Текст книги "Жонглёр"

Розовая полоска уже меняла зелёную с синей. Заря уже обозначалась на востоке. Ветер на этом фоне теребил черные, как сажа, кисточки пальм. Луна пропала, но звезды ещё чеканили свой караул по небосводу. Скоро сыграют подъем и командо поведут на английские позиции.

«Строки, которые вы прочтёте ниже, написаны не ради эпатажа или шантажа. Они следствие долгих раздумий и нелёгких умозаключений. Как это не прискорбно, Елизавета Борисовна, но прихожу к печальному для себя выводу: скорей всего, наша переписка носит односторонний характер не вопреки скверной работе почтовых служб нескольких государств, а благодаря вашему нежеланию пролить хоть каплю чернил хотя бы на четвертушку писчей бумаги. Видимо, права народная поговорка: „С глаз долой – из сердца вон!“ Подробно исследуя в памяти наши взаимоотношения, понимаю, что никогда в вашем сердце и не был. А у вас не доставало сил и желания мне об этом сказать или хотя бы намекнуть. Кто ж скуку будет разгонять…

Ну да ладно, не о ней речь, да и Бог вам судья. Будем считать, что любые данные вами обязательства были всего лишь эмоциональной данью ситуации, и с момента прочтения вами этих строк вы не связаны никакими, пускай даже мифическими, обязательствами. А чтобы это не выглядело нелепым жестом, я слагаю с себя обязательство о своих письменных отчётах вам. Тем более, как показывает время, вам это совершенно не интересно.

Исключение может быть только одно: если вдруг, паче чаяния, я получу ответ на это послание. Но, к сожалению для меня, я и сам слабо верю в ваш ответ. Завершая записку, опять же замечу, вас она ни к чему не обязывает. Если мой тон хоть как-то вас задел, то приношу вам свои искренние извинения. За сим желаю оставаться вам такой же прекрасной, весёлой и счастливой, какой я вас запомнил и помню. Не прощаюсь, в связи с тем что в данном случае это является полной бессмыслицей. Автор письма Леонид Фирсанов».

Клапан синего почтового конверта упорно не хотел закрываться, видимо, противясь горечи слов, в нём заключённых. Но, в конце концов, и он сдался. Быстро, хоть и с сожалением, был написан адрес и письмо отправилось искать получателя.

С шумом и грохотом в невидимую пропасть рухнул кусок жизни, изменивший его судьбу. После принятого решения стало значительно проще. Осталось только привыкнуть к ощущению пустоты в левой части груди. Какой-то бублик без мака, а не сердце. И как оно бьётся в таком виде? Было бы прекрасно, если сквозняк, рвущийся сквозь это отверстие, не вызвал бы оледенение души, не сковал бы сердце пошлым цинизмом.

– Да не так! Не так! – срываясь на фальцет, беззлобно заорал хирург Николай Иванович Кусков. – Что ж ты творишь, ирод косорукий!

И кинулся помогать местному чернокожему юноше, который успешно заваливал центральный столб госпитальной брезентовой палатки. На истошный крик вбежал санитар Василий Ерохин и предотвратил катастрофу. Местный мгновенно испарился. Ну, не было его тут совсем!

– Фу, Вася! Благодарствую! Спас – так спас. Мы только-только наладили столы, а тут…

– Что поделаешь, Николай Иванович, молодёжь. Местная. Не обученная, годная к нестроевой.

– А мы не на плацу. К нестроевой!.. Это не повод заваливать работу русского санитарного отряда! – ворча, остывал Кусков.

– Полностью с вами согласен! Доктор, ещё чего надобно?

– Да вроде пока нет, голубчик. Но ты будь поблизости. На всякий случай. Если опять молодёжь подведёт.

– Всё будет исполнено, – успокоил санитар врача и ушёл в «поблизости». Лучше быть «спасителем», нежели попасть под горячую руку ворчливого, но отходчивого хирурга.

