Текст книги "Завоеватели"

– Да почти все…

– Прекрасно. Половину из них – в город, пусть говорят, что Тан, которого подкупили англичане, готовит государственный переворот с целью превращения Кантона в английскую колонию. Распространять, разумеется, в простом народе. Четвёртую часть – самых толковых – в профсоюзные комитеты. Чрезвычайно важно. Остальных – к безработным, с выпусками «Газетт де Кантон», пусть объясняют, что дружки Тана потребовали прекратить выплату пособий по безработице, установленных нами.

– Зарегистрированных безработных у нас… сейчас…

– Не лезь в картотеку: двадцать шесть тысяч.

– Хорошо, людей будет достаточно.

– Кроме того, отбери несколько агентов, чтобы послать их сегодня вечером на партийные собрания, пусть внушают, что Тан вот-вот будет исключён и что ему об этом известно, потому он теперь и не надеется на партию. Это всё намёками.

– Понял.

– Ты абсолютно убеждён, что этого Тана невозможно засадить в тюрьму?

– Увы!

– Жаль. Но он своё получит.

Толстяк уходит, держа папку под мышкой. Гарин звонит. Вестовой приносит стопку визитных карточек, кладёт их на стол и берёт сигарету из начатой пачки Гарина.

– Пусть войдут делегаты от профсоюзов.

Гуськом входят семеро китайцев – в кителях со стоячим воротником и белых полотняных брюках. Никто не произносит ни слова. Молодые, старые. Встают полукругом перед столом, а один из самых пожилых присаживается на краешек – это переводчик. Все слушают Гарина:

– Есть вероятность, что на этой неделе против нас будет совершён государственный переворот. Вы, как и я, хорошо знаете о намерениях генерала Тана и его друзей. Мне нет нужды напоминать вам, сколько раз наш товарищ Бородин выступал в Совете за сохранение выплат пособии бастующим Кантона. Вы представляете прежде всего наших безработных, которые много потрудились на последних профсоюзных собраниях. Все товарищи смогли убедиться в ваших достоинствах, и я знаю, что могу на вас положиться. И ещё: вот список людей, которых намечено арестовать в самом начале выступления, потому что им не доверяют Тан, Чень Дай и их друзья.

Он передаёт им список. Они читают, затем переглядываются.

– Вы увидели свои имена? Итак, как только вы выйдете из этой комнаты…

В конце каждой фразы начинается глуховатое бормотание переводчика, которому остальные тихо отвечают; похоже на молитву.

– …к себе вы уже не вернётесь. Каждому из вас следует оставаться в своём профсоюзном комитете и там же ночевать. Что касается вас… – он указывает на троих китайцев, – …ваши комитеты расположены слишком далеко, и защитить их невозможно. Поэтому вы сейчас отправитесь туда за документами и принесёте их сюда. Я приготовил для вас кабинеты. Каждый из вас должен дать самые точные указания вооружённым забастовочным пикетам – нам нужно за один час собрать всех наших людей.

Начав говорить, он пустил по кругу свою пачку сигарет, теперь она вернулась на стол. Он закрывает её лёгким щелчком и встаёт. Гуськом, точно так же, как и вошли, китайцы выходят, пожимая Гарину руку. Он звонит.

– Пусть этот человек напишет о цели посещения, – говорит он вестовому, возвращая одну из визитных карточек. – А пока позови Ло Моя.

Это китаец маленького росточка, бритый, с прыщавым лицом. Он почтительно, потупив глаза, стоит перед Гариным.

– В ходе забастовочной борьбы в Гонконге, да и здесь, в последнее время появилось слишком много бесполезных дискуссий. Напрасно товарищи думают, что они представляют собой какой-нибудь парламент! Раз и навсегда все эти дискуссии должны иметь только один предмет для спора: если дом хозяина находится слишком далеко или не представляет никакой ценности, то надо конфисковывать его машину. Повторяю в последний раз, ораторы должны ясно указывать цель атаки. И чтобы мы больше к этому предмету не возвращались.

Маленький китаец, поклонившись, уходит. Вестовой возвращается с визитной карточкой, которую Гарин только что вернул, и вручает её вновь.

