Текст книги "Земля обетованная"

IV

Возвращаясь в деревню, где вот уже целый век верховодила его семья, полковник Форжо тоже рассчитывал стать мэром и, таким образом, заняться политической деятельностью, в которой мог найти выход своей энергии. Но ему не удалось добиться избрания в муниципальный совет, и он горько сетовал на «скверный дух», воцарившийся в этой глухомани. Он не понимал, что перебежчиками были, в первую очередь, именно члены семейства Форжо, а не провинция Лимузен. Его дед представлял в этих краях передовые слои общества – бонапартистов, затем орлеанистов, то есть противников традиционной монархии. Его отец стал республиканцем, умеренным, но либеральным, и недругом Мак-Магона. А сам полковник, представитель третьего поколения Форжо, был врагом Республики в глазах местных фермеров-радикалов, которые с неудовольствием смотрели на возвращение в их деревню человека, сурово осужденного «папашей Комбом» и его газетами. Что же касается окрестных помещиков, которые некогда избегали знакомства с «этими Форжо» – аристократами наполеоновского разлива, они, напротив, восхищались теперь отважным поведением полковника в деле с конгрегациями и поначалу оказали им теплый прием. Однако вскоре быстро охладели к полковнику, узнав, что он не верит в виновность Дрейфуса.

– Ну, подумайте, господин полковник, его же дважды осудил трибунал! – говорили ему.

– Я знаю, – отвечал он, – знаю, но я друг майора Бреона, порядочнее которого нет человека на свете, а он голосовал за оправдание. Так вот Бреон лично сказал мне, что в деле нет никаких доказательств вины. И, кроме того, вспомните о самоубийстве Анри…[4]4
  Дело Дрейфуса – во Франции судебный процесс 1894 г. и последовавший социальный конфликт (1896–1906) по делу о шпионаже в пользу Германской империи офицера французского Генерального штаба, еврея родом из Эльзаса (на тот момент территории Германии), капитана Альфреда Дрейфуса (1859–1935), разжалованного военным судом и приговоренного к пожизненной ссылке на основании фальшивых документов и на волне сильных антисемитских настроений в обществе. Полковник Анри, уличенный в подделке документов с целью опорочить Дрейфуса, был арестован и покончил с собой в тюрьме.


[Закрыть]

Узнав об этом отзыве, многие окрестные дворяне заключили: «Горбатого могила исправит!»

Госпожа Форжо, даром что фанатичная роялистка и антидрейфусарка, попала в немилость к соседям заодно с мужем и выместила на нем свое раздражение. Забыв, что именно она вынудила полковника подать в отставку, она обвиняла его в том, что он обрек ее на жалкое существование в этой глухой провинции.

Клер плохо понимала, какое положение занимает в этих краях ее семья. В глазах детей арендаторов, которые разговаривали с ней робко и почтительно, она была дочерью владельца замка, олицетворением богатства и могущества; однако по разговорам, которые она слышала вечерами в гостиной, девочка догадывалась, что ее родителей крайне заботит нехватка денег. Она знала, почему исчезают со стен картины – их продавали. И если ей случалось высказать какое-нибудь желание, отец с горечью отвечал:

– А платить кто будет?

В непогоду с монументальной крыши замка то и дело срывались старые черепицы, и полковнику это не давало покоя.

– Титина, а шестьдесят тысяч франков – это много? – спрашивала Клер.

– А почему тебя это интересует?

– Потому что вчера вечером папа сказал: «Необходимо достать шестьдесят тысяч франков на черепицу, иначе стропилам конец». Титина, а кто такие «стропила»?

– Как-нибудь на днях сведу тебя на чердак и покажу.

Клер была очень одинокой девочкой и потому со жгучим интересом прислушивалась к разговорам родителей. Почти каждый вечер полковник, прочитав газету, сокрушенно комментировал события прошедшего дня:

– Ну и нелепица!

Мадам Форжо, склоненная над своей вышивкой, поднимала голову.

– Какая нелепица, Рауль? – осведомлялась она.

