Текст книги "Эстетика убийства"

Я кивнул, поднялся, обошел письменный стол и сел рядом с Максимом, у приставного столика.

«Дело, конечно, кинут мне… Это – факт, – сказал я почти печально. – Возиться с ним, однако же, придется нам вместе. Поэтому давай разбираться… прямо сейчас…»

«Для этого и пришел», – ответил он и вытянулся на своем стуле.

Он был худой, почти щуплый, невзрачный, а сейчас вообще стал похож на рано состарившегося подростка. Есть такая болезнь, редкая, какая-то страшная патология… Нет, конечно, к Максиму это не относится, но все же сейчас мне показалось, что он болен как раз этим: усталость, отчаяние старости посетили его значительно раньше, чем его сверстников. От страхов, от избытка негативной информации и от безысходности его службы? Не знаю, но мне даже стало его немного жаль. Я приблизился к Мертелову и ободряюще похлопал его плечу. Он испуганно отшатнулся и почти возмущенно посмотрел на меня.

«Да что ты, Макс! – смутился и я. – Просто что-то меня кольнуло изнутри… Ты какой-то странный сегодня…»

«Станешь тут странным… – он тяжело вздохнул. – Один труп за другим. Павлер мог вывести нас на какого-то француза или его человека… Они встречались с Волеем в Кривоколенном. Волей не пережил этой встречи. От него осталась та записочка… на подоконнике. А вот еще одна. Это записная книжка Павлера».

Он вытащил из внутреннего кармана засаленный блокнот, раскрыл его безошибочно на одной из страничек и бросил на стол передо мной.

«Германн, чайный дом, грузчик, ангина».

Я прочитал это и поднял на Максима глаза:

«И что? О чем это говорит?»

«Не знаю, – он взял блокнот, в который раз, наверное, прочитал запись, аккуратно закрыл страничку и сунул блокнот обратно к себе в карман. – Пока не знаю, но… узнаю. Это его последняя запись. У него пальцы были измазаны шариковой ручкой, а ручка – вставлена в переплет блокнота и вся сочится чернилами».

Максим поднялся, быстро прошёлся взад-вперед по моему небольшому кабинетику. Потом остановился у окна, отодвинул давно нестиранную штору, посмотрел вниз невидящими глазами и, наконец, повернулся ко мне лицом:

«Понимаешь… он был на похоронах. Я его там видел. Видел и даже наблюдал за ним. В его переживаниях совершенно очевидно была вина… Нет! Нет! Не стреляй в меня глазами! Не та вина! Не вина убийцы… Вина друга, вина очень близкого человека, не сумевшего защитить того, без которого не мыслит себя. Это вина честной и отчаянно души. Без вины виноватый… Вот кто это…»

«Зачем мне вся эта лирика?» – пожал я плечами и чуть усмехнулся.

Максим словно обжёгся – он как будто подскочил на месте и возмущенно посмотрел мне прямо в глаза. Я тут подумал, что он, пожалуй, дал коленкой под ребра тому хромому кавказцу. Он бы и мне сейчас двинул, да ума хватает не делать этого. Чертов пасынок Дзержинского!

Но Мертелов вдруг успокоился и уже хмуро, цедя сквозь зубы, ответил:

«Лирика? Да, лирика! Олег был лиричным человеком, поэтому заглянуть к нему в душу… которая уже, между прочим, почти сутки как отлетела… это, значит, понять что-то! А понять… надо! Иначе мы не сдвинемся с места».

«Хорошо, хорошо, – я приподнял ладонь и вытянул вперед ноги так, как он это сделал минуту назад, когда еще не начал метаться по кабинету и подпрыгивать от возмущения на стуле, – допустим, ты прав. Он не убийца, а тоже… жертва – и в прямом и в переносном смысле. То есть сначала его поразили в душу, убив милого друга, а потом в сердце, убив его самого. Пусть так… Не блести на меня своими бешеными глазами, Мертелов… Всё-таки с прокуратурой разговариваешь… Шучу, шучу, черт тебя подери! Допустим, всё так… Но что из этого следует? Ты так и не сказал».