– По поводу танков?

Гарин поднимает брови.

– Ну, этим занимается Бородин.

Он пишет на карточке адрес Бородина и ещё несколько слов (вероятно, рекомендацию). В дверь стучат, два удара.

– Войдите.

Дверь распахивается, входит европеец мощного сложения, с вислыми американскими усами, выделяющимися на его лице, одетый в ту же офицерскую форму цвета хаки, что и Гарин.

– Здравствуй, Гарин.

Он говорит по-французски, но это тоже русский.

– Здравствуй, генерал.

– Ну что? Господин Тан решился?

– Ты уже знаешь?

– В общих чертах. Я только что от Боро. Бедный малый, как он мучается! Врач говорит, что опасается приступа.

– Какой врач – Миров или китаец?

– Миров. Так что с Таном?

– Два-три дня и…

– У него по-прежнему та же тысяча?

– Плюс те, кого он завербует на свои и английские деньги. От полутора до двух тысяч в общей сложности. Как скоро сможет подойти сюда красная армия [5]5
  Кантонская красная армия. – Прим. авт.


[Закрыть]? Через шесть дней?

– Через восемь. Твои агенты работали в войсках Тана?

– Очень мало – почти все его люди родом из Хэнани и Юнани.

– Тем хуже. Сколько у них пулемётов?

– Десятка два.

– Учти, Гарин, в городе у тебя будет пять-шесть сотен кадетов, не больше.

– Как только дело завяжется, вы подоспеете.

– Стало быть, договорились: как только войска Тана будут подняты по тревоге, ты пошлёшь всех кадетов, которые у тебя в распоряжении, вместе с отделением пулемётчиков и полицейскими в арьергарде. А мы нагрянем с высот.

– Решено.

Генерал уходит.

– Скажи, Гарин, кто это – начальник генерального штаба?

– Да, Галлен.

– Как он похож на царского офицера!

– Как и все остальные…

Ещё один китаец, бобрик седых волос. Подходит к столу, прикасается к нему кончиками пальцев и ждёт.

– Всех своих безработных оповестили?

– Да, господин.

– Сколько из них можно собрать за полчаса?

– Какими средствами, господин?

– Быстрыми. Пусть вас не волнует вопрос транспорта.

– Больше десяти тысяч.

– Прекрасно. Благодарю вас.

Китаец с красивыми седыми волосами также уходит.

– А это кто такой?

– Руководитель отдела пособий и выплат. Образованный человек. Бывший мандарин. Изгнали со службы за всякие истории…

Гарин зовёт вестового.

– Отошли всех, кто ожидает, к комиссару в уголовную полицию.

Но в приоткрытую дверь уже входит ещё один китаец, входит очень спокойно, тихонько постучав на ходу два раза в дверь. Тучный, как Николаев, бритый, толстогубый, с невыразительными чертами лица. Он широко улыбается, показывая золотые коронки, в руке у него огромная сигара. Говорит по-английски.

– Господин Гарин, пришёл ли пароход из Владивостока?

– Сегодня утром.

– Сколько газолина?

– Тысяча пятьсот… (следует название китайской меры веса, которой я не знаю).

– Когда можно будет получить?

– Завтра. Чек сразу, как обычно.

– Хотите, я выпишу сейчас?

– Нет, всему своё время.

– В таком случае до свидания, господин Гарин. До завтра.

– До завтра.

– Он покупает у нас сырьё, которое нам посылает СССР, – вполголоса говорит мне Гарин по-французски, пока китаец идёт к двери. – Интернационал беден, и поставки сырья совершенно необходимы. В общем, они делают, что могут: посылают газолин, нефть, оружие, инструкторов…

Он встаёт и, подойдя к двери, выглядывает в коридор: больше никого нет. Вернувшись к столу, садится и открывает папку с надписью «Гонконг». Последние донесения. Время от времени он передаёт мне отдельные документы, которые хочет отложить в особую стопку. Чтобы стало прохладнее, я включаю вентилятор, и листки тут же разлетаются. Он выключает вентилятор, раскладывает вновь по стопкам разрозненные листки и продолжает подчёркивать красным карандашом некоторые фразы. Донесения, донесения, донесения. Пока я готовлю краткое изложение отобранных им бумаг, он выходит. Донесения…

Забастовка, парализовавшая Гонконг, продержится в своём нынешнем виде не больше трёх дней.

