок еще не начавшегося фильма. Звонков раздражался по любому поводу, меня касающемуся. Макарыч все видел, но от меня не отрекался. Я уже готов был отступиться. Макарыч свирепел: «Ты что! Даром не сдадимся!» Администрация начала меня тихо «садить». Приеду с выбора натуры, нет мне места в гостинице, на улице ночую; и понеслись слухи к Макарычу, что у меня несносный характер, да мало ли прегрешений пошло по следу из той же Беларуси.

Поскольку подготовительные работы предстояло вести много месяцев и не был известен план производства, в один прекрасный день из группы уехал на съемки совместного с Венгрией фильма Гинзбург. Ушел и Яков Звонков, а нашу съемочную группу возглавил директор Г. Е. Шолохов. Как показало время, то был тактический маневр. На студии тогда решили фильм заморозить, но постепенно. Уезжая в Венгрию, Гинзбург знал: никаких съемок «Разина» не будет. Ведущий экономист Краковский ошеломил студию сметой в десять миллионов рублей. Мы вначале обрадовались «деньжищам» – любой флот построить можно. Но даже Станислав Ростоцкий, встретившись на лестнице, раскричался вдруг: «Почему мы должны доверять тебе такую ответственную работу, ты не принимаешь никакого участия в общественной жизни коллектива? Почему у тебя в подчинении работает Примак, да, может, может он лучше тебя снимает?» А Примак стоит со мной рядом. Что мог ответить я мастеру, именитому общественнику-орденоносцу? Провалиться сквозь землю хотелось, и только. В этой обстановке издан приказ директора студии Г. В. Бритикова: «Приступить к подготовительным работам по фильму «Степан Разин». Директором назначен Г. Е. Шолохов, художником-постановщиком П. Пашкевич, операторами – В. Гинзбург и А. Заболоцкий, постановщиком – В. Шукшин. Ни на один час Гинзбург не появился в группе «Степана Разина», ни потом на съемках «Печек-лавочек», хотя киноведы и историки до сих пор числят его соучастником этих работ. Мы начали поездки по местам разинских походов. Ездили по стране, сидели в хранилищах, накапливали иконографический материал. Изрядно утомившись, «прошли» Саратов, Симбирск, Казань, Свияжск. В Казани добылся нам такой документальный сюжетец: почти в черте города, недалеко от железной дороги, на островке, стоит обелиск на холмике, в холме дверь. Обелиск поставлен в честь покорения Казани войском Ивана Грозного. Старушка рассказывала, что памятник сей не раз подвергался осквернению татарским населением. Однажды, появился у него добровольный хранитель. Он держал лодку, следил за островком, травку подсаживал, а во время ледостава оставался на острове, пока лед не устоится. Снять бы все это, начиная с появления заберегов, потом льда, а потом снега и смотритель в комнате подземной, буржуйка подымливает. Мимо острова через четыре – десять минут идут тяжелые составы… «Вот и сними этот сюжет, предлагал Макарыч. Накопи материал; подумаем, как развить или переработать в разинском замысле». Вот такие поиски в подготовительном периоде предполагал вести Василий Макарович.

В Казани нашлась фотография купца Волосова. Шукшин записал всё о нём. В «Печках-лавочках» эта фотография в эпизоде с Гердтом, когда он, говоря в трубку: «Пишу воспоминания», перебирает фотографии, и камера фиксирует лицо купца. Если не найдём похожего типа, хоть причёску повторим. Утверждаем грим купцу Плахову (тот самый купец, которого разинцы под стругом на верёвках протаскивают и спрашивают: «Видел войско Разина?» После третьего раза признается, что не видел.

В разгаре лета появились мы в Астрахани. Был июль 1970 года. Город встретил нас невыносимой жарищей, не было спасения даже в башнях кремля (реставрация, проводившаяся там, еще была далека от завершения, но мы решили достраивать декоративно и снимать в астраханском кремле).

В одном из храмов увидели невероятный навал книг. Горы, местами покрытые шапками плесени. То были изъятые из библиотек книги с 30-х годов и далее. Любопытно было в 70-м году открывать книгу и рядом с названием разглядывать иногда по пять штампов: «Проверено» год 1931, затем 1933, дальше 1935 и т. д. Холодок пробегал по спине.

