Текст книги "Живописатель натуры"

15. Слякоть в феврале
(сочинена 23 февраля 1788 года)

В сей день вижу я сущую брань и вражду, происходящую между Солнцем и Зимою! Сия силится всячески, удерживать власть свою и господствие на Земле и защитить на ней произведения свои от поражений, причиняемых им Солнцем. Она, стараясь укрыть оные от действиев острых лучей его, заслонила вновь от них все лицо земли густыми и толстыми туманами своими и, в недрах их производя паки снег крупный и многий, спешит усыпать им все пределы и места и умножать количество его на земле колико можно более. Густота сего крупного снега, летящего с высоты превеликими клочьями вниз, так велика, что не видны за ним и ближайшие; предметы. Никогда еще и с начала зимы самой не упадал он такими шматами на землю и по тягости своей летит он с таким стремлением сниз, что останавливает собою даже дымы, исходящие из труб и жилищ наших, и не допускает их воспарять в высоту воздуха по своему свойству и обыкновению. Будучи удерживаемы им и не пускаемы кверху, расстилаются они всюду и всюду и, мешаясь с сыплющимся густым снегом, увеличивают густоту оного и делают его вовсе непроницаемым для глаз.

Напротив того, Солнце, не. могши прогнать тучи и туманы сии, повелеват лучам своим силою продираться сквозь густоту их, и достигая до земли, приводить в движение колико можно более частиц огня, рассеянного в натуре и производя чрез то теплоту в воздухе! придавать младым снежинкам, производимым зимою толикую мягкость и непрочность, что они разрушаются уже почти при самом упадании на землю и превращаются паки в воду, как в первобытное существо свое.

Таковое прение продолжалось несколько часов сряду, но наконец усилие лучей солнца, возвысившегося уже выше, произвело такую перемену и остановку, что пресеклось вдруг все шествие снега, исчезла вся густота непрозрачная, прочистился весь воздух нижний, и въе предметы стали опять вдруг видимы нам.

Но в каком прекрасном и отменном уже виде представились мне там все предметы сии, а особливо роща и сады, окружающие жилище мое! Никогда еще не видал я их, столь скоро на себя иной вид воспринимавшими, как тогда. За немногие часы до того были они голы и обнажены и чернелись только вдали и вблизи, а тогда вдруг представились они мне глазам моим власно как кистью нежно напудренными и вид прекрасный! имеющими. Каждая снежинка, упадающая на ветви древес их, прилипала к ним и оставалась тут висящею на них. Каждый сучок и каждая маленькая веточка и хворостинка была унизана множеством снежинок сих и казалась власно как обсахаренною!

Налюбовавшись красотою рощей своих, поспешал яг к окну, простирающемуся в сад, чтоб взглянуть на минуты сии и на сие милое летнее убежище мое, и я увидел его также в отменном и красивейшем виде перед, прежним. От множества снежинок, повислых на ветвях дерев и кустарников, все лесочки потеряли почти прозрачность свою и получили вид белый и лучший, нежели какой имели до того. А величественная и прекрасная ель моя представилась взорам моим в наилучшей красе своей и великолепии полном. Все длинные, и во все страны распростертые густые сучья ее покрыты были сверху белейшими и широкими полосами снега, а из-под оного висела с них густая зелень, перемешанная с красными пирамидальными плодами дерева сего. Все-оно унизано было ими, но никогда они такой красы непридавали ели моей, как в минуты сии, когда красный, колер их перемешан был с белым и зеленым, и зелень, сия была одна только и видима в саду.

Несколько минут любовался я зрелищем сим и любовался б еще и долее, если б вдруг иге произошла перемена опять и не повалил паки наигустейший снег сверху. Как за ним сделалось опять ничего не видно вдаль, то, уступай насилию сему, удалился я к упражнениям моим. Но не успел еще усесться и начать работ своих, как в натуре уже опять перемена произошла, и я, взглянув на окно, не увидел боле снега, упадавшего почти целыми кучами до того, а деревья в саду сделались паки видимы все.

Но каким удивлением поразился я, увидев, что вместе с шедшим снегом исчез в единый миг и тот, который лежал до того на деревьях и украшал все ветви их. Теплота воздуха успела уже растопить все связи, державшие снежинки сии на сучках, и они все принуждены были отвалиться, попадали на землю и обнажили паки все кусты и деревья.