Предположим, что рабочие, которым перестанут выплачивать пособия, не начнут работу ещё в течение десяти дней, – в целом это тринадцать дней. Итак, если за две недели Бородин не найдёт каких-либо новых способов действия, английские корабли войдут в кантонский порт. Гонконг воспрянет: всё, что дала эта забастовка, уйдёт напрасно. Гонконгу нанесён тяжёлый удар; банки потеряли и продолжают терять огромные суммы; кроме того, китайцы увидели, что Англия не так уж неуязвима. Но сейчас город с населением в триста тысяч, где никто не работает, живёт на наши деньги и деньги английских банков. Кто первым уступит в этой игре? Естественно, мы. А тем временем близ Вечеу армия Чень Тьюмина готовится выступить в поход…

Остаётся только запретить заход в Гонконг всем кораблям, которые направляются в Кантон. Но для этого нужен декрет, а пока Чень Дай обладает своим нынешним влиянием, декрет не будет подписан.

Гонконг – Англия. За армией Чень Тьюмина – Англия. За саранчой, которая роится вокруг Чень Дая, – Англия.

* * *

На столе лежит несколько книг: китайско-латинский словарь отцов церкви, две медицинские книги на английском – «Дизентерия», «Палюдизм». Когда Гарин возвращается, я спрашиваю, неужели он действительно отказывается лечиться.

– Да нет же, я лечусь! А как же иначе! Конечно, я лечился не очень серьёзно, потому что занят совсем другим, но это не имеет значения; мне надо вернуться в Европу, чтобы выздороветь; это я точно знаю. Я постараюсь задержаться здесь как можно меньше. Но как я могу уехать сейчас?

Я почти не пытаюсь уговаривать: его раздражает этот разговор. Вестовой приносит письмо, которое Гарин внимательно читает. Затем протягивает его мне, сказав только: «Слова красным карандашом написаны Николаевым».

Ещё один список, похожий на тот, что Гарин получил в начале обеда. Но этот длиннее: Бородин, Гарин, Е Чен, Сун Фо, Ляо Чон Хой, Николаев, Семёнов, Гон, много китайских имён, которых я не знаю. В углу красным приписка Николаева: "Полный список людей, которых следует арестовать и расстрелять на месте". А внизу наспех приписал ручкой: «Они сейчас готовят прокламации».

* * *

В пять часов вестовой приносит ещё одну визитную карточку. Гарин встаёт, идёт к двери и вежливо отстраняется, пропуская Чень Дая. Маленький старичок входит, усаживается в кресло, вытягивает ноги, втягивает руки в рукава и доброжелательно, хотя и несколько иронично, смотрит на Гарина, вернувшегося к своему столу. Чень Дай, однако, не произносит ни слова.

– Вы хотели меня видеть, господин Чень Дай?

Он делает утвердительный знак головой, медленно выпрастывает руки из рукавов и говорит своим слабым голосом:

– Да, господин Гарин, да. Я полагаю, мне не следует спрашивать вас, известно ли вам о тех покушениях, которые произошли в эти последние дни.

Он говорит очень медленно, тщательно подбирая слова и подняв указательный палец.

– Я слишком восхищаюсь вашими способностями, чтобы предположить, что вам о них не известно, учитывая, что ваши обязанности требуют поддерживать постоянную связь с господином Николаевым… Господин Гарин, этих покушений стало слишком много.

Гарин отвечает жестом, который означает: «А я здесь при чём?»

– Мы понимаем друг друга, господин Гарин, мы понимаем друг друга…

– Господин Чень Дай, вы знакомы с генералом Таном, не так ли?

– Господин генерал Тан – верный и честный человек.

И, медленно кладя правую руку на стол, как бы желая подчеркнуть свои слова, произносит:

– Я надеюсь добиться от Центрального комитета принятия необходимых мер для борьбы с покушениями. Полагаю, что следовало бы предать суду людей, известных всем в качестве главарей террористических групп. Господин Гарин, я желаю знать, как вы и ваши друзья отнесётесь к тем предложениям, которые я собираюсь представить.

