Текст книги "Эстетика убийства"

Вот и всё. Закончилась жизнь неудачника. Хотя, кто знает, может быть, больший неудачник тот, кто его пережил и сейчас бродит по квартирке и не знает, за что ухватиться, что открыть и рассмотреть!

Тяжелый день. Печальный день. Сколько их еще впереди?

История одного телевидения

Вопрос, который задал себе Олег Павлер у Митинского крематория, является ли телевидение искусством или ремеслом – весьма острый для тех, кто делает это телевидение и для тех, кто с раздражением, но все же смотрит его.

Раздражение телезрителей схоже с раздражением курильщика, желающего бросить это пагубное занятие и не находящнго в себе достаточно сил для этого. И аргументы есть более чем убедительные, и разум подсказывает, а вот сил отказаться нет.

Это – не болезнь. Это – порок. Причем, порок двусторонний: и у тех, кто его отправляет, и у тех, кто его смакует. Двойной порок.

Телевидение пришло к людям в середине двадцатого столетия несмело, стеснительно, как вдруг открывшаяся замочная скважина, за которой обнаружилась жизнь. Лишь с развитием техники стало ясно, что жизни там никакой нет, а есть лишь ее имитация. Но имитация такой убедительности, такой силы, что вполне может для многих заменить саму жизнь.

Генеральный директор, он же – владелец телекомпании «Твой эфир» Андрей Валентинович Бобовский по прозвищу Мамон

Почему у меня такое прозвище и почему я не возражаю против него? Очень просто – в первом ответе ответ на второй вопрос.

Мамон или Мамуна – демоническое существо, бес, фантастический зверь, обитающий под землей. У некоторых наших древних народов – это символ богатства, власти. В Нижнем Новгороде, в Рязани, по всей Сибири о Мамоне ходят легенды, леденящие кровь. Жадный, всесильный, необоримый и хитрый.

Я тоже – жадный, всесильный, необоримый и страшно хитрый.

В русском языке это слово вылилось в слово «мамонт», то есть – мохнатый зверь, древний предшественник слона, живший на просторах Сибири и оставивший в память о себе гигантские бивни, огромные черепа и частокол ребер.

В болгарском языке – это слово транслировалось в слово «маймуна», то есть – обезьяна. Я, между прочим, по одному из восточных календарей, как раз родился в год обезьяны.

Так что же мне стесняться своего прозвища – «Мамон»? Пусть меня боятся! А боятся, по старой нашей, проверенной русской традиции, значит, уважать. На Западе это понимается иначе – ненавидеть, а у нас – уважать! По-моему, в этом тотальная разница между Западом и Востоком. В одном случае страх диктует сопротивление, а в другом – смирение.

Мне больше нравится так, как у нас.

И вот еще… Мы, православные славяне, вообще от англосаксонцев физиологически отличаемся. Даже в самом простом: они, например, от пива пьянеют, а мы им протрезвляемся. Ну как нам дружить! Ну, ладно! Это другое дело. Иная, так сказать, ипостась, как любит выражаться Димка Пустой.

В школе я был сначала тихим ребенком, молчаливым, скрытным, себе на уме. Многие считали, что даже туповатым. Мой школьный приятель, талантливый тип, тот же Димка Пустой, вообще говорил, что я так туп и так беспристрастен в этой своей тупости, что прямо-таки составляю величайший талант в своем единственном, неподражаемом, числе. Димка ставил у нас спектакли в актовом зале, мне не давал ни единой роли. Зато я стал их директором и хозяйственником. Где они сейчас все? Димка Пустой! Макс Мертел! А где я?

Я у власти, потому что телевидение – это власть. Не случайно ее первой захватывают, а уж потом берут такие крепости как Кремль.

Я начал с того, что продавал билеты на наши школьные спектакли. Сначала все возмущались, потом удивлялись, а потом стали покупать, тайком от других, шепотом, и даже переплачивать. Всё, что переплачивалось, оседало в моем кармане. Этим я ни с кем не делился. А остальное – честно опускал в общую кассу.

