Текст книги "Московские праздные дни. Метафизический путеводитель по столице"

Особенно доверчив был самый младший из братьев, которому сказки третьего Николая заменяли букварь и Библию вместе взятые, тем более что матери он не знал – она умерла, когда ему было полтора года. Он верил старшему брату так крепко и безоглядно, что пронес эту веру через всю свою долгую жизнь. До конца жизни этот меньшой брат был убежден, что в таком-то углу дома к ним затекает время, а в противоположном вытекает, что в начале оврага, который уходит в прошлое, полагается в должное время лечь и умереть.

Так, кстати, все и вышло, и теперь у того оврага находится его могила.

Этого меньшого брата звали Лев.

Это был Лев Толстой. Лев Николаевич; брат Николая, сын Николая и внук Николая.

Он вырос во владениях русского бога Кроноса, князя Николая Сергеевича Волконского, чудака из чудаков.

КАНУН НИКОЛЫ

Окончание

9. Теперь самое время вернуться в Москву. Маршрут примерно понятен; некоторые точки его уже были названы.

После внезапной смерти отца Николая (недоученные волшебники) братья Толстые переезжают из Ясной Поляны в Москву (Ясная Поляна и была то «архангельское» имение, которое построил по образу и подобию земного рая дед писателя «Николай Чудотворец» № 1; деревня Шпицберген на самом деле называется Грумант: таково старинное название Шпицбергена).

Целый мир, совершенный, идеально расчерченный, отошел в сторону, скрылся надолго, если не навсегда. Много лет спустя Толстой вернулся в другую Ясную Поляну; по крайней мере, сам он стал другим.

Прежний мир был утрачен, явился новый – это и была Москва. Напомню: первая встреча Толстого с Москвой (1837 год) имела все признаки чуда. Вместо идеального «куба» Ясной, стоящей на столь же идеально ровноокруглом пологом холме, Москва развернула перед мальчиком другой «чертеж»: минус-холм, котлован будущего собора, который заранее был спроектирован как идеальный, главный в Москве «куб», дом-храм.

Еще раз: строительство собора шло на Волхонке, на родовой земле Волконских-Толстых (на той же земле, что несла на себе дом-храм в Ясной Поляне).

Левушка переехал из одного проектного пространства в другое, с одного на другой волшебный перекресток времен. И теперь этот, московский перекресток, на котором заканчивалось старое и начиналось новое время, где «хоронили» войну и с нею вместе весь 1812 год, это Волхонское место становилось его домом, его новым храмом (что не могло его удивить, напротив, ведь он и вырос «в храме»). К этому, Волхонскому месту он готов был приложить уже знакомые рецепты, применить «Никольские» обряды, уже доказавшие свою действенность в Ясной.

И Толстой применяет эти обряды, в которые сам верует всерьез, как в зеленую палочку, которой должно махнуть, и придет счастье. При этом самым замечательным, самым успешным для Москвы оказывается праздничный обряд кануна Николы.

10. Итак, первое: едва приехав в Москву, Левушка принимается за «храмостроение»: восстановление утраченного идеального мира (детства). Восстановление в слове. Опять он на волшебной стройке – и рядом со стройкой, где буквально, непосредственно строится собор в память 1812-го года.

Постепенно все его усилия, творческие и духовные, сходятся на создании «бумажного» собора: романа в память 1812-го года. (Так же был захвачен единым замыслом его дед, чудак из чудаков, замышляющий раздвинуть идеальное пространство в пустоте тульской степи.) Только Левушке не нужно идеального пространства; ему надобно время, – идеальное, полное, нужна вся сумма времен, явленная посредством чуда. Что такое это чудо? Ему известно, что за чудо: никольское.