Он убирает руку со стола и вновь втягивает её в рукав.

– Я должен вам сказать, господин Чень Дай, – отвечает Гарин, – что с некоторого времени инструкции, которые вы даёте своим друзьям, вступают в явное и весьма досадное противоречие со всеми нашими устремлениями.

– Вас ввели в заблуждение, господин Гарин; вероятно, нашлись какие-то злокозненные советчики, а возможно, информация поступила из ненадёжных источников? Я не давал никаких инструкций.

– Ну указания, скажем так.

– Не было и указаний… Я излагал свои мысли, свою точку зрения, вот и всё…

Его улыбка становится всё шире и шире.

– Полагаю, вы не находите это неуместным?

– Я очень уважаю ваше мнение, господин Чень Дай, но мне хотелось бы – нам хотелось бы, – чтобы комиссариат получал и другую информацию…

– …а не только от своих полицейских агентов? Я тоже этого хочу, господин Гарин. Он мог бы, например, прислать ко мне одного из своих членов, человека хорошо информированного. Несомненно, он мог это сделать. (Он слегка наклоняется вперёд.) Доказательством тому служит, что мы с вами вместе.

– Несколько месяцев назад наш комиссариат не считал необходимым посылать меня к вам, чтобы узнать ваше мнение; вы сами его излагали…

– Следовательно, вопрос в том, кто из нас изменился: я или вы… Я уже старый человек, господин Гарин, и вы, вероятно, должны признать, что всей своей жизнью…

– Никто не помышляет поставить под сомнение ваши душевные качества, к которым мы все питаем глубочайшее уважение; мы хорошо знаем, чем вам обязан Китай. Но…

Чень Дай, наклонившись вперёд, улыбается. Услышав «но», он с тревогой выпрямляется, глядя на Гарина.

– …но вы не станете оспаривать, как мне кажется, значения нашей деятельности. Однако же, вы стремитесь её ослабить.

Чень Дай молчит, в надежде, что Гарин, смущённый этим молчанием, продолжит говорить. Пауза. Наконец он решается.

– Я допускаю – было бы желательно несколько прояснить нашу ситуацию… Некоторые члены комиссариата, и в частности вы, господин Гарии, обладают выдающимися качествами. Но вы стремитесь усилить тот образ мысли, который мы не можем полностью одобрить. Почему вы придаёте такое значение военному училищу в Вампоа?

Он разводит руки в стороны, как католический священник, оплакивающий грехи своих прихожан.

– Никто не заподозрит меня в том, что я чрезмерно придерживаюсь старых китайских обычаев; я много сделал, чтобы их уничтожить. Но я полагаю, я твёрдо верю, скажу даже – я убеждён, что деятельность нашей партии будет достойна наших ожиданий лишь в том случае, если она будет опираться на справедливость. Вы желаете перейти в наступление? – И голосом ещё более слабым: – Нет… Пусть вся ответственность ляжет на империалистов. Гибель ещё нескольких несчастных бедняков больше сделает для нашего дела, чем все кадеты Вампоа.

– Дёшево же вы цените их жизнь.

Чень Дай откидывает голову назад, чтобы взглянуть на Гарина, и становится похож на старого китайского учителя, возмущённого вопросом ученика. Мне кажется, что он разгневан, но внешне это незаметно. Он по-прежнему держит руки в рукавах. Вспомнил ли он о расстреле в Шамяни? Наконец он начинает говорить, как бы подводя итоги своим раздумьям:

– О, не дешевле, чем послать их под пулемёты гонконгских волонтёров, не так ли?

– Но вопрос об этом не стоит! Вы знаете, как и я, что войны не будет, Англия не в состоянии её вести! С каждым днём китайцы всё больше убеждаются – и партия способствует этому, – что речь идёт об идиотском европейском блефе, о ничтожности силы, опирающейся на брошенные штыки и заклёпанные пушки.