Однажды меня прихватили менты. Подослали какого-то своего «долбилу» и тот купил у меня четыре билета – на большее у него не хватило денег, то есть менты пожадничали. Тут меня окружили, дали по молодым ребрам жесткими, жадными кулачками, завернули умелые ручки за спину, как вольной птичке крылышки, и привезли в кутузку.

Долго допрашивали, грозились испортить жизнь родителями, потом спросили, согласен ли я «подолбить» на них, постучать, значит, а потом – сколько могу отделять им на их ментовский «общак».

Сошлись на трех вещах: «стучать» буду с перерывами и выборочно, отделять стану десятую часть от общей цены (о своих личных прибылях я скромненько умолчал), а родителей моих оставят в покое и, главное, в неведении о нашей горячей, почти дружеской встрече.

Это устроило всех. Когда рухнуло старое, гнилое насквозь государство, я сам поведал общественности о том, что подвергался травле со стороны «тоталитарной бесчеловечной системы», и сразу попал в обойму политических борцов с поверженной властью.

Димка Пустой ухмылялся по этому поводу и говорил:

«Пнуть мертвого льва ногой может каждый, а повергнуть льва – очень немногие. Их, правда, как правило, кладут рядом с ним».

Я же говорю, Димка у нас – талант!

Факультет журналистики, на который я попал благодаря папиным связям в спортивном мире (он у меня там был далеко не последним человеком!), помню очень плохо, как сквозь туман. Это потому, что на занятиях я почти не бывал, и даже до пятого курса так и не узнал имен некоторых моих сокурсников.

Всё это время я катался по международным спортивным соревнованиям и по заказу государственной телекомпании организовывал репортажи оттуда. То есть я лично не делал ничего такого, что можно было бы назвать творчеством, я только собирал способных людей и давал им возможность реализовать свои творческие амбиции в моем личном эфире. Именно, в личном, потому что и здесь я выделял собственный кошелек, и наполнял его так же, как тогда на школьных спектаклях. Но, правда, суммы теперь были на порядок выше!

Меня опять ухватили жадной рукой за причинное место и опять предложили делиться. Долбить, то есть – стучать, уже не предлагали, и о родителях больше не говорили.

Я подумал, что делиться с каждым, кто этого страстно желает, дело изначально гиблое, потому что неприбыльное для меня. Поэтому сам пошел к тем, кто, по-моему, достоин был стать моим тайным партнером. Меня отбили от жадных и глупых людей и приставили к людям не менее жадным, зато, умным.

С дураком, как известно, лучше потерять, чем найти.

Когда пришло время раздербанить одну подмосковную телекомпанию со скромными ресурсами, меня пригласили те самые «тайные партнеры» и сразу же сказали:

«На тебя, братан, пал наш выбор. Будем «отстирывать», то есть отмывать… от житейской грязи добытое непосильным трудом. Так что, оформляйся хозяином телекомпании, а наше дело – вливания и выливания… Причем, во все щели!»

Я к тому времени уже пять лет, как окончил журфак и официально числился на главном телеканале редактором-консультантом спортивных программ. Должность так себе! Ниже комментаторской. Но при умелом к ней подходе может дать ощутимый финансовый доход. Каждый хочет засветиться перед широкой публикой, а это стоит больших денег. Потому что, когда кто-то умело «засветится», то очень быстро приобретает славу, а слава им же потом выгодно продается. Так, где тут моя доля, я вас спрашиваю?

Но вот это новое предложение меня весьма воодушевило. Думать тут было не о чем! Такое бывает раз в жизни. Это как найти клад, сокровище.

«Пиастры! Пиастры!» Подумаешь, пиастры! Кругом одни пиастры!

Началось мое восхождение к солнцу. В компанию напихали уйму денег, три уймы денег оттуда вытащили. Этот процесс становился перманентным. Я получал свою пайку и расширял персональные финансовые преференции, как сейчас принято говорить.

