Текст книги "Тихий солдат"

– Форму вам придумали нелепую, – сказал он так, словно это Павел ее придумал и сшил, – Другое дело, офицерская! Любо-дорого смотреть. А тут – мешок и мешок. Удобно хоть носить-то?

– Так точно, – негромко отчеканил Павел и покраснел от волнения. Он смотрел прямо перед собой мимо уха капитана, в сторону окна.

– Что, так точно?

– Удобно, товарищ капитан. Тепло. Не жалуемся.

– А ты попробуй, пожалуйся, умник! Окопались тут! Родина воюет, а они при кухне! Бойцы!

Павел чуть не задохнулся от возмущения и обиды, потому что он уже давно вновь начал писать рапорта с просьбой отправить его на фронт. Их было уже пять. Но все приходили к тому же Стирмайсу, и тот рвал их на мелкие клочки. Однажды даже кинул их в лицо Павлу. Тогда рядом никого не было, и Павел смолчал, потому что знал: любой его ответ будет лукаво перевран, и Стирмайс, почему-то ненавидевший его, воспользуется случаем и отправит Павла вовсе не на фронт, а прямо в лагерь. Он и сам самодовольно говорил не без знания дела и не без опыта, что хорошему следователю нужен только человек, а все остальное он придумает сам.

На этот раз Тарасов, быстро покосившись на адъютантов и на машинистку, вдруг громко и ясно ответил:

– Виноват, товарищ капитан. Я уже писал, …рапорта писал с просьбой отправить меня в действующую армию, на фронт, …, я не окопался! Я и в польской кампании был, и на финском фронте…, и в 41-м…в бою…, был танковый обстрел, потом прорыв… Меня и в Котельниках, на станции, ранили, и еще сильная контузия… У меня и награда имеется, товарищ маршал лично представлял…

– Разговорчики! Устава не знаете, товарищ сержант? На часах болтать строго настрого запрещено.

– Так вы ж сами спрашиваете, товарищ капитан…

– А ты устав прежде всего чти, солдат…, а не начальство. Может, я тебя проверяю? А?

– Виноват.

– Хорошо, что понимаешь. А чтобы еще лучше понимал, наряд тебе вне очереди, как сменишься. Понятно, сержант?

– Есть наряд вне очереди.

Стирмайс поправил фуражку с прямым козырьком и вразвалку вышел в дверь.

– Сволочь, – прошипел один из адъютантов и тут же осекся.

Павел просился на фронт еще и из-за этого светлоглазого мерзавца Стирмайса. Он допекал его все эти годы. Казалось, Павел ходил по тонкой корке льда, которая вот-вот обломится и он топором пойдет ко дну.

О Стирмайса ходили разные слухи с самого его появления – и что он был женат на дочери одного из заместителей Берии, и что когда-то начинал следователем по каким-то очень важным и очень секретным делам, и что он лично принимал участие в расстрелах осужденных из высшего командного состава армии накануне войны. Говорили, что он лишь наполовину литовец, по отцу, комиссару, погибшему в двадцатом году в Крыму, а по матери он украинец или белорус, а может быть даже и поляк. У него был еще старший брат, служивший в военной прокуратуре во Владивостоке. Того арестовывали, приговорили к десятилетнему сроку, но через год или два вернули обратно, сняли все обвинения и даже восстановили в должности. Так этот брат теперь там лютовал с врагами народа так, как никто другой. Я, мол, знаю их изнутри, баланду с ними шамал, меня не обкрутишь!