– Я далеко не так в этом убеждён, как, вероятно, убеждены вы. Вы не так уж боитесь войны… Она дала бы возможность продемонстрировать всем вашу действительно изумительную ловкость, дала бы возможность господину Бородину продемонстрировать свои организаторские способности, а генералу Галлену – свои полководческие таланты.

(С каким скрытым презрением произносится это слово – «полководческие».)

– Разве освобождение всего Китая – это не великая и благородная цель?

– Вы очень красноречивы, господин Гарин… Но мы по-разному смотрим на вещи. Вы любите эксперименты. И вы используете их для осуществления – как бы это выразиться? – всего, в чём вы нуждаетесь. В данном случае речь идёт о населении этого города. Могу ли я сделать вам признание? Я предпочёл бы, чтобы его не использовали для этого дела. Я люблю читать трагические истории и умею восхищаться ими; но я не хотел бы видеть нечто подобное в собственной семье. Если бы я осмелился выразить мою мысль в форме излишне резкой, не совсем подобающей, и использовал бы выражение, которое вы иногда употребляете по совершенно иному поводу, то я сказал бы, что не хочу видеть, как моих соотечественников превращают… в подопытных морских свинок…

– Если какой народ и послужил материалом для эксперимента в назидание всему миру, то это, как мне кажется, не Китай, а Россия.

– Возможно, возможно… Но, вероятно, самой России это было нужно. Вам и вашим друзьям это также необходимо. Конечно, вы не отступите перед опасностью…

Он кланяется.

– Но, господин Гарин, это, по моему мнению, не является достаточным оправданием для того, чтобы к ней стремиться. Я хочу – я очень хочу, – чтобы везде в Китае китайцев судили в китайском суде, чтобы их защищали китайские полицейские, чтобы они стали – на самом деле, а не в принципе – законными хозяевами на своей собственной земле. Но мы не имеем права – по решению правительства – самим нападать на Англию с оружием в руках. Мы не воюем с ней. Китай – это Китай, а остальной мир – это остальной мир…

Смущённый Гарин не сразу находит, что ответить…

Чень Дай продолжает:

– Я слишком хорошо знаю, каковы цели этого нападения… Я слишком хорошо знаю, что это приведёт к усилению фанатизма, который вы сюда завезли…

Гарин смотрит на него.

– Фанатизма, доблесть которого я не оспариваю, но который я, к моему величайшему сожалению, не могу принять, господин Гарин. Только истина может служить основанием…

Он разводит руками, как бы извиняясь.

– Неужели вы думаете, господин Чень Дай, что Англия так же заботится о справедливости, как и вы?

– Нет… Именно поэтому мы в конце концов одолеем её… без насильственных мер, без боя. Не пройдёт и пяти лет, как ни одному английскому товару не удастся проникнуть в Китай.

Он думает о Ганди… Гарин, стуча карандашом по столу, медленно отвечает:

– Если бы Ганди – тоже во имя справедливости – не вмешался, чтобы отменить последний Хартал, англичан уже не было бы в Индии.

– Если бы Ганди не вмешался, господин Гарин, то Индия, дающая сегодня миру урок самого высокого благородства, стала бы всего лишь мятежной азиатской страной…

– Мы здесь не для того, чтобы подавать прекрасные примеры поражения!

– Позвольте поблагодарить вас за сравнение, которым вы оказали мне большую честь, нежели сами думаете. Однако я его недостоин. Ганди сумел собственными страданиями искупить ошибки своих соотечественников.

– И удары кнутом, которые они получают в награду за его добродетели.

– Вы слишком волнуетесь, господин Гарин. К чему раздражаться? Китай сделает выбор между вашими и моими идеями…

– Это мы сделаем из Китая то, чем он должен быть! Но сможем ли мы это сделать, если между нами нет согласия, если вы учите его относиться с презрением к тому, что ему более всего необходимо, если вы не желаете признавать, что самое главное и первостепенное – это выжить!