Власть в стране уже давно поменялась и дело шло споро. Больше ко мне никто не подъезжал с дурацкими идеями дележки и стукачества. Эти люди теперь сами делились с моими партнерами и сами же на них стучали.

Я глядел тогда на своих приятелей босоногой школьной юности не то, что с презрением (ни в коем случае!), а с некоторым сожалением.

Димка Пустой по прозвищу Таран (мы его все так за глаза звали) с блеском окончил ГИТТИС и теперь растрачивал свои таланты на столичных и провинциальных сценах, в плохеньких, нищих по бюджету кинолентах, на каких-то утренниках, в частных клубах, приглашался в качестве шута на всякие пьянки, даже в бани. Что-то он от этой жизни, конечно, имел, но чаще жизнь имела его.

Макс Мертелов, по прозвищу Наполеон, вел самый что ни на есть скромный образ жизни. Он пошел служить верой и правдой к тем, кто меня когда-то хотели спрессовать, а в результате – спрессовались сами. Мертел, правда, от этих людей старался держаться в стороне, но оттого он лишь терял в деньгах, и, я бы не сказал, что вообще приобретал что-нибудь, кроме неприятностей.

Наши жены, моя Наташка и его Майка, друг дружке жаловались на нас с таким постоянством, что мы с Мертелом могли и не общаться вовсе: все и так друг о друге знали.

Наташка, дура чертова, жаловалась Майке на то, что я за своим бесконечным бизнесом не вижу ни ее, золотую, бриллиантовую, ни наших двух сыновей, недорослей, бесенят. Майка… дура она или нет, пусть говорит Мертел… капала моей, что Макс за работой никого не замечает, а деньги домой носит раз в месяц по двадцатым числам, и то такую смешную сумму, которую, скорее, «сумой» назовешь, чем денежным содержанием.

Менее всего мне было известно тогда о Димке. Хотя, казалось бы, его рожа давно примелькалась в разных там фильмах, в сериалах, в которых он играл чаще всего всякую нечисть. Димка так и не женился, а разбрасывал свою талантливую генетику по разным прекрасным лонам с постоянством и мощью парового двигателя, даже не интересуясь последствиями.

Но вот наступили иные времена. Мои партнеры увяли и, даже не попрощавшись, дружно рванули за кордон. Трое осело в Штатах, двое в Англии, а один в Израиле. Потом они мне позвонили оттуда все и отказались от своих долей в телекомпании. Попросили какую-то мелочь ради приличия и бросили меня в остужающемся климатическом пространстве страны в полном одиночестве. Они, конечно, не из человеколюбия это сделали, потому как к понятию «человек» они все имели весьма относительное касательство. Просто на них тут новые веяния «конкретно» наехали, и нужно было срочно «рвать когти» и от всяких там связей с пропагандой и вообще с «политическим ресурсом» отбиваться как можно скорее. Тут своя шкура дороже! Тем более, у них в стране еще много чего ценного оставалось. Могли и национализировать ненароком, между прочим!

Опять ко мне пришли суровые парни и потребовали свою долю. В руках эти парни держали старый ржавый щит и древний обоюдоострый меч. Я согласился и потому выжил. Останься рядом со мной мои старые партнеры, которые привыкли орать только «пиастры, пиастры!», крови пролился бы океан.

Но тут начались проблемы иного характера! В государственные компании стали напихивать деньги тоннами, выкачивать их оттуда и снова напихивать. Им все возможности, всю державную любовь, все ласки, а нам, сирым и убогим, по пинку на день, и по копейке в глотку.

Если бы не сериалы, не эротические и разные там скандальные шоу-праздники, жевали бы один песок расквашенной в кровь челюстью.

Мертел, гад, только руки потирал. Мало, говорит, вам еще, бандитам! То ли будет! Конечно! Подняться на высоту трудно, легче гнить внизу, как он, и ждать с усмешкой, когда оттуда свалится какой-нибудь предприимчивый человек, вроде меня. Весь Мертел в этом! Гад! Хоть и хороший гад, но – гад! Классовый враг, можно сказать.