Среди сотрудников библиотеки нашлись почитатели Шукшина, они пустили нас в эти отсыревшие подвалы, благо наверху жара. На два дня мы отклонились от разинских забот. Чего только не попадалось в этих завалах. Сначала Василий Макарович зарылся в периодику журналов «Печать и Революция», «Новый мир», газет, собирал материалы о коллективизации, был у него уже план и название «Ненависть». Весь этот завал должны были уничтожить не доходили руки, не хватало транспорта. История царской семьи, Хлебников, Северянин, Крученых, «Черная тайна» Есенина, «Конь бледный» Бориса Савинкова все валялось в этой куче. Была у нас надежда: приедем на съемки разгребем залежи. Какова сейчас судьба этого айсберга?

В Астрахани с гостиницей оказалось сложнее, чем в любом из городов за всю поездку. Директор Г. Е. Шолохов через обком поселил Шукшина в гостинице «Астория» в замученном многослойной перекраской здании стиля модерн, а нас поселил в цирковое общежитие рядом с парком имени Карла Маркса. Общежитие новое, заполненное воздушными гимнастами и дрессировщиками. И совсем рядом на причудливо-резной деревянной арке выцветшая голова Карла Маркса, а за ней сам парк с белеными скульптурами и накренившимся деревянным театром (в этом чуде плотничьего ремесла, передавала молва, пел Шаляпин; несколько лет тому назад газеты сообщили, что он сгорел в сухое время от шалостей несовершеннолетних; у меня остались снимки театра).

Мы объехали Астрахань, она подходила для съемок далекого прошлого поражая не столько грязью, сколько обреченностью. Боязно было поднять фотоаппарат… Даже не самоцензура, страх являлся, от Янго-аула особенно. Не запущенность, а ожидание конца.

Нам оставалось побывать в дельте великой реки и на берегу одного из рукавов Балды. Утром катер в назначенное время не появился. А вскоре по местному радио объявили карантин на неопределенное время в связи со случаями заболевания холерой. Зачастили машины «скорой помощи» с сиренами. На домах стали появляться крепко наклеенные листовки с черепом, красной полосой, внизу надпись: «Не входить. Холера». Поредели на улицах прохожие, больше появилось военных. И только жара была неизменной. Кинулись в аэропорт – закрыт. И никакой информации. Междугородные телефоны не работают. Неделя неизвестности. В эти дни всякое приходило в голову, а ко всему занедужил животом наш художник Петр Пашкевич, увезли в изолятор, а я с ним в комнате поселен, по законам контактный должен загреметь и я. На мое счастье, не было меня во время появления врачей в комнате, а дежурная добровольно сказала один он в комнате жил. К концу недели мы нашли местонахождение Пашкевича. Он метался в окне изолятора, завидев нас издалека. Доступ к изолятору охраняли солдаты и милиция. «Ни дня без рюмки» назвали эту «операцию». Ошалевший от радости Пашкевич показывал нам бутылки с водкой из окна палаты, уже переданную ему охраной. Водку во время холеры врачи рекомендовали пить для профилактики.

Макарыч переселился к нам в цирковое веселье. Жара угнетала, даже ночью за 30 градусов. Воду хлорировали до предела, вся посуда была белой. Открылся прием телеграмм рекомендованного содержания: «Задерживаюсь по работе, высылайте деньги. Жив. Здоров». Всякое отклонение приемщица вычеркивала у тебя на глазах. Через неделю стали мы проникать в парк имени Карла Маркса, а вскоре и на пристань. На якорях стояло несколько круизных пароходов, застрявшие на них туристы гудели, подогреваемые духотой. Над рекой слышались голоса, проклинающие светлое будущее, по набережной ходили патрули с автоматами. Истерики как возникали, так и утихали… На опустевших рынках цены упали, а был самый разгар созревания овощей: помидоры 5 копеек, арбузы 4 копейки, осетрина свежая 1 рубль 40 копеек за килограмм, водка «Российская» 3 рубля 10 копеек, другой не было. Мы раздобыли ведро, два кипятильника и перешли на самообслуживание. Василий Макарович, насмотревшись жизни в устье великой русской реки, которая не смыкалась с мечтой Некрасова «Суда-красавцы побегут по вольной реке», засел «перелопачивать» (как он выражался) «Степана Разина». Все мы были свидетелями его трудолюбия. Весь световой день просиживал он у стола. Когда ни зайдешь, всегда он склонен к столу. Пользуясь передышкой, пьет кофе и опять за свое: «Последний раз перелопачу и отдам в печать, печатный вариант поможет быстрее двинуться фильму». За время сидения в Астрахани он продвинулся по роману до момента пленения и смерти Степана. «В этой жаре душа надорвется. Дома допишу финал».