– Китай всегда подчинял себе своих победителей. Медленно – это правда. Но всегда… Господин Гарин, если Китаю предстоит стать чем-нибудь иным, нежели страной справедливости, таким, как я пытался – скромными своими силами – его создать, если ему предстоит стать похожим на… – Пауза. Подразумевается: на Россию. – …Тогда я не вижу необходимости в том, чтобы он существовал. Пусть он оставит по себе великое воспоминание. Несмотря на все мерзости маньчжурской династии, история Китая заслуживает уважения…

– Значит, вы думаете, что те страницы, которые мы сейчас пишем, свидетельствуют о вырождении?

– В истории пяти тысячелетий могут оказаться весьма печальные страницы, господин Гарин, возможно, более печальные, чем те, что упомянуты вами; но по крайней мере мной они написаны не будут…

Он не без труда поднимается и мелкими шажками идёт к двери. Гарин провожает его. Как только дверь закрывается, он оборачивается ко мне:

– Боже великий! Избавь нас от святых!

* * *

Последние донесения: офицеры Тана в городе. Сегодня ночью опасаться нечего.

– Даже в сфере идей или скорее страстей мы не бессильны в борьбе с Чень Даем, – объясняет мне Гарин за ужином. – Вся современная Азия открывает для себя чувство индивидуализма и познаёт понятие смерти. Бедняки поняли, что их горести ничем не искупимы и от новой жизни ждать нечего. Прокажённые, переставшие верить в Бога, заражали родники. Любой человек, который оторвался от традиционной китайской жизни, от её обычаев и смутных верований, взбунтовавшийся против христианства, становится хорошим революционером. Ты это сразу поймёшь на примере Гона и почти всех террористов, с которыми тебе удастся познакомиться. В то же самое время из ужаса перед бессмысленностью смерти – смерти, которая ничего не искупает и ничем не вознаграждает, – рождается мысль о том, что каждый человек может вырваться из общей массы несчастных, достичь той особенной, индивидуальной жизни, которую они смутно осознают как самоё ценное достояние богатых. Именно благодаря этим чувствам привились некоторые русские понятия, принесённые Бородиным; именно они побуждают рабочих требовать избрания контрольных комиссий на заводах – не ради тщеславия, а для того, чтобы ощутить, что существует более достойная человека жизнь. Но ведь похожее чувство – ощущение самоценности собственной жизни, самостоящей перед Богом, – лежало в основе силы христианства? Конечно, отсюда недалеко до ненависти и даже до фанатизма ненависти, примеры тому я вижу каждый день… Когда грузчик видит автомобиль хозяина, то последствия могут быть разными; но если у грузчика сломаны ноги… А в Китае много сломанных ног. Трудно другое – преобразовать смутные ощущения китайцев в твёрдую решимость. Пришлось внушать им веру в себя – и при этом постепенно, чтобы эта вера не исчезала через несколько дней, вести их от одной победы к другой, чтобы научить их бороться за эти победы с оружием в руках. Борьба с Гонконгом, предпринятая по многим причинам, для этого неоценима. Результаты оказались блестящими, а мы их делаем ещё более блестящими. Они видят, как идёт уничтожение символа Англии, и все желают принимать в этом участие. Они осознают себя победителями, победителями без тех сражений, к которым питают отвращение, потому что они напоминают только о поражениях. Для них, как и для нас, сегодня – Гонконг, завтра – Ханкеу, послезавтра – Шанхай, а затем Пекин… Порыв, приобрётенный в этой борьбе, должен укрепить – и обязательно укрепит – нашу армию против Чень Тьюмина, как сам он укрепляет северный поход. Вот почему нам необходима победа, вот почему мы не можем допустить, чтобы этот народный энтузиазм, который становится легендарным, превратился в труху во имя справедливости и прочего вздора!

– Разве подобную силу можно сломить с такой лёгкостью?

– Сломить – нет. Уничтожить – да. Ганди достаточно было произнести крайне несвоевременную проповедь (потому что индусы, видите ли, прикончили нескольких англичан!), чтобы рухнул последний Хартал. Энтузиазм не выносит колебаний. Особенно здесь. Нужно, чтобы каждый человек чувствовал, что его жизнь связана с революцией, что жизнь потеряет всякий смысл, если мы проиграем, что она вновь станет никчемной и ненужной… – Помолчав, он добавляет: – А ещё нужно решительное меньшинство…

После ужина он пошёл за новостями к Бородину; приступ лихорадки, которого опасался врач, действительно наступил, и посланник Интернационала лежал в постели, будучи не в состоянии ни читать, ни обсуждать что бы то ни было. Эта болезнь беспокоит Гарина, и беспокойство привело его к тому, что мы немного поговорили о нём самом. На один из моих вопросов он ответил:

– У меня есть старые счёты, которые во многом и привели меня в революцию…

– Но ты почти никогда не страдал от нищеты?