Димка же Пустой, Таран то есть, пошел в гору. Его способность самому скалиться в объектив, собирать труппу дешевых прохиндеев с актерским образованием и снимать бесконечные мыльные оперы стали приносить ему богатство, даже в определенном смысле славу. Я и сам на своем канале крутил его «мыло» с утра до вечера. Димка купил павильоны на окраине столицы (там раньше был «почтовый ящик», производивший когда-то каких-то умных электронных убийц), пару офисов, десяток камер, еще что-то нужное, киношное, и уже всерьез запустил свой бесконечный конвейер телекошмаров. Он это дело, хоть ГИТИС, а не ВГИК окончил, освоил быстро.

Обожаю наблюдать за тем, как он поучает сценаристов и режиссеров писать сценарии и снимать кино. Ходит по своему роскошному кабинету, сопровождаемый влюбленными глазами какой-нибудь творческой образины, у него же работающей, и вещает:

«Кино, как учили меня в Швеции шведы, а в Америке американцы… а я, как вам, надеюсь, известно, был там на обучении… некоторое время… есть продукт не ума, а желудка. Вас удивляет? Напрасно! Впрочем, вы где учились? Ага! Ясно, ясно… такое, к сожалению, мы не лечим. Но всё же, объясню особо одаренным… Желудок вырабатывает желудочный сок, и если этот сок не направить на переваривание пищи в экскременты, то он начнет варить сам желудок, и организм, в конце концов, загнется напрочь! Если же следовать импульсам ума, то такая смерть лишь избавит мир от ненужного едока, даже, возможно, от вредного обжоры. Но тогда это входит в противоречие с природным законом о сохранении видов. О самосохранении, если хотите. Отсюда вывод – ум вреден для кино, а желудок есть толчок к его перевариванию, а, значит, к его участию в обмене веществ».

Я восхищался им и в душе хохотал до слез. Слушатели пунцовели, горели, разевали рты и вдруг начинали униженно кивать. Никаких тебе сценарных открытий или режиссерских откровений. Даешь жрачку – выдаешь экскременты, фекалии.

Вот вам и Димка Пустой! Кто пустой? Он пустой? Сами вы в таком случае пустые!

Никакой жалости к миру и к его гуманным проявлениям! Ценить только физиологические выделения! Головной принцип киношников и телевизионщиков! Сегодняшних творцов, а не вчерашних с их принципами и беспринципностью!

Мысль, да? Попробуй скажи, что я бесталанен!

Моя Наташка костит телевизор в каждом его голубом сиянии, а смотрит всё подряд. Хавает! Как толпа всё хавает! Кто-то умный сказал – «пипл хавает»! Гениально!

Сыны мои смотрят только всякую лабуду по музыкальным каналам. Упрутся в экран и как умерли оба. Или в ноутбуках своих копаются – в игры дуются, в порнуху лазают, ищут всё какие-то бонусы, мельтешат, крысятничают, в дурацкие клубы вступают, общаются уже и со мной на своем птичьем языке SMS вслух, черти! Им объегорить ближнего, в том числе и нас с Наташкой, как нечего делать! Не получилось, так даже не покраснеют, а вышло – хлоп на радостях дверью и полетели куда-то за следующими удовольствиями. Они у меня погодки, а похожи друг на друга как близнецы. Шестнадцать и пятнадцать лет. Один школу заканчивает, а второй поступает в последний класс. Но это им, по-моему, до фени. Честное слово! Для них школа, как для меня мои производственные телевизионные площади: приносит нечто, нечто и уносит.

«Вадик! – говорю я старшему. – Учись, балбес проклятый! В армию же загремишь! Тебе там глаз на жопу натянут с первой же побудки!»

«Отец! – возражает Вадим. – В армию я не пойду. Закошу под крезанутого и дело в шляпе. А ты подкинешь бабла для неформального подарка районному красному комиссару… чтобы верил в мою неадекватность».

Говорит он это спокойно, вразумительно. Я злюсь, бью копытом, но оба знаем, что «бабла» я подкину, что устрою дуру-дочь этого комиссара в новостную редакцию на своем телевидении и что всё будет именно так, как предрекает мой многоопытный (откуда только опыт!) сынуля.

То же самое или что-то подобное, произойдет и с Генкой, с младшим. Но тот, правда, спит и видит карьеру Димки Пустого.

«Батя! – говорит он мечтательно, – дядя Дима, вот это кайф! Снимай себе всякую хреновину, набирай бабок под завязку, трахай всех без разбора, по ящику рожу свою время от времени показывай, рассекай на «Феррари» или еще на чем-нибудь крутом… на «Майбахе»! Или на «ретре» на каком-нибудь! Вот это жизнь!»

Я всё думаю: а мы такими были? Или всё же с принципами росли?

Надо с грустью признать, такими же. Билеты на школьные спектакли, свой тайный кошель, свои дела, делишки… Какими же им еще быть, сынам-то нашим!

«А поворотись-ка, сынку! Экой ты смешной какой!»[6]6
  Первые слова Тараса Бульбы, обращенные к сыну Остапу. (Н. Гоголь. «Тарас Бульба»).


[Закрыть]

Димка усмехается. Говорит эдак свысока:

«А чего ты хотел, Мамон! Яблоко от яблони… С поправкой на время, на технологии, на формацию… если хочешь!»

Прав он, Димка. Прав!

Другое дело Наполеон, Мертел то есть. Этот гордится своей дочкой, принципиальной дурехой, своей Майкой, литературной матроной, и собой, «правильным» ментом. Он, правда, ничего не говорит, но думает именно так.

Как-то собрались мы у нас на Новый Год. Детишек прямо как на аркане притащили, упирались, сволочи!

Мертел с Майкой и с их дочурой, мы с Натальей и с нашими зверьками, Димка с какой-то молчаливой, томной девахой. Актрисулька какая-то провинциальная, Москву покорять прикатила, дура!

Сыны с мертеловской наследницей удались к себе, через полчаса приходят кислые. Чего, спрашиваю, стряслось. А мои переглянулись, руками отмахиваются. Мол, отстой полный, эта юная Мертелиха. Поправлять их я не стал, потому что они на все сто правы – ее папа тоже отстой. Неисправимый.

Вот его приятель, Арагонов, следак из прокуратуры, тот еще имеет шансы, а этот, друг босоногого детства, ни одного, ни малейшего!

На трупе Игоря Волея всё так и было. Наполеон губки дул, с Павлером секретничал, а Арагоныч морду тяпкой и под камеру. Так, мол, и так. Дело загадочное, человек он, Волей, был личностью неоднозначной, неформальной, так сказать. Следствие, мол, еще только началось, но уже ясно, что рыть надо в этом, сомнительном с общественной точки зрения, направлении.

Народ у экранов пасти разинул. Я посмотрел рейтинги – зашкалило! Книги Волея, говорят, с полок смели в тот же день. Еще бы! Арагонов так и сказал в конце интервью: «Будем изучать его творчество, особенно, последние работы. Может быть, там ключ?» Это я ему посоветовал сказать. Ему все равно, а нам опять же приятно.

Все и кинулись ключ искать! Ребус! Загадка! Карта к сокровищам на необитаемом острове. Захватывает! Пленяет!

Я в издательство, которое Волея публиковало постоянно, позвонил еще утром, когда моя съемочная группа только в пути к Кривоколенному была. Набираю мобильный генерального их, я его знаю по общим делам лет уже двенадцать, никак не меньше, и говорю:

«Помнишь, как один пронзительно умный еврей сказал: «делиться надо!» Готов помочь тебе с тиражом «под смерть героя», под Волея то есть, а ты уж приготовься внутренне на мои десять процентов от общей вашей цифры… а то ведь я распоряжусь такое в эфир выдать, что ты ни одну его уже изданную книжку не продашь».

Он – умный комсомолец, из бывших вожаков, сразу всё просёк. Так что, я накрутил Домниной, корреспонденту, на мобильник – вот, говорю, к чему веди всё, а дальше видно будет. Арагонов свою долю за то, что, вроде бы, проговорился, получит чистоганом.

Это только часть материального успеха! А какой рейтинг, я повторяю! И государственные каналы, к тому же, в хвосте… Не всё коту масленица!

Теперь вот Павлер. Кто следующий?

История одного расследования

В распоряжении каждого следователя, будь то милиция или прокуратура, одновременно находится до двух, а то и больше десятков уголовных дел. Далеко не каждое из них требует сложного и вдумчивого подхода. Есть дела, как говорится в профессиональном сообществе следователей, очевидные и есть неочевидные.

К очевидным относятся те, которые не требуют установления личности преступника. Там всё ясно, всё предопределено процессуальными требования закона. Нужно провести в срок следственные действия, вовремя «выйти» с «мерой пресечения», то есть, либо арестовать и отправить в следственный изолятор обвиняемого, либо отобрать у него подписку о невыезде и оставить ожидать своей судьбы дома, без права покинуть административный район. Потом необходимо собрать требуемые предстоящим судом доказательства, задокументировать их в протоколах, в выемках, изъятиях, в очных ставках, опознаниях и в прочих рутинных приемах, далее следует составить объемное обвинительное заключение, дать подследственному – он же пока обвиняемый – ознакомиться с пухлым делом и после этого осуществить процесс, называемый «преданием суду». А дальше – уже дело самого суда, для которого обвиняемый становится подсудимым. Вот и вся нудная и описанная в уголовно-процессуальном кодексе работа.

Такие дела следователи ведут без особого напряжения и, как правило, не очень торопятся, потому что перед каждым из них всегда на столе стоит календарь, а около дат выставлены номера уголовных дел, что должно означать время окончания предварительного расследования и избавления от дела и подследственного в пользу суда.

За такие дела вызовут на ковер лишь по причинам очень субъективным: если не того и не так привлек к уголовной ответственности, а у подследственного есть либо влиятельные защитники, либо опасные и эффективные враги. Есть еще одна причина – нарушение сроков предварительного следствия.

Всё остальное следователя не пугает.

Но вот, что касается дел неочевидных, то есть тех, за которыми не стоят имена убийц, воров, грабителей, и в учетной группе не указано, что такому-то предъявлено обвинение, то тут «на ковер» к высшему руководству приходится ходить регулярно и кто знает, чем может кончиться очередной такой поход. К таким совещаниям готовятся заранее, пишут подробные справки, где непременно сообщают о версиях расследования, о перспективах дела и о возможных подозреваемых.

Неприятно, когда эти дела еще и носят характер «широкого общественного резонанса». Это либо серийные преступления, причем вовсе не обязательно – убийства, либо кровавые, скандальные дела, в которых замешаны известные обществу жертвы или свидетели, либо преступления, в скором раскрытии которых по тем или иным причинам острейшим образом заинтересована власть.

Вот тут следователю пощады ждать не приходится. Удачное раскрытие подобного дела может составить ему карьеру, а может ее и завершить. Поэтому, принимая в производство такие дела, следователи чувствуют себя так же, как игроки в рулетку в казино – либо шарик попадет на закрытое твоими фишками число, либо придется отдать всё, что есть, для того, чтобы хотя бы унести ноги.

От таких дел почти каждый следователь стремится открутиться, несмотря на то, что заниматься ими куда интереснее, чем рутинным расследованием очевидного дела.

Следователь Арагонов уже очень давно выбыл из того возраста, когда дела делятся для него на интересные и неинтересные. Поэтому он, почувствовав предстоящую сложность расследования убийства Игоря Волея, постарался от этого дела избавиться, иными словами, скинуть его на какого-нибудь своего зазевавшегося коллегу.

Но не вышло! Его вынудили принять дело к производству, о чем он потом не раз пожалел. А тут еще подоспела новая неприятность: Олег Павлер, основной свидетель по делу несчастного Волея был убит на пороге своей квартиры. Начальство долго не размышляло, поскольку было ясно, что убийства связаны между собой самым тесным образом. И к Арагонову попало второе дело – «об убийстве Олега Генриховича Павлера», о котором говорили, что у него в некой чуждой следователю общественной среде устоялось прозвище Милый. Хотя, как потом выяснилось, в эту среду Олег Павлер на правах ее деятельного участника не входил, потому что вообще сторонился всяческих сообществ, тем более, имеющих свойство контролировать его интимную жизнь.

Однако же хорошего в этих двух делах было мало: подозреваемого нет, мотив совершенно непонятен, а жертвы оказались людьми известными, заметными. Да и перспектив Арагонов никаких не видел. Похоже, думал он, пришло время собирать камни, а вот удастся ли их потом разбросать, не известно…

Следователь московской прокуратуры Карен Вазгенович Арагонов по прозвищу Любовник.

Это мое дурацкое прозвище придумал, конечно же, ублюдок Малов. Я, мол, способен пробиваться вверх и вперед лишь с использованием одного своего естественного тарана.

А тут еще эти два дела! Чтоб им всем пусто было!

О Волее сразу после «Твоего эфира» написали и сняли все, лишь самый ленивый и тупой забыл это сделать. Но что началось после убийства Милого! Боже! Как будто в мире больше ничего не происходит.

У меня в коридоре выстроилась очередь из беспокойных, нервных корреспондентов. Бобовский резко поднял мой гонорар, и я, к негодованию его коллег из других компаний, отказался сообщать даже самые примитивные подробности по тому и другому делу. Но и сообщать-то было особенно нечего!

Начальство тягало меня на ковер сначала по делу Волея, потом по делу Павлера, и, наконец, по обоим делам разом.

Тут и пришлось подумать о том, что надо бы выдвинуть не только более или менее убедительную версию, чтобы говорить о них по «ящику», контролируемому Бобовским, но и неплохо было бы заполучить хотя бы одного убедительного подозреваемого. Это – для того, чтобы не потеть в кабинетах начальства.

На ум сначала ничего не шло. Я перебирал всех, кто, так или иначе, засветился в этом деле. Был бы жив Павлер, не миновать бы ему участи козла отпущения на первых порах. Конечно, он вполне мог угробить Волея. Допустим, из ревности, от обиды, в силу свойственной людям его профессии и его типа эмоциональности. Таких случаев моей практике было немало. Сначала убийца рыдает, клянется, что жить без убитого не станет, даже инсценирует попытку самоубийства (был случай даже, один такой так зарапортовался, что действительно его не успели вытащить из петли, идиот!), а потом вдруг рассыпается на составные части и сознается в убийстве. Сопли, слезы, визг, истерики одна за другой и суд. Вот так!

Поэтому убежденность Максима Мертелова в том, что Павлер «ни в коем случае», «ни при каких обстоятельства» и тому подобное, для меня была пустым звуком. Мертелов сам человек крайне эмоциональный и ближе по своему психотипу к Павлеру, нежели ко мне.

Однако же смерть Олега Павлера спутала все карты, так хорошо распавшиеся сначала в пасьянсные столбики.

Максим приехал ко мне несколько возбужденный.

«Я был вчера на осмотре его тела, – сказал он прямо с порога, – он убит опытной, безжалостной рукой… однако тот, кто сделал это, вряд ли имел возможность обыскать труп… На его месте я, прежде всего, забрал бы записные книжки, телефон и всё это уничтожил… на всякий пожарный… Но этот тип не смел задержаться ни на секунду. Тем более, его видела соседка по дому».

«Вот как! – я приподнял бровь, потому что знаю, что это придает моему лицу выражение заносчивого недоверия, а тут важно, чтобы оперативник понимал, кто у дела хозяин, а с кого спрос. – Так мы почти у цели?»