Брезент был новенький, плотный и задорно хлопал на ветру. Из-за него всё помещение заполняли желтоватые сумерки, немного сужая пространство и тенями стирая грани. Казалось, что внутри госпиталя нет острых углов, которые могли поранить до боли, до крови. Резкий свет не станет резать глаза, а искусственный сумрак, возможно, и приглушит стоны. Всё округлится до тихого «О», вместо резкого «А». Вечная война: спокойствие «О» и исступление боли «А».

Как многие медики, Кусков не терпел беспорядка, честно и искренне не понимал, когда не исполнялись его указания. «Всё должно быть квадратиком», – любил приговаривать он. И заставлял неукоснительно следовать сестёр милосердия этим самым «квадратикам». Если микстуру было приписано пить после подъёма и перед отбоем – будьте любезны! Сказано по болюсу после приёма пищи – не извольте беспокоиться! Предписан вам постельный режим – милости просим возлежать аки брёвнышко. И никак иначе! Любое неисполнение больными врачебного предписания воспринимал как личное оскорбление. У больных не может быть мнения относительно своего состояния, поэтому сопротивление докторскому диктату – преступно!

Большой, грузный и шумный. С вьющейся, высоко взбитой шапкой волос, мягкими усами и шелковистой, принятой в медицинской среде, бородкой клинышком. На носу модное пенсне в тонкой металлической оправе. Редкие упрёки посторонних и частые уколы собственной совести Николай Иванович прятал за бликами стёкол. Или же снимал пенсне и смотрел на собеседника карими беззащитными волоокими глазами дальнозоркого человека. Любой скандал терял всякий смысл. Чем возразишь этой мировой скорби? Некогда чёрную пышную шевелюру обильно присыпала седина, что придавало ему в глазах слабого пола особый шарм. О чём он знал и бессовестно пользовался в женском обществе, не всегда успешно, но всегда весело и галантно.

В обычной жизни воюющий с углами столов и косяками дверей, бьющий чашки и склянки, роняющий ножи и вилки, но при этом педант и великолепный хирург. Операцию на лодыжке проводил за две минуты! Пулю из брюшной полости извлекал за полторы! Не любил ампутаций – «Кусков не режет на куски», но в отсутствие альтернативы проводил их почти мгновенно. В качестве анестезирующего средства частенько применял спирт, уважал этот продукт не только за его антидепрессивные и антисептические свойства. Серьёзно считал, что «ампёшечка» алкоголя безвредна, а в компаниях – так в любых количествах. Главное – уметь вовремя остановиться. Так что её можно и нужно повторять. Особенно вечером, особенно после тяжёлой операции, если санитары не вносили следующего.

Подходя к операционному столу, тщательно катал в руках шарик ваты, смоченный спиртом, подносил его к носу и жмурился, как кот на сметану. Перед разрезом он что-то шептал, а ведя скальпель – стонал, после чего творил чудеса своими сосископодобными пальцами. Швы были идеальны, никогда не расходились и почти не гноились в этой антисанитарной вакханалии. Количество выживших после этих пальцев было больше, чем тех, кто возносился на столе или с больничной койки. Доктор, постоянно сталкиваясь со смертью, оставался по-мальчишески влюблённым в жизнь.

Санитары вносили в госпитальную палатку лежаки, сестры выстраивали их максимально близко к друг другу, оставляя только место для прохода боком. Готовили операционные столы для него и второго врача Александра Карловича Эбергарта. Высокого, длинного, худого. Такого же прекрасного хирурга, как и Кусков, но молчаливого до замкнутости. Который для снятия стресса сосал мундштук красивой, и, судя по всему, очень старинной трубки. Чаша и чубук были украшены выпуклым рисунком какого-то замка. Когда они стояли рядом, то более походили на сошедшую со страниц учебника арифметики большую цифру 10. С длинной единицей и слегка приплюснутым гравитацией, оплывающим ноликом.

Новенькая сестра милосердия, хорошенькая Софья Изъединова, с дивными серыми глазами, косо уходящими к вискам, в дверях столкнулась с весёлым, но назойливым корреспондентом «Невского экспресса». От неожиданности девушка даже вскрикнула. Они уставились друг в друга взглядами и долго не могли разойтись. Фамилия молодого человека конечно же выпала у Кускова из головы. Газетчик пошёл на него, как баран на таран. Врач прикрылся ослепительной улыбкой.