Это в полголоса одному из адъютантов рассказывал майор, приехавший из Владивостока и направленный в одну из кавалерийских частей начальником штаба. Стирмайсы похожи, как зверьки, сердился майор, их бы, гадов, на фронт, а они в глубоком тылу сидят и в ус себе не дуют. Этот-то, наш, продолжал откровенничать майор, сознался, когда его самого допрашивали, что их папашу в Крыму красноармейцы на куски порвали за жестокость и подлость. Тот еще был…комиссар! А мамаша их – дочь сапожника, у того своя мастерская была, кажется, в Познани. Тоже, говорят, фрукт был незабвенный! О нем ходили слухи, что он подмастерьям за неаккуратную работу ладонь к доске гвоздем прибивал. Сначала спрашивал, какой рукой делал, а потом и прибивал. Отец одного из них вдарил этого сапожника его же молотком по балде и тот сдох. А дочь его бежала и всем потом рассказывала, после революции уже, что отца, мол, убили в полиции за подпольную работу. Это все повылезало на допросе братца вашего Стирмайса, заводился все больше майор. А потом он возьми да вернись назад. Все сначала-то вздохнули – одной сволочью меньше, дескать! А эта сволочь аж в два раза сволочнее стала! Слава богу, причитал майор, получил вон предписание! Лучше уж на фронт, чем с такими там, в тылу-то… Сюда захожу…, мне нашим командованием приказано к маршалу первоначально доложиться, жаловался он, а в дверях сталкиваюсь с той же рожей, только немного помладше и ростом выше. Я его сразу признал. Ошибки быть не может! И фамилия та же, и отчество… Братец, точно! Зверье! Со всех сторон, как ни посмотри, зверье!

Маршал майора так и не принял, но зато о семье Стирмайса в его штабе стало известно многое. Однако тот держался, по-видимому, крепко.

…Через час с чем-то из-за дверей маршала выкатила свою тележку со скомканными салфетками и грязной посудой сама уже какая-то скомканная, несвежая Галя. Пряча глаза, но и постреливая ими с тайной гордостью по сторонам, она шмыгнула с телегой в дверь, которую перед ней приоткрыл Павел. Галя на секунду замерла в двери и, подавив улыбку, подмигнула ему.

– Постарел, казак… Выдохся… – шепнула вдруг она доверительно и хихикнула.

Павел отвернулся в сторону. Галя, обдав его запахом потного женского тела, обеспокоив им его ноздри, вдруг дрогнувшие широкими крыльями, победно выплыла в коридор. Павел выдохнул и чуть пошевелился. Он приподнял веки и тут же встретился со строгим и неожиданно сочувственным взглядом машинистки. Она, не останавливая бега длинных пальцев по клавиатуре своего «пулемета», еле заметно кивнула. Павел покраснел и отвел взгляд.

Тут все давно понимали друг друга без слов. И еще все знали, что, если у маршала в чем-то неудача, сейчас начнет лютовать. Оба адъютанта как по команде поднялись и один за другим, прихватив какие-то полупустые папки, исчезли в двери, ведущей мимо Павла в коридор. Анна Марковна, машинистка, сорвала с каретки лист, хлопнула его на стол и тут же вложила в какую-то серую папку, потом молча протянула ее рядовому Муслиму Сулейманову, что сегодня дежурил тут в качестве курьера.

– В первую канцелярию, Колобову, – коротко сказала она и заправила очередной лист. Сулейманов, плохо понимавший по-русски, испуганно вздрогнул, схватил папку и бросился к двери.

– Майору Колобову, – успел шепнуть ему Павел, чуть наклонив вперед голову, когда курьер пробегал мимо него, – на третьем этаже, слева, дерматиновая дверь.

– Рахмат…, товарищ…, – ответил одними губами рядовой Сулейманов и нырнул в холодное, длинное и темное жерло коридора.

Анна Марковна опять метнула острый внимательный взгляд на Павла и тут она неожиданно улыбнулась. За многие годы он впервые увидел, что улыбается она, оказывается, светло и мило. Будто солнечный луч мелькнул у нее на губах и в морщинках вокруг глаз. Надо же было столько лет проработать в одном небольшом с ней пространстве, чтобы понять это, наконец, и почувствовать, что она не только меткий «пулеметчик», но еще и весьма понятливая в чем-то, кроме службы, женщина. Павел кивнул ей и его губы ответно дрогнули.

В этот момент входная дверь опять приоткрылась и в приемную, где оставались машинистка и Павел, вошел высокий, лет сорока с небольшим, стройный и худой полковник с коричневым кожаным портфелем. Павел раньше несколько раз видел этого темноволосого человека еще в старой пехотной форме, знал, что он служит в оперативном отделе в какой-то ответственной должности. Сейчас новая форма смотрелась на нем блестяще, франтовато. Полковник был на редкость красив – черноок, смугл, с прямым, несколько удлиненным тонким носом, с узкими белыми губами, высоким лбом неглупого человека. Разве что подбородок был несколько слабоват. Как звали его, Павел не знал.