Тако переменялась несколько раз погода в течение дня сего и не продолжалась ни одного часа одинаковою. За сильным и крупным снегом следовала вдруг чистота и прозрачность воздуха, а не успевало несколько минут протечь, како паки начинал иттить либо крупный и густой, либо мелкий и редкий снег, перемешанный со мглою, похожею на дождь мельчайший. А там помрачался друг даже свет самый от повалившего самого крупного и такого снега, который удивлял даже всех величиною своею. Но не успел и сей несколько минут продлиться, как готова уже была новая и важнейшая перемена всему. Пресекается вдруг вся тишина, бывшая до того в воздухе, нарушается все спокойствие его, и восшумел превеликий ветр с запада! Сей не успел начать действия и стремительства своего, как мраки и туманы, закрывавшие до того солнце от нас, начали уже тотчас тонет и, свиваясь в кучи, показывать изредка нам уже и солнце самое сквозь себя.

Сие не успело проглянуть и лучами своими озарить землю нашу, как вдруг начались новые и разные явления у нас. Здесь потекли тотчас целые почти ручьи с кровель жилищ наших от растаявшего уже в один миг младого снега на них. Там смоклись и покрылись водою все крыльцы и другие вещи, на которых за минуту до того лежало множество снега. А несколько далее видны были уже вдруг побуревшие тропинки, проложенные по двору в местах разных. И все они явились в один миг усаженными целыми рядами черно-сизых птиц, прилетевших искать на них зерен для пищи себе и ссорящихся уже между собою за находки свои. Другие целыми станицами с карканьем перелетали с места на место, и вся натура казалась оживотворившеюся тогда.

Но увы! – все сие не долее продолжилось как несколько минут только. Новые мраки, бури и метели последовали паки за сим, прервали все сии явления и зрелищи и повергли! опять все в прежний беспорядок, а наконец с приближающимся окончанием дня переменилось вдруг и бывшее тепло на стужу, и хладный резкий ветр понес уже на крылах своих снег мелкий и сухой, и зима, преодолев все усилия солнца, паки восприняла полную власть и все прежнее господствие свое.

Я, смотря на частую переменчивость сию, не мог надивиться непостоянству погоды таковой и, сидючи в спокойном уединении и занимаясь разными мыслями, не один раз сравнивал ее с людьми, подверженными таковой же переменчивости и непостоянству в нравах своих, также во всех желаниях, делах и предначинаниях своих, и находя великое подобие между ними, соболезновал душевно о несчастливцах сих, не помышляющих никогда о том, что и они также всеми нелюбимы, как непогоды сии и что и с ними никто без нужды не хотел бы иметь также дела, как с дурными и непостоянными погодами таковыми. И, наконец, искренно желал, чтоб хотя погоды сии, как сущие подобия и изображения характеров их, надоумили их однажды оглянуться на самих себя и побудили б когда-нибудь помыслить о исправлении своем, а особливо молодым и в том еще не состарившимся. Для сих невеликого б труда и стоило сие, а за верное можно сказать, что никогда бы не раскаялись они в том, но благословлять бы стали день, в. который решились они предпринять сие великое и похвальное дело.

16. Моя собака
(сочинено февраля 24 1798)

Великий шум и разногласные завывания сильного ветра, слышимые вне дома моего, поразили уже слух тмой при самом просыпании моем в сей день. Восставая с ложа своего, не ожидал уже я ничего утешительного, но готовился уже заранее видеть возобновившуюся паки всю власть и жестокость зимы нашей и либо одну из вьюг ее или иную какую из погод дурных и беспокойных зимою. Но дождавшись утра и вышед по обыкновению своему на крыльцо, увидел, что в заключениях своих я несколько ошибся. Бушевал только-то один холодный и пронзительных ветер, метели же не было, хотя, впрочем, небо было мрачное, и погода не из лучших Все крыльцо мое засыпано было множеством нового сухого снега, нанесенного ночью ветром, и вдали приметна была превеликая заметь и тогда еще продолжавшаяся.