«А то следует, что он не мог просто от скуки в тот же день, после похорон, нацарапать что-то в своей записной книжке, в блокноте… это его способ акцентировать внимание… я проверял, сравнивал с другими записями… и потом от тоски куда-то пойти. Не мог! Его что-то осенило, он до чего-то додумался, и вот, записал… Приметы убийцы имеются, но они нам ровным счетом ничего не дают. Я напишу на твое имя рапорт, в котором всё это подробно изложу, а ты подумай, подумай… Карен, ты же опытный следак! Ты и не такое раскручивал!..»

«Ну, чего ты меня уговариваешь, Макс! – я улыбнулся и осторожно обнял его, опять похлопав сначала по плечу. На этот раз он не отстранился, значит, принял мой тон, и мы очень скоро наладим нормальные отношения. У нас всегда было так. Я же говорю, Мертелов мне нравится, этот пасынок… – Чего ты меня агитируешь? Будем работать, будем! Лучше расскажи, кто там еще был на похоронах из интересных персон?»

«Если не считать некоторых популярных физиономий из мира литературы и искусств, которые все были похожи друг на друга дежурной, погребальной кислятиной, то его бывшая семья, какие-то люди из той половины… Я пока не разобрался…» – он опустил голову, сцепил перед собой руки.

Они у него слабые, эти руки, нежные, не холеные, но и не закаленные кулачными боями. Мне всегда нравились такие руки у мужчин. Они выдают породу, они как фотографии сепией на стене в чьем-то доме: вот усатый старец в забытой форме, вот эполеты, шашка с кистью на ручке, монокль, повисший на шнурке, а вот и пожилая дама рядом с ним, ее взгляд, ее затянутый в корсет все еще тонкий стан… Это тоже порода, тоже прошлое. Какие руки должны быть у их потомка? Несмелые, нежные, умные? Или тяжелые, с буграми жил, безжалостные, грубые?

Ну вот, а говорю, «лирика»! А сам тоже хорош!

Я отодвинулся от Максима, заглянул ему в глаза и спросил:

«Ну и сколько ты будешь тянуть с проверкой той половины… его бывшей семьи? Что за люди, откуда? Оставил ли им в наследство что-нибудь Волей? Понимаешь? Там были деньги, накопления, наверное. У него богатое творческое наследство, которое тоже достанется им, а это, в конечном счете, тоже деньги и, поверь, немалые. Кто их унаследует, за кем останется право на публикации, на экранизацию и прочее… А квартира? Нет, ты видал его норку? Это кому теперь достанется? А? У него были зарубежные счета? Определенно, были. Он же издавался за рубежом, и еще неизвестно, где чаще – дома или там. Что-то мне подсказывает, что там. За бугром, Макс, платят на три порядка больше за мозги, чем в нашей расточительной державе. Выходит, там у него приличный счет? Чей он теперь? А могло ли что-нибудь достаться Павлеру, пока он был жив, конечно?»

Я входил в раж. Из меня буквально сыпались версии, они теснили друг друга, порхали по кабинету в свободном полете, они закручивались в крепкие петли и тут же разлетались. Я люблю этот процесс. Он схож с полетом фантазии писателя. Из меня получилась бы неплохой сюжетник, я думаю. Пишу вот только с досадными ошибками и больше трех фраз с сохранением литературного стиля записать не могу. А так, я хоть куда!

Максим вдруг рассмеялся весело, глаза блеснули теплыми огоньками, которые я в нем тоже иногда замечаю и которые мне нравятся.

Нет, подумал я, он все же не двинул тому хромому кавказцу. На него не похоже! Зря я его тогда на диктофон тайком писал. Самому потом противно было слушать!

«Хорошо, что ты загорелся! – продолжал усмехаться Мертелов. – Лело у нас пойдет, Каренчик! Клянусь, мамой!»

Он хлопнул ладошкой по столешнице приставного столика.