Когда прошел слух, что карантин продлится до трех месяцев, возобновили мы посещение книжного завала. Проникшись доверием, уважая интерес и трудолюбие Василия Макаровича, астраханцы познакомили группу с фондом купца Крупского, состоящего на учете библиотеки, и просили помощи и защиты (столичное руководство библиотек требует передать из фонда самое уникальное в центральное хранилище, под предлогом отсутствия условий для хранения), но ведь всем ясно это повод для прямого грабежа. Почему мы не можем владеть сами своим наследством, жаловались Шукшину сотрудники.

Пока мы всячески, можно сказать, прячем фонд купца Крупского. Нам известно, горячо рассказывает преданная хранилищу сотрудница, сколько периферийных фондов под видом централизации просто разворовано или рассыпано по хранилищам. Она впервые поведала нам тогда историю библиотеки купца Кузнецова из Красноярска, вошедшей в основной фонд библиотеки Конгресса США. Что стало сегодня с фондом купца Крупского в Астрахани?

Шукшин получил доступ в этот фонд и брал меня с собой. Что уж за человек был купец Крупский, поинтересоваться бы его биографией, почему он вез в Астрахань греческие, римские копии подлинников? Я в этом фонде наткнулся на пухлую монографию о строительстве храма Христа Спасителя в Москве. Заинтересовался перечнем фамилий отпечатаных золотом вместо предисловия всех граждан России, внесших вклад на постройку этого храма, даже если человек внес полтинник; списки в алфавитном порядке, независимо от суммы по губерниям и уездам шло перечисление фамилий. Обетный этот храм Александра I в честь победы над Наполеоном построен на народные пожертвования; вмещал одновременно одиннадцать тысяч прихожан. Высоко оценивались акустические достоинства храма.

Василий Макарович выискивал в фондах источники для разинского замысла. В Астрахани собрал незнакомые ранее материалы о патриархе Никоне, о церковной смуте, староверах. «Разве мог Разин рубить икону? Так было в сценарии. Он же христианин. Ведь это я, сегодняшний, рублю». Тему веры Разина и взаимоотношения его с патриархом Никоном намеревался он переосмыслить, и начиналось это в холерной Астрахани, летом 1970 года.

Через месяц и девять дней, пройдя неуютную процедуру недельного изолятора, походно организованного в корпусе педагогического института унизительным медицинским контролем, по дезинфицированной ковровой дорожке вошли мы в автобус, доставивший нашу группу к трапу самолета, следующего в Москву. Неделя в изоляторе казалась утомительнее всего астраханского карантина. Считали минуты. Вся группа находилась в одной комнате. На стене от былой обстановки осталась в застекленной раме репродукция известной сцены «Воскресник в Кремле»: члены ЦК несут бревно. Во время врачебных проверок в комнату входило несколько врачей в сопровождении медсестер. По одному вызывали для контроля, остальные должны были стоять у окна спиной к врачам. Глядя в окно, кто-нибудь из нас просил отвернуть картину к стене. Если бы удалось тогда снять лицо Макарыча, когда отходил он от окна, услышав свою фамилию!

Думаю испытания астраханских будней он перенес бы потом в образ Разина. Унижение проходом через изолятор подогрето двойной охраной. Здание, переполненное людьми, окружено солдатами с автоматами, а через пятьдесят метров милицейским кордоном. И здоровые люди, сидящие в ожидании неизвестности. Кому-то вздумалось делать бумажные самолетики, и вот рвут книги, и тысячи голубей-самолетов летят, втыкаясь в охрану. Запреты по радио только возбуждают людей, травы под окнами не видать, усеяно все бумажными голубями.

В Саратове, Астрахани, в изоляторе Шукшин спрашивал многих: «Сколько поколений своей фамилии ты помнишь?» Выходило, вся наша история заканчивается на бабушке. Нет у нас ни одной крестьянской фамилии, прослеженной хотя бы до десятого колена, то есть два века. О разрушении фамилии, рода, семьи крестьянской он копил материал к повести «Ненависть». Подогрели его замысел записки Белоголового о крестьянской семье Боткиных, а ведь мы в институте знали, что преподаватель Ольга Хохлова родом из этой семьи. Сблизиться с Хохловой было в планах Шукшина.