Если ему, Левушке, нужно заново «построить» (переосновать) время, то для этого нужно произвести уже известное ему волшебное действие. Нужно загадать самое сокровенное желание (оно есть: восполнить утраченное время, вернуть прошлое, вернуть родителей, что еще может загадать мальчик-сирота? – вернуть семью и с нею вместе когда-то испытанное счастье). Затем, дождавшись верного момента, нужно сосредоточиться как можно более и произнести про себя это желание, так, чтобы его услышал Николай Чудотворец, Бог времени. Главное – сосредоточиться, удержать всеми силами «архимедову» точку времени, «никольское» мгновение проекта будущего времени, когда замышляется разом весь мир (весь год), и тогда твое желание совпадет, вольется в большой проект Николая Чудотворца – и сбудется.

Так ему объяснил старший брат Николай.

До конца жизни Лев Толстой будет безоглядно верить брату Николаю.

Еще раз: где расположена эта архимедова точка времени, где загадываются верные проекты, известно: это канун Николы, последнее мгновение перед Николой.

11. Это простое, детское знание Толстой использует так же, по-детски просто. Он задумывает роман, действие которого длится одно мгновение.

Вот именно это – никольское, волшебное мгновение.

Сюжет самый простой. Главный герой романа в канун Николы (по старому стилю это 5-е декабря, вечер, вернее, ночь, полночь) за секунду до того, как пробьют часы, загадывает желание. Это желание он, точно письмо в конверт, должен уложить в одну простую и ясную мысль. К примеру, такое желание: пусть все добрые люди на земле объединятся для общего дела (лозунг «муравейного» братства, которое выдумал третий Николай, сказочник, старший брат писателя). И все, более ничего не нужно. Все выполнит всесильный Никола. Добрые люди на земле объединятся, и наступит совершенное счастье – для всех, сразу.

Для всех добрых людей, которые жили и живут на земле – это важное уточнение, потому что загадывается соборное желание: добрые люди всех времен объединяются в канун Николы; встречаются времена, возвращаются родители, смерть отступает, герой бессмертен.

Это праздничный рецепт, подразумевающий совершенное сосредоточение героя: в последнее мгновение кануна Николы нужно собрать в воображении все времена и осветить их, связать воедино одной простой и доброй мыслью. Тогда совершится чудо.

12. Теперь смотрим роман «Война и мир», его последнее мгновение. Пьер Безухов в канун Николы (Эпилог, часть I, глава XVI) стоит у окна и загадывает желание: «муравейное», никольское, о добрых людях – см. выше. В это мгновение вся жизнь проходит перед его мысленным взором, все самое важное в его жизни, и при этом важнейшее из всего – война 12-го года, которой он был свидетель. При этом в той войне было нечто наиважнейшее: чудо – жертва и спасение Москвы. Это в первую очередь вспоминает, на этом сосредоточен Пьер Безухов в канун Николы 5 декабря 1820 года.

Задача писателя Толстого проста – тотально, полностью, без малейшего пропуска записать все воспоминания Пьера, все, что в одно мгновение проносится перед его мысленным взором. Удивительно простая и фантастически сложная задача. Описать тотальную («Никольскую») вспышку московских воспоминаний Пьера, который в это мгновение загадывает чудо.

Этим описанием одного мгновения в жизни Пьера Безухова и становится роман «Война и мир», роман-собор, в котором полнота совершившихся и будущих времен упаковывается в одно переполненное мгновение праздника. Сумма всех времен равна одному праздничному мгновению; Москва равна одному «Никольскому» чудесному мгновению.

Он был так задуман и так написан, этот роман, в этом нет никакого сомнения. Это роман о чуде (встречи времен), написанный для того, чтобы совершилось чудо.