Как взорам моим ничего особливого и приятного в сей раз не представлялось, кроме длинных и тонких ветвей, висящих наподобие гирляндов со всей кроны милой я прекрасной березы моей, стоящей перед домом моим и на самом хребте Авенезера моего, и толь много украшающей собою гору сию, то, полюбовавшись длинными гирляндами сими, развевающимися тогда от ветра и представляющие тем зрелище приятное, помышлял уже я о том, чтоб иттить опять садиться за стол свой и искать удовольствия в упражнениях иных, как вдруг и нечаянно совсем облапливает меня Центавр мой и прерывает тем помышления мои.

Собака то была, любимая мною и всем двором моим, происходящая от пород датских больших собак и содержащая в страхе и повиновении у себя всех малых и больших собак во всем селении нашем.

Величень сей, проводив всю ночь сию на дворе, не спав во всю ее ни минуты одной, возвещая громким и толстым лаем своим каждое послышанное движение вдали и каждое приближение ко двору человека постороннего, и любивший меня отменно, не успел тогда завидеть меня, стоявшего на крыльце в размышлениях, как прискакав от радости ко мне, бросился и вздумал облапливать меня и глупым своим и дурацким манером ласкаться ко мне.

Как он не сотворен был к тому, чтоб ему по примеру маленьких собак прыгать и ласкаться, и дело сие как не свое производил очень неискусно, то и не весьма приятно было мне восхищение его и все ласки, мне изъявляемые. Почему ударяя его по рылу и говоря «ну, прочь, дурачина! прочь! пошел!» – отталкивал я его прочь от себя, но, видя его все еще продолжающего ко мне ластиться, принужден был наконец и сам оказать ему ласку и, сказав «ну; здорово, здорово, дурак!» и поплевав в рыло, погладить и потрепать его. И тогда только, а не прежде, успокоился он и отстал от меня.

Как постояв несколько еще на крыльце и поговорив с подошедшим ко мне одним из людей моих, пошел я обратно в комнаты свои, то Центавр мой явился опять, но стоявший уже в сенях у самых дверей и входа в лакейскую, дожидавшийся прихода моего, и как умильными взорами своими, так и маханием длинного и толстого хвоста своего власно как униженно просивший меня, чтоб я ему опять оказал удовольствие такое ж, какое имел уже он раза три в течение зимы сей по особливой к нему благосклонности моей.

Зрелище сие меня остановило: с целую минуту любовался я всеми минами и движениями сего хотя бессловесного, но умного животного и, предугадывая все желания его, власно как с разумеющим и могущим ответствовать мне, разговаривать начал. «Ну! что? что? дурачина», – говорил я ему, – «назябся, конечно, в ночь сию, и хочется тебе… вижу, что хочется, и очень хочется опять в кабинет и опять против печки полежать!..»

Он не отвечал мне, но, продожая махать хвостам своим, прислонил рыло к краю дверей самых и тем власно как указывал мне, чтоб я растворил их и дозволил ему войтить в оные. «Нет! нет! – смеячись и любуясь умом и движениями собаки сей, говорил я, – «Нет! не пущу тебя, дурачина вислогубая, а пошел прочь и вот туда! туда! вон из сеней и опять на двор!» Явно и очевидно было тогда крайнее нехотение его исполнить то, что ему предписывал я. Он молчал, поглядел на меня, взглянул взором жалким, изъявляющими уныние сущее, продолжал махать хвостом своим и потерся рылом об одну из рук моих и тем власно как упрашивал меня, чтоб не быть к нему так жестокосердным, но умилиться над ним.

Тогда не мог я уже более продолжать притворства моего, но, потрепав его и потянув рукою за одну из губ его, ему сказал: «Ну! добро, добро! пущу! и вот пошел-пошел себе, харя дурацкая!» И выговорив сие, растворил ему двери. Он тотчас и пошел туда важною своею выступкою и, не останавливаясь, пошел действительно в кабинет и прямо перед печку, которая топилась тогда. Тут разлегся и перед устьем ее, уставил рыло свое против жара и находился в полном удовольствии своем.

Признаюсь, что не меньше удовольствия имел тогда и сам я, смотря на собаку сию и примечая все ее взоры и движения. Сердце мое ощущало некую сладость при помышлении о том, что я твари сей удовольствие доставил, и минуты сии были мне очень приятны и веселы, а чтоб удовольствие сие продлить и еще более увеличить, то, взяв креслы, сел и сам я подле его греться против огня. А вместе со мною где ни возьмись и моська моя, и, посатанив кругом величия лежащего и ее не удостоивающего и взором своим, уселась также греться против жара подле нас, и тогда не утерпел я, чтоб не начать опять говорить с сим оберегателем двора моего.