За время подготовки к «Разину» в поисках подлинных предметов эпохи мы побывали во множестве музеев, особенно провинциальных. Шукшин находил свой интерес без сопровождения специалистов. Но почти везде, узнав о его присутствии, работники музеев обращались к нему за помощью уберечь фонды от разорения центральными или местными властями. Одни шепотом рассказывали, как местные власти требуют сдать в банк драгоценные музейные экспонаты, а, мол, краеведческий хлам и унесут, восполним. Другие просили помочь вернуть не возвращаемые столичными музеями произведения после участия в выставках или забранные под предлогом отсутствия условий хранения. В Саратове власти музей закрыли, не оповестив даже почему.

Мы прошлись по заросшему двору. Запущенное красивое здание, а ведь Художественный музей Саратова старше Русского музея. В Астрахани, в картинной галерее имени Кустодиева (астраханцы произносят фамилию своего земляка с ударением на гласной «и») Шукшин надолго остался у портрета отца скульптора-волгаря Цаплина, виденного им в Москве у родственников в заброшенном подвале-мастерской на улице 25 Октября, где дожил тот свои дни. Цаплин из плотников. Еще судьба. Как уберечь его работы от распыления? Вот собрали бы в Астрахани?! Нет денег! А держать однотипные экспозиции во всех областных музеях? Обойма одних и тех же имен художников. «Выходит, все музеи приобретают и экспонируют произведения по единой разнарядке?» – спрашивал Шукшин Петра Исидоровича Пашкевича. «Экспонируются лучшие мастера», – защищался Пашкевич, а сам каждый раз спрашивал экскурсовода: «Какой век?» Шукшин потом при случае вышучивал Петра: «Какой увек?»

По возвращении из Астрахани, пользуясь летним затишьем, Шукшин навещал издательства и определялся с консультантами. Редакторат и Госкино предлагали консультантами Пашуту и Шмидта (сына известного полярника, редактора Советской энциклопедии 1937 года). Каким путем Шукшин вышел на историка Александра Александровича Зимина, я так и не узнал. После карантина была в Макарыче окрылённость. В один из дней он позвал меня поехать с ним, и по дороге я узнал, на квартиру к Зимину. Угловой дом на улице Дмитрия Ульянова. Александр Александрович простецки принял нас, отдал прочитанный литературный сценарий, согласился и работать: «Только я ведь эту эпоху меньше знаю. У меня Иван Грозный». Пили чай. Александр Александрович разобрал ситуацию сценарную, одну, другую. Конкретность радовала Шукшина.

Когда мы вышли на Ленинский проспект: «Консультантов больше искать не буду. Его интуиция нам поможет. А еще Николая Николаевича Третьякова позовем, старика Мельникова. Вот наши консультанты, союзники и критики. Ведь если их души тронет, лента дело свершеное».

Несколько слов о Константине Степановиче Мельникове. Еще в Минске московский режиссер предложил мне снять для него материал о забытом у нас, но почитаемом на Западе, архитекторе; для знакомства он привел меня в Кривоарбатский переулок к Константину Степановичу.

Когда уходили, хозяин попридержал меня на лестнице и попросил зайти к нему завтра утром. При встрече Константин Степанович объявил: «Мил человек, я тебе сразу скажу. Снимай обо мне ты. Я твоему режиссеру не доверяю чисто по-человечески. Хочу исповедально поговорить перед камерой, у меня и рукопись «Архитектура моей жизни» в помощниках, никто не берётся её печатать. А режиссёр другой человек. Берись». Ни моя защита режиссёра, ни объяснения, что я только оператор и мне не скоро доверят фильм, Константина Степановича не убедили. Шли годы, а съёмок провести я не сумел. Константин Степанович при моём появлении в доме с добродушной жалостью говорил: «Шагомер ты наш, Шагомер». Приступив к работе по «Разину», я рассказал об этом Василию Макаровичу, и почти сразу вместе с ним мы появились у Константина Степановича. Конструктивистов, к которым причисляли Мельникова, Шукшин не принимал, как и большинство людей, считал Мельникова уже давно в прошлом. Встретившись с Константином Степановичем, которому было уже за восемьдесят, Шукшин увидел перед собой матерого крестьянина, сохранившего ясную память и скопленные знания. Они пламенно проговорили несколько часов, пока супруга не попросила пощады. Прощались друзьями. Макарыч радовался: «Вот о ком я напишу воспоминания!» Потом он еще раз сказал об этом намерении вот при каких обстоятельствах. Принес из редакции журнала «Наш современник» (в члены редколлегии которого с недавних пор был включен) рукопись В. Распутина «Живи и помни», дал её мне прочесть, сам уезжал на съемки.