13. Это не сказка, а правда, разве что непривычная, трудно стыкуемая с классическим образом Толстого. Главный его роман есть описание одной секунды жизни главного героя[9]9
  По своему опыту я знаю, что именно это утверждение вызывает наибольшее отторжение, недоверие, подозрение в том, что представлен анекдот: как это – «Война и мир» есть описание одного мгновения? Между тем классическая литературная теория этому нисколько не противоречит. Именно тогда, когда писался роман «Война и мир», в ходу были романы-воспоминания, поэмы-мгновения, повести-впечатления – импрессионизм в литературе явился раньше импрессионизма в живописи. С 40-х годов XIX века европейские писатели осваивали эти композиционные приемы, когда фокусом повествования становилось мгновенно предъявляемое событие. Остальное тяготело к событию: последовательное произведение становилось «концентрическим», вокруг-событийным опусом. Поэтому большой роман, разворачивающийся с конца вспышкой воспоминаний героя, был для времени Толстого произведением современным, нисколько не революционным. Для нас удивителен Толстой-импрессионист, но это следствие сложившейся у нас традиции восприятия Толстого литератора: реалиста, ни в коем случае не чудотворца. Между тем он хотел быть именно чудотворцем. Он желал переменить ход времен, заменить их последовательность, влекущую человека к смерти, пространством всех времен, исключающим конечность жизни и смерть. Он просил об этом Николу, просил «вовремя», накануне праздника, и для того написал роман – календарь, собирающийся вокруг фокусов-праздников, роман о собирании времени в идеально округлой сфере памяти идеально округлого героя.


[Закрыть].

Толстой готовился к написанию своего главного романа много лет, все тщательно рассчитал и приступил к работе в канун Николы 1862 года, собираясь закончить его, поставить последнюю точку с боем часов в канун Николы 1869 года, – обе эти даты были рассчитаны заранее.

Сплотить времена, воскресить родителей, победить болезни, войну и самую смерть. К окончанию работы в декабре 1869 года Толстой готовился особо: он намерен был поставить последнюю точку с боем часов. Он намерен был сам сосредоточиться так, как это сделал в его романе Пьер Безухов.

Толстой готовился к празднику и загадывал чудо.

14. И чудо произошло, хоть это было не вполне то чудо (прямое воскрешение родителей и победа над смертью), на которое рассчитывал Толстой. Это было чудо преображения Москвы. Его роман, так странно скомпонованный (странно для того Льва Толстого, к которому мы привыкли), так – собором – сложенный, долго читаемый и мгновенно вспоминаемый, излагающий весьма субъективно историю войны 1812-го года, настолько точно пришелся Москве, что она в него поверила.

Роман «Война и мир» стал предметом особой московской веры, родом священного писания, которого сообщение важнее точной исторической информации. Роман о жертве и спасении Москвы, в котором она погибла и восстала из пепла, и вернула себе статус сакральной столицы России – еще бы она ему не поверила!

Москва Николаевна уверовала в рецепт мальчика Левушки. Льва Николаевича.

То, что совершил в сознании города роман Толстого, ни в коем случае нельзя ограничить рамками литературного впечатления. Совершилось ментальное (соборное) переоформление Москвы. Так же, как после войны и самосожжения был построен новый город, послепожарная Москва, так после прочтения толстовской «Библии» явилось новое самосознание Москвы; город воспринял себя заново, поверил в новый о себе миф и в соответствии с ним начал новую жизнь.

Москва вся переменилась: таково оказалось действие точно рассчитанного толстовского чуда. Это было прямым следствием события встречи девятилетнего мальчика с Москвой – и какой встречи! – когда в момент закладки нового кафедрального собора вместе с залпом нескольких сотен пушек в Москву вернулся 1812 год, когда вместе с прахом героев был на глазах у Левушки похоронен (к нему вернулся) его отец. Одно необыкновенное, фокусное событие, чудо, совершенное в Москве, стало примером другому.

То и другое было праздником; тем чудесным состоянием времени, когда мгновение равно вечности, точка равна сфере, Москва реальная равна Москве идеальной.

* * *

К этому, собственно, и привлечено наше внимание; не литературоведческие экскурсы, но праздничный рецепт: вот что интересно в канун Николы.

Никольский праздник есть сам по себе канун – всего следующего года. Он уже есть фокус, в котором будущий год свернуто равен одному этому дню.

Это московский, декабрьский фокус: Москва готовится изъять себя из небытия, явиться точкой, Рождественской звездой. Ей необходимо теперь предельное сосредоточение, «безуховское» собирание памяти в одно ключевое, архимедово мгновение. Толстой рассказывает, показывает ей, как нужно собираться с духом в канун Николы. Она следует этому рецепту – и, новая, послепожарная, победная, является на свет.

