Текст книги "Дорога домой"

Глава 18

В этот же вечер из небольшого уютного кабинетика отца Василия в Москву ушло пространное письмо с подробным описанием настроений в посольской среде. Письмо было внимательно прочитано в одном из освященных кабинетов Высокого ведомства и передано оттуда, с некоторыми купюрами, в другое ведомство, которому до святости было также далеко, как первому до собственного сомнения в этом. И вот, что заинтересовало всех без исключения в письме отца Василия:

«Здесь, как и в небольшом, но важном соседнем государстве-герцогстве, ведутся тайные переговоры с местной политической элитой о возможном союзе. В упомянутое герцогство прибыл эмиссар из Москвы по фамилии Копенкин, который уже осуществил ряд важных встреч с ведущими деятелями рынка, с политиками и руководством разведки блока европейских государств. Речь идет о переводе из СССР крупных сумм, которые, скорее, можно было бы назвать массой, что точнее определило бы их объем. Утверждать, что часть упомянутых средств может быть использована для подкупа политических фигур, пока прямых оснований нет, однако же, судя по откровениям, которые мне приходится выслушивать от прихожан, связанных с советскими загранучреждениями, такие попытки уже предприняты. Примером может послужить организованное генералом Сергеевым вместе с местным гражданином мсье де Базилье совместное предприятие по производству дорогостоящих видов вин и их экспорту в СССР. Мсье де Базилье при этом занимает важный пост в специальной (выделено и подчеркнуто автором письма – А.Б.) политической среде Франции и оказывает активное влияние на развитие двухсторонних отношений. Таким образом, генерал Сергеев получает дополнительный доход от своей деятельности, также как и его партнер мсье де Базилье. И это не единственный пример. Мне известен еще ряд случаев, когда советские загранработники стремятся установить неформальные отношения с местной элитой и даже предпринимают попытки „закрепиться“ на территории Западной Европы, то есть планируют остаться здесь на ПМЖ. Однако многое из этого относится к институту „тайны исповеди“ и не может быть мною раскрыто в полной мере».

В письме было еще много разного, не всегда понятного для определенного светского и советского потребителя информации, но упоминание о деятельности Сергеева стала неожиданностью и для генерала армии Крюкова, и для генерал-полковников Багдасарова и Бероева. Это, конечно, никак не могло повлиять на развитие московских событий, но вызывало, тем не менее, обеспокоенность, как прецедент в деятельности номенклатурных фигур ведомства за границей.

Более того, торговая активность генерал-лейтенанта Сергеева призывала последовать его примеру в Москве. А почему бы, подумали и Багдасаров, и Бероев с тремя десятками приближенных к ним офицерами, до которых этим ли, иным ли путем дошли сведения о Сергееве, не применить столь эффективный опыт и в более «широких перспективах, на личном, так сказать, поле»? Вслух, с опасением, что именно так всё и произойдет, высказался генерал армии Крюков. На одном из важных секретных совещаний он резанул взглядом своих маленьких, бесцветных глаз за увеличительными стеклами очков по лицам приближенных и увидел, что сумели более или менее не выдать своих мыслей только самые натренированные из них. Остальные опустили глаза долу и заерзали в креслах, будто по гладкой воде пробежала тревожная рябь.

Масло в огонь подлил бывший агент «Бальзак», ныне известный как хранитель дворянских традиций Николай Свиньин, который, напившись на каком-то петербургском политическом форуме, стал прилюдно разглагольствовать о пользе коммерческого сотрудничества между вчерашними вероятными противниками. Его внимательно выслушали, по крайней мере, пятеро тайных агентов ведомства генерал-полковника Бероева и с разницей в пару часов доложили о сути пьяного бреда отставного агента «Бальзак».