Полковник осмотрелся и повернулся к Павлу:

– Сержант, а где адъютанты?

– Не могу знать, товарищ полковник. Вышли только что…оба.

– Маршал у себя?

– Так точно.

– Он звал меня. Доложите?

– Не имею права покинуть пост, товарищ полковник. Вы обождите тут, сейчас кто-нибудь из адъютантов или из охраны вернется…

– Мда. Порядки…, однако.

Он прошелся по приемной, остановился около машинистки, но та уже, не поднимая головы, вела свой бесконечный бой. Полковник резко раскрутился на каблуках сапог, подошел к столу одного из адъютантов и достал из кобуры ТТ. Грохнул его на стол. Потом решительно вернулся к Тарасову, раскрыл портфель, с капризным раздражением показал его полупустое нутро и столь же капризно, даже демонстративно, развел в сторону руки. Он производил впечатление очень занятого человека, у которого каждая минута на счету, а любая заминка срывала его важный деловой план. Весь его гордый вид свидетельствовал о том, что он сотни раз проверенный человек и всякая дополнительная проверка – лишь пустая и никчемная формальность. Тарасов часто видел таких в маршальской приемной, но не уступал им, а отводил глаза и, как говорил когда-то Рукавишников, «держал стойку». Уступать же приходилось лишь под давлением кого-нибудь из охраны, либо самого Семена Михайловича. Еще до финской воны, однажды тот, нетерпеливо ожидая важного штатского человека, которого не впускали к нему из-за рутинной проверки, затянувшейся минут на десять или чуть больше, выскочил из своего кабинета и с яростью, топорща усы, заорал на Тарасова:

– Один дьявол знает, что себе позволяют! Формалисты! Тут государственное дело стоит, а они по карманам шарят точно мазурики! Отставить! Этот человек лучше тебя проверен!

Павел покраснел и растерянно отступил от штатского. Буденный схватил посетителя за плечо и буквально поволок к себе. У того задрался пиджак и из-под брючного ремня на открывшейся нижней части спины выскочил край мятой белой рубашки. Посетитель тоже был весь пунцовый, хотя в глазах и мелькнуло мстительное, довольное чувство – мол, видали, как ценят, а вы, в самом деле, прямо-таки защекотали своей дурацкой проверкой!

Руковшников, увидевший это со стороны (он был занят с Анной Марковной у печатной машинки со срочным документом, касающимся охраны) предостерегающе поднял ладонь и демонстративно нахмурился. Позже он отвел в сторону Павла и шепнул:

– Ты все правильно делаешь! Маршал у нас горячий! Сегодня так, а завтра эдак! Вот упустишь кого-нибудь, тогда он тебя прямо с винтовкой съест, без масла даже. Выгонит к чертовой матери! А если малость задержишь кого-нибудь в приемной ради нашего дела, так самое большее, поорёт, даже по шее может двинуть, но все равно уважать будет… Потому что ты свою задачу знаешь и исполняешь ее примерно! Так держать, Тарасов!

Но на этот раз все обстояло иначе, потому что не было теперь рядом Рукавишникова, и вообще никого, кроме Анны Марковны, не было. Да и полковник Тарасову нравился, стройный, с ясным взглядом, занятой, энергичный. Таких маршал более всего ценил и за задержку такого обычным окликом не обошлось бы.

Павел тяжело вздохнул, зажал подмышкой высокий ствол винтовки и привычно пробежался руками по бокам полковника, который специально для этого все еще стоял с разведенными в стороны руками.

– Всё? – криво усмехнулся полковник, – Чистый?

– Так точно, товарищ полковник, …только никого из офицеров все равно же нет! – Павел с усилием взял себя в руки, решительно отбросив в сторону мысль о том, что полковника в виде исключения можно было бы пропустить, и, отводя глаза, твердо заявил, – Так что вам все равно придется обождать. Вон на диванчик присаживайтесь, товарищ полковник. Не положено иначе, виноват…!