«Я всё это выясню. Непременно выясню! – он пошел к двери и обернулся ко мне прежде, чем открыть ее. – Но вот что бросилось в глаза… Они его не любят, этого несчастного Павлера, я имею в виду родню. Они его в упор не видят и дико презирают. Он отнял у них отца и мужа, возможно, тестя или прямо уж не знаю кого именно… Они бы его удавили, если бы посмели…»

Я покрылся краской, так меня взволновали слова Мертелова. Вот он ход! Вот она главная версия! И ведь это я ему подсказал! Он там, на похоронах, упражнялся в физиономистике, а я тут – в логике.

Расследование начиналось не так уж и плохо, черт побери! У него уже есть своя маленькая история… Пожалуй, я возьму оба дела…

История одной ненависти

Кто-то сказал, что миром движет зависть. К этому можно добавить, что и ненависть, и любовь. Зависть – пограничный столб на границе двух империй: империи ненависти и империи любви. Тонкая мрачная граница между ними и есть тот рубеж, который преодолевается одним шагом.

Если задуматься, отбросив всё наносное, то окажется, что лишь эти три чувства лежат в основе человеческих отношений, потому что полностью отвечают интеллектуальной природе человека и полностью же исчерпывают ее.

Любовь порождает жизнь или хотя бы питает иллюзии в этой тонкой сфере, когда сиюминутное вожделение выдает себя за любовь, что тоже немало, потому что толкает разумную особь к определенным действиям во имя зачатия. Нравственная оценка тут играет лишь второстепенную роль, потому что главное всё же содержится в естественном инстинкте.

Представляю, какое возмущение и даже негодование может вызвать столь прагматичное препарирование чувства, воспетого всей романтической историей человечества, но не краснею по этому поводу, потому что призываю всякого, кто не желает снять с глаз розовые очки, вспомнить о греховности человеческого рода вообще, и своей в частности, как бы ни скрывался он за высокой романтикой слов.

Ненависть занимает собственное пространство, которое делает любовь узнаваемой и отличимой от противоположного, казалось бы, чувства. На самом деле, всё те же страсти владеют человеком, и владеют так мощно, так всеохватывающе, что, в конечном счете, оба пространства могут слиться воедино и диффундировать одно в другое.

Зависть – есть единственный страж на границе двух чувств. Она руководит абсолютно всем на свете, кроме любви: от эмоций до прагматичных решений, она, как локомотив, тащит за собой прогресс, обновляет экономику, науку, искусство и даже младшую их сестру, самую порочную – политику.

Любовь, основанная на высоком чувстве, стоит в этом смысле обособленно, но она одинока, потому что окружена завистью, а за ее тонкой чертой и ненавистью. При этом ненависть вовсе не обязательно выглядит уродливо и потому узнаваемо. Она умеет мимикрировать, но ту самую пограничную черту готова переступить в любое мгновение.

Все войны, захваты, погромы, побоища, начиная с глубокой древности, и есть история рокового пересечения черного рубежа.

Поэтому расследование убийств, как правило, суть копание в склочных, жестоких, подлых складках одежды зависти, если только убийство совершено не по неосторожности, глупой наивности или какой-нибудь случайности.

Виталий Алексеевич Новосёлов был по профессии психологом, а по убеждениям немного мистиком. Это каким-то образом уживалось в нем, в человеке во всем умеренном и правильном. Во всем, кроме двойной жизни, которую он вел уже без малого лет восемь: у него была веселая, очаровательная гулёна-жена Марина, двое сыновей, Влад и Никита, первому девять лет, второму одиннадцать, была любовница Илона и «незаконная» теща Ирэн, а еще до некоторых пор – «незаконный» тесть Игорь Волей.

Казалось бы, какая тут может быть умеренность! Что ж тут правильного? Но это на чей взгляд…

Психолог Виталий Алексеевич Новосёлов по прозвищу Ваня

Я это свое прозвище знаю и даже знаю, откуда оно на самом деле пошло. Еще с психфака университета. На первый взгляд, это всего лишь расширенная аббревиатура моих ФИО. Но это только на первый взгляд. Смысл в эту кличку внесли другой: «простачок», «дурачок», «плебей».