«Что, центавр?» – сказал я, – «хорошо так-то лежать тебе против огонька? Очень-очень хорошо! Не так ведь, как на дворе? Там целую ночь ты лежал, скорчившись дугою, и дрожал, дрожал небось, а тут… Как это тепло и хорошо! Какое удовольствие ощущаешь ты теперь и, верно, больше, нежели вот моська сия. Эта каналия всякий день здесь греется, и ей сие уже не в диковинку, а тебе… тебе это в великую честь тебе, и трех раз не удавалось во всю зиму здесь лежать, но зато лежи же теперь, лежи и грейся сколько хочешь. Хочу, чтоб имел ты полное удовольствие сегодня, и это тебе за то, что ты караулил двор мой да и впредь караулить станешь…»

Сим и подобным сему образом разговаривал я с сим бессловесным животным. И хотя оное мне ничего не отвечало и отвечать не могло, но какая мне до того была нужда. А с меня довольно было и того, что минуты сии были для меня веселы, и я сам такое же удовольствие чувствовал, какое ему доставил. А сверх того имел я и ту выгоду оттого, что случай сей подал мне повод потом, к размышлениям разным и могущим занять и увеселить меня долгое время. Я мыслил о себе, о других человеках и о всех животных, живущих с нами на земле, а сии мысли нечувствительно завели меня далее. Я углублялся даже в самые философические размышления, мыслил о существе, силах и свойствах душ наших и обо всем происходящем в них. А паче всего о том, отчего происходят в них радости, веселия и удовольствия и чем они нами и как производимы в них быть могут. И размышляя о сем, не однажды восклицал: «О! как это нужно, чтоб иметь нам о том искусстве понятие, которое нам нужно к тому, чтоб уметь в душе нашей производить веселия и удовольствия и не давать зависеть им от одних дорогих и редких вещей или от обстоятельств и происшествий, не состоящих у нас во власти и не зависящих от произволения нашего, а уметь извлекать их всегда, когда ни похотим из всего и из всех окружающих нас вещей и употреблять к тому не только людей, но и самых животных так, как теперь употреблял я к тому центавра моего. А наконец, уметь заставливать и самые неодушевленные вещи производить собою удовольствия нам и тем и с своей стороны поспешествовать нашему блаженству.

Наконец, мыслил я и о том, что и самое искусство оное, толико нужное для нас, состоит наиглавнейше в том, чтоб мы для произведения в душе нашей множайших веселий и удовольствий старались бы только делать возможнейшие удовольствия не только сочеловекам нашим, но и самым скотам и другим тварям и, делая удовольствия сии, заставливали в самое то время не только ум наш воображать себе, колико можно живее делаемое им удовольствие нами, но и язык наш говорить и изъяснять самим нам оное на словах так, например, как я давича говорил с собакою моею или как говорю и поступаю иногда при подавании чего-нибудь нищим.

Не один раз случалось, что нищие сии производили в душе моей удовольствие превеликое и такое, которое иногда целый день продолжалось. А все дело состояло в безделице и только в том, что я, завидев нищего, сам себе сим или подобным тому образом говаривал и помышлял: «А! вот опять случай произвестьв душе своей удовольствие! Бедняку сему хочется, чтоб я ему дал что-нибудь! Учиню сие и удовольствую желание его, но учиню так, чтоб безделка моя превзошла все ожидания его! Как обрадуется он неожидаемости такой! Как будет доволен во весь день этот и сколько «спасибо» наскажет мне за то… и так далее». Когда же, получив, отходит он прочь, то, провожая взорами, провожал я его и помышлениями таковыми, например, «Как обрадовал я бедняка сего! С какою радостию пошел он от меня и какое удовольствие происходит теперь в душе его! Весь сей день будет он, надеюсь, весел и доволен, и сколько раз будет благословлять меня за безделку сию, ничего не стоившую мне! Но какое удовольствие чувствую и сам я от того. И как счастлив я, что удалось мне в сей день сию безделку сделать и оною верно угодить тому, которого благоволение мне всего нужнее на свете. Он видел сие и удостоил, бессомненно, меня за то взором своим… и так далее».