В этот вечер полковник, по своему обыкновению, вскочил с кресла и, заложив руки за спину, начал кружить по комнате, точно зверь в клетке:

– Представь себе: этот господин Пелльтан, министр Морского флота, сидя в Бизерте, смеет бросать вызов всему миру от имени Франции! Он утверждает, что Корсика целит прямо в сердце Италии, что Бизерта и Тулон угрожают Мальте и Гибралтару… Нет, вы только послушайте!

Схватив на ходу газету, он остановился возле лампы и прочел:

– «Разумеется, я отнюдь не желаю международного конфликта как с Англией, так и с Италией, но, поскольку нам неизвестно, что затевает противная сторона, наш долг – готовиться к священной войне за нашу родину Францию против ее врагов, кем бы они ни были…» А когда председателя совета упрекают в поджигательских речах его министра, знаете, что он отвечает? «Стоит ли придавать значение необдуманным словам, вырвавшимся в подогретой атмосфере застолья…» Черт подери! Если господин Комб так скептически относится к импровизациям господина Пелльтана, зачем же он доверяет ему национальную безопасность? Почему разрешает ему грозить всему миру, да еще в тот момент, когда мы не готовы к войне?!

Мадам Форжо пожала плечами и не произнесла ни слова. Казалось, она питает к мужу скрытую неприязнь: время от времени она бросала на него пренебрежительный взгляд, который Клер, с виду погруженная в чтение своей книжки с картинками, ловила на лету. Ссоры отца с матерью были для нее предметом постоянных размышлений. В Ренне супруги занимали общую комнату, расположенную прямо над ее спальней, и она часто слышала шум их пререканий. Но в Сарразаке мадам Форжо расположилась одна в так называемой комнате хозяев. А полковник спал на первом этаже, на диване в гостиной, – как он объяснял, «из-за воров». Но никаких воров в округе не было. Однажды, когда Клер и Леонтина пошли в деревню, мясник, ухмыляясь, бросил служанке:

– Ну, ваш полковник – кавалер хоть куда!

«Кавалер? Почему кавалер? – раздумывала девочка. – Может, он хотел сказать „кавалерист“?»

По воскресеньям после кладбища и перед тем, как сесть в коляску, мадам Форжо заходила в кондитерскую Кейрола́ и покупала заварные пирожные с кремом – воскресное лакомство. Этот кондитер, бывший наездник, разделял политические убеждения полковника.

– Вы не поверите, господин полковник! Новый командир жандармерии – красный!

– Ну что ж, он стремится сделать карьеру, – желчно говорил полковник. – Только как бы ему не промахнуться: Франция еще воспрянет.

– Ох, не знаю, господин полковник. Такая ненависть кругом, прямо невероятно… Еще хуже, чем в Революцию.

По воскресеньям после обеда Клер охотно вернулась бы в деревню, на вечернюю службу; ей хотелось еще раз подышать священным запахом ладана, послушать Magnificat[5]5
  Магнификат (от первого слова лат. текста «Magnificat anima mea Dominum» – «Величит душа моя Господа») – хвалебная песня на текст славословия Девы Марии из Евангелия.


[Закрыть] и окунуться в мягкие волны органных мелодий. Но полковник был против:

– Это невозможно… Лошади слишком устали. Поиграй здесь.

«Поиграй»… легко сказать! У Клер не было друзей: одни дома закрыли перед ней двери из-за местных вендетт, другие пустовали – многие семьи проводили зиму в Париже или Лиможе. И Клер, пообедав, шла искать приют в кухне, где топившаяся печь давала ровное постоянное тепло. Толстуха Мари, повязав косынку на голову, потрошила курицу или лущила горох. Она всегда находила дело для Клер:

– А ну-ка натолки мне сахара… А потом взбей белки, да как следует…

Ах, до чего же приятно было вращать венчик, быстро-быстро, смотреть, как вздувается сладкая воздушная масса, а заодно прислушиваться к дерзкой болтовне служанок. Однако Леонтина, преданная и богобоязненная душа, считала себя ответственной за Клер и уводила ее прежде, чем девушки переходили границы приличия.