Передавая ему рукопись, на обычное его: «Ну как?», говорю: «Вася, крепкая вещь, вот фильм-то тебе сделать! Читай, не оторвёшься». «Некогда читать, буду рекомендовать к печати. Надо писать своё. Вот стукнет шестьдесят, ослабнет напор, буду читать рукописи. Разве мне неохота? Начну писать воспоминания. О Ромме напишу всю правду. О Мельникове, я о нём скучаю, хоть и виделся однажды».

После посещения дома в Кривоарбатском переулке решили действовать так. Актёрские пробы по «Разину» будем проводить не в павильоне, а в доме Мельникова, а поскольку большинство исполнителей ясны Шукшину, снимем на фото с вариантами грима и костюмов, а пленку, положенную на пробы, изведем для съемки. Материал весь подготовить и отложить… подробно снять похороны Константина Степановича. Если мы уйдем раньше снимут после нас, однако название фильма пусть останется «Загубленное дарование». Жизнь раскидала нас, но замысел подобный реализован в кино при освещении судьбы Алексея Федоровича Лосева на Ленинградской студии хроники.

Студийное сопротивление Шукшин ощущал. Бритиков избегал разговора, был неискренен. У Шукшина оставался последний козырь. Помню, получая как-то звание или награду, он добился личной встречи с председателем Совета Министров РСФСР Вороновым Г. И. На встрече Шукшин и поставил вопрос о производстве «Разина» и получил реальную поддержку. Сценарий был принят в Госкино. Выговорил он и повторную встречу в случае необходимости. Макарыч уверовал в эту личность. «Посмотри на портреты членов Политбюро (перед праздниками они были на стенах многих зданий) из всех у него самый крепкий характер. Губы властные. Может, он не позволит грабить Россию? Последняя моя надежда поддержка Воронова. Госкино завалит», – рассуждал Шукшин. Однако к моменту закрытия фильма Воронов уже был отодвинут со своего поста. Но то, что Шукшин верно чувствовал, от кого может быть поддержка, подтвердилось через два десятка лет. В интервью «От оттепели до застоя» («Известия», 18.11.1988) бывший член Политбюро вовсе не похож на оправдывающегося перевертыша, стержень личности просматривается и убежденность не сломлена, несмотря на давление журналиста Р. Лынева, который ведет разговор, словно участковый с провинившимся жильцом.

Уж небо осенью дышало. Директор Г. Е. Шолохов не торопил, как это обычно делают директора картин. Мы совершали поездки под его водительством. В Псково-Печерском монастыре нежданно тепло принял Шукшина, а с ним и всех нас, наместник отец Алипий (Воронов). Затевался откровенный диалог. Шукшин, как после признавался, расшифровываться не решился, боялся, а вдруг и отец-наместник «подсадной». «Подождем другого случая. Вот так же я однажды разговорился откровенно с Гришей Бритиковым, правда, тогда еще вино брал. Весь ему выложился, с того и началось гонение. Так что не работать мне на студии Горького. А будь я тогда поумнее, работалось бы сейчас вольготнее. Высовываться рано начал. Дурачка надо подольше корчить».

Псковские, особенно окраинные церковки, манили к себе простотой, и мы колесили тряскими дорогами; однажды заночевали в пустующем пансионате недалеко от Пушкинских гор. К вечеру начальство пансиона засуетилось. Зовут всех на уху домой. Удивлены, идем. Стол ломится. Ну, думаем, и в глубинке о «Разине» уже наслышаны. Знают Шукшина в Союзе. Подвыпив, хозяева несут учебники, портрет, даже книги к Г. Е. Шолохову поставить автографы. Геннадию Евгеньевичу пришлось доигрывать роль до конца. Шукшин подливал огня в этот спектакль. Геннадий Евгеньевич играл роль Шолохова так же исправно, как и роль директора фильма «Степан Разин», зная, что фильма не будет. Но не открывал правду Шукшину.

Особой была поездка на Вологодчину, на Кубенское озеро, в Белозерск, Кириллов… В Вологде Шукшин остановился у В. И. Белова. С Беловым Шукшин познакомил меня раньше, в Москве, и от Василия Ивановича я уже узнал, что, еще будучи студентом Литинститута, он прочитал первый сборник Шукшина «Сельские жители», написал ему письмо и они встретились в общежитии Литинститута. С тех пор неотступно советовал Шукшину бросить кино, заняться литературой. С тех пор они и спознались, и ко дню нашей поездки были уже давними знакомцами, хлебнувшими немало житейского лиха.