Делая, говоря и помышляя сим образом, можем мы чужие удовольствия власно как прививать к собственным душам нашим и ощущать иногда такие движения в них от того, которые в состоянии даже изгонять слезы удовольствия из очей наших.

17. Прогулка в саду не сходя с места
(сочинено февраля 25 1798 года)

Мрачное небо с ветром, тамо шумящим вдалеке, и стужа, господствующая еще во всей великости своей, принуждает меня сидеть на месте и искать душе своей упражнений приятных не вне, а внутри дома и в недрах теплого и мирного убежища моего! Но какой же предмет избрать мне для сих упражнений сей духовной и бессмертной части существа моего? Изберу особливый! Испытаю заставить ее освободиться на минуту из уз, связующих ее, возлететь в пределы времен будущих и претекших, преноситься в места разные и очами своими взирать на вещества, еще не существующие, и любоваться ими так, как бы они уже существовали теперь.

Сад, лежащий здесь пред домом моим, или паче единая часть его, видимая из окна моего, да послужит ей ристалищем для сих подвигов и театром для сих утех ее! Изыдем же с нею туда, последуем всюду по стопам ее, будем внимать всем вещаниям ее и разноглагольствиям с самим собою.

* * *

Се здесь! – тако вещала она или паче бессмертный дух, обитающий во мне, пренесясь мыслями в ближайшую часть сада моего – се здесь вижу я площадь небольшую, засыпанную глубоко-глубоко снегом белым и пушистым. Не видно теперь ничего на ней! Самые лавочки, окружающие ее с двух сторон, обременены целыми кучами снега и сокрыты под ним от взоров моих. Все деревья и кустарники, окружающие ее с стороны третей, стоят тамо унывно, все обнаженные и лишенные красот своих. Но скоро увижу я ее опять в прежнем виде, вскоре опять представится мне она во всей красен великолепии своем. Скоро увижу я паки разноцветный ковер, распростертый по всему месту сему и сотканный натурою и искусством из веществ разных. Скоро любоваться буду паки узорами ковра сего и живыми колерами, украшающими его. Скоро прекрасные зелени родов и видов разных, разбросанные по черным каймам его, будут увеселять зрение мое, а разные колера цветов тех, кои произведут они на себе, будут очаровывать оное. Вот здесь скоро увижу я опять гиацинты голубые, живым и прекрасным колером своим самому ультрамарину не уступающие. А тамо скоро опять милые нарциссы утешать будут зрение снегоподобною своею белизною, а обоняние приятным запахом своим. Гордые тюльпаны последуют за ними и пышными цветами своими колеров разных увеселять зрение мое! А здесь вот паки скоро любоваться я буду густотою кустов пионных и великолепием кровавых и пышных махров их. Все сие множество других цветов, последующих за ними, воображаю я себе во всей их будущей красе и мню видеть их как наяву уже теперь.

Се стоит тамо прекрасная, лавочка, погребенная в снегу до самого верха своего! Лавочка, приносившая мне столь много раз удовольствия собою. С какою приятностию сиживал я на ней в претекшее лето. Сколько раз наслаждался холодком и тению на ней и называл место сие наиприятнейшим и таким в саду, с которого видимо множество предметов приятных. Сколько раз уходил я на нее от зноя полуденного брать отдохновение себе, сколько раз заставали меня вечера на ней с чашкою чая перед собою, трубкою табаку во рту и с приятною книжкою в руках и отзывали насильно в места иные! Воспоминание всех удовольствий сих возобновляет оные в душе моей и кажется, что я их и теперь чувствую. Но скоро, скоро чувствовать я буду их и действительно опять. Снегам сим уже недолго лежать, и весна летит уже к нам на хребтах ветров полуденных из стран юга отдаленного.