Таким образом, вокруг Сергеева стала формироваться диалектическая атмосфера, выраженная гегелевским законом о единстве и борьбе противоположностей. С одной стороны, всё это втайне принималось коллегами предприимчивого генерала, а с другой отрицалось напрочь, как коррупционное явление. Однако тут начинали действовать другие диалектические законы гегелевского идеализма: такие, как отрицание отрицания и как переход количества в качество. Во-первых, отрицалось то, что такая коммерческая деятельность должна отрицаться властью, а во-вторых, количественное накопление вследствие этой деятельности переходило в свое новое качественное состояние, а именно – богатого и тем самым независимого генерала теперь было очень трудно принудить сдаться и повиниться. Свобода – это, как известно, не только осознанная необходимость, но и наиболее эффективный результат движения крупных финансовых и материальных средств, которые, в свою очередь, являются той самой овеществленной свободой.

Всё это понимали даже в том ведомстве, в котором ни вопросы религиозной схоластики, ни научные противоречия идеалистической философии никогда не влияли на ведомственную политику и кадровую стратегию. На это даже классический материализм не особенно влиял, как убедительно показало прошлое, показывает настоящее и несомненно покажет во всей красе будущее.

Решено было «взять на карандаш» генерал-лейтенанта Сергеева и с пристрастием изучить его многолетний опыт стяжательства и предпринимательства во Франции. Образовавшееся, по тем временам, инновационное лекало генерал-полковнику Бероеву даже нравилось. Поэтому он, получив сначала устный донос от генерала о возможном изменении рыночных отношений Запада с СССР, а потом и сообщение отца Василия (именно к нему, к Бероеву, его переслали из одного из самых освященных кабинетов), решил не торопиться с выводами и дать возможность событиям развиваться по естественному руслу. Но глаз ни с кого не спускать!

Бероев не забыл и о полковнике Власине, который вместе со своей супругой, в свое время, крепко насолил его племяннику Лешке Гулякину. Упоминание об этом генералом Сергеевым по телефону возбудило в Бероеве новый приступ мстительной неприязни к тем, кто когда-то посмел встать на его пути. Бероев ясно сознавал, что генерал-лейтенант Сергеев «подбросил» ему Гулякина для того, чтобы у Центра всегда был на виду «мальчик для битья». Но к этому необходимо было готовиться по всем правилам оперативного искусства. Именно потому и развернулись дальнейшие события, которых вполне могло не быть и которые повлияли самым роковым образом на судьбу полковника Власина и его семьи. Дороги с Сергеевым расходились все дальше и дальше.

Из канцелярии генерал-полковника Бероева в освященный кабинет поступил условный звонок, после которого в Подмосковье, в одном из скромных подворий, встретились генерал-полковник Бероев и некий несветский чин. Следствием этой тишайшей беседы стало секретное письмо на имя отца Василия:

«Прошу Вас, отец Василий, не отказать нам в просьбе сойтись ближе с семьей полковника Власина и выяснить как можно точнее и без задержек планы сей семьи. По нашим данным (они поступили из одного достойнейшего ведомства) полковник Власин вызвал в Париж своих сыновей и, возможно, подготавливает условия для побега в стан противника…»

Там было еще что-то, но оно уже касалось общего положения и информирования о планах других советских загранработников. Причем, тот самый упомянутый отцом Василием институт «тайны исповеди» не нашел своего обязательного сдерживающего места в настоятельной «директиве», поступившей на подворье в Париж.

Отец Василий решил «не отказывать очередной просьбе» из Москвы и даже подошел к этому творчески. Он сам позвонил домой к Власиным и поинтересовался у польщенной звонком Анны Гавриловны поведением сыновей.

– Да вот, батюшка, после встречи с вами притихли они.

– Хорошие у вас отроки, Анна Гавриловна. Приходите, побеседуем еще. А если желаете, так давайте все вместе съездим за город, сегодня же, в сторону Луары, и поговорим об их и вашем будущем.

– Боже! Как это чудесно! – воскликнула Анна Гавриловна. – Мальчики так засиделись дома. Я только позвоню Саше на службу и поставлю его в известность, что приглашены вами на далекую прогулку.

– Конечно, конечно. А я заеду за вами через час на своем новом мини-вене. Заодно испытаем его ходовые качества. Мне, знаете ли, средства на него прислали из Москвы, специально для нужд епархии.