Сидит такой «Ваня» или «Емеля» на печи, плюет в потолок и ждет чуда. «По моему велению, по моему хотению…» и так далее и тому подобное.

Они все считали и продолжают считать до сей поры, что я и есть такой наглый, мечтательный «плебей», который высиживает, а вернее, даже вылеживает удачу.

Ну, хорошо, я – плебей. По происхождению, по убеждениям, по воспитанию, по образу жизни. Не мещанин, а плебей! Потому что мещанин – это всё же атавизм, социальный мамонт, от которого остались в Москве лишь названия улицы и пары переулков. А вот плебей – вечен. Его именем даже тупиков не называют. Представьте себе – «плебейский тупик». По сути, многим даже понравится название, очень, скажут, говорящее словосочетание, но звучит-то неуместно.

А что есть плебей на самом деле? Плебей – интернационален, вездесущ, он обладатель самых скромных основ человеческой культуры, уживчив в силу своей слабости и терпелив в силу житейской мудрости. Плебей не может быть столичным жителем или провинциалом. Плебей всегда однолик, он не зависит от географических и инфраструктурных параметров места обитания, он не связан с языком своей нации, потому что не важно, как плетутся слова, важно – от кого они исходят.

Ну, попробуйте найти во всем перечисленном негативный смысл! Все эти качества завидны для человека, потому что они и обеспечивают ему жизнь, они не обращают его в монстра, в заметную фигуру, привлекающую к себе столько же друзей и последователей, сколько и врагов.

Плебейская слабость, скажете вы? Что в ней хорошего?

А что в ней плохого! Она выражает место человека в биосфере, она обеспечивает ему средства мимикрии, как защитную функцию.

Приспособляемость такого генотипа заслуживает того, чтобы стать классическим выражением этого состояния. Плебей терпелив, потому что должен всмотреться в предлагаемые обстоятельствами условия и приспособиться к ним. Поменять кожу, цвет, вес, вообще, вид.

Плебей выживает как крыса или таракан и остается верен своему типу, потому что лишь это спасает его от вымирания.

Плебей – это не народ! Не надо переводить с латыни так уж примитивно: plebs или plebejus. Поначалу плебс не имел даже гражданских прав, но он и не был рабом, а это искупает всё!

На мой взгляд, время изменило в лучшую сторону первоначальную презренность слова и сделало его обыкновенным, разумным, смиренным. Плебей – это вид самый распространенный, самый безопасный и самый нужный в природе именно потому, что он безопасен для всех: и для патрициев, и для рабов.

Так что, пусть Ваня, пусть Емеля, пусть Плебей. Стерпим, скушаем, не подавимся, господа!

Допустим… вот, например, Игорь Волей, мой «незаконный» талантливый тесть. Он не был плебеем. Его убили, убили в собственном гнезде, рубанули индейским топориком, томагавком. Он был личностью. Это – несомненно. Потому топорик и нашел его голову.

Если задуматься, то мне, как никому другому, его смерть на руку. Честное слово! На месте следователя я бы с себя и начал.

Ну, судите сами. Волей не имел наследников, кроме Ирэн, его бывшей супруги, и Илоны, их дочери. Достанется ли что-нибудь Ирэн – еще бабушка надвое сказала, а вот то, что всё, начиная с заграничных счетов и заканчивая роскошной квартирой в Кривоколенном, будет покоиться в пухлых ручках моей Илонки, так же верно, как то, что она моя. А она – моя! Восьмой год моя и будет пребывать в этом качестве столько, сколько потребуется.

Илона ленива и эгоистична. Она дико завистлива и в этом даже растленна. Илона завидует моей Марине, что та хороша собой и ее желает каждый. Илона торчит около меня. Потому что это единственный способ утвердить себя в качестве победительницы над Мариной. Стоит мне развестись с ней, и Илона вполне может дать мне пинка под зад. Потому что исчезнет стимул, растворятся в пространстве ее ненависть и питательная среда ее зависти.

Если бы я мог стать многоженцем официально, стал бы, не задумываясь. Но закон тут неумолим. Во многом и о многом его можно умалить, а в этом он – кремень.