Я становился насмешливым тогда, когда не знал, что последует за первой информацией. Всегда неприятно потом ощутить себя эмоциональным наивнячком, если сразу же позволишь своим глазам загореться радостной надеждой, а потом понять, что всё еще вилами по воде писано и вообще дело безнадежно.

«Мне пока это дело не всучили, – в тот момент я сказал истинную правду, хотя понимал, что не далее, чем к обеду, меня заставят заняться всем этим. – Но все же… все же… Что за тип? Бандит, истерик, профессионал? Что чувствует горячее сердце пасынка Дзержинского?»

«Пасынки Дзержинского» – это определение всегда было для нас с Мертеловым предметом долгих, раздражительных споров. Оно означало, что милиция как была, так и осталась подкидышем у власти и интерес к ней возбуждался либо по мере роста преступности, либо из-за каких-нибудь внутренних милицейских скандалов, которые обычно выливаются кровавым дождем на головы наших соотечественников. Ну, еще когда очень нужно подставить милицию под народный гнев и отвести молнии от заносчивой головы власти, то есть, по большому счету, от сыновей того же Дзержинского. Милиции поручается порой всякая общественная мерзость, с которой она со страху лихо справляется, и вследствие чего ее и без того сопливый авторитет рассыпается в пыль. Во всех остальных случаях менты должны знать свое место – сидеть «под лавкой» и не вякать. Главную скрипку в отечестве всегда играли все те же «сыновья Дзержинского», то есть политическая полиция.

«Пасынкам» доставались крохи с барского стола, поскольку всегда считалось, что крох этих достаточно для серой народной массы. «Сыновья» же усваивали крупные жирные куски – ведь они обслуживали, прежде всего, тех, кто над этой серой массой возвышался почти до самой своей смерти (за редким, почти случайным исключением – примеров два: Хрущев и Горбачев, эти слетели пинками под зад, да и то не без помощи прямых наследников того героического поляка).

Максим возмущался, краснел, размахивал руками, требовал относиться к его ведомству с большим уважением, винил прокуратуру в том, что она заодно с этой иезуитской конфигурацией, потому что тоже припала к тому же источнику и, по сути, так он утверждал, является политической, а не правовой организацией. Я раздувал в нем эту бурю, наслаждаясь его обидой. Чужая обида всегда забавна, потому что дает возможность отстраниться от ее опасного источника, от ее вдохновителя.

Но Максим мне нравился, он отличался от своих коллег врожденной интеллигентностью, почти академической пытливостью ума и безупречной порядочностью. В нем отчетливо чувствовалась порода.

Дал ли он тогда по ребрам и в морду тому кавказцу, я точно не знаю. Если дал, то молодец, но если и не дал, то… тоже, вроде бы, ничего. Так и так правильно!

Я не припоминал ему тот случай, потому что это было не в моих интересах (та история с диктофоном выглядела, честно говоря, отвратительно!), но упоминание в спорах с ним того, что его ведомство должно существовать по принципам законности, а ведомство «сыновей» по принципам «целесообразности», так или иначе возвращало нас к той проклятой истории.

Так что, когда я поинтересовался, что думает по поводу образа убийцы «пасынок Дзержинского», я хотел несколько отвлечь Мертелова от дела и запустить разговор по другому руслу, в котором я имел фактическое преимущество. Ведь по поводу «сыновей» и «пасынков» я был прав на все сто процентов! И он это знал, хоть и горячился.

Но Максим пропустил это мимо ушей, лишь устало вздохнул и ответил:

«Думаю, это не профессионал, но и не без опыта тип. Профессионал бы действовал более хладнокровно… Я уже сказал, что забрал бы записную книжку, телефон и, может быть, на всякий случай, ключи от квартиры. Но сам результат нападения, решительность говорят мне о том, что убийца хорошо осведомлен, как делаются такие мерзости, и к тому же… ты ведь знаешь, Карен, понимаешь то есть… убить выстрелом – это одно, а сунуть стилет в тело – совсем другое. Тут в глаза смотришь, силы должны не подвести, и вообще… дело-то грязное, маркое…»