Текст книги "Тихий солдат"

10. Выстрел

К концу осени 41-го Павел уже редко появлялся на Ветошном. Он почти не покидал казарму, разве что, выезжал с кем-то из помощников маршала на передовую и подолгу там задерживался.

В первых числах ноября их немногочисленная группа внезапно попала под неистовый танковый обстрел.

На том участке как раз в это время с боем выходила из окружения стрелковая дивизия войск НКВД. Шли почти неделю по лесам, по промерзшим уже болотам, несколько раз попадали в засады, нарывались на железные колонны немцев, все еще стремившихся к западным и северо-западным границам Москвы. А тут вдруг такая удача – щель в полтора километра шириной во фронтовой полосе: не то немцы просмотрели что-то, не то просто не придали этому должного значения, не то думали, что опасаться уже некого стало. И вот в эту спасительную щель устремилась истерзанная и вконец усталая дивизия. Однако история обнаружения этой бреши была очень непроста. Дело в том, что самому Сталину незадолго до этого лично доложили о пропавшей дивизии НКВД. В ее руководстве был человек, которого он давно знал и, в свое время, лично распорядился назначить его на генеральскую должность в войска НКВД.

Небольшая группа инспекторов резерва Ставки, которую сопровождал Тарасов, совершенно случайно оказалась в эпицентре боя, который вела та самая дивизия НКВД.

Туда, сразу после доклада Сталину, на поиски дивизии еще накануне был заброшен полковник первого оперативного отдела из Ставки Главнокомандующего Моисей Полнер.

Он начал свою военную карьеру еще в Гражданскую войну на юге Украины, почти подростком, а в дальнейшем был переведен в Кременчугскую пехотную школу. В 34-м его прислали в Москву на учебу в академию Фрунзе. Не то помогло еще крепкое гимназическое образование, не то хорошо усвоилась учеба в пехотной школе, но он демонстрировал такие блестящие успехи в академии, что преподаватели просто диву давались. Среди них был в прошлом офицер генерального штаба Его Императорского Величества полковник Иван Иванович Крупенин, необыкновенно высокий, сухожилый человек. Он сразу же заметил Полнера и предложил ему писать научные работы по особенным тактическим дисциплинам. К некоторым из них в академии относились с пренебрежением, как к устаревшим или даже вредным. За это потом приходилось расплачиваться тысячами жизней, потому что немцы эти особенные дисциплины знали очень хорошо и весь сорок первый год применяли их с блеском. К разряду «вредных», «пораженческих» дисциплин относили в академии методы ведения боя в условиях плотного окружения.

У Полнера работы получались легко и даже остроумно. Он обладал феноменальной памятью и исключительной сообразительностью. По окончании Академии в тридцать девятом Полнер запросился в войска, но Крупенин потребовал, чтобы его приняли в другую академию – Генерального Штаба. Это было невиданно! Молодой еще командир, без связей и поддержки сверху, и вдруг – в главную карьерную академию! Однако Крупенин настоял на всех командных уровнях. Так что к началу войны Полнер был уже из того незаурядного типа командиров, которые имея в прошлом боевой опыт, в настоящем были блестящими теоретиками. Да еще сам уже к этому времени он стал автором двух или трех специальных учебников по тактике боя на открытой местности с преобладающей силой противника и по тем самым «вредным» методам выхода из окружения большой плотности. Тем более что изучал он, прежде всего, немецкую науку и великолепно знал все нынешние германские повадки, воспринятые теми еще из древнегреческого и римского военного опыта.

Выводить из окружения войска полковник Полнер начал с самого начала войны. Он блестяще владел немецким языком, на котором у них даже разговаривали дома – жили на Украине в плотной немецкой помещичьей среде, а отец Полнера был управляющим в одном крупном и в двух мелких немецких имениях. Немцы расселились там еще по приказу Екатерины Великой и привнесли на Украину особые формы хозяйствования.

«Осенние богачи» – называли в этих местах владельцев мелких имений: будет урожай, будет богатство, не будет урожая – останется лишь чрезвычайно скромная жизнь. Управлять ими – значило составить приданное немецким невестам, а это было весьма важно по тем временам. Потому и уделялось особое внимание опытному управляющему, от которого зависело в таком деле многое, если вообще не всё. Отец Моисея Львовича готовил к этому ответственному труду и сына, заставлял его прилежно учить не только немецкий (а это было обязательно в той гимназии, наряду с латынью и древнегреческим), но и французский. В тех местах особенно ценились крепко образованные люди. Всякому барину (не только немцу, но и русскому, и украинцу, и поляку) хотелось видеть в своих управляющих того, за кого перед уездным обществом будет не стыдно и кто управлялся бы с его богатством по чести и совести. Считалось, что образование дает культуру, а та, в свою очередь, порядочность.

– Всякое воровство идет от бескультурья, – нравоучительно твердил Лев Давидович Полнер сыну Моисею, – даже если вор, вроде бы, образован. Но образован-то он кое-как! Писать, читать, считать выучился, даже, может быть, и за столом сидеть правильно, пользоваться приборами, салфетками, а вот обо всем остальном, относящемся исключительно к гуманитарным наукам, не имеет никакого представления. Гуманитарные науки – не пустая болтовня какая-нибудь, а – мудрый опыт поколений сожительствовать друг с другом и соблюдать общие правила для этого. Собственно, это и есть истинная культура.

Он не исключал, что его сын уедет когда-нибудь в Германию или во Францию и там сумеет честно делать то же самое, что он, старый управляющий, всю свою жизнь делал на Украине, под Полтавой, то есть справедливо управлять сельскохозяйственными угодьями. Французский язык, наряду с русским, украинским и идишем, позволяли Моисею постигать толерантные гуманитарные ценности. Латынь и древнегреческий – вели по бесконечному лабиринту философских, политических и военных древнейших наук. А вот немецкий язык пригодился Моисею Львовичу совсем для иного дела. Судьба все решила по-своему.

Внешне полковник Полнер на еврея похож не был, разве что, крупными карими глазами и густыми кустистыми бровями. Но такие лица вполне можно было встретить и среди немцев, живших в Баварии, то есть ближе к югу Европы, на границе с Францией или Австрией. Поэтому с первых дней войны его облачали в немецкую полевую офицерскую форму и на этажерке У-2 глубокой ночью забрасывали во вражеский тыл. Он держал в голове все карты местности, самые подробные и мелкие, вплоть до указателей высот, впадин, оврагов, лесов и перелесков, шоссейных и железных дорог, селений и даже отдельных домов. Это был человек феноменальных способностей.

Под Минском его захватили окруженцы и решили расстрелять, приняв за настоящего немецкого офицера – не поверили, что он разыскивает окруженные войсковые группы и после их объединения выводит к своим на переформирование. Это в условиях общего панического бегства казалось невероятным. Такого опыта в Красной армии еще не было, а трудов полковника Полнера, открывавших как раз эту короткую и очень «свежую» страницу советской военной истории, никто не то что не читал, но даже и не знал об их существовании. Они считались работами совершенно секретного тактического направления, которое не очень-то и любило командование. Какие такие окружения? Какие еще бои в глубоком тылу? Кто там оказался, тот трус и предатель!

Если бы тогда не оговоренный заранее пароль, а именно – точно в срок произнесение по радио из Москвы двух казалось бы бессмысленных фраз, поставили бы Полнера к ближайшей сосне, и тут бы и кончилась его опасная научно-практическая деятельность. На его счастье в том военном подразделении, попавшем в окружение в районе Минска, оказался достаточно мощный передатчик, способный ловить и короткие радиоволны. Это и спасло жизнь сначала ему, а потом и окруженцам, которых он все же вывел к своим уже через пять с половиной дней. Да еще взяли в плен двух старших офицеров вермахта с подробными секретными картами глубокого тыла немецких войск и специальными донесениями разведки.

А скандал, из-за которого буквально рассвирепел Сталин, случился вот какой – о блуждающей по немецким тылам уже неделю той самой стрелковой дивизии НКВД стало каким-то образом известно в Ставке. Сталин наорал на Берию и тут же распорядился направить туда опытного военного, способного разыскать их, остановить беспорядочное бегство и даже организовать надежную оборону до подхода резервных сил Красной Армии.

Этим военным и оказался полковник Полнер. Однако пока он добирался до головы мечущейся по дорогам колонны, капкан окончательно захлопнулся, и дивизия, не очень-то, как обнаружилось, потрепанная, оказалась в смертельной ловушке. Командиры войск НКВД на пощаду у немцев рассчитывать не могли. Все они были коммунистами и чекистами, а командир дивизии, креатура самого Сталина, за год до войны к тому же был начальником одного из секретных северных лагерей, в котором содержались особые иностранцы, в том числе, немцы и австрийцы. О том лагере рассказывали очень нехорошие истории: и о самочинных расстрелах, и об изнасилованиях жен и дочерей осужденных, которые добивались свиданий, и о пытках, избиениях. Нескольких оперативников из лагеря в дивизию перевели вместе с командиром, среди них был и начальник штаба, человек крайне жестокий и несправедливый даже по отношению к своим. Взаимное неуважение, а в некоторых случаях, даже ненависть, были обычным явлением в командирской среде той элитной дивизии.

А к приезду Полнера здесь уже царили паника и анархия, усугубившие обстановку до критического положения.

Появление из Ставки полковника стало для значительной части командного состава дивизии единственным шансом выжить. Полнер сумел остановить паническое бегство, буквально за полтора иди два часа собрать дивизию в единый кулак и немедленно начать отступление в сторону Москвы в боевом порядке. Прежде всего, он наладил разведку, отобрав для этого пятнадцать опытных и физически хорошо подготовленных военных. Группы по пять человек постоянно шли в особой последовательности: две параллельно с основной колонной и одна – не менее чем за километр впереди. Когда одна из фланговых групп обнаруживала противника, об этом немедленно сообщалось в мобильный штаб и передвижение дивизии корректировалось. Полковник выделил взвод стрелков, который за все время перемещения колонны трижды вступал в боевой контакт с немцами, уводя их далеко в сторону. Взвод был обеспечен двумя полугрузовыми автомобилями и шестью мотоциклами с колясками, отбитыми у немцев в одном из коротких боев. Он успевал передвигаться с такой скоростью, что немцы, преследуя его, очень быстро теряли ориентиры, и каждый раз уводились им далеко от самой дивизии. Во время одного из таких сложных, путаных маневров этим самым взводом и была обнаружена та полуторакилометровая брешь, каким-то образом забытая обычно аккуратными немцами. Дивизия отчаянно рванула в этом единственном направлении. Нужно было пройти почти восемь километров вдоль линии фронта по немецким тылам к той бреши и около двух километров поперек ее в сторону своих.

Немцы поняли свою ошибку очень поздно и тут же послали в том же направлении штурмовую авиацию и сводную танковую группу с пехотным десантом, что вообще было для них явлением до чрезвычайности редким (они на броню обычно пехоту не сажали, а использовали для этого крытые автомобили). На узком перешейке, между двумя крайними флангами произошло жесточайшее столкновение. Русским нужно было успеть просочиться в эту случайную брешь. Немцы же хотели не только одолеть окруженцев, но на «их плечах» проскочить уже в русский тыл и расширить фронт в этом месте.

План Полнера казался слишком рискованным – легче, по мнению кого-то из его командования (а это обсуждалось уже позже, когда все закончилось), было потерять всю дивизию целиком, чем потом отступать от прорвавших немецких танков, а следом за ними и моторизованной пехоты. Но Полнеру уже тогда терять было нечего, и он, окончательно взяв на себя командование дивизией, приказал прорываться. Эта полуторакилометровая более или менее свободная фронтовая полоса была последним шансом для всех. Она, собственно, оказалась не совсем свободной – на ней в это время неторопливо окапывались два неполных взвода немецкой саперной части. Они были сметены дивизией за несколько минут – просто врыты в землю.

Вот тут, в этот самый момент, и оказалась инспекционная группа резерва Ставки, в которой находился в качестве охраны одного из старших командиров, личного представителя Буденного, Павел Тарасов. Сначала очень близко застрекотали пулеметы, с неба вниз, к земле, нырнуло несколько штурмовиков, и почти сразу после этого появилась авангардная группа дивизии НКВД. На хвосте у дивизии буквально висели бешено плюющиеся огнем немецкие танки количеством не менее пятидесяти, а то и больше. Инспекторы группы резерва никак не могли разобраться, что же тут в действительности происходит. Двенадцать тяжелых танков, пытавшихся обойти дивизию с левого фланга, отрезала и им путь назад.

Полтора десятка инспекторов из резерва Ставки внезапно угодили в самый центр рвущейся из окружения дивизии. Энкаведешники, тем не менее, шли по всем правилам военной науки – неширокими компактными флангами, с передовым охранением, немедленно ставшим остроносым, целеустремленным авангардом, а также и с арьергардом, где было в этот момент сосредоточено самое мощное в дивизии вооружение – пулеметы, бронебойные ружья, гранаты и автоматическое оружие.

Поразительно, но несколько полков, с входящими в них батальонами и ротами, двигались таким компактным, тесным и мощным кулаком, что остановить их стало уже невозможно. Несмотря на бомбардировку и танковый обстрел, они упрямо сохраняли строй и не растекались по фронту. Концентрированный, очень плотный огонь с их стороны по штурмовикам, танковой группе и пехоте создавало надежную заградительную стену, через которую пробиться без страшных потерь для немцев было нельзя.

Танки, тем не менее, упорно пытались разбить строй, но с уступов по ним велся очень точный бронебойный огонь. Полнер вовремя понял конечную и чрезвычайно опасную цель немцев и решил не заводить дивизию в вглубь своей территории, а немедленно закрыть ее же телом ту самую брешь, образовав свой собственный эшелон обороны.

Вот тогда к нему и попали инспекторы из группы резерва. Столь остроумного решения еще никто никогда не предпринимал и такой боевой оперативности от русских войск немцы никак не ожидали. Они были остановлены и даже отброшены назад. Дивизия мгновенно перегруппировалась, и пока арьергардные роты держали напор немцев, основной костяк окапывался там, где до них уже нарыли множество удобных щелей саперы из тех двух неполных немецких взводов. Этот маневр мог войти в учебники, как пример тонко рассчитанной дерзости полководца, коим тут был полковник Полнер, а не бледный, растерянный командир дивизии.

Павел бывал в боевых операциях в кампаниях тридцать девятого года, но в такое пекло, как теперь, он угодил впервые. В одном из немецких окопов во время обстрела он оказался рядом с полковником Полнером. Собранность и хладнокровие этого человека, требующего постоянную связь со всей дивизией, и, главное, непонятно каким образом ее устанавливающего, его поразило. Полковник велел немедленно укрепить свой командный пункт и организовать оборону в ожидании все прибывающих из немецких тылов потрепанных, истерзанных рот отступающей дивизии НКВД, а именно тех, кто и составлял арьергардную защиту. В течение буквально неполного часа выросли непонятно каким образом организованные укрепления, насыпные брустверы и даже два мощных ДОТа на флангах. Он тут же распорядился разбросать попавших под обстрел инспекторов группы резерва Ставки на те самые фланги и взять ими на себя командование там, где уже не было командиров или где командиры не справлялись. Павла он оставил при себе для связи.

Через час бой затих – почти вся дивизия прошла сквозь брешь, потеряв лишь малую часть, и торопливо окапывалась в ожидании новой атаки. Однако немцы поняли, что тут прорыв вглубь русской обороны обойдется им слишком дорого и, наконец, отступили. Возможно, они бы предприняли еще не одну атаку, но из тыла к русским подошло три стрелковых батальона, две орудийные батареи и десяток танков. Дивизия НКВД неожиданно образовала уступ, который полковник постепенно втянул назад, чтобы избежать опасных фланговых боев.

Павел тогда впервые увидел немцев сблизи. Он залег к пулемету, осторожно, с непонятным ему самому чувством почтения подвинув в сторону убитого пулеметчика, и поливал атакующих, совершенно бесстрашных, крупных мужчин в серой форме и в крупных темных касках, длинными, не очень точными очередями. Его больно толкнул в бок какой-то немолодой уже командир и повертел пальцем у виска. Павел, тяжело дыша, прижался лбом к горячей поверхности пулемета (потом еще долго на лбу оставалась красная полоса от ожога) и постарался взять себя в руки, унять дрожь в груди. Немцы за эти несколько секунд успели приблизиться настолько, что он даже уже различал их лица, бледные, с желваками на скулах, сжатыми губами и с блестящими смертельным отчаянием глазами. Он, вспомнив предостережение Женьки Рукавишникова еще во время «польского рейда» никогда не смотреть в глаза тому, кого через секунду развалишь пополам шашкой или прострелишь пулей, выругался вслух на себя, потом точно так же, как немцы, крепко сжал зубы и, вдруг окончательно овладев собой, дал несколько точных, не очень длинных пулеметных очередей. Пятеро или шестеро тут же поникли, еще двое согнулись пополам и метнулись назад. Атака захлебнулась его огнем. Справа к нему подбежали трое с винтовками и тут же открыли беспорядочную пальбу по остановившейся цепи.

Немцы еще раз попытались подняться, но сразу потеряв убитыми пятерых, на четвереньках, быстро перебирая ногами и руками, попятились назад. Павел рассмеялся в голос, такой забавной, даже комичной показалась ему эта неожиданная сценка. Он больше не стрелял, а те трое рядом уже высматривали свои цели, как в тире, не спеша, с выражением необоримого азарта на лицах; один из них от усердия даже выставил из сжатых губ кончик языка. Они как будто соперничали друг с другом – кто поразит больше целей: вон тот с красным носом, вон этот с мелкими глазками, а вон еще толстозадый. Так стреляют в тирах по игрушечным битым-перебитым солдатикам, по дырявым башенкам, по лопнувшим давным-давно бубенцам, по талым свечкам и по частоколу из спичек.

Павел смотрел на них справа, в профиль, думая о том, что, если он сам не научится относиться к цели с такой же азартной запальчивостью, ему нипочем не выжить. Потому что, наверное, это и есть война: кто кого, кто быстрее, кто хитрее, кто бессердечнее. Не разбойничий рейд по польским тылам, не случайная перестрелка с польскими жандармами с двух сторон дороги, а вот так – с глазу на глаз, в красные носы, в сжатые губы, в откляченные зады, и считать, считать, считать… Наверное, также считали финны тогда: один русский, второй русский, третий русский… А они, русские, еще не умели так же хладнокровно, так же спортивно вести свой кровавый счет, потому-то их и щелкали одного за другим, как считал тогда полковник Боровиков: один финн – десять русских.

Павел посмотрел на отползавших немцев, внезапно приник к пулемету, поймал на мушку сразу троих и дал длинную, меткую очередь. Потом он вновь обернулся к стрелкам и, встретившись с одним из них глазами, тихо произнес:

– А у меня арифмометр, машинка такая. Слыхали? Она щелкает быстрее ваших счет.

И рассмеялся сквозь сжатые зубы. Один из стрелков молча отвернулся, а второй, тоже услышав Павла, ответил злой усмешкой и коротким кивком головы.

Уже в тылу, перед самым отводом дивизии на переформирование, Полнер вдруг в общем разговоре, при котором присутствовал Павел, вспомнил Германа Федоровича и даже сказал, что того только что представили к генералу.

Полнер, как оказалось, хорошо знал Германа Тарасова. Когда-то они вместе учились на факультативе Ивана Крупенина, того высоченного, более двух метров роста, худющего полковника, бывшего царского штабного офицера.

Позже Павлу пришла в голову неожиданная мысль, что ничуть было не странным оказаться почти рядом с Германом Федоровичем. Во всяком случае, здесь находился однокашник Тарасова полковник Полнер, который будто передал очередной «привет» от него. И этот бой, и тот жестокий счет, и немцы, и полковник Полнер, перехитривший всех и спасший дивизию – всё это неспроста, всё это не могло быть случайностью. Так было предрешено даже не войной, а самими людьми, ей с отчаянием сопротивлявшимся.

С Полнером, однако, Павел больше никогда не увидится. Это был короткий, хоть и чрезвычайно важный эпизод в его жизни; так же, как и та встреча на финской войне с Боровиковым. Но он услышит о Полнере от кого-то уже после войны. Тот получит всего одно легкое ранение, будет у Рокоссовского заместителем начальника оперативного отдела штаба фронта, весь сорок первый и первую половину сорок второго года «ночные ведьмы» на своих фанерных этажерках «У-2» будут забрасывать его в тыл к немцам, откуда он будет продолжать выводить тысячи окруженцев, а позже, в сорок третьем, примет участие в разработке «Курской дуги», дойдет до Польши, ворвется в разрушенную почти до основания Варшаву и в конце сорок четвертого его отзовут в академию Фрунзе на преподавательскую работу. Так Моисей Полнер, имея за плечами две войны, две академии, научную диссертацию и несколько учебников, останется полковником (еврей почти не имел шансов сделать генеральскую карьеру), будет вести в академии Фрунзе курс тактики, а потом уйдет из армии очень рано, совершенно больным человеком. Он умрет в 68-м году в возрасте шестидесяти трех лет в военном госпитале имени Бурденко. Будет лежать, похудевший, бледный, слабый, в отдельной палате и печально смотреть в серый потолок. Что он будет видеть там? Бесчисленные карты сражений, лица людей, которых он спас, а может быть, генеральские погоны, которые он так и не получил? Он попросит не приводить к нему двух маленьких внуков, чтобы они не запомнили его таким. Ведь всю жизнь полковник был сильным и уверенным в себе человеком. Таким и должен запомниться детям своей единственной дочери! Иначе они раньше времени поймут о жизни то, что им пока еще очень рано было понимать. Они должны окрепнуть внутренне и только после этого ощутить в себе ту же стержневую силу, ту же безоговорочную веру, что была у их деда, да и у всего того железного поколения. Поколение тихих железных солдат… Они живут, как им велят, а уходят в сиротливой тишине.

Возможно, Павел окончательно забыл бы об этом человеке (ему ведь еще придется пройти через такое, что должно было бы начисто вытравить из памяти все случайные и короткие встречи), но через три года в лазарете родная сестра полковника Полнера, военврач, будет латать его тело, изувеченное своим же снарядом. Вот тогда, в тяжелом бреду, Тарасов вспомнит и этого полковника.

…Но был еще один полковник, появившийся буквально на полчаса в его судьбе, и тем своим коротким появлением кардинально изменивший всю его дальнейшую жизнь. Имени этого полковника Павел не знал. Он помнил лишь, что это был стройный, высокий красавец в новой офицерской форме, только-только появившейся наряду с таким устаревшим понятием, как офицерство.

Это был последний день его службы у маршала Семена Буденного, тогда уже шла весна 1943-го года.

После тех боев, в сорок первом, после получения ранения в Котельниках во время штурмовой атаки немецкой авиации, Павел еще несколько раз выезжал во фронтовую полосу. Буденный упрямо продолжал держать его при себе.

В январе сорок третьего Семен Михайлович был назначен главнокомандующим кавалерией. До того он успел побывать командующим Северокавказским фронтом. Павел ни разу не выезжал с ним туда, но до него доходили нехорошие слухи, что маршал проваливал одно поручение за другим, и лишь защита Сталина уберегла его военную карьеру от полного краха.

Перевод Буденного на командование как будто бы лишь парадного рода войск, а именно – кавалерии, было иезуитским, издевательским наказанием вождя, известного в этом смысле особым, жестоким остроумием. Буденный чувствовал это, очень переживал, стал часто выпивать, вел себя несдержанно, нервно. Он больше был не в силах доказывать, что коней и всадников еще очень рано выводить из разряда боевой силы, потому что только они были способны поддержать и прикрыть пехоту во время длинных марш-бросков или стремительных атак. Но у противников «кавалерийской» теории были свои аргументы. Первый из них – трудное воспроизведение нужной популяции лошадей, их дорогое содержание, уход и прокормка. Слишком быстро они гибли в бою. Тут уж точно – не в коня корм! И второй аргумент – им противопоставлялась высокая боевая мощь противника, вооруженного точным скорострельным и автоматическим оружием, а также эффективной артиллерией и бронетехникой, которую так не любил Буденный.

Словом, чаще всего в то время Семен Михайлович пребывал в дурном расположении духа.

В самом начале 1943 года приказом Наркома обороны были введены давно забытые и даже презираемые когда-то погоны. В штабах, в тыловых интендантствах первыми надели новую форму, и полевую, и караульную, и даже выходную, парадную. Вместо грубых рубах свободного крестьянского покроя появились аккуратные гимнастерки с пуговицами на вороте и на груди, да еще с накладными карманами. Окончательно исчезли буденовки, их сразу после финской кампании стали заменять пилотками, появились новые фуражки, а зимой – шапки-ушанки у рядового и командного состава и папахи у полковников и генералов. Средний командный состав обувался уже в хромовые сапоги, а рядовой либо оставался в ботинках и обмотках или, в лучшем случае, в грубой кирзе. Но самое главное – командиры стали называться офицерами, красноармейцы солдатами или бойцами. Генералы, правда, появились еще в сороковом.

Павел по распоряжению своего командования уже 16 января, на следующий день после приказа наркома был переодет в ту самую новую форму, в теплую зимнюю гимнастерку, ботинки с обмотками (кирза ему не досталась – не завезли еще на склад), в шапку-ушанку и новую серо-коричневую шинель, грубую, но теплую. Ему было очень жаль расставаться с той, похожей на кавалерийскую. Он отнес ее на Ветошный и там спрятал в стенном шкафу, на кухоньке. На зеленых Пашиных погонах с бордовым кантом появились по три лычки, что означало – сержант-пехотинец. Поясной ремень тоже заменили на кожаный, с простой, открытой пряжкой. Павел смотрел на себя в зеркало и удивлялся – совсем другой человек перед ним. Какой-то чужой. На улицах старики оглядывались на новую форму, особенно офицерскую и кто довольно, а кто с презрением, цокали языками. Кому-то погоны и гимнастерки напоминали нечто ностальгически близкое, а кому-то – ненавистные годы царского времени и гражданской войны.

Павлу вернули винтовку и приказали стоять на часах только с ней, без револьвера на поясе – как положено по уставу. Капитан Стирмайс, которому очень шла новая форма, стал еще более надменным. Он постоянно придирался к тому, что у Павла то воротник расстегнут под подбородком, то клапан кармана загнут, то ремень недостаточно натянут. Заставлял дважды в день чистить обувь, но особенно внимательно, прицеливаясь глазом с обратной стороны, всматривался в ствол винтовки: резко, с удовольствием вслушиваясь в смачный щелчок, отводил затвор и вертелся с винтовкой к свету так, чтобы тот попал в ствол по-возможности более глубоко, а потом всегда недовольно крутил своей красивой головой. Остальные офицеры охраны только с усмешкой поглядывали на Стирмайса, но перечить ему или останавливать не решались. Все-таки он считался старшим в охране, как когда-то Саша Пантелеймонов, так и не доживший до новой формы.

Маршал лютовал все больше, и уже даже на трезвую голову. Ему понравилось срывать погоны со старших офицеров за малейшую действительную или надуманную провинность. Казалось, он наслаждался тем, о чем мечтал всю свою жизнь – сорвать погоны! Скандалил по-прежнему громко, все чаще рукоприкладствовал.

Зная за ним эту привычку, Стирмайс требовал от часовых самым внимательным образом обыскивать приходивших к маршалу офицеров. Неравён час, кто-нибудь из них озлится и пальнет между глаз старому кавалеристу за его казацкую несдержанность! Генералов уважительно, ненастойчиво обыскивали лишь офицеры. Да те и сами клали на стол в приемной личное оружие и с трепетом заходили к маршалу.

В апреле 43-го случилось то, что окончательно изменило жизнь Павла Ивановича Тарасова. Закончилась одна часть его солдатской жизни и началась другая, самая странная и самая горькая.

Утром маршал был в приподнятом настроении. Он весело расхаживал по приемной и по привычке грубовато подшучивал над двумя адъютантами, молодыми офицерами, навязанными ему кем-то сверху, подмигивал старой своей, сухой, как серая бумага, машинистке Анне Марковне и даже Павлу, стоявшему по обыкновению у дверей на посту с винтовкой.

Буденный выразительно посмотрел на заглянувшего в приемную Стирмайса и заговорщицки скосил глаза на кабинет. Тот пошленько усмехнулся, кивнул и тут же исчез. Через пятнадцать минут появилась Галя из буфета, в белом передничке и в белом же гофрированном кокошничке. Она везла впереди себя тележку на колесиках и взволнованно краснела. Все уже знали, что на тележке, прикрытой крахмальными салфетками, лафитничек с коньячком, баночка с красной и баночка с черной икоркой, маслице, балычок дальневосточный и еще что-нибудь аппетитное. Однако самой аппетитной из всего угощения была Галя – среднего росточка, но на длинных стройных ногах, крутобедрая, с высокой пленительной грудью, блондинка, да еще с глубокими карими глазками и с кокетливым румянцем на кругленьких щечках.

Галя, не оглядываясь, вкатила в кабинет маршала тележку (она никогда и никем не обыскивалась, как и ее сменщица Тася, напротив, высокая, тонкостная брюнетка), Стирмайс предупредительно затворил за ней двойные створки дверей и строго посмотрел своими светлыми до хрустальной пустоты глазами на каждого в приемной по очереди. Все, кроме машинистки, и без того занятой своим пулеметным стрекотом, предупредительно отвели глаза. Стирмайс покачался на носках зеркально чищенных хромовых сапог, потер холеные руки и, поскрипывая кожаными подошвами, степенно пошел к выходу из приемной. Он остановился рядом с вытянутым в струнку Тарасовым и вдруг резко заглянул ему в глаза, будто хотел застать врасплох. Потом чуть брезгливо отпрянул. Щурясь, чуть наклонив к своему левому золотому погону красивую голову, Стирмайс осмотрел солдатскую гимнастерку сверху до низу, пробежал быстрым, придирчивым взглядом по надраенным до матового блеска ботинкам, по крепко накрученным серым обмоткам и, наконец, остановился на плотных наколенниках новых солдатских шаровар, которые тоже ввели вместе с новой формы (у офицеров было галифе). Капитан недовольно причмокнул губами.