Но полковник не успел присесть, хотя и сделал уже нетерпеливый, нервный шаг к дивану. Тут повторилось почти то же самое, что тогда было при Рукавишникове со штатским.

Дверь из кабинета с грохотом распахнулась и в приемную буквально влетел расхристанный, взъерошенный Семен Михайлович. Усы его по обыкновению грозно топорщились. По-видимому, все еще не забывалась неудача с буфетчицей Галей. Буденный горячо блеснул глазами на полковника и грозно прорычал:

– Сколько вас ждать! Где доклад, черт бы вас всех драл! Мне к наркому через час!

Он зыркнул бешеными глазами на Павла и еще громче заорал:

– Где эти бездельники! Где адъютанты! На фронт сошлю!

Но никакого ответа от Павла он и не ждал. Тотчас развернулся на каблуках и широкими шагами метнулся обратно к себе в кабинет. За ним торопливо последовал сильно побледневший полковник с тонким портфелем, зажатым подмышкой. Полковник осторожно прикрыл за собой обе створки двери.

В приемной не умолкал сердитый стрекот «Ундервуда». Прошло несколько минут, может быть две или три, и вдруг, словно перекликаясь с канцелярской машинной пальбой, из кабинета маршала грохнул выстрел.

Павел пошатнулся от ужаса, мгновенно горячо ударившему сначала в сердце и тут же в голову. Краем глаза он заметил, как испуганно отпрянула назад машинистка, в два прыжка очутился у двери маршала, передернул затвор, резко распахнул створки высоченных дверей и тут же, с винтовкой наперевес, вломился в кабинет Буденного.

На ковре, перед длинным полированным столом для совещаний, раскинув руки, лицом вниз, лежал тот самый худой полковник. Маршал, в распахнутом кителе, чуть пригнувшись, стоял над телом и как будто с любопытством смотрел на бегущую от головы по ковру струйку черной крови. Рядом с полковником на ковре валялся небольшой никелированный браунинг.

Семен Михайлович медленно поднял глаза на Павла и вдруг растерянно развел руками:

– Вот, брат…какие дела! Застрелился, дурак! Я только сказал…в сердцах что-то, а он бах и прямо в голову себе. Вон из этого пистолетика. Как же ты его не досмотрел, солдат?

Павел медленно опустил винтовку и сделал невольный шажок вперед.

– Я досматривал, товарищ маршал, …честное слово! Не было у него никакого оружия. ТТ он в приемной оставил и всё… Я не знаю, откуда…

Буденный тяжело вздохнул, отвел взгляд и устало пошел к своему огромному письменному столу, что стоял в левом углу, около окна с настежь распахнутой форточкой.

– Охрану вызови, солдат, – буркнул он, не оборачиваясь, словно говорил о чем-то обыкновенном, – Пусть унесут его. А то кровью все зальет… Ковер тут…казенный.

– Слушаюсь…, товарищ маршал Советского Союза, – еле слышно отозвался Павел и растерянно попятился в распахнутую дверь.

Винтовка в его руках все еще была направлена острым штыком в сторону распростертого на полу тела. Штык мелко подрагивал, а на его кончике ярким веселым огоньком сверкал солнечный луч от окна. В кабинете было так убийственно тихо, будто кто-то боялся побеспокоить сон человека, застигший того в самый неподходящий момент.

Павел так и показался в приемной спиной к ней, медленно развернулся и растерянно поискал что-то глазами. На его лице застыло крайнее изумление, быстро меняющееся на глухое озарение. В голове, набирая скорость, понеслись мысли, одна другой страшнее. Они наполнили его взгляд болью и отчаянием, как стакан мгновенно набирается водой. На углах глаз закипела неожиданная слеза и тут же высохла от того, что глаза будто воспалились из-за высокой температуры, ударившей ему в лицо. Ему не раз приходилось видеть насильственную смерть, но тогда она была объяснима, хоть и жестока, а тут оставалась одна лишь жестокость и безвыходность. Полковника уж нет, его не вернуть! А вот безвыходность осталась, и осталась она не с маршалом, даже не с полковником, которого уже ничего не касалось на этом свете, а с ним, с солдатом, честно стоявшим на своем посту. Он вдруг ясно осознал, что его жизнь продлится немногим более чем уже угасшая жизнь полковника, и что, если эта жизнь и продлится, то теперь она станет иной, связанной со старой лишь тем единственным выстрелом из никелированного браунинга, невесть как оказавшегося в кабинете маршала.