Явление Москвы как ментального феномена чудесно, мгновенно, предновогодне. Москва находится не столько в реальном пространстве, сколько в воображаемом, том именно загадываемом на Николу будущем помещении (времени). Все это было наполовину угадано, наполовину рассчитано Толстым. Поверив ему, новая Москва с головой окунается в Никольскую веру.

* * *

Подводя некоторые итоги, можно сказать так: это праздничное явление – поклонение Москвы Николе – нельзя назвать в строгом смысле слова христианским. Тем более что три яснополянских Николая и с ними меньшой Лев выдумавшие общими усилиями такой праздник, были те еще христиане.

Поклонение Москвы Николе разновозрастно и синкретично. Его невозможно уложить в рамки христианской веры. Это Никольщина, вера Москвы в «бога времени», северного, бородатого, заиндевелого Кроноса.

Кстати, Толстой похож на Кроноса. Он без труда помещается в рамки характерного Никольского образа: он добр (мы веруем, что он добр), бородат и всесилен.

Никольский образ воистину бессмертен: в безбожные большевицкие времена он обозначился как Дед Мороз. Московский Никола оказался сильнее большевиков – ничего удивительного, если он большевиков, прежде всех прежде самого времени.

* * *

В романе-календаре Никольский праздник встает в самом конце книги (одновременно в начале: с него начинается тотальное воспоминание Пьера). Таково нехитрое, но весьма действенное композиционное чудо Толстого.

В «пространстве» года это точка, в которой вчерашнее ничто, тьма уходящего года, достигнув своего предела, готова (через предел) перелиться в свет.

* * *

«Пророчество» Толстого для Москвы действенно; он растит ее время изнутри, разворачивая мгновение романом. Пушкин видит ее извне, веселит, развлекает рифмами; от его картин она не меняется. Глядя на нее, он меняется сам

Разбор Николы представляет собой важнейший предновогодний сюжет. Первое, о чем он свидетельствует: для Москвы важнее всего ее идеальное положение во времени. Этот «чертеж» для нее главный. Этому она учится три предновогодних месяца, отыскивая свое наилучшее положение, утраченное на Покров.

Время поздней осенью течет как будто вне Москвы – ей нужно вернуться во время.

Наконец ее учеба закончена. «Нулевой», подготовительный сезон, который Москва начинает после Покрова, завершается. Его главной драмой было исчезновение света (времени). На Покров свет ушел под покров. Сокровенное помещение Москвы сделалось невидимо.

От этой потери октябрь как будто наклонен; по его спуску Москва катится в чашу ноября, на дно года. Здесь она занимает самое нижнее положение, когда, точно молнией, ее проницает невидимый меридиан, ось ординат, сообщающая Москве о ее верхе и низе, о погибели и спасении. Ноябрь: время подвига в темноте, в безвременье.

За ним приходит декабрь, который весь есть постепенное возвышение над прорвой «Москводна», обещание (пророчество) о грядущем пространстве жизни. Таков геометрический – не самый сложный: вниз и вверх – сценарий этой части года.

Теперь предмет Москвы (сфера времени) готов себя обнаружить; найден ключевой Никольский момент, который весь есть сосредоточение и загадывание будущего, когда помещение следующего года является нашему мысленному взору единой замкнутой фигурой.

Определен сквозной сюжет, за которым праздная Москва будет следить на протяжении всего предстоящего года. Это сюжет самооформления во времени.

Человек Москва в канун Николы пророчествует о Москве как о храме, округлом теле времени; в этой идеальной Москве он намерен провести и отпраздновать следующий год – зачем же год? Всю жизнь, вечность. В этом помещении времени им видится возможность спасения. От чего? От времени внешнего, иного, от тьмы и хаоса, от равнодушного пространства, в котором растворена смерть.

Так постепенно вырисовывается сотериологический сюжет, сюжет спасения, существенно важный для Москвы. Она сама и ее обитатели уверены, что именно в ее пределах время течет верно (по кругу, скажем, Садового кольца). На этом фоне значение ее календаря двояко. В нем скрыто заключен сюжет непрерывного и многотрудного строительства (города-храма), и одновременно этот календарь отчетливо призывает к праздности – по нему рассеян сияющий сонм праздников. Видимо, так: московский календарь призывает к трудной праздности.

Его свободные от суеты, не похожие один на другой праздные дни суть рецепты большого строительства (Москвы во времени). В процессе их поэтапного проведения возводится город-календарь, завернутый в «узловатую», узорчатую ткань праздников.

Уроки геометрии закончены – что такое были эти уроки? упражнения в темноте, с темнотой. Главный из этих уроков: вовремя загадать (попросить у всесильного Николы) подарок, новогоднее чудо. Строго говоря, Москва учиться не любит, тем более столь отвлеченным, химерическим предметам, как черчение во тьме и строительство в пустоте. Эти науки она постигает интуитивно, мгновенно.

Вот еще один повод для Москвы любить Николу: этот ученый дед все готов совершить в одно мгновение.

Зачем учиться, когда пришел Никола? Он все заранее за нас выучил. Хватит бороться с темнотой и различать невидимое: на носу Новый год.

Наступило время первого большого праздника.

Ничего нет важнее Никольского новогоднего подарка. От того, что он не виден, он представляется вдвое более важным. У Деда Мороза в мешке спрятана вся Москва. Она является (дарится, вспоминается) мгновенно. Является из мешка или – как у Левушки в его идеальном романе – из связанного няней носка. Это занятная сцена: в эпилоге, где описан канун Николы, няня показывает детям фокус, когда из одного носка вынимается второй, такой же. Это скрытая подсказка Толстого: так следует читать его чудо-роман. В нем спрятан еще один роман, о мгновенном озарении Пьера, о фокусе его памяти. Этот роман «расколдовывается» мгновенно (о своем рецепте прочтения я когда-то написал рассказ: см. Октябрь, 2004, № 10, Пьер переполнен, «Первая глава»)

О переполнении Москвы пера праздником. В ней закупорен весь следующий год; накануне Рождества она до отказа начинена (невидимым, но уже совсем близким) временем. Аллегория нехитрая

Вторая часть
От Рождества до Пасхи

Новогодние образы берутся прямо из сказки и так же, без поправок и помех, принимаются – всеми, взрослыми и детьми. В эти дни мы на это согласны. Пусть это для кого-то привычка, для кого-то предрассудок – даже для таких праздноватеяей в Новый год игра возможна. Игра в перемену времени

Рождество и Святки
Рождество – 19 января

Его описание бессмысленно – Много звезд, много ягод (День умножен) – Роман-календарь (Рождество) – Феоктистов и фейерверк – Два Петра – Звезда и звук – Святки – Кружева и запятые – Роман-календарь (Святки) – Народные гадания – Крещение воды

Описание новогоднего праздника имеет мало смысла. По идее, тут нет чуда: праздник является точно в срок, всем известен, для всех примерно одинаков: елка, игрушки, гирлянды, звезда наверху, подарки внизу, Хвойный запах, бенгальские огни, ведрами салат оливье, шампанское, телевизор со Спасской башней и замирающими на каждом ударе курантами. И все же это сущее чудо; мы веруем – тут лучше сказать верим, – что сию секунду, когда на Спасской башне ударят в шестой раз, время потечет заново.

Это неописуемо и необъяснимо, это прежде всякой мысли – вера в новое начало.

Кто-то считает до двенадцатого раза и так же свято верит, что тут и есть начало времени.

Это ощущение мгновенно: в нас поселяется время; эти первые секунды (кому повезет – часы, которые он проведет до сна) мы живем с ним синхронно. Мы и есть время. Оно вернулось – вышло из-под Покрова, вернулось в Москву и совпало с ней. Такой миг совпадения, единства со временем в году всего один: вот он, сопровождаемый звонами бокала о бокал. Только в этот момент сей звон означает много большее, нежели простую здравицу: мы пьем время, мы играем в его начало. Звуки его «начальны», дробны, они не сумма, но каждый по одному.