Вечером, после поездки, Белов повел Шукшина к Виктору Петровичу Астафьеву, то было их первое личное знакомство (я тоже впервые видел своего земляка). Застолье у Виктора Петровича велось хозяином единолично, изредка возникал Витя Коротаев. Вспоминали Рубцова, но самого его тогда не было в городе. Мне казалось, такие вечера будут всегда. Было приятно проживать, ничего не оставляя в памяти. Но когда через пять лет в этой же комнате я снимал В. П. Астафьева для фильма «Мелочи жизни», он говорил об этой встрече. Шукшин запомнился Виктору Петровичу молчуном.

Не осталось без внимания и «Золотое кольцо» – Владимир, Тутаев, Ростов Великий, где Шукшин проводил съемки «странных» людей. В Суздале в ту пору начинал внедряться «Интурист», а вместе с ним и показуха. Мы выбрали для съемок только Успенский и Дмитровский соборы Владимира и интерьер церкви в Тутаеве. Дмитровский собор Шукшин просил снять таким, каким видел он его однажды, в сырую оттепель: моросило, вдруг налетел холодный ветер заморозило, все оделось в стеклянный ледяной панцирь. Изысканно выглядело каменное чудо Дмитровского собора.

От того времени остался у меня сборник рассказов «Земляки», изданный «Советской Россией» в 1970 году с таким автографом: «Анатолию с пожеланием здоровья и стойкости в трудное время. Сент. 1970 г.».

Замысел фильма разрастался. Накапливалось историческое знание. Литературный эскиз сценария «Я пришел дать вам волю» был уже тесен для автора. Шукшин все больше внутренне впрягался как исполнитель и автор в душу Степана Разина. Кроме одоления магии моря людского, вставали вопросы религиозного самочувствия, отношений с соратниками, предательство и расплата, смерть своя и тех, что гибли перед глазами бессчетно. Как ни крути, Разин был разбойником.

Но вот пришел час. Сильные мира киностудии имени Горького в лице редакторов и членов художественного совета, среди которых были С. Ростоцкий и М. Донской, Т. Лиознова, и отсутствующих, но разделивших мнение художественного совета С. Герасимова и Л. Кулиджанова, под председательством директора студии Г. В. Бритикова, прекратили проведение подготовительных работ по фильму «Степан Разин». Особо речистой запомнилась Кира Парамонова, только что вернувшаяся из Югославии, где отсмотрела фильм о народном восстании. Она взволнованно задала тон, убеждая аудиторию: «Ничего кроме насилия: не будет, судя по сценарию, и в «Степане Разине»». Ведущий экономист Краковский очередной раз всплыл с убийственной сметой 10 миллионов рублей (и трех-то миллионов Госкино не собиралось давать). Лиознова жалящим голосом, усомнившись в самой личности Разина и замысла, заявила: «Если студия приступит к съемке трёх картин о Разине, (сама в это время уже финансировалась на 13 серий о Штирлице), большинство режиссеров студии должны остаться без работы». Худсовет был единодушный и недолгий, за фильм вступился лишь Паша Арсенов, но на него зашикали. Решение: закрыть на неопределенный срок до лучших времен.

Невесело вышли мы после худсовета со студии, проклиная в душе день, когда судьба впутала нас в кино. А тут еще, проходя возле ВГИКа, увидели выходящих из его дверей Сергея Герасимова с Тамарой Макаровой, окруженных народом. У машины он остановился, и мы услышали дружный смех. Шукшин приостановился, съежился, потом опустил голову и пошел мимо. Я, поспевая за ним, наблюдал за проводами Герасимова, мне казалось, он боковым зрением тоже видел Шукшина.

В спину Макарычу я напомнил: «Ты же собирался просить поддержки, разве не повод?» Макарыч, ускоряя шаг, двигался к остановке: «Какая поддержка, если он на худсовет не пришел, а сам рядом, в институте. Ему все известно, без него фильмы на студии не делаются». Пока ждали такси, Макарыч горько пошутил, разряжая обстановку, прошуршав рукой по моей спине: «Монгольские кожанки от фарцовщицы вот и вся добыча наша». (Незадолго перед этим мы купили у перекупщицы по 75 рублей черные куртки из монгольской кожи. В этой куртке Макарыч снимался потом в роли Егора Прокудина.) В утешение Госкино позволило Шукшину запуститься со сценарием «Печки-лавочки», ранее отвергнутым для постановки. Работа над фильмом «Печки-лавочки» другой пласт существования, и о нем дальше. Здесь же, к слову, такой эпизод.