Так вот, Илона унаследует богатство отца, независимого «не плебея», нестандартного человека Игоря Волея.

Илона боится все же, что я под конец нашего с ней романа оставлю ее, поэтому она поспешит привязать меня крепче. А это значит – стать ее душеприказчиком по поводу богатств отца. Я буду нести этот груз честно, искренне, соблюдая все правила и все приличия. В этом моя удача, мое будущее, как и будущее наших с Мариной сыновей.

Так кто главный подозреваемый по делу об убийстве Игоря Волея?

Ищи, кому это выгодно, говорили теоретики римского права, и найдешь преступника. Это выгодно более всего мне!

Если бы Волея хотя бы ограбили, разнесли по кочкам его дом, утащили бы какие-то его коллекционные картины, а они у него были, я видел… я ведь бывал у него по его же настоятельному приглашению… но ведь ничего не взяли. Значит, причина глубже, чем примитивный разбой!

Причина – либо месть, либо идиотская ревность, либо наследство. Может быть, еще и сумасшествие? Может быть, может быть… Но на последнем месте. Кроме томагавка, сорванного со стены (а я очень хорошо помню его место – рядом с головным убором индейского воина, перья, засушенный паук и еще что-то), никаких признаков помешательства убийцы.

А тот, кто трахнул Троцкого по черепу, тоже был сумасшедшим? Может быть, лишь до некоторой степени. Но лишь до некоторой!

Так что оснований подозревать психопата почти никаких нет. Наоборот даже! Убийца, например я, потому что я более всех заинтересован в смерти Волея, именно так всё и представит. Именно поэтому сорвет со стены топор и рубанет писателя. Он так хочет быть похожим на психопата, что ни в коем случае им не является. Я бы на месте следователя думал именно так.

Значит, следует ждать вызова и, возможно, даже задержания. Ничего, стерпим! Мы плебеи, а плебеи, как известно, животные терпеливые. Отпустят, никуда не денутся.

Следы моих рук в доме у Волея? Вполне могут быть. Я был у него за три дня до его смерти, по его же настоянию. Я даже из любопытства брал в руки топорик. Там вряд ли что-нибудь осталось, на ручке, всё стерто, всё убрано убийцей, хотел он того или нет.

Меня могли видеть в доме. Ну и что! Волей позвал меня очень настоятельно, а я, как истинный представитель класса плебеев, всегда дисциплинирован и готов уступить любому настоянию.

Я пришел к нему в три часа дня. Он обычно в это время всегда был дома, потому что творил с десяти утра до трех, потом обедал, выходил в гастроном, прогуливался по переулочкам и возвращался назад к себе. В пять он опять творил, и так часов до десяти-одиннадцати. Потом смотрел по ящику что-то вроде «кино не для всех» или какую-нибудь заумную культурологическую дребедень и заваливался в постель.

Его режим мог поломать только Олег Павлер. Вот, кстати, кого тоже могли бы заподозрить. Но и он убит. Этот мог из ревности, в истерике. Но его же самого уже нет. Спросить-то не с кого! Значит, один я… из ближайшего окружения Волея.

Он позвонил мне накануне и назначил время. Я и раньше бывал у него с Илоной в его отсутствие, один раз даже ночевали, задержались допоздна, а я не люблю ночных улиц, боюсь чего-то, неосознанного и сознаваемого одновременно.

Игорь открыл мне дверь и презрительно оглядел меня с головы до ног. Потом погасил взгляд и даже более или менее приветливо усмехнулся. Нам, плебеям, это всё равно – презрение их, усмешки. Это – мимо! А им кажется, что в самое сердце. Ну, пусть кажется, пусть так думают.

Я прошел вслед за Игорем в его кабинет; на стене висел тот самый томагавк, которым ему спустя три дня раскроят череп. Тогда я и подошел к той стене. Я снял с нее топор и повертел его в руках, даже попробовал его в движении: легкое, опасное оружие, заключает в себе скрытую энергию смерти. В нем есть своя эстетика, я бы сказал.