Единица и множество еще не вступили в спор; все цифры дружны: хороводом встают по циферблату.

МНОГО ЗВЕЗД, МНОГО ЯГОД

День умножен

Рождественские церемонии в Россию только возвращаются; пока они существуют как будто отдельно от новогодних; тут начинается умножение праздника.

Само Рождество у нас раздвоилось; кто-то отмечает его по новому календарю – 25 декабря, вместе с Европой; большинство – по старому, 7 января. Но в эти дни это неважно. У нас так силен Новый год и его притяжение, так ясно ощутимо чудо начала времени, что две рождественские «точки», стоящие по обе стороны от 1 января, скорее, обозначают размах новогоднего праздника, нежели спорят между собой.

Границы рождественского сезона размыты. Ему предшествует Никольщина (см. выше) и Санта-Клаус, непременный участник рождественского действия. И до того Пророки (см. еще выше) проходят в настроении предновогоднем; на Рождество они являются волхвами.

После 7 января тянется длинный шлейф Святок: до Крещения все продолжаются праздники. Все вместе, в декабре и январе, с ожиданием праздника и его послевкусием, может продлиться до полутора месяцев.

И в середине этого кратера светятся первых дни, которых несколько, и непонятно, который из них более первый. Они идут не один за другим, а как-то вразбивку и под углом один к другому. Проходят как будто разом, и вместе с тем тянутся ежесекундно, словно веселая компания застряла в дверях. Наверное, это когда-нибудь пройдет, и московский человек окончательно переадресует праздник в Рождество. Но пока все длится эта праздничная мешанина, и после новогоднего начала спустя шесть дней приходит новое, рождественское начало, и те же, в принципе, церемонии, те же ощущения (совпадения с вернувшимся временем) мы повторяем вновь.

Большой клубок Москвы делает в эти дни несколько витков разом.

* * *

6 января – Навечерие Рождества Христова, или Рождественский сочельник

Свет, ожидаемый верующими три месяца, с самого Покрова, вот-вот явится. Соревнование этого близкого света и еще властвующей тьмы достигает у них в этот вечер наивысшего напряжения. С этим связана максимальная душевная сосредоточенность (строгий пост).

Сочельник – от сочива. Изначально: сушеные хлебные зерна, залитые водой. Позднее сочиво, или кутья, – это уже ячменный или рисовый взвар с медом, ягодами и плодами. Пекут сочни с ягодами, блины, оладьи и пироги – все постные, с такой же начинкой: горохом, картофелем, кашей.

На Святой вечер хозяин не выходил из дома, чтобы весной скотина не плутала по лесам и болотам. Считают звезды: много звезд – много ягод, хороший приплод у скотины. Девица слушала, откуда залает собака: в той стороне к ней собирается свататься жених.

* * *

7 января – Рождество Христово

Тьма небесная, которая после Покрова (над ним) собиралась три месяца, в эту полночь – в эту секунду, когда приходит полночь, – разрешается светом, словно Господним фейерверком. Свет спускается по этажам горнего мира (от звезды вниз, по ветвям новогодней ели) – вниз, к людям.

По этажам: все же это другое, не новогоднее пространство.

Чертится маршрут звезды; за ним следят волхвы – Мельхиор, Гаспар и Валтасар. Звезда останавливается над пещерой, куда на ночь загоняют скот, – здесь она находит Иисуса. Тьма пещеры повторяет, подчеркивает тьму декабря; там вчера было темно так, словно завтрашнего дня не предвиделось. Тем ярче над пещерой, ямой вчерашнего мира, раздвигая, побеждая пещеру (небытия), разгорается первая звезда.

Время начинает ход: это мгновение разделяет историю на до и после Рождества Христова.

И тут, как в Новый год, совершается чудо начала времени, и тут начинается его питие, разница в том, что встречающие Рождество пьют свет, делаются одно и то же со светом.