– А что это сказала Мари, а?.. Ну, Титина, что это она сказала про девушку, которую повалил парень? Почему все смеялись, разве это смешно, Титиночка?

– Ничуть не смешно! Здешние люди прямо как животные!

Леонтина сама была уроженкой этого края, но ее мать, работавшая горничной у сенатора, строго воспитала ее. Она много читала и даже, получая всего тридцать франков месячного жалованья, подписывалась на «Veillées des Chaumières» («Посиделки в хижинах») – еженедельный иллюстрированный журнал с романтическими и религиозными историями, который после прочтения одалживала чете Ларноди.

– Надобно оградить персонал от дурных книг, – говорила она.

Леонтина знала наизусть стихи Луизы Аккерман[6]6
  Луиза-Викторина Аккерман (1813–1890) – поэтесса.


[Закрыть] и Марселины Деборд-Вальмор.[7]7
  Марселина Деборд-Вальмор (1786–1859) – крупнейшая поэтесса французского романтизма.


[Закрыть] По воскресным дням она читала Клер «Дневник Маргариты» – жалостную нравоучительную историю. Маргарита плыла на корабле на остров Бурбон со всей своей семьей; ее младший брат, еще младенец, умирал на борту судна; ее лучшая подруга Мари также скончалась, только позже. Клер готова была слушать эту историю бесконечно.

– Но что же тебе нравится в этой книге? – недоуменно и насмешливо спрашивала ее мать.

– Смерть ребеночка и смерть Мари.

Второй историей, которую Клер без конца просила читать Леонтину, была «Тайна Фруа-Пиньона».[8]8
  Автор – писательница Бланш Легран (1863–1919).


[Закрыть] Там было письмо юной девушки, которое Клер находила в высшей степени изысканным: «Твоя навсегда, командор… Мари-Тереза Кардаво». Клер могла часами повторять эти слова: «Твоя навсегда, командор…». Она не знала, кто такой командор, и не понимала точного смысла выражения: «Твоя навсегда». Но эти слова звучали, как музыка. Она долго сопротивлялась чтению молитв с перебиранием четок, но стоило ей узнать, что четки называются rosaire, как она сразу пристрастилась к этому занятию. Слово rosaire напоминало о волшебных садах с розами, об аркадах и колоннах, увитых розовыми цветами. Две тетки Клер постриглись в монахини, и ей было известно, что одна из них, сестра Аньес-Анжелика, жила в монастыре «Птицы». Клер так и представляла ее себе живущей в огромном вольере; тогда как вторая тетка, сестра Мари-Жозеф, находилась, по ее убеждению, в постоянной неподвижности, поскольку господин кюре говорил, что она принадлежит к «созерцательному ордену». Любое новое слово пускало корни в воображении девочки, давая обильный урожай образов и догадок.

Ближе к вечеру она ходила кормить сахаром лошадей и возвращалась домой в тот час, когда из долины поднимались белые нити ночного тумана. С этого момента девочка знала, что воскресенье будет похоже на все прочие дни. За обедом отец опять начнет говорить о черепице, урожае и армии; вечер она проведет у камина, между подставками для дров; мадам Форжо снова займется своей вышивкой, а полковник, заложив руки за спину, будет, как всегда, вышагивать по гостиной, проклиная правительство; потом войдет Леонтина, а дальше – холодная лестница, ведущая в башню, угасание хилого огня на поленьях, ужас ночной тьмы и, наконец, спасительный сон.

V

Полковник Форжо был незлым человеком, но тридцать лет командования выработали у него привычку к полному повиновению окружающих. Его красивое, спокойное лицо и прямой взгляд говорили о бесхитростном сердце, зато голос звучал резко и безжалостно:

– Молчи! Не прекословь! Не спорь!