Игорь стоял за моей спиной и молчал. Это меня нисколько не смутило. Мы с ним вообще были на «ты» и могли позволить себе молчать в присутствии друг друга.

«Присядешь?» – спросил он наконец и скрипнул стулом.

Я аккуратно, неторопливо повесил на стену томагавк, обернулся, потом так же аккуратно, чтобы не поцарапать паркет, отодвинул от небольшого ломберного столика резной, кокетливый стул и сел на него. Было неудобно, потому что чувствуешь себя в таком положении несколько неловко, даже виновато – мол, сижу здесь, продавливаю дорогую, искусную обшивку, а не достоин, не достоин…

Волей сидел напротив меня в свободной позе – скрестив руки на груди, чуть расставив ноги. Он смотрел на меня в упор, будто рассматривал впервые. Я не опускал глаз, потому что не боялся его ни капельки.

Такие люди, как Волей, менее защищены, чем даже такие, как я. Всё же я психолог по образованию и по профессии, и я знаю многое, чего не знают другие.

В компании, в которой я работаю, меня ценят, потому что я вижу людей, если и не насквозь, как принято говорить у непрофессионалов, то, во всяком случае, очень и очень многое не может скрыться от моего взгляда. Я обслуживаю отдел кадров, через который проходят в год до трех десятков новых работников. Моя главная задача – определить их степень опасности для руководства компании: насколько они амбициозны, насколько могут оказать влияние на окружающих или, напротив, насколько восприимчивы. Могут ли предать и, если могут, то при каких обстоятельствах? Каков их генотип? Нет ли скрытых данных о неадекватности мышления, либо следов заболевания, например, генетического? Без моей рекомендации никого не возьмут в штат.

Я защитил диссертацию в университете по теме: «Предпочтительные психологические типы работников среднего звена управленческого сектора». Я сам выбрал себе тему, потому что понимал, что это и есть самое важное в расстановке кадров, кого в тупик, а кого – в резерв.

Спроси меня кто-нибудь, к какому типу я отнес бы Волея, то я немедленно ответил бы: ни к какому. Он вообще не мог рассчитывать на место в среднем звене. Не мог занимать и места среди топ-менеджеров, потому что он представлял собой самостоятельную, независимую единицу, в которой сам же был и идеологом, и руководителем, и исполнителем. Это – универсальный тип интеллектуального истерика.

Он был самодостаточен во всем: мог и внимать, мог и влиять. Он был восприимчив не столько к аргументам, основанным на разумности, сколько к чувственным, эмоциональным решениям, хотя вполне был в состоянии сухо, хладнокровно анализировать обстановку, особенно, после ее естественного изменения. То есть, он был способен увидеть динамику событий и оценить их последствия. Это не помогало ему в жизни, потому что, когда человек силен «задним умом», он бессилен в реальной жизни.

Волей был мудр, но мудрость его не распространялась на него самого. Для меня остается загадкой, как он сумел приобрести какой-никакой капитал и роскошную квартиру в центре Москвы.

Вот и тогда, глядя на него, я думал об этом.

«Виталий, – сказал он, наконец, пожевав губы, – мы знакомы давно… почти сверстники… ты лишь на несколько лет младше меня… Мы должны понимать друг друга, не так ли?»

Я знал, о чем он будет говорить, иначе бы я не был психологом с научным званием. Он будет говорить о своей дочери и о нашем с ней двусмысленном положении.

Волей – человек совестливый, так уж устроен его мир. Такие люди долго, иной раз, годами собираются с духом и в конце концов готовы наделать глупостей, к которым шли всё это время. Их мышление совершенно предсказуемо, хотя они полагают, что представляют собой, возможно, самую большую загадку мироздания.

Ситуация усугубляется их собственным комплексом вины, как, например, у самого Игоря Волея. Он в свое время изменил не только семье, но – и всему своему природному естеству. Это гложет его, высасывает его душу, осушает ее, а сухость в этом нравственном сегменте такие личности не выносят вообще. Поэтому он готов переложить свою вину на чужие плечи и, понимая неприличность этого, стремится поставить всё в обыкновенные, даже рутинные, рамки заботы отца о дочери. Но ведь это он, и только он, никто другой, оставил дочь с женой и занялся собственной жизнью.