– О, дело вовсе не в этом. Моя ненависть направлена не столько против собственников, сколько против идиотских принципов, во имя которых они защищают свою собственность. И ещё одно: когда я был подростком, я грезил о чём-то неопределённом, и мне ничего не было нужно для веры в себя. Я и сейчас верю в себя, но по-другому: теперь мне нужны доказательства. Вот что связывает меня с гоминьданом… – И, положив руку мне на плечо, добавляет: – Это стало привычкой, но особенно мне нужна наша общая победа…

На следующий день

Террористы действуют по-прежнему беспощадно. Вчера были убиты богатый торговец, судья и двое бывших чиновников – одни на улице, а другие в собственном доме.

Чень Дай собирается завтра потребовать от Исполнительного комитета немедленного ареста Гона и всех тех, кого считает главарями анархистских и террористических обществ.

На следующий день

«Войска Тана подняты по тревоге».

Мы только что сели завтракать. Тут же отправляемся. Машина мчится на полной скорости вдоль реки. В самом городе ещё ничего не заметно. Но внутри домов, у которых мы останавливаемся, уже поставлены пулемётные отряды. Как только мы проезжаем, дорожная полиция и забастовочные пикеты рассеивают прохожих и останавливают движение на мостах, перед которыми устанавливаются заградительные пулемёты. Войска Тана располагаются на другом берегу реки.

В комиссариате пропаганды перед кабинетом Гарина нас ожидают Николаев и молодой китаец с растрёпанной шевелюрой и довольно красивым лицом; это Гон, главарь террористов. Только услышав его имя, я замечаю, какие у него длинные руки – слегка обезьяноподобные, как говорил мне Жерар. В коридоре уже много агентов, тех, которым было поручено наблюдать за домами наших людей, неугодных Тану, и предупредить нас о появлении патрулей, посланных производить аресты. Они рассказывают, что только что видели, как солдаты силой врываются в дома и, взбешенные тем, что жертвы ускользнули, уводят женщин и прислугу… Гарин приказывает им замолчать. Затем спрашивает каждого, где тот находился, и помечает на плане Кантона места, где побывали патрули.

– Николаев!

– Да.

– Иди вниз. Записка к Галлену. Нет, ты сам! Далее, агентов на автомобилях во все профсоюзные комитеты – каждый профсоюз должен послать пятьдесять добровольцев против каждого патруля. Патрули сейчас поднимутся к реке. Добровольцев на набережную. Два патруля кадетов для командования ими, каждому выдать пулемёт.

Николаев поспешно уходит, пыхтя и сотрясаясь всем своим жирным телом. Теперь в коридоре толпятся агенты, которых быстро опрашивают, перед тем как пустить к Гарину, кантонский офицер и какой-то высокий европеец (мне кажется, что это Клейн… но в коридоре темно). Другой кантонский офицер, совсем молоденький, проталкивается через эту белую массу людей в полотняных костюмах и спецовках.

– Мне идти, господин комиссар?

– Как договорились, полковник. Указания получите на мосту номер 3.

Он передаёт план, где красным обозначены места расположения патрулей, дислокация войск Тана и дороги, по которым тот может двинуться. Город перерезан голубой чертой реки, именно здесь, как это всегда было в Кантоне, произойдёт сражение. Я вспоминаю слова Галлена: «Клещи. Если они не пройдут по понтонным мостам, им конец…»

Молодой секретарь влетает бегом, с листочками в руках:

– Подождите, полковник! Вот извещение Службы безопасности: у Тана тысяча четыреста человек.

– У меня только пятьсот.

– А Галлен говорил – шестьсот.

– Пятьсот. Вы поставили наблюдателей вдоль реки?