Так он отвечал Клер, стоило той задать какой-нибудь вопрос. Как-то вечером девочка призналась, что медлит покидать гостиную, потому что боится темноты, и полковник тут же приказал ей выйти из дому, притом одной, в ночном мраке:

– Дойдешь до сосновой рощи и принесешь мне ветку в доказательство того, что ты исполнила приказ!

Обеспокоенная Леонтина надела на малышку пальто, проводила до двери и тихонько спросила:

– Хочешь, я пойду с тобой?

Но Клер сердито отказалась. Ночь была безлунная, и парадная аллея перед замком напоминала черный туннель. Девочка медленно продвигалась по ней, протянув вперед руки, чтобы не наткнуться на ветви деревьев, которые мрачной угрожающей тенью смыкались на ее пути. Доносившийся справа шум – плеск воды и бульканье воздушных пузырей – возвещал о близости пруда с его скользкими лягушками. Вдали, на равнине, проходил поезд, и его пыхтение напоминало грозные голоса сказочных чудовищ. Но вот пруд остался позади, значит еловый лес уже недалеко. Клер споткнулась о кочку, поскользнулась, упала, вскрикнула, но тут же нащупала под собой клейкие от смолы сосновые иголки. Встав на ноги, она на ощупь выбрала развесистую ветку, отломила ее и так же медленно побрела назад, к дому. Возвращаться было легче: теперь она ориентировалась на свет из окон замка. Войдя в гостиную, она молча, с вызывающим видом, протянула ветку отцу. С тех пор она перестала бояться темноты.

В другой раз Клер решила нарезать хлеб на кухне и сильно поранила ножом руку; началось обильное кровотечение. От боли и вида крови она разрыдалась так громко, что это услышал полковник.

– И не стыдно тебе голосить из-за простого пореза! – сказал он. – Бери пример с солдат, которым на поле боя оторвало снарядом руку или ногу, – они терпеливо ждут, когда их подберут санитары!

Клер была пристыжена и с этого дня принялась, втайне от взрослых, подвергать себя множеству испытаний, чтобы покончить со своей изнеженностью. Каждое утро за завтраком она прижимала ладошку к горячему кофейнику, стараясь терпеть боль все дольше и дольше. «Не хочу! Не хочу! – твердила она себе. – Не хочу! Не хочу!» Спустя какое-то время она могла безбоязненно брать в руки предметы, одно прикосновение к которым еще полгода назад заставило бы ее завопить от боли.

– Эта малышка абсолютно бесчувственна! – говорила ее мать.

Она ошибалась: Клер просто отказывалась чувствовать. Однако ей так и не удалось смириться с другой манией отца – принуждать к постоянной деятельности всех, кто от него зависел. Полковник не выносил вида человека, который средь бела дня спокойно сидел без дела.

– А ну-ка, вставай! – командовал он дочери. – Иди побегай! Или поиграй в серсо.

– Я уже пробовала, – отвечала Клер. – На улице слишком холодно.

– Холодно? Да у тебя просто кровь ледяная!

– Клер родилась ледышкой! – сетовала мадам Форжо. – И с тех пор никак не может согреться.

– Черт возьми, да она попросту не упражняется! – сердился полковник. – Ну, можешь ты мне объяснить, что ты делаешь одна там, на лестнице?

Нет, Клер не могла объяснить, что она рассказывает себе всякие истории, что ее пальцы превращаются в сказочных персонажей, в труппу актеров, где у каждого есть определенное амплуа, почему и приходится без конца сочинять сценарии то для одного, то для другого. Мизинец, например, был ребенком; безымянный палец – матерью этого ребенка; указательный и средний исполняли роли отцов и мужей, а большой палец служил шутом или колдуном. А еще она призывала в свои грезы персонажей с гобеленов, висевших в гостиной. Она наделяла их именами: месье Полидор Карге, баронесса де Вальфлёри, Нелли Лавердюр… Опасного бандита звали Энрико Сакки. Что же касается двух портретов, висевших над лестницей, – первый, кисти Ван Лоо, изображал прабабушку мадам Форжо; второй, кисти Энгра, первую графиню Форжо, с юным, смеющимся, ясным личиком, – девочка обожала их и горько плакала в тот день, когда незнакомый мерзкий человечек после таинственных переговоров с родителями увез картины в своем экипаже. Это похищение и долгий плен добавили несколько печальных эпизодов к саге о двух «дамах с лестницы». Клер никому не поверяла свои выдумки – она боялась насмешек со стороны родителей.

Атмосфера дома в Сарразаке напоминала те летние дни, когда небо безоблачно и все же воздух насыщен смутной, тяжкой тревогой, предвестием надвигающейся грозы. Клер не понимала скрытых причин разногласий между отцом и матерью, но знала, что они не ладят друг с другом и что ей не суждено, в отличие от других детей, жить в счастливой и жизнерадостной семье.

Ее сердечная боль и сожаления сделались еще острее с того дня, когда брат отца Шарль Форжо и его дочь Сибилла провели в Сарразаке несколько дней. Тут-то Клер и обнаружила, что родителей и детей могут связывать совсем другие отношения, никак не похожие на те, что она видела в своем доме.

Дядя Шарль, биржевой маклер, жил в Париже. В отличие от старшего брата, он был богат, и Клер нередко слышала, как ее мать спрашивает у отца:

– Почему бы не попросить Шарля о помощи?

– Лучше сдохнуть! – отвечал полковник.

Но вот в 1905 году, с началом каникул, дядя Шарль написал им, что собирается совершить автомобильную поездку вместе с дочерью и хотел бы заехать в Сарразак. Он был вдовцом, и Сибилла, даром что была всего на год старше Клер, сопровождала отца. Невиданный апломб кузины вызвал у Клер испуг и восхищение. Как только голубой лимузин остановился у крыльца, Сибилла начала распоряжаться выгрузкой своих чемоданов с веселой самоуверенностью молодой женщины. В дорожном костюме из клетчатой шотландки и в пальто под цвет костюма, она выглядела как новенькая кукла, только что из коробки. Дядя Шарль, жизнерадостный великан с белокурой бородкой, гордо расписывал свой рекорд:

– Четыреста двадцать километров от Парижа до Сарразака всего за двенадцать часов, старина!.. В среднем со скоростью тридцать пять километров в час.

– Папа гнал как безумный, – сказала Сибилла.

– А ты помолчи, Сиб! Лучше попроси кузину показать тебе твою комнату. А она хорошенькая, твоя кузина, только, кажется, язык проглотила… Как ее зовут-то? Клер? Ах, ну конечно, так же звали нашу бабушку… Клер, Клара, Клариссима… ну, промолвите хоть словечко, мамзель Клерон!

Сибилла взяла за руку Клер, вконец сконфуженную этим непривычным вниманием к своей особе, и увела ее в дом.

– Вот это и есть моя комната? – спросила она. – Какая огромная! А где включается электричество? Что?! Вы до сих пор живете с керосиновыми лампами? Вот это мило! Прямо как в романах «Розовой библиотеки». Вас следовало бы назвать Камиллой или Мадлен… Хотя что я… сама не знаю, почему говорю «вы», – ты ведь моя кузина. Ну, здравствуй, малышка Клер, я рада с тобой познакомиться.

Клер слушала ее с таким изумлением, словно перед ней была говорящая птица, и даже забывала ответить. Она смотрела, как Сибилла вынимает из чемодана свои платья, туалетный несессер.

– Знаешь, это мамин; папа хотел, чтобы я им пользовалась. Скажи, у вас переодеваются к ужину?.. Ты мне напоминаешь Франсуазу, она первая ученица в нашем классе… Иногда я приглашаю ее к нам, но папе она не нравится… Он любит только веселых спортивных девочек… И вообще он такой уморительный, мой папа!

Они спустились в гостиную; Шарль, развалившись в кресле, курил сигару, а полковник, по обыкновению, расхаживал взад-вперед; мадам Фуржо молча вышивала.

– Нет, – говорил Шарль, – нет, бедный мой Рауль, я тебя отнюдь не одобряю. Может быть, твой поступок и благороден, хотя лично я в этом не уверен, но каков результат? Ты остался без гроша, без всякого занятия и сожалеешь о своем полке. Я не говорю, что наши политики симпатичны, но все же это они правят Францией, они всемогущи, и нужно как-то уживаться с ними… Вот я веду финансовые дела многих министров, и это приносит мне большую пользу. Они ведь прекрасно информированы. И я продаю то, что продают они, покупаю то, что покупают они. У меня есть приятель, его зовут Ванекем, он водит дружбу с Рувье.[9]9
  Морис Рувье (1842–1911) – французский политик и государственный деятель, дважды возглавлял кабинет министров Франции.


[Закрыть] Так вот, поверь мне, тот много чего знает, а мой приятель, уж конечно, слушает его и мотает на ус.

Мадам Форжо подняла голову:

– Я не понимаю вашей снисходительности, Шарль, – ведь эти люди губят страну!

– Не верьте в подобные бредни, Анриетта! Многие из них такие же патриоты, как мы с вами.

– Что не мешает им, – сказал полковник, – опустошать Францию своей антирелигиозной политикой. Ты помнишь эту деревню во времена нашего детства, Шарль? В семьях было от шести до десяти детей. А нынче – двое, много трое… В тысяча восемьсот восьмидесятом году население Франции было равно населению Германии. А сейчас в Германии проживают шестьдесят пять миллионов, тогда как во Франции – только сорок… Эти цифры о многом говорят.

– Ну и чудесно! Давайте делать детишек! Я совсем не против, это превосходное упражнение! – со смехом сказал Шарль. – Вот только мы, Форжо, показываем дурной пример, имея каждый по одной дочери.

Лицо госпожи Форжо омрачилось.

– Шарль, вы лучше, чем кто-либо, знаете, что у нас с Раулем, увы, нет средств, чтобы заводить большую семью.

Обе девочки сели рядышком на диван, и Сибилла обняла за плечи Клер, счастливую, удивленную и неловкую. Они молча слушали разговор взрослых. Клер стыдилась признания матери, одновременно раздумывая, возможно ли регулировать количество детей в семье; Сибилла, куда более осведомленная, хитро посматривала на озадаченную кузину и смеялась. Когда все сели за стол, она покорила полковника расспросами о лошадях и о псовой охоте, а госпожу Форжо – описанием уроков катехизиса, которые посещала в Сен-Филипп-дю-Руль. Затем братья стали обсуждать Русско-японскую войну, удивлявшую в то время все общество.

– Твоя кавалерия как будто не играет там особой роли, – подтрунивал Шарль.

– Кавалерия, – горячо возражал полковник, – снова сыграет свою роль лишь в том случае, если будет найдено средство защитить кирасиров от огня противника. У меня возникли кое-какие соображения на сей счет. Но как бы ни обстояли дела с кавалерией или новым оружием, нужна в первую очередь мобильная сила, способная внести хаос в тылу врага. Именно так выигрывают войну.

Клер любила слушать отца, когда он говорил о сражениях и о солдатах. В его словах звучала энергия, которая восхищала девочку, внушала ей уверенность и в нем, и в себе самой.

– Что ты намерен делать, Рауль, если начнется новая война?

– Буду командовать резервным полком.

После обеда Клер увела Сибиллу в свою комнату, и они долго и весело болтали, пока за ними не пришла Леонтина. Девочки поверили друг другу свои тайны: Сибилла знала, что ее отец часто навещает одну даму, которая поет в театре Опера Комик.

– Ее зовут мадам Жанен, но мы с подружками величаем ее мадам Фу-ты-ну-ты.

Клер рассказала кузине историю отставки своего отца, а затем случай с «опрокинутой» девушкой. Они разговаривали без умолку, то и дело заливаясь смехом. Через день, когда Сибилла с отцом уезжали в Биарриц, кузины договорились переписываться и придумали секретный код, которым будут обозначать родителей, мадам Жанен и прочие свои тайны.