Он зациклился на иллюзорной возможности исправить последствия своих непоправимых действий. С таким же успехом он мог бы подарить дочери щенка или отправить ее отдыхать за неимоверно большие деньги в какие-нибудь дальние края, или осыпать ее материальными благами и прочее, прочее, прочее. Он делал бы всё это, если бы Илона пожелала. Но единственный способ сейчас продемонстрировать свое «отцовство» – это именно то, что он делает.

Объективно он прав. С этим трудно поспорить. Наши отношения с Илоной, на его взгляд, подошли к критической отметке. Но и не следует забывать, что отмыть себя он может, лишь испачкав другого. Этот другой – я. А объект защиты – его дочь, пострадавшая от него куда больше, чем от кого бы то ни было.

Я знаю это, значит, я вооружен.

«Илона очень страдает, – сказал он с надрывом, и я усмехнулся, настолько это не попадало в действительную оценку ее эмоционального состояния. – Она сильная девочка… умеет скрывать чувства, но так ведь не может продолжаться бесконечно… В конце концов, это даже неприлично…»

Я кивнул, потому что знаю, что таким, как он, надо дать высказаться. Они целиком выпускают из себя пар и сдуваются. Это может повторяться много раз и каждый раз с одним и тем же эффектом. Любое возражение и даже согласие сыграет роль клапана, дозирующего мощность паровой струи, а это ни к чему, если хочется, чтобы паровоз по-прежнему стоял на своем месте, в депо.

«Я знал, что ты всё понимаешь… – будто с облегчением улыбнулся он и беспокойно зашевелился на своем стуле. – Надо что-то делать, Виталий!.. Конечно, конечно! Я понимаю, дети, они еще совсем крохи… то есть им требуется отец, особенно, мальчикам… Сейчас такое время, такой мир… Уж мне ли этого не знать! Но и пример того, что они наблюдает, тоже, знаешь ли, весьма сомнителен…»

Я опять кивнул, а он опять обрадовался. Ему ведь и деваться некуда было. Я это знал точно, а он даже не догадывался.

«Если речь идет о том, что вам негде устроиться с Илоной, так я готов принять в этом решительное участие. Вы ведь могли бы первое время пожить здесь, а потом… потом, со временем, я бы помог… материально… так сказать…»

Я пожал плечами и для приличия опустил глаза.

«Нет, в самом деле! – еще больше разволновался Игорь. – Всё ведь в наших силах. А Марина… твоя Марина… она ведь умная, вполне самостоятельная женщина… у нее столько друзей, столько доброжелателей… да и я готов ее поддержать… в смысле, в пределах приличия, конечно…»

Тут я позволил себе усмехнуться. Этого было достаточно, чтобы Волей, человек чувствительный, сменил азимут своих рассуждений.

Он заглотил мой маленький, но очень надежный крючок и даже немного поперхнулся.

«К тому же у тебя ведь есть еще одна квартира… твоих покойных родителей… Вы ее сдаете, бережете, как я догадываюсь, для сыновей… но почему бы сейчас не воспользоваться ею, если вам неудобно жить со мной… Хотя мое предложение остается в силе, ты только не подумай, Виталий! Да, к слову, у вас ведь и дача в Мамонтовке, и дом в Тверской губернии… в славной такой деревушке. Илона мне рассказывала… Ей очень нравится там».

А вот это бред! Илоне вообще не нравится ничего, что расположено за порогом ее с матерью конуры. Там надо что-то делать, надо что-то с чем-то соединять, а это не в ее привычках. Она со скучающей физиономией бродила по двору в том доме, на окраине забытой богом деревушки, а ночью в постели была так ленива, так безразлична ко мне, что я поклялся никогда ее сюда больше не привозить.