Дорога в предместье Парижа, в сторону долины Луары, где утопали в зелени лесов и искусных парков кичливые замки и дворцы, бежала сначала по оживленной магистрали. Отец Василий, как обнаружилось, лихой водитель, резко сбросив скорость, наконец свернул на второстепенное шоссе и покатил свой мини-вен к небольшой, но полноводной речке, притоку Луары.

Батюшка смотрелся за рулем новенького автомобиля весьма живописно – в необыкновенно короткой, как он говорил, «дорожной» рясе, серых брюках, фривольно выглядывавших из-под нее, и без головного убора. Борода его встала дыбом, взрыхлилась, волосы свободно полоскались на ветру. Глаза горели огнем неистребимой дорожной вольницы.

По пути встречались небольшие аккуратные фермы, во дворах которых мелькали незамысловато одетые люди, в основном, старики.

– Вот, поглядите, – вслух рассуждал священник, показывая рукой на фермы, – и у них молодежь бежит из села. С землей возиться никто уж и не желает! А чего с ней делать-то, с землей? Кривизна огурцов – одна морока! Другое дело – размер бананов. Это, как говорится, не французская забота. Пусть эквадорцы, понимаешь, думают… А вот огурцы! Ох и муторное, видать, это дело!

– Какая кривизна? – изумился Максим и, скрывая усмешку, подмигнул Гаврику.

– Обыкновенная! У них тут в Европе правило имеется – коли ты кривее, чем положено по закону, то или изволь выпрямиться, или пожалуй на помойку. Огурцов это тоже касается. Закон приняли даже! Огурцы должны иметь постоянную кривизну и соответствующий размер.

– Зачем! – изумился Гаврик, не зная, верить святому отцу или нет.

– А затем, что положено, отрок! Положено, и всё тут! Говорят: чтобы не оскорблять эстетических и гастрономических вкусов покупателей. Так и сказано! Чтобы все привыкли к одному и тому же виду. А то одни захотят огурчики кривые, а другие – прямые. Что из этого выйдет? Анархия выйдет! Некорректное отношение друг к другу выйдет! А корректность – это первое дело!

– Чушь какая-то! Вы это точно знаете? – с раздражением воскликнул Максим.

– Макс! – вскрикнула Анна Гавриловна, сидевшая на переднем сиденье, рядом с отцом Василием. – Коли батюшка говорит, то следует верить, а не подвергать сомнению его слова.

– Отчего же, Анна Гавриловна, – миролюбиво ответствовал отец Василий. – Отрок вправе сомневаться и спрашивать с пристрастием. Потому как познание мира идет через пытливость, а не посредством молчания. А тебе, отрок, отвечу про огурцы с полнейшим нашим авторитетом – это я точно знаю! У них, у французов, по этому вопросу с испанцами даже спор вышел – чьи огурцы корректнее. А с эквадорцами – по поводу длины банана и его цвета. Всё должно быть в одном стандарте. Чтобы без анархии!

– А если человек кривой… – начал Гаврик.

– Гаврик! – опять попыталась прервать сыновей Анна Гавриловна.

– Что Гаврик, Гаврик! – обиженно буркнул младший сын. – Как что, так Гаврик! Максиму можно, а мне нет? Отец Василий первый сказал, что и с людьми у них так же – коли кривой, то исправляйся, а коли нет, то на помойку!

– Это я фигурально выразился, сын мой, – спокойно ответил батюшка. – Про людей точно не знаю, но определенно есть законы и на это. А как же! Если про огурцы, про бананы есть, почему про людей не должно быть? Верно ведь?

– А зачем вы нам это всё рассказываете? – хитро прищурился Максим и толкнул локтем брата в бок, мол, слушай, внимай.

– А затем и говорю, что на родине всегда лучше! Все там понятно и ясно, всё имеет свою вольную кривизну и свой вольный размер. И нечего на чужбине русскому человеку без дела крутиться!

– К чему вы это, батюшка? – насторожилась Анна Гавриловна.

– А к тому, раба божья Анна, – после долгой паузы ответил, наконец, отец Василий, – что чудится мне, будто некоторые наши соотечественники не хотят нынче на родину возвращаться. Вот и по тебе вижу. Просила же мужа задержаться еще хоть на год! А дальше как? А? Собираться скоро надо, вот что! На родине грядут большие изменения, а это всегда к добру, потому что – родина.

– Мы и не собираемся тут оставаться, – вступился за мать Максим. – А вот вы чего же не возвращаетесь?

Отец Василий свернул на пыльную, пропеченную солнцем грунтовую дорогу и медленно покатил в облаке желтой, мелкой, как пудра, песочной пыли к далекой поляне, поросшей осокой. За ней угадывалась речка, с черной и, должно быть, студеной водой, с водоворотами и порожками. Сочно хрустнула прижатая широкими шинами густая трава и автомобиль остановился. Узкая лента воды, будто кривое янычарское сабельное лезвие, легла за высокой травой и несколькими согбенными стволами унылой ивы. Отец Василий обернулся к Максиму и строго оглядел его с ног до головы.

– Спрашиваешь, почему не возвращаюсь? Я, отрок, службу несу, а служба моя там, где есть нужда в православном слове. Так-то!

– Мой муж, – неожиданно с обидой подала голос Анна Гавриловна, – тоже, батюшка, службу несет. И тоже там, где это нужно. В том числе, и православным. И отец мой таким же был. И Сашин тоже. А на родину мы вернемся, когда прикажут.

– Вот и славно, дочь моя! – спокойно, примирительно улыбнулся отец Василий и, кряхтя, полез из машины.

Выходя, он привычно повернул ключ зажигания, вынул его и быстро сунул в карман серых брюк, под рясой. За батюшкой вылезли и пассажиры – примолкшая, потерянная Анна Гавриловна и изумленные разговором Максим и Гаврик.

Священник вольно раскинул руки, сбросив манжеты рясы к локтям и обнаружив под ней снежно белую рубашку.

– Красота! Приток Луары. Тут, говорят, поблизости бились когда-то с англичанами дружины Жанны Д’Арк. Здорово она их тогда потрепала, англичан-то, святая дева! Гляжу, вот, и думаю: а на родине-то у нас не хуже! Хорошо на родине! И поля такие же, и леса, и речки. Поди, глубже речки-то у нас! Где здесь взяться Волге, Дону, Оби, Иртышу? Где?! Нету! И рыбы такой, как наша, у них нет! Чтобы в тонну весом. С икоркой! Хорошо на родине! Туда надо!

– Я вас что-то не пойму, отец Василий! – тихим голосом выговорила, наконец, Анна Гавриловна. – Вы нас словно убеждаете в чем-то обратном. Почему?

Отец Василий со вздохом оглядел ее и показал рукой на воду:

– Идите, отроки, осмотритесь! А мы тут с вашей матушкой потолкуем по душам. Идите!

Анна Гавриловна сухим кивком подтвердила требование батюшки, и оба сына, нехотя развернувшись, побрели к ивам, склонившимся над черной бурлящей водой. Мальчики шли один за другим, в затылок – впереди старший, за ним младший. Оба недовольно поглядывали себе за спину. Их ноги с шуршанием и треском рвали крепкое сплетение густой травы, доходившей даже высокому Максиму почти до пояса. Время от времени мальчики проваливались то одной, то другой ногой в неглубокие ямки, заполненные согретой солнцем водой.

– Верно ты заметила, Анна Гавриловна, в обратном я тебя убеждаю, – сказал отец Василий и прямо посмотрел в лицо женщине. – Но при детях сказать всё не смею. Напротив даже! Пусть они думают, что батюшка их убеждает ехать с родителями домой. Если кто спросит, то они, дети твои, на голубом своем глазу так и ответят: занудствовал, мол, отец Василий, про родину – домой отсылал настойчиво. А тебе я вот что скажу. Мне тут пришла одна просьбочка про твоего мужа из его же, думаю, ведомства. Чтобы я уяснил планы Александра Васильевича, и чтобы приглядел за ним, за вами то есть. Думаю, и в посольстве кому-то это тоже уже поручено. Так что вы решайте сами, чего делать. Видно, кому-то твой муж не ко двору пришелся. Готовится что-то важное. И ищут, на ком здесь сорвать зло, на кого всех чертей, прости господи, повесить!

Отец Василий перекрестился и бросил осуждающий взгляд в небо, словно, ждет и никак не дождется оттуда защиты и понимания.

– Да кто ж такой? Кому мой Саша дорогу перешел? – слезы брызнули из глаз Анны Гавриловны. – Верой и правдой служил… верой и правдой…

– А ты не интересуйся, Анна Гавриловна, – продолжил тихим, бесцветным голосом отец Василий, будто не замечая слез женщины. – Всё равно до истины не доберешься. У нас всегда так – с кого-то спросят, а кого-то наградят. Вот теперь, видать, ваша очередь быть спрошенными. Может, когда и наградят…

Анна Гавриловна отвернулась к детям, которые уже почти исчезли в высокой осоке и медленно спускались к воде, держась за ивовые ветви.

– Глупость какая-то! Честное слово! Это кто-то подставил мужа! Зачем? Почему?

Отец Василий вздохнул:

– Это нам неведомо, Анна Гавриловна. Только если ты кому-нибудь скажешь о нашем разговоре, то я буду всё отрицать. И детки твои подтвердят! Ясно?

– Ясно. Только кому ж я, кроме мужа…

– Мужу можно. Даже нужно! Пойдем-ка поглядим, чего они там, мальчишки твои, делают. Не ровен час свалятся в воду! Она тут глубокая, речка-то! Не гляди, что узкая.

Домой ехали молча, думая каждый о своем и все вместе об одном и том же. В голове Анны Гавриловны зрела какая-то важная мысль.

Глава 19

Валерий Романович Копенкин был не на шутку увлечен Раисой Ринатовной Давлетбаевой. Их с роман развивался бурно и опасно. Так бывает, когда в ясном южном небе появляется маленькое облачко, которое вызывает беспокойство лишь у туземных жителей, но остается незамеченным беспечными приезжими. Но спустя каких-нибудь полчаса после рождения облачка с неба вдруг тяжелым, убийственным камнепадом валится на почерневшую землю вода и град, сгибаются и трещат под мощными порывами ветра стволы вековых деревьев, срываются с домов крыши, валятся заборы, тяжелые ворота, и всё это носится по ветру подобно ядрам, выпущенным из жерл гигантских небесных орудий. С десяток минут черного, свистящего ада, и вдруг вновь наступает покой, озаренный жарким солнцем, а люди пожинают на земле горькие плоды нежданной бури.

То, что происходило сейчас между Валерием Копенкиным и Раисой Давлетбаевой, как раз напоминало состояние природы после превращения безобидного облачка во все сметающее торнадо.

Копенкин, женатый, стареющий мужчина, не ожидал от себя такого всплеска энергии. Его супруга, дама тихая и безропотная, привыкла к сердечным похождениям мужа и не придавала большого значения этим маленьким, нередко скандальным эпизодам их семейной жизни. Взрослый сын, похожий на отца манерами и определивший для матери скромное место в их семейном гнезде покрывал отца и в душе восхищался его неувядающим молодечеством. Сын служил в ведомстве генерал-полковника Бероева на финансовой должности и многие проекты отца знал в мельчайших подробностях. Женился он рано, потом развелся и вновь женился, на этот раз, надолго: его женой стала невидная, серокожая, худющая дочь цэковского кадровика, посему эротические приключения отца служили сыну завидным примером.

Но то, что начало происходить с Валерием Романовичем еще в салоне авиалайнера, разительно отличалось от предыдущих скоротечных романов и романчиков. Раиса Ринатовна по-настоящему серьезно увлекла Копенкина-старшего, и сделала это необыкновенно быстро для себя, потому что никакого опыта в таком деле не имела. Она всю свою жизнь состояла при умном солидном муже и умном влиятельном любовнике, и не имела возможности развивать свой опыт. Роман с Копенкиным тоже стал для нее открытием собственных способностей любить и быть любимой.

Копенкин намеренно задержался в командировке и дал тем самым основание Чрезвычайному и Полномочному послу Никите Матвеевичу Зеломудрову и его любопытной супруге Мальвине Тихоновне редкую по калорийности пищу для разных фантазий.

– Ох и помощницу тебе прислали, Никитушка! – брюзжала по вечерам, уже в постели, дородная Мальвина Тихоновна. – Оторви и брось! Педагог называется! Небось, Героем социалистического труда могла бы стать!

– Могла, – неопределенно кивал Зеломудров. – Может, еще и станет. А что с того? Она бабенка о-го-го! Видная!

– Для чего видная! – раздражалась Мальвина Тихоновна. – В смысле звезды или в смысле…

– Что ты! Что ты! – хихикал Зеломудров, понимая какой рифмой закончится раздраженная реплика жены. – Разве сама не видишь?

Мальвина Тихоновна видела, но не особенно огорчалась, потому что понимала: не попадись в сети Давлетбаевой Копенкин, туда вполне мог попасться Зеломудров. А тогда вульгарная рифма могла бы приобрести для нее, для Мальвины Тихоновны, самый что ни на есть драматический смысл. Пусть уж лучше Копенкин подольше здесь торчит! Пусть уж лучше он!

…Валерий Романович вез в арендованной у посольства машине Раису Ринатовну во Францию, к морю. Дорога была не близкая, пересекающая северную часть страны с востока на запад, и заканчивалась в Нормандии, на берегу холодного моря, в Гавре.

– Еще в девятом веке сюда пробрались норманны, а с десятого эти земли называют Нормандией, – рассказывал, сидя за рулем ситроена, Копенкин внимавшей ему с широко распахнутыми глазами Давлетбаевой. – Этот край принадлежал англо-саксонскому государству, а Вильгельм Завоеватель отсюда начинал многие походы, в том числе, в Англию. Значительно позже Нормандия стала французской провинцией. Именно здесь высадились во время второй мировой войны союзнические войска…

– Ты так много знаешь, Валерочка! – восхищенно прошептала Раиса Ринатовна и ласково притронулась к гладко выбритой, пахнущей дорогим одеколоном, щеке Валерия Романовича.

Копенкин чуть покраснел и неопределенно кивнул. Он почти ничего не знал ни о Нормандии, ни о том маленьком герцогстве, из которого они два часа назад выехали, но желание выглядеть в глазах Раисы Ринатовны человеком образованным и любознательным заставило его заранее покопаться в кое-каких дорожных справочниках.

Времени, правда, у него на это занятие почти не было, потому что, находясь здесь, Копенкин во время многочисленных встреч с важными персонами стремился изо всех сил закрепить позиции представляемой им империи с объединенным названием «Минотавр».

– Спустим «Минотавра» на Пятую Республики и потопчем ее поля! – смеялся он, беседуя с Зеломудровым.

И все же ему удалось выдрать из сложного графика два календарных листочка на романтическую поездку с Раечкой в Гавр.

До Гавра добрались в поздних сумерках и сразу же, въехав в номер отеля, заснули мертвецким сном, не успев даже пожелать друг другу ночного покоя. Утро встретило их проливным дождем, за серой скучной стеной которого невозможно было разглядеть не то что близкого к отелю порта, но даже и соседнего дома. Вода обрушилась на город, словно всевышний желал смыть его в холодное море.

Сидя в пустом ресторанчике за чашкой утреннего кофе и свежими круассанами, оба виновато поглядывали друг на друга. Каждому думалось, что это он настоял на поездке и оказался опрометчив. Разговор иссяк, было тихо и до слезливой тоски буднично.

К обеду погода разгулялась: высветилось солнышко, крепкий ветер выдул с низкого небосвода тяжелые тучи, развернулось над головой девственно чистое небо, надежно хранившееся до этого часа за ненастьем, словно восточная красавица за черной чадрой.

Копенкин и Давлетбаева предпочли использовать ненастье для любовной игры за запертыми дверьми своего милого уютного гостиничного номера. Этот уют достигался французами благодаря изящным вкраплениям в сухой ряд совершенно прагматичных вещей мелких, теплых по своему предназначению деталей, способных разбудить не столько неясные воспоминания, сколько вполне ощущаемые соблазны. Тончайшая гармония совершенно несочетаемых и даже чуждых друг другу деталей волнующе трогала душу и возбуждала эротические ощущения с большей силой, чем это могла бы проделать даже прямая порнографическая провокация.

После обеда, однако, Копенкин и Давлетбаева, скорее расслабленные, нежели усталые, вышли из гостиницы и побрели, взявшись за руки, по городу к набережной. Обедали в крохотном ресторанчике на десяток столиков, под тентом, шумно, со звонкими хлопками обдуваемом прохладным ветром, долетавшим сюда из Англии, через Ла-Манш.

Раиса Ринатовна за дни их романа неожиданно помолодела, необыкновенно быстро приобрела изящный европейский налёт и, в общем, выглядела весьма соблазнительной штучкой. Копенкин откровенно любовался ею и невольно сравнивал со своей супругой, далеко не в пользу последней. Ему даже стало жаль жену, рано состарившуюся, высохшую женщину, которой не суждено было по природе иметь столь же притягательные формы, как у ее счастливой соперницы.

– Я уезжаю очень скоро, – вдруг сказал Валерий Романович и робко заглянул в глаза Раисе Ринатовне.

– Мне это известно, – тихо ответила она и отхлебнула остывающий кофе из крохотной фарфоровой чашечки.

Она приподняла чашечку и, мило щурясь, вгляделась сквозь ее почти прозрачную стенку в ясное небо.

– Какое изящество! Нет, ты погляди только! Небо просвечивает сквозь фарфор, словно фонарик. И такое подают прохожим. У нас подобные сервизы стоят в домашних буфетах и сервантах, за стеклом. С них пыль сдувают, а если ненароком отколется ручка или даже распадется сама чашечка, то всё это склеивают, оставляя жуткие коричневые шрамы, и прячут в задний ряд – лишь бы стояло себе. А тут – нате, гости, проходимцы, пейте, да ломайте! Где уж нам с ними справиться, Валерочка!

– Я уезжаю, – повторил с грустью Копенкин. – А ты говоришь о чашках. Да Бог с ними!

– Я не о чашках, я как раз о твоем отъезде. Разве ты не понимаешь?

– Это слишком тонко для меня, – рассмеялся Копенкин и взял Давлетбаеву за руку.

Давлетбаева мягко высвободила руку из его теплой ладони и усмехнулась, не то извиняясь, не то настаивая на чем-то важном для себя.

– Я знаю, Валера, что в Москве готовятся события и ты в них участвуешь, как, наверное, всегда участвовал во всем подобном.

– Ну, это как сказать, – Копенкин отвернулся, не зная, к чему клонит Давлетбаева. Он будто пытался разглядеть Англию за морем и ветром.

– Не надо никак говорить! Вы с Зеломудровым устроили тут прямо восточный базар. Не хватает только лампы Аладдина.

– Зато, как я вижу, Ходжа Насреддин тут как тут! – Копенкин откинулся в ротондовом, скрипучем кресле и рассмеялся.

– Я хочу участвовать в твоих делах, Валерий! – твердо сказала Раиса Ринатовна, явно не желая переводить всё на шутливый тон.

– Ты и участвуешь. Вот мы здесь, в Гавре, вдвоем, – он опять попытался взять ее за руку, но Раиса Ринатовна уже решительней не дала ему этого сделать, убрала руку со стола и выпрямилась в кресле. Она была похожа теперь на оскорбленную персону королевской крови.

– Я не об этом, Валерий Романович! – поджала она губы и Копенкину показалось, что разница между его женой и Раисой Ринатовной не так уж и велика.

– А о чем ты?

– Я хочу иметь свою долю в общих заслугах, вот о чем! Меня отправили в распоряжение Никиты Матвеевича по приказу генерал-полковника Бероева. Думаю, тебе это хорошо известно. Но вот спросит меня Бероев, что делал здесь товарищ Копенкин, и я только пожму плечами. Ты полагаешь, Бероев не захочет копнуть глубже?

Копенкин густо покрылся краской и с холодной ненавистью, столь неожиданной и острой, что даже изумил Давлетбаеву, посмотрел на нее.

– Так ты приставлена шпионить за мной? – прошипел он.

– Вот еще! Дурак! – недобро засмеялась Раиса Ринатовна. – Разве не ты разыгрывал из себя жалкого шута в самолете?

– Я уже извинился. Не разобрался, так сказать. С кем не бывает!

– Вот именно! Подумай над моими словами. Что я сообщу Бероеву и как оправдаюсь? Думаю, Зеломудров тоже станет крутить задницей, и уж от этого хитрого кабана мне ничего не получить, а, значит, и Бероеву. Теперь представь себе, что должен предпринять Артем Лаврентьевич в таком случае. Сработает инстинкт охранного пса. Даже, скорее, охотничий инстинкт, потому что нападение и преследование – лучшее средство защиты. Нужно ли подставлять свои глотки под его клыки?

– Я думал порадовать тебя красотами этих мест, а оказалось, что ты решила использовать поездку далеко не в романтических целях! – Копенкин с обидой надул губы. – И потом… Почему я должен тебе верить? Откуда мне знать, до какой степени генерал-полковник Бероев доверяет тебе? И не избавился ли он от тебя?

Последнего Копенкин лучше бы не произносил. Он это почувствовал даже не закончив фразы. В чуть раскосых глазах Давлетбаевой вспыхнули огни, словно из минувших веков, когда гневный блеск в косых глазах ханов способен был снести норманнские головы русским князьям не хуже, чем они делали это кривыми саблями.

– А ты попробуй, проверь! – прошелестели слова сквозь сжатые ровные и острые зубы.

Копенкину вдруг стало страшно. Он-то знал, что может произойти с тем, кто допустил ошибку на дороге с односторонним движением. Сразу вспомнились давние слова Зеломудрова о том, что не нужно искать, кого благодарить. Тебя, мол, самого найдут, если надо! Может быть, уже «надо»?! К черту Зеломудрова! К черту интересы «Минотавра»! Своя голова дороже! Да и что он потеряет, если возьмет Райку в дело? Пусть она думает, что сломала его! Пусть! А он, пользуясь ею в постели, использует ее и в других делах. Она права, когда строит версию о поведении Бероева и его людей в случае какого-то недопонимания его командировки в Европу в эти дни. А если Зеломудров поспешит первым доложить? Тогда свою скрытность от Давлетбаевой, человека Бероева, уже никак не объяснить! Да и спрашивать не станут! Это как в отделе кадров – знаешь, что не любят тебя за что-то, а вот за что, не говорят и оправдаться тем самым не дают. Приговорили, и всё тут! Упрямо, тупо ведут к гибели. Снесут голову с плеч, как вот она сейчас своими ханскими… или хамскими зенками! Словно тонкой бритвой.

Валерий Романович, с огромным усилием собравшись, примирительно усмехнулся и все же, изловчившись, накрыл своей уже не такой теплой, как прежде, ладонью давлетбаевскую руку.

– Хорошо! Я расскажу. Мы добились поддержки у местной политической элиты и у некоторых финансовых королей любого изменения в нашей стране. Они выиграют во всех случаях. И мы! Причем, поверь, сами заговорщики не в курсе этого, то есть они всего лишь расхожий материал. Они-то полагают себя ответственной элитой, но на самом деле это не так. Они безнадежно устарели! В случае удачи они, если только звезды встанут так, как им этого хочется, захотят закрепиться на своих позициях надолго. А это как раз будем решать мы, и только мы! Если же проиграют, то невелика потеря. Мы в любом случае будем сверху.

– Это слова! Всего лишь слова!

– Я покажу тебе документы. Не сейчас, когда вернемся. Ты же понимаешь, я не брал этого в поездку.