– Наши читатели хотят знать, уважаемый Николай Иванович…

– Голубчик, позже, обрадуете ваших читателей, если позволит совесть, появляйтесь здесь завтра вечером, когда закончится наступление. А лучше приходите послезавтра, когда мы с коллегой выспимся. А до этого нам всем некогда. Можем невзначай и скальпелем задеть. – Он с радостью заметил, как расширились у газетчика глаза. «Всё впрок! Всё впрок!» – про себя усмехнулся врач, а в слух выдавил: – У нас начинается инструктаж младшего медицинского персонала.

И весьма бесцеремонно развернул юношу и, толкая его ладошками в спину, спровадил из палатки. Обернувшись, наткнулся на робкую улыбку Софьи.

– Голубушка, спать ещё рано, – осадил девушку врач, – зовите остальных. А если этот тип станет виться и увиваться, то гоните его прочь. А не поможет, придите ко мне, дам листовую пилу для ампутации.

Девушка побелела и бесшумно, как ангел, выпорхнула из палатки.

«Шаг сделан: гордиев узел разрублен! Целый народ не захотел уступить силе и наглости Объединённого Королевства; за такие решения всегда приходится нести ответственность! И буры несут её с высоко поднятой головой, входя с неприятелем в роковое соприкосновение.

Войны без крови и смерти не бывает; алчность одних противостоит героизму других! Только храбрость и благородная ненависть могут противостоять наживе.

Военные конфликты доселе велись в надежде на силу руки и верность глаза; убивали, сходясь в поединке ловкости, силы и смелости. И вот тут уже побеждал сильнейший; примерно так же, как в дикой природе: благородно и по-рыцарски.

Но новые времена – новые нравы: первая война нового века оскалилась сразу. Нынче в моде пулемёты; они мгновенно меняют расстановку сил. Хороший стрелок в любой армии, в любые времена был находкой. Но сколько он мог сделать выстрелов за минуту? Максимум десять, и то почти не целясь. Золотушный юнец за бронированным щитком пулемёта на этой войне убивает три сотни взрослых мужчин за триста-пятьсот аршин[25]25
  Аршин = 71,12 см.


[Закрыть], не видя лиц, не ощущая боли. Он убивает за краткий миг сотни человек; десять против трехсот; для него поединок – маленькие, игрушечные фигурки в прорези на пределе видимости, почти как в тире; легко и быстро стирается грань между игрой и войной; между забавой и смертью. Так жестоки бывают только маленькие дети по причине своей наивности и отсутствия опыта, а здесь сотнями сминаются судьбы и рвутся жизни. Война меняется, её клыки стали длиннее и покрылись слоем свинца и стали; кровь уже не капает, а течёт.

Англичан больше и вооружены они лучше, но буры сражаются за свою землю; на их стороне храбрость и меткость. 28 ноября у реки Модер, под Мегерфонтейном, Первая пехотная дивизия под командованием Мэтьена атаковала позиции буров и потерпела поражение. Тысяча человек ранеными и погибшими. 10 декабря в сражении при Стронберге потери куда больше. 15 декабря английский генерал Буллер предпринял отчаянную попытку деблокировать Ледисмит, но при Коленсо был нещадно бит. Это было третье поражение англичан за время „чёрной недели“.

Против Буллера успешно действовали несколько командо генерала Луиса Боты. Но меня интересовал Европейский легион. Среди его бойцов защищали свободу Трансвааля и Оранжевой республики двести двадцать пять (!) русских добровольцев. К ним и направился ваш покорный слуга, корреспондент „Невского экспресса“.