Люблю ли я ее? Убежден, что люблю, если любовь – это привычка к одному и тому же удобному ложу и к одной и той же уютной норке. Я – человек постоянный и поэтому не отступаюсь от своих привязанностей.

Люблю ли я Марину? Конечно! Это тоже ложе, тоже сладенькая норка, и то, что она знает об Илоне, а я знаю о ее «доброжелательных» (это не мои слова, это – Игоря Волея!) приятелях, обостряет наши отношения, делает их сексуально опаснее, резче.

И с Илоной так же. Она знает о Марине и даже иной раз спрашивает меня, а как мы делаем «это» с ней. Я рассказываю, она требует практической демонстрации, и у нас всё складывается чудесно.

Мы все удовлетворены, все защищены друг от друга, а вот этот тип, неформал, между прочим, лезет не в свои дела.

Я обернулся на стену с топориком и подумал тогда, что с наслаждением бы дал ему по плешивеющей глупой башке.

«Мы все обдумаем, – сказал я серьезно, – ты только не торопи, пожалуйста… Ты ведь мудрый человек, писатель… Инженер человечески душ… Это, кстати, – Чехов или о Чехове?»

Тут я напрасно… Игорь вдруг взвинтился, вскочил со стула и заметался по кабинету.

«Причем здесь Антон Павлович! – вскрикнул он, сделав второй или третий круг. – Какой к черту инженер! Решай всё немедленно! Иначе, иначе… я буду настаивать на том, чтобы ты больше не беспокоил мою дочь! Тебе это ясно?»

Я опять покосился на топорик. Дать бы ему по черепушке, чтобы не прыгал.

Он перехватил мой взгляд, подбежал к топорику и неожиданно миролюбиво, словоохотливо заговорил:

«В Перу подарили… Топор войны. Его зарывают в знак примирения, а потом в случае ссоры вырывают и отправляют врагу. Как перчатку… Во всяком случае, в том племени на протяжении веков было так. Я всё удивлялся, как они сохранились? Столько раз зарывать и разрывать это безжалостное оружие! Они же мастера применять его, с детства обучаются. Так ведь должны были давно свести друг друга в могилу… Но я догадался… Представь, дело в том же, в чем и кровная месть у нас на Кавказе. Она – сдерживающий фактор, никто не смеет распускать язык, руки… Без нее давно бы передушили, передавили друг друга! Нет страха – нет спасения! На чужого не распространяется, а свой десять раз подумает, прежде чем подставить себя или своих родных, – он вздохнул как будто с облегчением и повернулся ко мне: – Они почти никогда не вырывали этот топор, но всегда помнили, где он зарыт».

Игорь опять посмотрел на томагавк, почти любовно погладил топорище и с видимым мне волнением замер перед ним. Если бы он помнил, бедняга, что ружье, повешенное на стену в первом акте, выстреливает непременно в последнем, и не только в классических драмах, но и в жизни, то, думаю, не стал бы сейчас поглаживать топорище. Тогда ли судьба дослала патрон в патронник? Или было еще что-то?

Я поднялся, поклонился ему и сказал негромко:

«Ты во всем прав, Игорь. Не сердись. Илону я обижать не намерен, как, собственно, и Марину. Останемся с тобой добрыми друзьями?»

Я протянул ему, интеллектуалу, аристократу ума, свою плебейскую руку. Он торопливо приблизился ко мне и горячо потряс мою ладонь. Его рука тогда еще была теплая, даже нежная. Не привыкла к топору, к бою, к защите. Привыкла к ручке, к клавиатуре компьютера, к деньгам, к ласкам, к добру она привыкла…

Больше я его не видел.

Но он мне снился. Я захожу в его дом, он стоит у стены и смотрит на нее с удивлением. На стене нет томагавка. Конечно, нет! Потому что он у меня в руках. Я слышу хруст его черепа, фонтаном стреляет кровь, сочится белое, желеобразное вещество.

Это только во сне. Но ведь я тогда думал, что здорово было бы хрястнуть его по голове.

На месте следователя я бы вызвал себя в прокуратуру и запер бы надолго, пока всё до конца не выяснится. А потом бы извинился и отпустил…