Вот еще разница между Новым годом и Рождеством (московская подсказка). Улица Рождественка в Москве почти незаметна. Та, что мимо «Детского мира» идет от центра до бульвара. Рождество и детство тут нечаянно оказались связаны. До Кузнецкого Моста (один квартал) Рождественка еще полна народу: справа, внутри квартала – метро. За Кузнецким минимум движения; если кто и идет туда только в архитектурный институт.

Далее вовсе никого. А там порядочно идти – до бульвара, мимо высокой колокольни монастыря.

Рождественский женский монастырь, один из древнейших в Москве, незаметен и тих: предмет праздника сохраняет таинство. В этом и разница: Новый год открыт и шумен, Рождество же сразу после явления звезды как будто суживается и затихает – прячет младенца. (Надо думать – при царе-то Ироде!). Через неделю празднуется Обрезание Господне: большой праздник, и притом чин его проведения тайный, закрытый, где служат избранные монахи, малые числом. Этот праздник вовсе невидим – а у нас на дворе Старый Новый год. В этом и разница: Новый год – это праздник вовне, вширь, вверх, Рождество – вовнутрь, вглубь.

Церемонии диаметрально противоположны; так же и улица – сейчас она спрятана, а как, к примеру, могла бы выглядеть Рождественка, если бы называлась, скажем, Новогодним переулком?

* * *

Считается, что праздничную атрибутику (елку, свечи и на макушке звезду) в XVI веке ввел реформатор Мартин Лютер. Елка и свечи символизировали звездное небо.

Праздничная метафора Лютера рассаживала ангелов по ветвям великого (хвойного) древа. Земля была укрыта под небесной елкой, как новогодний подарок людям. Весь «еловый» мир (arbor mundi) был понятно – «поэтажно», иерархически – устроен и устойчив. Этот мир был способен к росту (продвижению в небо, к ангелам). Это в понимании Лютера возвышало христианина над язычником, помещало человека в божье пространство.

И все же его метафора отдает мифом. Мир есть ель.

Лютер боролся с язычеством и даже елку свою полагал заменой прежнего новогоднего символа, «майского дерева» (язычники-германцы отмечали смену года 1 мая). Но в итоге одно дерево заменило другое; корнями елка Лютера уходила в глубину, под «плоскость» язычества.

* * *

На Рождество 2002 года я был в Донском. Мороз в ту зиму стоял ужасный, по дороге из метро так хватал за щеки, что пришлось занавесить лицо шарфом, как паранджою. Выстудило даже нищих у ворот. У главного храма на высоком сугробе стояла елка, в ногах у елки помещалась икона Рождества, большая, обойденная огоньками. Ниже елки весь сугроб был заставлен лесом свечей. Большинство потухло, но некоторые, точно опята, стоящие семьями, общим огнем успевали растопить вокруг себя снег и уйти в глубину, спрятаться от ветра. В сих малых пещерах снежной горы они продолжали гореть.

Тут я вспомнил веселый рассказ одного американского писателя про страшные калифорнийские (?) морозы: они были таковы, что в тамошней деревне на лету замерзали петушиные крики. Потом, весной, крики оттаивали и петухи кричали умноженно. А я все думал – что петух? Кукареканье – ерунда. Может ли на нашем морозе застыть огонь на свечке? Остановиться, замереть и стать камнем (живым), чтобы его можно было носить за пазухой.

Это была правильная, сокровенная рождественская мысль: о празднике вовнутрь.

* * *

При большевиках рождественские елки в Москве были запрещены. Так продолжалось все 20-е годы. В 1934 году власти разрешили подданным вновь наряжать елки. Елка победила, переросла большевиков. Так же, как и Дед Мороз (см. выше, главу Никольщина). Правда, теперь на ней вместо Рождественской зажглась пятиконечная звезда. Но и тут смысл сохранился: наверху – начало, огонь и фокус.

Самосветящий «живой камень», который не то, что на елке или за пазухой, но во мне. Это – я. Звезда есть живое время: так светится то именно мгновение, в котором (которым) я совпадаю с настоящим временем. Звезда была и есть свидетельство этого совпадения. Отправной смысл: я – сейчас. Звезда символизирует единственность, самосвечение «Я».

На Рождество в Кремле читаются «царские часы». Царскими они называются потому, что к слушанию их приходили цари. (Иисус с царем или противу царя?). Начиная со времен Ирода, власть к Рождеству неравнодушна. Она соревнуется в своей единственности с любым соперником. Или стремится совпасть с Христом, «проглотить» его свет.

В январе 1547 г. Иван IV венчался на царство и принял новый титул – царя всея Руси. Это было олицетворение (насаждение) его январской единственности.

* * *

В эти дни все первое, все по одному.

Но мысль о двоении уже явилась; нельзя поставить единицу, чтобы за ней сразу не встала двойка или хотя бы тень единицы. Соблазн счета дробит время, едва родившееся. По идее, нет ничего единственнее первого января, но нет: уже этот день с тенью, он как-то после, в тени новогодней ночи.

Приключения единственности становятся главным сюжетом рождественской мистерии.

Метафизический конфликт двоения является сразу вслед за радостью Нового года (Рождества).

РОМАН-КАЛЕНДАРЬ

Рождество

Если весь роман «Война и мир» разложен по праздникам (разным, веселым и печальным – а так оно и есть, в нем всё праздники, фокусы времени, Толстой сам так говорил: фокусы), если так, то первый из этих праздников, по количеству упоминаний, – Рождество.

Причем непременно в Москве. Московского Рождества в «Войне и мире» больше, чем всего праздничного остального. Первый же зимний эпизод: приезд Николая Ростова из армии домой с Денисовым по умолчанию приходится на Рождество. Это прямое излияние счастья (том II, часть II, глава I).

…что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто…

Наверное, это время, его приход: что-то стремительно, как буря. Так на Рождество в нас входит время. В них – в Ростовых. Никакими средствами передать это невозможно, только рядом стоять и плакать. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.

Лев Николаевич сам стоит рядом, весь в слезах.

Таково у него московское Рождество 1806 года.

Главное – это что-то. Что-то выскочило, обняло, поцеловало. Это – удивительное целое, одновременно множество и единство – семья. Николаи не возвращается, а вливается в это многажды одно, в целое.

Через год то же чудо. Никогда, в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников.

Воздух, атмосфера, целое, одно – что-то.

И вот другой праздник, во-первых, не Рождество, а Новый год, и, во-вторых, в Петербурге.

В Петербурге у Толстого, у человека Москвы, не может произойти ничего положительного и надежного. Новый год и первый бал Наташи, а именно это и ожидается на Новый 1810-й год, по сути, есть праздник-перевертыш. Что случается (соединяется в одно) на этом балу? Наташа встречается с князем Андреем, мало этого – Пьер знакомит ее с Андреем.

Если весь роман в одно мгновение вспоминает Пьер, то как он может вспомнить этот бал, где он знакомит с другим человеком свою будущую жену, притом зная наперед (задом наперед, вспоминая), что у них непременно начнется роман? Только как несчастье, роковую ошибку. И Пьер на этом балу необыкновенно мрачен: он знает заранее, что это знакомство приведет к беде. Оно и приводит к беде, к разрыву и трагедии: неудивительно, если все начиналось на таком (петербургском) балу.

Пьер, незаконнорожденный, знающий, что такое праздник без семьи – как это знает потерявший семью Толстой – наблюдает в тот Новый год двойной семейный распад: свой собственный, с Элен, и потенциальный, у Наташи, у которой выйдут одни несчастья с князем Андреем (он-то, Пьер, об этом знает, он сам и будет устраивать в памяти эти распады и несчастья). Это противусемейный праздник, день не вовнутрь, а вовне, распадающийся, исходящий ложным блеском. А мы все любуемся на этот бал!

Таков (по сравнению с Москвой и Рождеством) у Толстого Новый год в Петербурге.

Здесь, как и в Европе, все счет и цифры. Здесь делят время на много единиц, здесь нет единственности. Такой формуле Толстой не верит, как не верит собственно Москва.