За своим столом оцепенела Анна Марковна. Она испуганно выглядывала из-за громоздкого «Ундервуда», бледная, неузнаваемая.

В приемную вошли, беззаботно и даже весело болтая о чем-то, видимо, очень весеннем оба молодых адъютанта. Здесь как будто не было войны. О ней либо ничего не знали, либо знали так мало, что она не заслуживала серьезности на лицах. Зато за окном разворачивала свою легкую конницу очередная весна и это радовало их.

Сразу за ними следом – напротив, нахмуренный как обычно, вошел Стирмайс и еще один, новый офицер охраны, с заинтересованным, любопытным пока еще лицом.

Несмотря на разницу в настроении они все сразу одновременно догадались, что тут только что стряслось нечто экстраординарное – и по необычному виду машинистки, всегда собранной и строгой, а на этот раз крайне растерянной, и потому, что часовой с будто воспаленными глазами оказался с наклоненной вперед винтовкой у распахнутых дверей кабинета маршала. Лица их тут же приобрели одинаковый серый цвет и вытянулись так, что стали почти неотличимы один от другого.

Стирмайс стрельнул злыми прозрачными глазами на стол, на котором по-прежнему лежал тяжелый черный ТТ. Он тотчас, в один длинный прыжок, добрался до него и цепко схватил в руки.

– Чей! – истошно заорал он.

– Полковника…высокого…из оперативного…, – еле слышно прошептал Павел.

Его вдруг затошнило, голова пошла кругом. Он пошатнулся. В глазах стало темнеть, но Павел удержался на ногах – еще не хватало, свалиться тут, как барышне.

– Что стряслось! – сдавленно выкрикнул один из молодых адъютантов, на лице которого не осталось и следа от весенних настроений.

– Там…, – Павел растерянно показал острием штыка в сторону распахнутой двери, – Там полковник мертвый.

Офицеры, отпихнув в сторону и без того покачивающегося Павла, разом рванули в кабинет маршала.

Семен Михайлович стоял уже в центре кабинета, глубоко засунув руки в карманы генеральских бриджей, и топорщил усы. Китель по-прежнему был распахнут на груди, из-под него виднелась ослепительно белая исподняя рубашка. Он уже был собран и хладнокровен.

Маршал качнул головой в сторону тела полковника и промолвил властно:

– Уберите этого. Мальчишка! Пустил себе пулю в лоб в присутствии маршала! На фронт всех надо! Смерти не видели! Золотые погоны нацепили, гордые сразу стали! Не тронь их! Обижаются! Тьфу!

– Да как же! – Стирмайс разом взмок, – Его же досмотреть должны были… Часовой! Сволочь! А если б он в вас, товарищ маршал! Ах ты гнида! Тарасов! Тарасов! Стоять!

Последнее он уже ревел так, что казалось, будто сейчас стекла задрожат. Семен Михайлович вдруг побагровел и с силой топнул ногой в высоком кавалерийском сапоге:

– Не сметь! Капитан, не сметь!

Стирмайс ошеломленно остановился и попятился:

– Да как же, Семен Михайлович…, это же вредительство. Это же заговор!

– Идиот! Какой заговор! Он же в себя стрелял. Тарасова отпустить! Пусть идет. Завтра разберемся. И не трогать его! Ясно, капитан? Головой отвечаешь! Я тебя в порошок сотру! Ты меня знаешь! На фронт поедешь, в самое пекло, вот в таком виде, в каком ты есть!

Павел не помнил, как сдал оружие, как вышел из наркомата, как дошел до Ветошного. Маша болела, сильно простыла и была дома. Она уже два месяца никуда не выезжала и занималась на службе переоформлением дел из-за введения новых званий и новых же канцелярских форм. Вывезенный в сорок первом году архив уже вернули назад и заново сортировали. Нужно было отмечать погибших, комиссованных по ранению и выделять в отдельное хранение без вести пропавших. Их имена вносились в отдельный список и передавались в другое управление, которое уже по-своему занималось ими. Потом оттуда приходили запросы на тех, кто когда-то служил с пропавшими в одном отделе, и вновь писались списки, сверялись и захватывали все новый и новый круг людей. Все это требовало срочности. Она страшно уставала, даже немного похудела.

Короткий рассказ Павла о том, что с ним случилось, поверг Машу в отчаяние.

– Ты, наверное, не досмотрел как следует?! – Маша не могла даже плакать, – Спрятал он, должно быть, тот браунинг в портфельчик, или за поясом держал, на пояснице…

Она смотрела на Павла широко распахнутыми неподвижными глазами, в которых было уже почти окончательное понимание ужаса его положения.

– Да нет же! Нет! – горячился теперь Павел, сидя на табурете на крошечной кухоньке, – Я его как следует…, как положено… В портфеле были две бумажки и свернутая карта, тоненька такая… И ни одного отделения больше. Там спрятать ничего нельзя, даже перочинный ножик. Я еще по карманам его постучал, по галифе…, сзади, поясницу прощупал. Я же опытный, знаю, как, что и где можно спрятать. Понимаешь, они меня учили…Саша Пантелеймонов и Женька Рукавишников. Прятали на себе оружие…, а эти ведь всё умели…не то что капитан Стирмайс …орать только да зыркать горазд …, но ведь я все равно находил. По часам засекали… Десять секунд…не больше мне было надо. А тут этот полковник, франт этот! Да он дитя рядом с ними был… Кавалерист…, чего он может спрятать-то!

– А в сапоге, в сапоге!

– Они у него как влитые были. Я еще подумал, что тесные, ходить неудобно и снять тяжело… Начищенные, блестели, как у кота…ну это…! Сама понимаешь… Да к тому же, он был спокоен, только слегка совсем нервничал, что из-за адъютантов опаздывает к Семену Михайловичу. Сам же ТТ из кобуры вынул. Положил на стол, а потом ко мне подошел. Анна Марковна все видела!

– Ну, подумай, Паша, подумай! Может быть, ты что-нибудь все-таки упустил?

У Павла вспыхнули глаза, он еще больше покраснел, резко поднялся:

– Да что ты такое говоришь! Если я упустил, так меня к стенке надо. Понимаешь? К стенке!

– А если не упустил? – вдруг печально покачала головой Маша и устало села на табуретку, потому что до этого стояла перед Павлом, очень близко, – Если не упустил? Выходит, Семен Михайлович…сам…лично? Ты станешь доказывать, что досмотрел полковника как следует, а это означает… Ты сам понимаешь, что это означает, Павел! Они из тебя выбьют признание, что ты не досмотрел как следует полковника…

Павел опустил голову, вышел в коридор и оглянулся:

– Так и так мне крышка, Маша! Я это сразу понял.

Маша вдруг вскочила, отчаянно блеснула глазами и, оттолкнув Павла, метнулась в ближайшую комнатку.

– Это мы еще поглядим! Герман Федорович здесь. Его командующим 24-й армии только что назначили. Он на формирование приехал… А 70-ю сдает… Надо к нему, немедленно! Собирайся! Только быстро! Времени нет… Эти в любую минуту могут явиться и тогда пиши пропало, Паша! Кроме Германа Федоровича помочь нам больше некому.

– А где он? Как мы его найдем?

– Как найдем, как найдем! У них квартира на Горького. Пятнадцать минут пешего ходу отсюда, а то и меньше! Ну, что замер!

Молодой генерал-майор Герман Тарасов, которому это звание было присвоено, как и говорил полковник Полнер, еще в 41-м, когда он был только-только назначен командующим оперативной группы войск 39-й стрелковой армии, относился к своему служебному росту очень прагматично и даже холодно. Он хорошо знал, что в войну войска вступили почти без полководцев, и скорое отступление от границ к Москве как раз и было вызвано тем, что опытного командования почти не было. Накануне войны армия была обескровлена чередой арестов в высшем звене. Вокруг было пусто. Еще в академии в 37-м году он терялся от того, что происходит – на занятие иногда не приходили не только некоторые слушатели, но бывало, что и преподаватели, имевшие опыт в войне еще с Первой мировой или с гражданской. Они бесследно исчезали, а их места долго никем не заполнялись. Поэтому присвоение ему в 35 лет генеральского чина не только не обрадовало, но даже и несколько расстроило его. Ему казалось, что он взял чужое, хотя не было такого, кто посмел бы обвинить его в неучености, в скороспелости, и тем более, в карьеризме. Он прятал глаза от своих, хмурился и чувствовал, что как будто стареет раньше срока – это в тридцать-то пять! И боялся! Отчаянно боялся не врага, а своих, потому что видел, как безжалостно уничтожаются куда более опытные, чем он, люди. Он понимал, что так и до него дело дойдет. Вопрос лишь времени и обстоятельств.

Однако о нем всерьез заговорили в Ставке после январской, сорок второго года, торопецкой операции. Его 249-я стрелковая дивизия входила в 4-ю армию генерал-полковника Еременко. В Торопце, известном еще с тех пор как там сначала крестился сам Александр Невский, а потом отбивались атаки литовцев в Ливонскую войну, немцы еще с августа 41-го устроили огромные склады с военным имуществом. Ударной армии Еремина не хватало ни боеприпасов, ни горючего, ни даже питания для солдат. Он вызвал к себе Германа Федоровича и, обняв, попросил так, как просят только младшего брата:

– Помоги! Ты можешь… Возьми станцию и город. Только не дай им взорвать склады! Иначе нам конец! Дом горит! Наш дом…! Видишь ты…, горит!

Герман Тарасов сразу понял, какой дом имеет в виду Еремин – тот, что был подведен русской историей сотни лет назад под их общую крышу и что немцы подожгли в конце июня сорок первого года со всех сторон. Вроде бы отбросили их подальше от Москвы, но они были еще сильны и черт знает, откуда пополнялись новой силой, новой техникой, продуктами, лекарствами.

Герман Федорович получил тогда ранение, но командовал боями прямо с носилок. Чуть не отняли ногу. Представить только себе – одна из немецких рот сдалась его людям без боя, без единого выстрела! И это в январе 42-го! Станцию взял полк, состоявший из одних пограничников. Почти все там и остались. Но дивизия Тарасова умудрилась сначала отрезать немцев от западного направления, куда они пытались отступить (точно так же, как это случилось за несколько веков до этого с литовцами), а потом прижали их с востока и севера. Трофеями с немецких складов кормилась Ударная армия Еременко еще очень долго.

Вот тогда о Германе Тарасове и заговорили в Ставке. Он тут же получил новое назначение. Даже не успели зарубцеваться раны.

– Настоящий русский офицер! – восхищенно сказал в Ставке о нем Еременко и тут же осекся, потому что такое словосочетание в те годы больше было похоже на донос. А уж доносчиком-то он никогда не был.

Кто-то из присутствовавших старых генералов закивал и тут же торопливо поправил впечатление:

– Внук ссыльного поляка, между прочим. Мать – учительница. Уральцы… Самородок! Большевик! Хоть и молод еще…

Все с облегчением выдохнули.

Однако от 70-й армии резерва Ставки его отставили с непонятным раздражением. Заменили генерал-лейтенантом Галаниным.

Попытка разгромить центральную немецкую группировку в конце 42-го полностью не удалась. Армия, за которой не успевал обоз, попала в Севскую операцию неперевооруженной, усталой. Хотя это была единственная из всех занятых в той операции армий, которая сумела, несмотря на недостаток боеприпасов и питания, занять выгодные позиции. Генералу Тарасову все же удалось, в конечном счете, прорвать немецкую оборону ценой огромных потерь и со скрипом продвинуться на запад. Линию фронта с трудом выровняли, хотя и оставались еще опасные уступы. Наступление остановили из страха попасть в котел и перешли к позиционным боям. Его отозвали и приказали принять 24-ю армию. С начала апреля генерал Тарасов жил дома, в служебной трехкомнатной квартире на улице Горького, напротив Столешникова переулка.

Маша Кастальская, в форме старшего лейтенанта НКВД, тяжело дыша, буквально влетела в квартиру генерала. За ней несмело топтался высокий молчаливый увалень в сержантской форме. Он испуганно козырнул, увидев генерала, застегнутого на все пуговицы, и парадно вытянулся. Герман Федорович мазанул рассеянным взглядом по лицу солдата, что-то далекое кольнуло его в сердце. Но он не успел вспомнить, потому что Маша буквально повисла на нем и отобрала все внимание.

– Герман Федорович! Как хорошо, что вы здесь…

– Господи, Машенька! Ты ли это! Я только вошел…, представь. Сколько же мы не виделись?

– Много, много… Я уезжала…на учебу…сперва в Новгород, потом в Хабаровск… И еще…далеко… Куйбышев, Челябинск. Меня там задержали надолго…, а вы все на фронте…

– Да вот…прибыл, как говорится… Новое назначение. Мои-то в эвакуации все еще, на Урале, в Нижнем Тагиле. Пытаюсь их вызвать…, но не дают пока… Да и некогда. А ты теперь здесь? Все там же, в Ветошном? Жаль Наденьку… Я ведь тогда на похороны не успел. Не вышло… Я потом, позже, на могилу приезжал. Прости уж…

Маша обернулась назад и как будто вспомнила, что пришла сюда не одна.

– Да вот же, Герман Федорович! Разве не узнаете?

Генерал осторожно отстранил рукой Машу в сторону и с серьезным любопытством вгляделся в лицо солдата, вытянувшегося в струнку у двери.

– Господи! Да это ж Тарасов! Павел Иванович! Вот это номер!

Он вдруг кинулся к Павлу, хромая, схватил его за плечи и горячо затряс обеими руками. Это было странно видеть – молодой генерал, утерявший свой возраст из-за непомерного груза прошедших двух военных лет, с пергаментной, старящейся кожей на лице, порывисто обнимает молодого высокого солдата в новой форменной, не по погоде уже, ушанке, у которого с генералом, кроме случайно-общей фамилии, совпадает лишь мука в глазах. Они ведь очень разные: пришли в суровый военный мир каждый по собственной дороге и уйдут из него всякий в свою сторону. Казалось бы, обоим судьба благоволила до сих пор – сначала соединила их в Забайкалье, потом один вытянул второго в столицу, затем первый пошел кверху, а второй получил, благодаря ему же, скромное место на том же верху. Теперь первый, с генеральскими погонами, с широкими лампасами, готовится принять новую армию под свое молодое, но очень уж истрепанное к тому времени, крыло, а второго привели сюда, чтобы вытянуть из вырытой уже могилы и дать новую жизнь. Да, они очень разные, хотя и очень похожие, как бывает похож слабый ветерок на горячий ураган, потому что он не сам-по-себе метет, а народился от того урагана, и по-существу, является его кровным продолжением. Но вот ведь какой абсурд случается в жизни: ураган гаснет и погибает, а ветерок шелестит себе дальше, и никто даже не догадывается, что он и есть долгая память о том урагане.

Так разные они или все-таки одинаковые – этот генерал и этот солдат?

Один обнимает другого, а тот стоит навытяжку, смущаясь и не зная куда деть руки, улыбку, взгляд… И обнять хочет, и нарушить тем самым что-то по солдатскому уставу, может быть, самое важное, никак нельзя; иначе, в чем военная суть пути от их общего, случайного начала до этого момента!

– Ну, обрадовали! – отступил генерал, догадавшись, наконец, о неловкости своего и сержантского положения, – Вот доставила радость! Так вы вместе? Ай-ай-ай! А я и не знал! Вот так родственница! Ни слова за все эти годы! В мать! Определенно, в мать! Та тоже, как сделает что-нибудь, молчит себе, только улыбается. Но и ты, Машка, хороша! – и тут же вновь посмотрел с улыбкой на Павла, – Где служишь, Павел?