Пока добирался, в голове вздувался парус, но не из такелажной оснастки корабля, а Лермонтовский: „Что ищет он в стране далёкой? Что кинул он в краю родном?…“

Прибыли мы с проводником на позиции поздно ночью; меня долго вели в кромешной темноте, часто меняя направления, так что к концу хождений – я совершенно потерялся. Наконец, я очутился в обычной армейской палатке, где у дощатого стола, в куртке, наброшенной на плечи, сидел усталый человек; тёр пальцами воспалённые глаза и виски. И когда он убрал тонкие холеные руки и поднял глаза, то вдруг мигом исчезла Африка, исчезла война…

Если бы мне сказали, что передо мной батюшка сельского прихода, с огромным лбом мыслителя, с лучистым взглядом и русой бородкой клинышком, то поверил бы без промедления. Но в тусклом свете керосиновой лампы, облокотившись на стол, сидел подполковник русской жандармерии – Евгений Яковлевич Максимов. Здесь он уже дослужился до звания фехтгенерала – дословно „боевого генерала“; редкое звание в армии буров, а уж тем более, для иностранца. В его облике очень много убаюкивающего; но, как показало время, первое впечатление было обманчиво. Ироничные искры постоянно вспыхивали в слегка прищуренных карих глазах; в них иногда явственно мелькал блеск булата; мгновение – и снова спокойствие и уверенность в каждом движении. Рядом с ним, возле стола, стоял здоровяк генерал Питер Кольбе. За обманчивой медлительностью и леностью полуприкрытых глаз чувствовались сила и молниеносность. Из нескольких оброненных фраз понимаю, что Питер создаёт даже не диверсионные отряды, а целую диверсионную службу. Не выпуская из кулака лапотообразную бороду, Кольбе внимательно слушал, тихим голосом задавал уточняющие вопросы. Настолько тихим, что я, сидящий в трёх метрах, не всё разобрал. Но из того, что долетело до слуха, я понял, что этот гигант задаёт вопросы по существу. Мне тут же вспомнилась тактика Дениса Давыдова и отрядов Матрёны Васильевой во время войны 1812 года. Выяснив всё, что ему необходимо, гигант растворился во тьме. Моё секундное отвлечение, а его уже нет в палатке, хотя я сидел ко входу ближе, чем он. Как произошло – я не понял! Огромный же мужчина, а исчез как бестелесная тень!

Максимов встал, наполовину высунулся из входа в палатку; стал курить, по привычке пряча в рукав огонёк папиросы, постоянно поглядывая на звезды. Я понимаю, что сочувственным молчанием ничего из него не вытяну. И начинаю докучать вопросами:

– А почему вы все время смотрите на небо?

– Кант написал: „Две вещи наполняют душу удивлением и благоговением – это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне“. Цитата урезана, но суть сохранена, – клянусь вам, я увидел в отсвете лампы и огонька папиросы в глазах Евгения Яковлевича вспыхнули озорные искры!

– Так получается – мгновенно переродившись в Фому-неверующего, я продолжаю свой допрос, – что вас под это небо призвал Кант и ваш моральный закон?

Удивлённый взгляд и несколько молчаливых затяжек.

– Не в Канте дело. И у каждого моральный закон свой. Одни соблюдают его неукоснительно, другие позволяют себе отступать от него. Чтобы изменения не были заметны сразу, делают это мелкими шажками крохотных компромиссов. Там уступил, здесь отошёл, вчера промолчал, сегодня не заметил, послезавтра вообще забыл. Только, в конце концов, финалом такой позиционной игры становится безоговорочное и полное оставление изначально заявленных позиций. И сделав эдакий круговой манёвр, рискуешь самому себе ударить в тыл. Предал друга, не спас мать, жену или сестру, не принёс напиться воды больному отцу. А дальше темнота. Или тишина, что угодно на выбор. По мне – так это просто деградация.

– А что заставило вас покинуть пределы Отечества, прибыть сюда, за тысячи вёрст, а не сидеть дома? Не предавать, спасать, поить? Вы и так заслуженный человек, на своём веку повоевавший.

– Скрывать не стану, да вы и сами, наверное, переполнены слухами относительно моей персоны. Не знаю, что вам наговорили, но повоевал я много. Где и как, рассказывать сейчас не буду, не время нынче. Но везло, хотя часто казалось, что жизнь моя вот-вот оборвётся. Вы верующий? – неожиданно Максимов обратился ко мне.

– Да, конечно!

– Тогда должны понимать, что нас ежедневно, ежечасно провоцирует и проверяет.

– Кто?

– Странно, что не понимаете.

– Оттуда? – Для пущей убедительности я пару раз ткнул пальцем в землю.

– Слава богу, сообразили. Сопротивляемся – количество зла уменьшается, нет – оно растёт, постепенно и нашу душу уничтожают. А я хочу перед привратником Пётром с чистой душой предстать. Совестно её запятнать.

– Совестно?

– Именно.

– Так ведь не у всех достаёт умения очищать её, как вы, с оружием в руках.

– А всем и не надо. Не все воины по духу и призванию. Но не творя зла, уже созидаете добро. Это может делать каждый и везде. Вот что важно! Поэтому я здесь. Англо-саксы пытаются обокрасть буров. Ленивые и злые пытаются, как у нас говорят, „объегорить“ трудолюбивых. Придумывают ради этого всевозможные уловки и закорючки, плюют на законы добрососедства и на юридические нормы, которые сами исполняют только в том случае, если им это выгодно. А мне их хамство, если честно, уже поперёк горла. У них нет оснований для подобного поведения. Они всегда кого-нибудь унижали, у них в крови и плоти колониальный подход к миру. Поэтому я здесь, чтобы им максимально воспрепятствовать. Иначе вырастет мировое чудовище, которое начнёт всех под себя подминать. Естественно, оно захочет всемирного господства. Истребует себе право делить на чистых и нечистых. Я не тешу себя иллюзией, что смогу один противостоять ему, но я обязан воспротивиться его росту. А воевать военному человеку надо для защиты Отчества или слабых. А не потому, что я такой забияка, или свист пуль и вид крови мне слаще мёда. Вот всё надеюсь, что там – кивает на звезды, – при такой фантастически гармоничной небесной механике, не забыли о моральном законе, который так восхищал старика Эммануила. Глядишь наверх и начинаешь чувствовать собственную тождественность вечности.

– Как оборот речи или как мера измерения времени? – робко уточняю я.

– Прикасаясь к ней, быстротекущие моменты, так сказать, кожей ощущаешь. Были до нас, мы на них сейчас смотрим, будут и после нас светить.

– А где „Южный Крест“, знаете? – решаюсь восполнить свой астрономический пробел.

– Конечно! – И, придерживая рукой куртку на плече, Максимов начинает тыкать пальцем в звезды. – Вверху – Гакрус, внизу – Акрус, слева – Мимоза, справа – Эпсилон. Увидели?

Так я, наконец, узнал и увидел знаменитое созвездие.

– Я ведь тоже сначала корреспондентом был, – неожиданно говорит мне Максимов. – Но англичане выслали и сделали всё, чтобы меня здесь никогда не было. Но ошиблись. Не люблю бесцеремонности. Вот сейчас их и учу этикету. (Короткий смешок.)

– А как?

– Так оставайтесь до завтра и посмотрите, но – издалека. И даже не просите, – предвосхитил и пресёк мою просьбу на вдохе фехтгенерал. И снова растворился среди звёзд. Я понял, что мне с барского плеча неожиданно выдали уникальный шанс, а Евгения Яковлевича надо оставить одного и самому готовиться к атаке.

Добро получено, хотя я и не буду в боевых порядках, но всё равно внутри дела! Всё похолодело от страха и предвкушения, а кровь начала потихоньку бурлить.

Из непроглядной африканской тьмы тонкой полоской зародился янтарный рассвет и стал стремительно разрастаться. Солнце неожиданно блеснуло на холодной стали штыков винтовок Маузера, ещё стоящих в ружейной пирамиде. Захрапели кони, оживились люди.

Окопы, скрывающие солдат он пуль, жирными черными червями разрезали изумрудную зелень, которая разве что и сохранилась между двух линий неприятельских окопов. Современный солдат вынужден между боевыми действиями пережидать, как таракан в щели; только так можно остаться живым на нынешней войне. Но зато в них можно пересидеть обстрел вражеской артиллерии, спокойно покурить; в моменты затишья поесть, оправиться в случае необходимости или починить прохудившуюся амуницию.

Неожиданно прохладу утра разрезал пронзительный свист, и вот уже черные султаны земли взметают свои перья вровень с пальмами. Всеобщее смятение. Ржание лошадей, крики раненых и отрывистые команды командиров. Верхушка холма в вёрстах двух окуталась дымом. Снова нарастающий, выворачивающий кишки свист снарядов и вспухает земля от взрывов. На этот раз угодили в повозку. Обезумевшая лошадь с диким ржанием понесла вдоль позиций уцелевший передок повозки. Часть солдат Европейского легиона согласно плану, утверждённому штабом, начинают имитировать панику в своих рядах и хаотичный отход на другие позиции.

Красные мундиры ликуют! Они стройными шеренгами, почти как на параде, идут в пешую атаку. До „оставленных“ позиций остаются считаные метры, шеренга ломается, и солдаты кидаются на брустверы окопов. В это время бурская конница порядка пятидесяти единиц заходит с левого фланга и начинает отрезать атакующих от своего тыла. Но они в азарте боя этого не замечают.

Когда буры завершили манёвр, фронт англичан встретили укрытые доселе ветвями кустарников бородатые стрелки. Красные мундиры – отличная мишень для великолепных охотников. Формула проста: один выстрел – один английский солдат. И ни единого промаха! Эх, как не хватает коннице буров в близком бою сабель! Как у наших лихих казаков! Раззудись плечо, размахнись рука!

Опомнившиеся британские артиллеристы корректируют свой огонь и пытаются стрелять по спинам напавших всадников. Но в это время в смертельную игру вступает засадный отряд русских под командованием признанного мастера партизанских действий поручика Леонида Семёновича Покровского, которому за смелость буры присвоили звание капитана. Бесстрашие его подразделения граничит с дерзостью и безумством. Незаметной змеёй, змейкой обошли батарею справа и нанесли по ничего не ожидающим подданным Британской Короны разящий удар. Яростная атака длится не более двадцати минут, и батарея сдалась, орудия захвачены!

Но радость победы омрачила печальная новость. В бою за батарею получил смертельные раны поручик Покровский. Его отправили в госпиталь, но героя не довезли, он скончался на сене в обоза. Очень хочется, чтобы эта жертва не была напрасной.

Ещё одна удачная атака на счёту бойцов Европейского легиона.

Над лагерем раскинулись яркие звезды. Как и все, жаркий воздух остывал от сражения. Голова гудит от переполняющих её мыслей, сердце бьётся от пережитого, душа болит от увиденного. За ратными подвигами русских добровольцев с восхищением наблюдал корреспондент „Невского экспресса“, Леонид Фирсанов».

Март 1900 года. Мёйзенберг

«Проклятье!» – яркой вспышкой засияло у него в голове после того, как жаркая волна ударила в затылок, а под ложечкой появилось ощущение зияющей пустоты – сердце ушло вниз. Но и там не задержалось, а рвануло куда-то под горло и затрепетало словно птица, пойманная в сети. Во рту стало сухо, а потом пошла горькая, как купорос, слюна. «Вот так выглядит „finite la commedia?“» – подумал он с тоской. Хотя на комедию это никак не походило, но и драмы, а тем более трагедии ему не надо! Сердечный приступ. «Что-то они участились. Только не сейчас!» – стал он привычно выкручиваться и вымаливать отсрочку. Он вообще привык к тому, что в любых, даже самых безвыходных ситуациях, ему удавалась договориться. С партнёрами, конкурентами, с собственным сердцем и ещё со многими другими.

Почти теряя сознание, он сделал несколько шагов вперёд и оперся на перила балкона. Из комнаты выскочил вышколенный чернокожий слуга, который неотлучно находился рядом, подхватил своего хозяина и усадил тщедушное тело в глубокое плетёное кресло. Привычно расстегнул верхние пуговицы сюртука и положил на грудь мокрую тряпку, а лоб промокнул сухим полотенцем. Обычное дело. Вот же превратности судьбы: Сесиль Джон Родс относился к одним из самых богатых и влиятельных людей Соединённого Королевства и мира, но дать взятку или как-то иначе повлиять на своё больное сердце было выше его возможностей.

Человек, подготовивший и сотворивший англо-бурское противостояние, абсолютный злодей для одних и гений успеха для других, держащий в руках все нити интриг, мог с лёгкостью пушинки исчезнуть из этого мира в любой момент. Каждый следующий удар сердца мог стать последним. И не пуля врага или кинжал наёмника могли хладнокровно оборвать его земной путь, а собственное сердце. Тук-тук, тук-тук, провал, томительная пустота и снова тук-тук, тук-тук. Мерцательная аритмия и порок митрального клапана. Владелец алмазных копий, золотоносных шахт, ворочающий огромными финансовыми потоками, не мог за все свои деньги сделать так, чтобы после прекрасного тук-тук, снова были слышны звуки жизни, а не тишины, полной мрачной неопределённости. Смерть могла настичь его в момент следующего удара сердца, а могло пройти и двадцать, и тридцать лет. Но ограничений нет, чем больше, тем лучше! Но ему, роялисту до мозга костей, надо оставаться реалистом. Чет-нечет, орёл-решка. Но как это обычно бывает – болезненное тело обладало сильным умом, а тот – фантастической волей.

Выдавали его с головой – синюшные губы с их вечно танцующей робкой улыбкой и недетская одышка. Всю жизнь он помнил страх, охвативший его в кабинете, когда врач, стараясь не смотреть ни ему, ни матери в глаза, произнёс приговор – тяжелейший порок сердца. По дороге домой оба молчали. Мать уже оплакивала своего ещё живого сына, а он не знал, что делать: то ли плакать от жалости к себе, то ли в отместку уничтожить весь свет. Но слёзы – для слабого духа и сознания. А у Сесиля Джона Родса всё было иначе! Он решил, что надо стать владыкой мира. Тогда с кем надо он договорится! Тогда же понял то, что многие осознают на склоне дней – каждый день может стать последним! Мысль сверкнула в его маленьком мозгу и запустила фантастический по мощности и выносливости маховичок, который должен был вынести своего хозяина на вершину жизни.

Холодное полотенце потихоньку делало своё дело: птица затихла, сердце вернулось на своё привычное место и вновь забрезжил тонкий лучик надежды – не сегодня, или по крайне мере, не сейчас. Переведя дух, можно продолжить неспешно укладывать кирпичик за кирпичиком в гигантское здание великой империи, которое он затеял.

Его отец, Гертфордширский викарий, был степенным и зажиточным человеком. Он любил жизнь, и она прорывалась в нём за столом и в постели. Сытные завтраки, обильные обеды и нескромные ужины, пять братьев и столько же сестёр. Время едва оставалось на службу. Так что Сесиль прилежно ходил по утрам мимо дорогой частной школы на уроки к приходскому учителю наравне со всеми. Он собирался пробиться во «владыки мира» благодаря знаниям, которые можно приобрести в Оксфорде на факультете права. Тем более что одна из многочисленных тётушек в один из дней рождения неожиданно презентовала деньги на учёбу. Мечта уже была в кармане. Скоро можно будет начать править. Как же бедный мальчик ошибался!

Судьба, как хороший кузнец, который точными ударами молотка сбивает лишнюю окалину и придаёт клинку необходимую форму, жёстко ударила ещё раз. Тихо, но выверено точно. Ещё один безрадостный диагноз: туберкулёз. Оксфорд теперь не маячил даже на дальнем горизонте. Впору было снимать мерки и искать вечно пьяного деревенского плотника. Пусть он под навесом своей мастерской, между крупными глотками виски, состругает приличный гроб. Желательно красивый и без заноз. Последний путь всё-таки! Но маховичок крутился, жужжал и возражал.

«Семнадцать лет не возраст для покойника!» – настырно и упоительно пело его больное сердце. И выводило песню надежды точно, без перебоев и фальшивых нот. Необходимо срочно менять сырой климат Великобритании на что-то посуше и теплей. Отец, отвалившись от стола после очередного ужина, поскрёб подбородок и решил, что Южная Африка подойдёт в самый раз, тем более что там уже обосновался старший брат Сесиля, Герберт. Есть, где остановиться и на кого положиться. Хотя бы на первое время. Юноша осмотрится и приобщится к какому-нибудь делу. Вон, у брата небольшая ферма, где выращивает хлопок. По крайней мере, так следует из писем.

Деньги на учёбу потрачены на билет и тощую финансовую подушку, что называется, – «на первое время». Чемодан и собирать не пришлось: пара смен чистого белья, нехитрые гигиенические принадлежности, небольшой деревянный крест с Распятием, легко уместились в небольшом саквояже. Вот и всё, пожалуй. Да, и самое важное – томик Марка Аврелия, который не даст сойти с ума в душной и мрачной каюте третьего класса. Ни свитеров с шарфами, ни тёплых маминых носков в Африке не нужно.

– Послушай, Том, – еле слышно шепнул Родс.

– Слушаю, масса, – наклонился почти к губам чернокожий слуга с шапкой седых волос. Чёрное и белое – вечное сочетание в жизни Родса.

– Накрой чего-нибудь.

– Мясо или фрукты?

– Я уехал из Англии не для того, чтобы вечно есть холодную баранину, а ты опять меня мучаешь мясом…

– Я мигом, – улыбнулся старый Том. Хозяин в очередной раз шутит, значит, боль спадает и приступ утихает. И он, как мог, быстро засеменил на кухню, чтобы набрать свежих фруктов, сделать сок и наколоть лёд. Зря, что ли, куплен в Германии новый холодильник фон Линде? В такую жару холодный фруктовый сок с единственной каплей Шабли от Мэйсон Ла Рош со льдом лучше всего освежает. И сердце, и ум.

Никто никогда так и не узнал потаённые мысли семнадцатилетнего юноши, глядящего на то, как за кормой растворяются родные берега. Может быть, именно тогда синюшные губы прошептали клятву: что бы ни случилось, идти вперёд к намеченной цели. Цель оправдывает средства. Отказываться от своей детской мечты он не собирался. Он будет идти, а если понадобится, то и поплывёт, и поедет и даже поползёт. Умел бы летать – полетел бы! Пока есть силы, пока есть возможность. Не сможет идти, застынет в кресле, но лицом в её направлении, не сможет сидеть, ляжет головой в её сторону. Но не откажется от неё.

Через месяц морского путешествия в Дурбане сошёл уже другой человек. Бледный от морской качки и туберкулёза, но решительный, возможно, от близкого знакомства с Марком Аврелием или осознания скоротечности и сиюминутности жизни.

На маленьком пони в небольшой тележке он покатился за шестьсот миль в мало кому тогда известный населённый пункт Кимберли. Встреча с братом не была шумной и радостной. У того и без младшего было дел по горло. Ездил Сесиль скверно, стрелял и того хуже, а о том, чтобы подвесить кому-то «фонарь» под глаз, речи уже не шло. И как такого к делу пристроишь? Но что поделаешь, всё же родная кровь.

Под палящим южноафриканским солнцем и при непосредственном участии брата Герберта Сесиль начал учёбу в одном из самых трудных, но престижных учебных заведений мира – в школе жизни. Результаты там у всех были разные, но самым главным было то, что принимали в неё без тяжёлых вступительных экзаменов. Выпускные – были гораздо тяжелей и не всем удавались.

Фермерством старший братец занимался спустя рукава и от случая к случаю. И деньги с полей для него были скорее приработком, чем заработком. Обеспечивал себя этот проныра, продавая туземцам винтовки и ром. Схема древняя и прекрасно зарекомендовавшая себя за океаном, на территории бывших Британских колоний лет пятьдесят – сто назад. Апофеозом этих делишек была продажа вождю племени бичуанов старой португальской пушки. За эту «торговую операцию» Герберт на некоторое время угодил в тюрьму. Но даже не расстраивался, поскольку заключение продлило ему жизнь. Пока он сидел под замком, в поисках его головы активно прочёсывали местность извечные враги бичуанов – зулусы. Герберт торчал на нарах и, скорей всего, плевал в потолок, а Сесиль в это время метался по заброшенной ферме и мучительно искал выход из ситуации. То ли брат был великим педагогом, то ли на самом деле помог африканский климат, но чахоточный юноша ожил и к моменту возвращения «оружейного барона» его план выкристаллизовался, стал прочнее алмаза и даже приобрёл некие бриллиантовые грани. Огранка, правда, не «принцесса» или «звезда», но всё же лучше, чем ничего!