Скоро, скоро и все деревья и кусты сии, окружающие цветник сей, потеряют нынешнее безобразие свое и облекутся в свою одежду летнюю. Скоро оденется сия груша молодая и четыре яблони там, осеняющие цветник сей с стороны запада. А вместе с ними оденется и сей лесок, составленный из одних вишен и слив и других кустарников плодовитых и цветочных, и сделается непрозрачным совсем. С каким удовольствием я буду взирать на них, распускающих на себе разновидные листы свои, зеленеющие постепенно и отчасу более и более и теряющие наконец всю нынешнюю прозрачность свою. С каким восхищением стану я прельщаться алым румянцем распуколок их и белыми цветками, которыми унижутся все ветви и малейшие сучки их. Как очаровывать будет обоняние мое бальзамический запах милых и прекрасных цветов сих. А око мое как веселиться будет зрением на тысячи насекомых, мудрых и полезных для нас, перелетающих с ветви на ветвю и с сучка на сучок на деревьях сих и со рвением превеликим мед и воск собирающих для нас из цветов сих.

Или с каким удовольствием буду я прохаживаться и гулять по сим узким дорожкам тамо, которые как в некаком лавиринте, извиваясь, пресекают лесок сей в местах разных и гуляющих по ним на разные площадки и полянки выводят. Я вижу тамо вход в лавиринт сей и дорожку хотя усыпанную снегом еще, но мню видеть себя уже идущим по ней посреди густых и непрозрачных стен, сплетенных из тысячи листьев и цветов разных, и мню видеть себя ненасыщающего довольно взоров своих красотами их и наслаждающего обоняние свое сладкими и приятными запахами от цветущих дерев, стоящих вблизи по странам обеим и инде ветвями и цветами своими мою главу покрывающих!

Далее воображаю я себе то удовольствие, какое иметь я буду при выходе из лесочка сего на сию прекрасную полянку тамо, которую украшает собою высокая ель, пышно и величественно посреди стоящая, и мню видеть себя уже поражаемого при едином приближении видением прекрасного бархата зеленого, распростертого по оной из трав юных Натурою сотканного. Я мечтаю себе уже теперь видеть те разноцветные огни и те бриллианты прекрасные, которыми унизывает верхи травинок сих утреннее солнце с росою. Воображаю, как видение сие будет останавливать меня и, дабы лучше насладиться зрелищем сим, побуждать меня согибать даже колена свои и наклоняться долу и любоваться даже до восхищения прекрасным зрелищем сим, а потом обходить ковер сей по тропинкам окружным, а не хотеть разрушить ни единого из огней сих попиранием ног моих.

Далее воображаю я себе, как, обходя полянку сию гладкими и чистыми тропами вокруг, выходить я буду на любезную мою сиделку тамо, которую вижу теперь снегом занесенную и едва приметную, и како, воссев на лавочку из камней белых и гладких, сооруженную при гремящем хоре певцов летних, воспевающих в густоте древес высоких песни свои над главою моею, любоваться буду всеми окружностями полянки сей и вешними красотами их. Я мню видеть уже и теперь себя восхищающегося зрелищами сими, а особливо видом ели своей, тогда унизанной повсюду начатками плодов своих, похожих на ягоды и имеющими вид и подобие малины самой. Также прельщающегося видом сей тамо стоящей липы моей, посаженной некогда и воспитанной моими руками и прекрасною кроною своею тысячи подобных ей превосходящею.

Далее воображаю себе, как я, насидевшись тамо и насытившись зрением на все красоты, видимые с места сего, пойду далее и, переступив несколько шагов, пре-несуся вдруг в недра другой поляны тамо, которой отсюда видна только одна малейшая часть или паче единый только вход в нее. По важности предметов и вещей, в ней находящихся, получила она звание священной, которой по всем отношениям своим и достойна. Я мню видеть себя как бы уже теперь вступающего в пределы ее с некаким благоговением, уклоняющегося со смирением в присенок в углу, тению древес высоких осененный, и тамо будучи невидимым никем, а в совершенном уединении находясь, повергающегося в прах пред присутствующим везде, и ему с чистым сердцем и душою достодолжную благодарность за все и вся и все несметные его к себе милости приносящего!..

Наконец, воображаю я себя по совершении сего утреннего долга своего, отходящего с растроганным сердцем и душою из пределов священного места сего, идущего в другие части и дальнейшие места садов моих и тамо таким же образом любующегося красотою других полянок, лесков, храмов, сиделок, сходов, водяных и других украшений и, наконец, с удовольствием возвравдающегося в дом свой и, разбужая в душе моей все впечатления, деланные ими в ней толь многократно в минувшую весну и лето, ощущаю и теперь такое же удовольствие, какое производили они мне в тогдашнее время.