– Да. Можете быть совершенно спокойны, вас не обойдут.

– Хорошо. А мосты удержим мы.

Офицер уходит, не прибавив ни слова. В общем гаме мы слышим скрежет колёс отъезжающей машины и постепенно удаляющийся звук непрерывно гудящего клаксона. Жарко, жарко… Мы все остались в рубашках, бросив в углу наши пиджаки.

Ещё одна бумага – копия приказов Тана.

– Главные цели: банки, вокзал, почта, – читает вслух Гарин. Он продолжает читать, но молча, затем добавляет: – Прежде всего им нужно переправиться через реку…

– Гарин, Гарин! Войска Фень Лядова…

Это вернулся Николаев, он обтирает платком своё широкое лицо, у него взмокли волосы, а глаза вращаются.

– …присоединяются к войскам Тана! Дороги на Вампоа отрезаны.

– Это точно?

– Точно. – И, понизив голос, добавляет: – Нам ни за что не удержаться одним…

Гарин смотрит на план, развёрнутый на столе. Потом, нервически вздёрнув плечи, отходит к окну.

– Что тут можно сделать? – Громко: – Клейн! – и тише: – Гон, лети в комитет к шофёрам и приведи полсотни наших.

Обернувшись к Николаеву:

– Телеграф? Телефон?

– Блокированы, естественно.

Входит Клейн.

– Что?

– Фень изменил нам и отрезал Вампоа. Бери патруль гвардейцев и агентов. Конфискуй всё, что катится на колёсах. И быстро. В каждый драндулет агента и шофёра (шофёры внизу, их привёл Гон). Пусть объезжают весь город – не проезжая через мосты – и везут сюда всех безработных и забастовщиков, которых встретят. Иди в комитеты. Пусть активисты шлют нам всех людей, которыми располагают. И обязательно доберись до полковника, пусть он даст тебе сто кадетов.

– Он развопится.

– Плевать, идиот! Сам их заберёшь.

Клейн уходит. Где-то вдалеке начинается перестрелка…

– Смотрите, чтобы не создавать пробок! Если для начала явится хотя бы три тысячи…

Он подзывает кадета, который только что вместе с Клейном опрашивал агентов, перед тем как их впустить:

– Пошлите секретаря в комитет докеров. Тридцать грузчиков немедленно.

Уезжает ещё одна машина. Я быстро выглядываю в окно: десяток машин перед зданием комиссариата, шофёры ждут. Каждый уходящий с поручением секретарь берёт одну из них; машина со скрежетом выезжает из большой тени, косо отбрасываемой зданием, и исчезает в пыли, пронизанной солнечными лучами. Выстрелов больше не слышно, но, пока я смотрю в окно, слышу, как за моей спиной чей-то голос говорит Гарину:

– Три патруля попались. Три делегата от секций ждут.

– Офицеров расстрелять. Что до солдат… где они?

– В комитетах.

– Хорошо. Разоружить, в наручники. Если Тан перейдёт мосты, расстрелять.

В тот момент, когда я оборачиваюсь, человек выходит, но тут же возвращается:

– Они говорят, у них нет наручников.

– К чёрту!

Звонит внутренний телефон.

– Алло! Капитан Ковак? Да, комиссариат пропаганды! Горят? Сколько домов? С той стороны реки? Пусть горят…

Вешает трубку.

– Николаев! Какая охрана у дома Бородина?

– Сорок человек.

– Пока хватит. Носилки там есть?

– Я только что приказал послать.

– Хорошо.

Он глядит в окно, сжав кулаки, затем снова обращается к Николаеву:

– Ну, началась сумятица… Иди вниз. Прежде всего машины в одну линию, одну за другой. Затем заграждение и ряды безработных.

Николаев уже внизу, очень приметный в своей белой каске, суетится, машет руками. Машины с грохотом перемещаются и выстраиваются. В тени ожидают двести-триста человек в лохмотьях, почти все сидят на корточках. С каждой минутой их становится больше. Те, что подходят, с тупым видом спрашивают о чём-то первых, а затем садятся на корточки позади них, чтобы тоже оказаться в тени. Я слышу за собой голос: