Электронная библиотека » Андрей Бинев » » онлайн чтение - страница 10

Текст книги "Эстетика убийства"


  • Текст добавлен: 26 марта 2018, 18:01


Автор книги: Андрей Бинев


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Шрифт:
- 100% +

История одного таланта

Люди талантливые – капризны хотя бы уже потому, что талант, особенно требующий наблюдателя, зрителя, критика, должен быть заметным, громким, а любая скандальность такой натуры как раз и способствует привлечению к ней внимания. Это две сопутствующие друг другу прямые, совершенно параллельные, никогда не встречаются, но идут в одном направлении. Они были бы бесконечны, если бы бесконечна была жизнь.

Бывает талант тихий, неприметный, но он может быть оценен лишь специалистами, и его место в мировой галерее гениев всегда в скромной тени. Чаще всего, это – люди науки, специальность которых не всякий понимает и даже не всякий может выговорить ее название. Такой талант не публичный, не общественный, хотя его значение для человечества может быть ошеломляюще значимым.

Другое дело талант художника, писателя, поэта, актера, режиссера. Его нет, если нет широкого потребителя, если нет признания. А признание нередко соседствует со скандалами, сплетнями, склоками, с личными драмами.

Бывает так, что гений ученого – это глубокая впадина на дне океана, а гений творца – вершина горной гряды. То и другое – уникально, недостижимо, неподражаемо. То и другое – опасно. Но вершину мы видим за сотни километров, а о впадине лишь знаем от специалистов.

Дмитрий Максимович Пустой считал себя как раз той вершиной, которая в конце концов исчезла бы с географических карт, если бы не нашла своих зрителей и даже своих скалолазов.


Актер, режиссер Дмитрий Максимович Пустой по прозвищу Таран

Почему такое прозвище? Ответ прост. Это первые два слога иностранного имени Тарантино, постановщика всякого рода криминального чтива, кровавого зрелища, выворачивающего души наизнанку. Он пробивает своими лентами, будто тараном, заплесневевшие мещанские мозги, он крушит самые крепкие, самые тупые черепа, он – бесстыдный мечтатель, фантазии которого куда реальнее, чем порой даже сама жизнь.

Я – тоже Таран, который ломает устои бытия, закостенелое тело старого искусства во имя его жизни. Это знаю не только я, но и мои студенты, мои съемочные группы, мои актеры. Потому они и зовут меня Тараном.

Я вел курс сценарного мастерства в одной частной телевизионной школе и был поражен совершеннейшей глухотой и слепотой студентов, для которых, похоже, уже нет никаких авторитетов в мире искусства, нет своих героев в мире фантазий, нет пророков и нет ненависти, как и нет любви. А где нет ненависти, там и любви быть не может. Это – две антагонистические половины одного монолитного тела, называемого ЧЕЛОВЕКОМ.

Не понять этого, значит, напрасно прожить жизнь. Быть всего лишь овощем, который требует полива и уборки с общего скучного поля.

Я был в отчаянии, которое, в конечном счете, переродилось в презрение к этим серым представителям флоры (даже не фауны! Они ниже животного мира!) нашего скучного континентального климата.

Возвышаться над ними вершиной или быть гигантской впадиной в океане человеческого первородного могущества теперь уж не большая заслуга, потому что любая кочка или любая ямка заметна на фоне этого ровного, тоскливого плато, этой корки выжженной земли наподобие одноцветной египетской пустыни.

Припоминаю свои первые опыты в школьном актовом зале. Было кого удивлять, было кого любить и кого ненавидеть. Самым тупым и беспомощным существом мне тогда казался Андрюшка Бобовский. А теперь обнаружилось, что даже он, хапуга и жлоб, в сравнении с этим серым быдлом – личность.

Что нужно им? Кто они? Серые мыши? Серое поле? Серое небо без дна и покрышки?

Их может расшевелить лишь осознание их ничтожества, незащищенности, но еще и страх, голод, лишения. Бобовский однажды на новогодней вечеринке, напившись, стал нашептывать мне, что новое поколение ничем не отличается от нас. Оно, мол, лишь технологичней и умней, потому что быстрее нас раскручивает кубик Рубика, эффективнее разбирается с инновационными проектами, осваивает мобильники, компьютеры, игровые приставки, навигаторы… Я и слов всех этих не знаю, а они, мол, могут в них ориентироваться так же, как мы, в свое время, в плутовстве вокруг наших школьных спектаклей. Мы – одинаковые, горячился Бобовский, разница лишь в технической стороне.

Нет! Мы не одинаковые! Они лишь наследники нашей клеточной системы, но внутри наших клеток варятся другие химические составы, и мы пока еще в состоянии управлять, как собой, так и ими.

Их детские воспоминания примитивны: рекламные сказки по ящику и всякие чупа-чупсы в ярких ларьках. Им нечего вспомнить! Они – примитивы, для которых вовсе не нужно быть ни вершиной, ни впадиной. Вряд ли они и в этом увидят разницу – как в космосе: нет ни верха, ни низа.

Я себя помню с самого раннего детства. Папа убежден, что это не память на события, а лишь пересказ того, что я слышал от него, от деда. Но я помню! Ясно и образно – как в кино.

В старости люди ветшают умом и панически боятся попасть на интеллектуальное поле, которое покажется им джунглями, потому что их память уже распласталась по земле и любая травка выше их сознания. Здесь они схожи с ребенком. Представьте бегущего по земле, в поле, малыша. Трава, что нам, взрослым людям, всего лишь по пояс, не закрывает от нас ни горизонта, ни просторов, ни протоптанных дорожек, ни грунтовки. Маленький же человечек видит только стебли травы. Он не знает, куда идти, не в состоянии сориентироваться в этом страшном для него, закрытом от широкого взгляда пространстве. Для него – это джунгли, тайга, буш.

То же самое происходит и со старым существом. Оно «приземляется» и любой стебель становится для него непреодолимым препятствием, загораживающим и прошлое, и настоящее. Оно выше его несчастной головы. Старик – в растерянности, в испуге, он беспомощен. Человек в разумном возрасте рядом с ним не понимает его состояния, потому что всё кажется ему обыкновенным, легко достижимым.

Всё это отражается на памяти и ребенка, и старика.

Мой отец помнил себя высоким, над колосящимся полем, а я лишь видел вблизи густую траву, стебли растений. Он не мог знать того, что видел я, а я – того, что видел он, хотя мы оба стояли на одном и том же месте. Поэтому мои воспоминания – абсолютно реальные, они очень личные, и никто никаким своим рассказом не мог бы заменить их.

Так вот, я помню своего деда – он казался мне очень высоким, очень старым человеком. Дед был действительно высокого роста, большеголов, черноок. У него под острым носом висели белые усища. Дед был, как он сам говорил, потомком запорожских казаков. Друзья якобы даже прозвали его в прошлом Тарасом Бульбой, до войны еще.

В действительности его Тарасом и звали. Тарас Пустой. Свою жену, мою бабку Полину, он похоронил в самом начале войны: она умерла от родов двойни, когда моему отцу было всего два года. Вот как это всё случилось.

Тарас Пустой не успел уйти в действующую армию, потому что 22 июня 1941 года находился на самой границе с Польшей. Было ему тогда уже за сорок, а его жене исполнилось только-только двадцать два года. Дед работал бригадиром заготовителей, которые поставляли овощи в пограничные районы. Ранним утром начался обстрел заставы, где ночевали заготовители, а уже через полчаса обнаружилось, что в живых из всей заставы и ее гостей осталось только трое: два бойца и дед. Они кинулись в глубь страны, спасаясь от молниеносно накатывающей орды захватчиков. К концу суток ударная группировка немцев их обогнала и оставила далеко у себя в тылу. Лишь через неделю дед и еще один боец (второй сдался противнику, изголодавшись в пути, да еще подвернув ногу) добрались в старое казацкое село под Запорожьем. Так и заявились вдвоем в дом к деду.

Моя юная бабка Полина, перепуганная насмерть, еле дождалась возвращения мужа и тут же принялась рожать. Но ни врачей, ни медикаментов, ни даже обычного лазарета во всей округе уже не было и в помине.

Словом, Полина разродиться не сумела. Дед похоронил жену прямо во дворе их дома и вместе с бойцом и с моим двухлетним папой дал дёру в сторону стремительно удаляющегося в глубь России фронта. Их занесло в Донецк, где отец устроился работать на одну из шахт, при немцах. Там он и тот боец дождались Красной Армии. Бойца арестовали за дезертирство и расстреляли почти на глазах у деда, а его самого осудили на десять лет лагерей за уклонение от службы и работу на захватчиков и отправили отбывать свой срок под Красноярск – туда, где бывал в ссылке и Ленин. Во всяком случае, Шушенское находилось где-то рядом.

Я читал где-то, что вслед за Лениным в Шушенское везли в ссылку рояль Крупских, потому что он любил по вечерам слушать, как музицирует Надежда Константиновна. «Аппассионату» вождь очень уважал. Так что места там знаменитые, музыкальные…

Моего тогда еще маленького отца в Донецке у деда отобрали и отправили в детский дом в Горький. Его спросили: «Как твоя фамилия, мальчик?»

Он ответил: «Пустой». Заведующая рассмеялась: «Ну, а звать тебя как?» «Максимкой» – надул губки ребенок.

«А как батю твоего зовут, знаешь?» – продолжался допрос уже строже.

«Тарасом Бульбой», – совершенно серьезно ответил ребенок.

Опять смех. В документах записали: «Максим Тарасович Бульба». Фамилию осужденного отца решили забыть. Возможно, это сделали в интересах ребенка, которого теперь могла оградить от житейских неприятностей лишь намеренная или случайная забывчивость власти.

Дед отбыл ровно десять лет в лагере, от звоночка до звоночка, и поехал в Калинин, в бывшую Тверь. Только туда ему почему-то и дали предписание, несмотря на то, что он хотел вернуться в Донецк и найти сына. В Калинине он устроился истопником в школу, женился на молодой учительнице, столичной жительнице, высланной за что-то в эти места, а затем вместе с ней приехал в Москву. Вскоре они развелись, так никого и не родив. Потом выяснилось, что она погибла спустя полгода после развода – был налет на ее квартиру, забрали какую-то мелочь, а ее, беднягу, буквально растерзали.

Дед, будучи уже человеком немолодым, кинулся искать пропавшего сына. Расспросы, мольбы, жалобы во все возможные и невозможные инстанции привели его в Горький, в тот детский дом, в который привезли в сорок четвертом его сына, моего отца. Тут всё стало опять путаться – то говорили, что тот умер от пневмонии в сорок седьмом, то будто его в подростковом возрасте осудили за воровство и отправили в исправительную колонию куда-то под Рязань, то, что он поступил в фабрично-заводское училище и остался работать на каком-то предприятии в Горьком. Дед облазил все архивы, обслюнявил уголки тысяч страниц. Наконец, появилась надежда. Некий Максим Бульба был отправлен в Москву на учебу в суворовское училище. Отец уже видел в архиве эту фамилию и еще тогда догадался, что этот «Бульба» и есть его сын.

Он нашел моего отца в списках выпускников музыкального военного училища. Еще года полтора поиска и, наконец, демобилизовавшийся Максим Бульба был обнаружен его отцом, Тарасом Пустым, среди студентов второго курса Щукинского театрального училища.

Дед, посвятивший поиску сына более двух лет, весь изорвался, исхудал, потому что работал от случая к случаю и получал за это мизерное денежное вознаграждение. Да и было ему уже почти шестьдесят. Жил Тарас Пустой на окраине Москвы, в почерневшем бараке, в крошечной комнатке со вздутыми полами и косой стеной, где-то в районе Бескудниково.

Встреча с сыном была печальной: они стояли друг напротив друга, с испугам разглядывая забытые черты. Отец вспоминал, что более всего его неприятно поразил запах, исходивший от деда. То был дух одиночества, отчаяния, заброшенности, сиротства.

Дед стал настаивать на том, чтобы отцу вернули родовую фамилию, которую он считал очень звучной. Отец не стал возражать, потому что фамилия Бульба больше походила на издевательство, на кличку. Слишком уж явно звучала в ней чья-то недобрая ирония.

Так была возвращена отцу наша фамилия.

Всё это я, конечно, слышал от деда и от отца, но образ самого деда с его белыми усищами и огромной головой врезался мне в память. И еще я помню его черные-пречерные глаза.

Отец очень скоро женился на своей сокурснице, Ларисе Извековой, моей будущей матери. Родился я, а через год молодая супруга сбежала в Ташкент с маститым режиссером. Тот поставил перед ней жесткое условие: «Я или твой уродец, твой сын».

Уродцем меня называли за то, что я заболел рахитом – у меня вздулся живот, искривились ноги и стали резко расти кости черепа. Врачи сказали, что я вряд ли доживу до трехлетнего возраста. Это, мол, даже хорошо, потому что, если выживу, мне уготовлена судьба инвалида: урода с приобретенным слабоумием.

Мать пошла навстречу режиссеру и, бросив меня, отца и деда, укатила в Ташкент, куда тот был назначен главным режиссером драматического театра.

Отец вскоре окончил Щуку и поступил в труппу театра музыкальной комедии. Я остался на его и дедовых плечах.

Дед таскал меня по музеям, по выставкам, по московским паркам, рассказывая увлекательные истории о своем казацком прошлом. Уже будучи взрослым человеком, я прочитал всё это у Гоголя, у Шевченко, даже у Пушкина. Дед Тарас просто пересказывал то, что и сам, оказывается, читал в Бескудниковском читальном зале, был такой при районной библиотеке.

Работал дед слесарем при жилконторе, несмотря на преклонный возраст.

Я бы ничего этого не знал, если бы не рассказы деда Тараса. Отец всегда недоверчиво ухмылялся, слушая его истории.

Как-то дед вспоминал о своем неудачном побеге из лагеря. Году это было в пятьдесят первом или в пятьдесят втором.

Рядом с их зоной протекала река Чулым, а за железной дорогой, километрах в пятнадцати или, может быть, в двадцати раскинулся широченный Енисей. Что ударило в голову деду лютой зимой, не знаю. Возможно, какая-то ссора в лагере… он не уточнял никогда. Но, так или иначе, решил бежать. Во время одной из ночных метелей, когда вся охрана, жмурясь от режущего глаза снега, укрылась в теплых бараках, он почти без труда покинул лагерь и всю ночь продирался сквозь пургу в сторону железной дороги, чтобы уехать на товарняке подальше от этих мест, в любую сторону. Но метель занесла пути и дед не заметил, как пресек их. Лишь в середине следующих суток он добрел до замершего в этих местах Енисея. Он вступил на лед, и в этот момент услышал нарастающий свист. Это оказался снаряд, выпущенный из учебного орудия с местного артиллерийского полигона. Командовал обстрелом одного единственного зэка на льду Енисея начальник охраны его лагеря. Каким-то образом деда обнаружили и решили не брать живым. Говорят, донес обходчик, когда дед в пургу перешел железную дорогу. Начальник лагеря, бывший артиллерист, раненый еще во время Финской войны, я думаю, скорее всего, в голову, бил навесом. Первый же снаряд пробил лед, второй взрывной волной поднял деда в воздух и с размаху опустил в ледяную воду, в образовавшуюся от первого снаряда широченную лунку.

Дед захлебывался, намокшая одежда тянула ко дну, но он отчаянно сопротивлялся. Он выбрался на отколовшуюся льдину и его понесло в глубь реки, не затянутой ледяным панцирем. Снаряды ложились вокруг, льдина один раз перевернулась, раскололась, но дед все же опять забрался на ее поверхность. Тогда его стали обстреливать с таким расчетом, чтобы льдину прибило к берегу. Артиллерист был, видимо, искусным. Почему он и ему подобные не победили тогда в Финской кампании? Даже удивительно, честное слово! Деда на льдине вынесло к берегу, и его захватили чуть теплым.

Судить не стали, посчитав это событие учебными маневрами войск НКВД и приданного им артиллерийского дивизиона. Вернули деда в лагерь, бросили в карцер и дальнейшего хода делу не дали.

Это я тоже запомнил из его рассказов.

Всё бы ничего, если бы в конце восьмидесятых годов, через три года после смерти моего деда Тараса Пустого в очень преклонном возрасте, почти под девяносто лет, я бы совершенно случайно не узнал, что вся живописная и даже в чем-то героическая его история, за исключением розыска и обнаружения моего отца, была выдумана им с первого до последнего слова.

А точнее она была позаимствована у совершенно другого человека, всё же погибшего под артиллерийским обстрелом на реке Енисей не то в пятьдесят первом, не то в пятьдесят втором году.

Получалось, что тот белоусый, крупноголовый, черноокий старик никогда моим дедом и отцом моего отца не был. Вся его биография от начала до конца была выдумана так же, как и всё остальное, что он почерпнул из произведений Гоголя, Шевченко и Пушкина в читальном зале Бескудниковской районной библиотеки.

Его лицо опознал один старый, мрачный человек. Он, кряхтя, пригнулся к фотографии деда на могиле и вдруг из-за всех сил ударил по ней ногой в тяжелом ботинке с набойками. Керамика лопнула и развалилась. На могильном камне повисла одна половина лица деда, с черным, прищуренным глазом. Он и при жизни прищуривал всегда лишь один этот глаз. Мы с отцом были в этот момент рядом и, только-только убрав могилу деда, отбивая влажную землю с ботинок, выходили на уже просохшую под весенним солнцем дорожку.

Я перепрыгнул через два могильных холмика, чуть не снес один памятник и добрался до разъяренного мужика. Я обхватил его руками, и мы покатились по темной, слякотной земле. Он был стар, этот человек, но силен и зол.

То, что я узнал от него потом, возможно, было самым большим открытием в моей жизни и самой важной вехой в ней.

Я был, оказывается, тем самым «иваном», которому не дано было знать своего истинного родства.

И тут я решил, что положу, если понадобится, жизнь, но выясню до самого конца, кто тот усатый и большеголовый старый хитрец, что морочил нам с отцом голову столько долгих лет.

История третьего преступления

Что есть человеческая жизнь как не постоянное движение в неведомое? Связь времен и пространства нарушается, как только человек начинает размышлять над этой связью. Тут и рождаются фантазии, обрастающие поначалу мистикой, а затем, формируется более или менее стройная философия, тяготеющая к религиозным догмам. Именно – к догмам, а не к анализу, потому что догмы не требуют объяснений, как аксиомы; они принимаются на веру, и если такой веры всё еще нет, то человек начинает буксовать на месте, страдая от своей беспомощности.

Единственное спасение для интеллектуала или для того, кто себя таковым считает, это понимать догму как иносказание, копание в которой может стать делом всей жизни.

Хирург Арсен Георгиевич Чикобава был человеком прагматичным, каким и должен быть хирург, и в то же время – неисправимым романтиком, считавшим себя дланью Божьей, призванной, если не корректировать, ошибки Бога, так уж быть хотя бы Его искусным экспериментатором.

Он был человеком внимательным, пытливым и сомневающимся, что обязательно для научного ума и для интеллигента вообще.

Возможно, нам не пришлось бы возвращаться к этому необыкновенному человеку, если бы его пытливый и внимательный ум не пришел к определенным сомнениям, а затем и к выводам, связанным с Лисонькой, то есть с Катей Немировской.


Хирург Арсен Георгиевич Чикобава по прозвищу Факир

Может быть, Катя была последней каплей для утверждения во мне окончательно и бесповоротно несомненного мужского начала.

Нет, это вовсе не означает, что я постоянно возвращался к своим старым беспокойствам по поводу собственного пола. Но ощутить в мужчине мужчину, властительного и сильного, может лишь истинная женщина, постоянно проверяющая глубину и подлинность этого качества в своих партнерах.

Сказать, что Катя для меня есть центр мироздания, я бы не посмел, я бы даже не стал утверждать, что она безупречна и идеальна. Я вижу в ней многие недостатки, которые, повторяясь, даже несколько раздражают. Например, ее независимость. Ее капризность, ее эгоистичность, ее житейская небрежность по отношению к людям, к чувствам, к воспоминаниям.

Есть у нее странная подружка, жутковатая какая-то в своем неожиданно воспламеняющемся, бесовском веселье. Звать ее Ниной. Катя приглашает ее в свою квартиру на углу Кривоколенного и Банковского лишь в двух случаях: когда надо разгрести накопленный ею бытовой мусор и когда, после первого акта общения, то есть по окончании уборки, хочется как можно отвязнее побеситься.

Я однажды застал их в отправлении некой оргии. Они были похожи на двух безумных ведьм, которым не доставало лишь метел. В квартире чадили индийские благовония от цветных палочек, летали поднимаемые сквозняком газовые платочки, мерцало десятка три толстенных свечей, расставленных без всякой стройной фантазии по всей квартире. Из темного угла, подсвеченного лишь цветными огонечками музыкального центра, звучала заунывная восточная музыка, необыкновенно тягучая и однообразная. Я сам – человек восточный, но слушать этого не люблю. Может быть, потому, что это слушал с наслаждением мой отец?

Я вошел в незапертую дверь и прямо в прихожей, широкой, темной, натолкнулся на запыхавшуюся, обернутую в какие-то цветные тряпки Катю. Она, вспотевшая, горячая, уперлась руками мне в грудь и расхохоталась. Я покраснел от растерянности и неловкости своего положения. Мы ведь не договаривались о встрече, но я, истосковавшись по ней за целый месяц необщения, решил нагрянуть без предупреждения. Неприлично, конечно, неправильно это, если задуматься. Но стоит ли задумываться там, где любой прагматичный аргумент разрушит твое романтическое желание?

Втянув носом и осмотревшись, я догадался, что всё это куплено в небольшом магазинчике колониальных товаров в самом начале Кривоколенного, в небольшом «кармашке», отходящем от Мясницкой. Дом, в котором жила Немировская, одним углом выходил на этот магазинчик.

Тогда я впервые увидел Нину. Она, низкорослая, тяжелая, толстозадая, плоскогрудая женщина лет под сорок, вышла в прихожую следом за Катей и немилостиво, недобро осмотрела меня.

«Твой мясник?» – спросила она Катю так, будто меня здесь нет и я ничего не услышу.

«Ага! – рассмеялась Катя. – Мой милый мясник. Герой моего журнального романа. Это, Ниночка, благодаря ему и его консультациям я стала известной ведьмой пера, ненавидимой и любимой всеми моими читателями одновременно».

«Ты преувеличиваешь», – покачал я головой.

«Что именно! – недовольно вскинула Катя брови. – Что меня любят и ненавидят, что я известна или что ты мне во всем этом помог?»

«Ты преувеличиваешь всё! – стал сердиться я. – Просто очень малую цифру ты пропорционально умножила на желаемый коэффициент».

Нина, похоже, ничего не поняла, но, взглянув на вспыхнувшую Катю, приняла агрессивную позу: руки в боки, подобрав под них такие же вольные разноцветные тряпки, что были и на Кате, и наступила на меня, шипя:

«Убирайся! Не то заклюем!»

Обе бесовски расхохотались, а я резко отступил за дверь, на лестницу. Дверь звонко хлопнула перед моим побледневшим кавказским носом.

Я сбежал вниз по лестницам и поклялся никогда больше не заявляться к Немировской без предупреждения и без ее желания.

Через день Катя приехала ко мне в клинику, вошла в кабинет и села на стул напротив моего стола со стеклянной столешницей. Она капризно и строго посмотрела на меня и сказала, старательно выговаривая каждое слово:

«Нина просила передать тебе, чтобы ты не особенно пугался. Но ты всё равно берегись! Мы, ведьмы, не прощаем случайных свидетелей».

Я молчал. Снял с головы голубую хирургическую шапочку и бросил ее на столешницу.

«А тебе идет твой наряд, – закончила Катя. – Сегодня я тебя приглашаю к себе. Эта ночь моя».

Я подумал, что мистическая пьеса, которую она, похоже, несколько дней подряд разыгрывала со своей подругой, должна лишь окончиться этой ночью. Немного струхнул, потому что подумал, что Катя не в себе.

Катя поднялась, поправила короткую юбку на бедрах и, покачнувшись на высоких тонких каблуках, добавила:

«Не думай! Нина уехала. Мне просто хочется мужчину. Ты подходишь более всех моих знакомых».

Я был у нее той ночью. Она оставалась всё той же, страстной, изобретательной, нежной и жестокой одновременно. О Нине сказала, что та одинока, приехала в Москву из пригородов Ростова-на-Дону «сто лет назад» и зарабатывает в Москве уборкой состоятельных квартир.

«Мы бесимся с ней иногда. Когда-то она мечтала в своем городишке о театральной карьере в столице, – говорила Катя. – Но не хватило везения, образования, а, может быть, просто целеустремленности. Мне нравится ее природная артистичность. Бывает, у меня душа западает в какую-то впадину внутри меня, ее надо оттуда вытянуть. Нине это удается лучше других».

Вот и всё объяснение. Больше мы к этому не возвращались.

А однажды я узнал кое-что очень странное. Совершенно случайно узнал.

Я ждал Немировскую около того магазинчика колониальных товаров. Мы договорились о встрече, чтобы опять провести вечер у нее. Я приехал раньше на пятнадцать минут и вошел в этот милый магазинчик. Стоял над прилавками и рассматривал всякий мелкий, непонятный мне товар. Здесь пахло так же, как тогда в Катиной квартире.

В какой-то момент я поднял к глазам руку с часами и тут же перевел взгляд на улицу. Рядом с витриной остановилась Нина. Она оглянулась и тут же помахала кому-то рукой. Я подумал, что она увидела Катю и сейчас перехватит ее, и тут же вышел на порог, на три высокие ступеньки.

Нина обернулась ко мне и покраснела от неожиданности. Я увидел за ее спиной темный, не то синий, не то черный автомобиль. Впрочем, я даже не успел, как следует его разглядеть. Нина уже взялась за ручку, чтобы распахнуть дверь. Ничего странного, ничего необычного в этом не было, да и попасть она сюда могла либо случайно, либо потому, что хорошо знала этот райончик столицы. В конце концов, когда договариваешься о встрече, всегда невольно выбираешь хорошо знакомые места, до которых легче всего добраться самому. Я подумал, что так получилось и у нее.

Да, ничего странного, если бы только не ее реакция: испуг, раздражение, злой, ненавидящий блеск в глазах. Она загородила собой автомобиль и сказала решительно:

«Чего тебе нужно, мясник! Пошел вон! Отцепись от Катьки, гад!»

Я хотел ей ответить, приготовил какую-то резкую, даже грубую фразу, но она вдруг толкнула меня рукой в грудь, и я, не удержавшись, слетел со ступенек вниз. Так получилось, что меня развернуло спиной к Нине и к машине. Я услышал, как взревел двигатель, быстро огляделся, но натолкнулся лишь на смеющееся злое лицо Нины. Автомобиля уже не было, только – рычание мощного двигателя за поворотом на Кривоколенный.

«Вы ненормальная! – сказал я раздраженно, но и растерянно, забыв все свои заготовленные грубости. – Сами убирайтесь!»

Ей не нужно было это повторять. Невысокая, плотная, какая-то несуразная, она бочонком покатилась по улице в сторону Мясницкой и, тревожно обернувшись один раз на углу, исчезла.

В этой встрече было что-то мистическое, холодящее кровь. Я долго еще ожидал Катю, но она так и не приехала.

Я звонил ей весь вечер – и домой, и на мобильный, но она не отвечала. Только утром следующего дня, сразу после десяти, я наконец услышал ее голос. Она плакала.

«Что случилось! – взволнованно спросил я. – Где ты была! Мы же договаривались…»

Я хотел сказать ей о встрече с Ниной, но она опередила меня:

«Нина умерла».

«Что?» – выкрикнул я.

«Нину убили. В моем подъезде. Вчера вечером, – печально ответила она. – Ей перерезали горло».

Оказывается, Катя вернулась поздно, потому что задержалась в редакции (у них состоялась неожиданная для нее корпоративная пьянка по случаю дня рождения кого-то из редакторов), а обо мне просто забыла, как забывала обо всех и всегда, когда ей это было не нужно или когда почему-то менялись ее планы.

В подъезде над залитым кровью телом Нины возились следователи и эксперты. Катя попала к ним в лапы и вырвалась лишь к утру.

Моя Лисонька была не тем, за кого себя выдавала. Моя Лисонька была замешана в чем-то очень странном и за это, похоже, расплачивались ее знакомые. Нина, из тех кого я знаю, первая. Но ведь и я рядом с ней.

Еще к тому же Катя рассказывала мне, что вблизи ее дома, в Кривоколенном, убили одного писателя. Я выяснил, что это Волей. Мы были с ним знакомы через Олега Павлера. Мы крутились с Павлером в одной, как сейчас говорят, творческой тусовке. Один мой пациент был там своим человеком и притащил меня к тем людям. С ними забавно было общаться. Это мне тогда нравилось… Я всегда присматривался к людям с неформальным мышлением и поведением. Главное, считал я, чтобы у них были мозги, которые всегда вовремя остановят возбужденное тело. Да и вообще, мозги – это приятная роскошь, и очень редкая! А у них эта редкость присутствовала.

Позже я узнал, что убит и Павлер: почти так же, как Нина, на лестничной площадке.

Вот тут в моей голове настороженно залязгала тяжелая цепь, скрепленная странными звеньями: Волей – Павлер – Нина – Лисонька – тот самый автомобиль. Как бы в конце той цепи не стоял я!

Почему я так подумал, не знаю. Но страх не спрашивает, когда приходит к нам. С ним заранее не договоришься.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации