Текст книги "Желтая роза в её волосах"

Лузеру – саечка

Джон стоял на краю гигантской тёмно-бордовой скалы, гордо нависавшей над каньоном Большого Колорадо, красивейшей горной страной Северной Америки.

Таинственные голубые дали, бездонное синее небо над головой, пугающий чёрный Провал под ногами, белый-белый искрящийся снег вокруг. Всё это завораживало – до безумия.

Глаза юноши наполнились слезами восторга, губы – непроизвольно – приоткрылись…

– Лузеру – саечка! – раздался насмешливый звонкий голосок.

Горячие девичьи пальчики резко, но – одновременно – и нежно, коснулись нижней челюсти Джона. В ту же секунду крепкие белоснежные зубы молодого человека громко цокнули друг о друга, имеется в виду – «верхние о нижние».

Совсем рядом раздался громкий и заливистый смех.

Чуткое горное эхо – в ту же секунду – нежно разделило этот смех на составные части и многократно умножило, превращая его в чудное пение неведомых могучих колоколов, сопровождаемое неистовой подпевкой миллионов крошечных серебряных колокольчиков.

Джон, конечно же, не обиделся: это всего лишь Беки – веселится, как и всегда. Как, вообще, можно было обижаться на такую девушку? Озорные голубые глаза, длинные, блестящие на солнце каштановые волосы, ну, и всё остальное….

Тем более что неделю назад Джон Тревол сделал Бекки Смит – в присутствии уважаемых свидетелей – вполне недвусмысленное предложение, на которое вышеозначенная Бекки дала самый недвусмысленный и, безусловно, положительный ответ, подкреплённый самым недвусмысленным и жарким поцелуем. Что же вам ещё, непонятливые мои?

На следующее утро Джон бодро шагал в сторону ближайшей железнодорожной станции. Необходимо было встретить с Еженедельного Трансконтинентального груз хитрого французского медного припоя.

Разве я вам ещё не сказал, что Джон Тревол работал помощником кузнеца, а сама кузница квартировала в славном городишке Вест-Хем? Вот, говорю…

Утро выдалось славным, безветренным и солнечным. В кронах деревьев звонко цокали рыжие белки, в кустах орешника звонко чирикали какие-то мелкие пичуги. Дорогу к станции пересекал бодрый ручей, в котором – так же бодро – плескалась крупная форель.

Джон не смог удержаться от соблазна: срезал перочинным ножом гибкий ореховый прут, достал из внутреннего кармана пиджака дощечку с заранее намотанной на неё готовой снастью, и – примерно через час – пяток крупных форелей уже неистово дергались на кукане, опущенном всё в тот же ручей.

– Заберу на обратном пути, – решил наш герой.

А, вот, к приходу поезда Джон безнадёжно опоздал. Взобрался, отдуваясь, на Привокзальный холм, а Еженедельный Транснациональный уже отходит…

С холма вся станция – как на ладони. Хромой Хэнк тащит куда-то клетку с бойцовыми гусями, миссис Нэддинг племяшку, с поезда встреченную, ведёт за руку. А это – кто?

– Господи Всемогущий! – ошарашено пробормотал Джон. – Это же моя Бекки! Идёт себе рядом с каким-то высоким щёголем в чёрном цилиндре, держит его за руку, взволнованно щебечет о чём-то…. Святые Угодники, да она же его целует в щёку!

Здесь-то, вот, «шторка» у Джона и упала…. Поскрипел он на холме зубами немного – часик-другой. А потом – от полной и тоскливой безысходности – отправился на железнодорожную станцию. Там он отважно и целенаправленно, до поросячьего визга, «нарезался» кукурузным контрабандным виски, да и сел в первый проходящий поезд.

Поезду-то что? Постоял на станции минут двадцать-тридцать, попыхтел хмуро и недовольно, да и умчал нового пассажира куда-то – в безумную даль…

Прошло – без малого – три года. На берегу безбрежного Атлантического океана стоял молодой католический священник – отец Джон – и размышлял о всяких разных разностях. Размышлять – для католических священников – дело куда как полезное.

Допустим, что вы пришли на морской берег. Просто так пришли, без всякой конкретной цели, для оздоровительного променада. Например, на пляж славного Майами, или, допустим, какой-нибудь там провинциальной Ниццы. Подошли к береговой линии и задумчиво глядите себе под ноги, а затем медленно поднимите голову…. В этом случае перед вашим взором последовательно промелькнёт череда следующих непритязательных картинок. Песок, песок, море, море, линия горизонта, небо, небо, небо.…Но так бывает далеко не везде и не всегда. Например, на набережной городка Сан-Анхелино, во второй декаде июня, при полном безветрии, на рассвете – между шестью и семью утренними часами – череда картинок будет иной. Песок, песок, море, море…. А, может, уже небо? Точно, небо! Может, всё-таки, море? Море, небо, море…. И, никаких тебе фокусов! Просто море и небо совершенно одинакового, ярко-бирюзового цвета, линия горизонта полностью отсутствует, небо и море сливаются в нечто Единое, Неразделимое и Неразгаданное…. Ничего прекрасней нет – на Белом свете! И если вы еще не наблюдали этого чуда, то вы – настоящий счастливчик, ибо у вас впереди первое, ни с чем несравнимое свидание с ним.…Ну, а тот, кто уже стал свидетелем Непознанного, покидает сей блаженный берег только по крайней необходимости, или же – по зову сил Высших…

Вот, примерно такие мысли лениво копошились в голове у Джона. Ведь, общеизвестно, что на рассвете всегда тянет слегка пофилософствовать…

Сан-Анхелино, наконец, проснулся. Многочисленные женщины и мужчины заторопились куда-то по узким, мощеным диким необработанным камнем улицам. Кто-то по важным делам, но большинство просто так – ради утреннего променада, пока не наступил полуденный зной, а, следовательно, и многочасовая сиеста – в спасительной тени.

В крохотную бухту, надсадно подавая хриплые гудки, ввалился грузный лесовоз «Святой Августин», оставляя за собой радужные мазутные пятна и устойчивый запах керосина.

Оранжевое, все еще утреннее, и поэтому не особенно злобное солнышко, выглянуло из-за апельсиновой рощи, которая уютно расположилась прямо за спиной у Джона. Оптический обман тут же приказал долго жить, меняя цвета и перспективы. И, вот, нежно-зеленое море уже было безжалостно разлучено с голубовато-лазурным небом: будто бы кто-то торопливо провел по прекрасному художественному полотну тупым ножом, оставляя – где-то там, в немыслимой дали, грубый шрам – линию горизонта. Нежное прохладное утро тихо и незаметно скончалось, родился безжалостный – в своей грядущей жаре – новый тропический день…

Отец Джон, наконец-таки, очнулся от философских дум. Пришла пора подумать и о делах насущных…. Примерно через час ему предстояло совершить Обряд Венчания. Ещё с вечера мулатка-посыльная предупредила, что часам к десяти утра пожалует пара брачующихся. По её словам – американцы.

Старенькая церковь, гулкий прохладный зал, заставленный скамьями, грубо сколоченными из пальмовой древесины, перед священником неподвижно застыла странная пара. Хотя – под тропическими созвездиями – всё немного странное….

Жених – шкаф квадратный – в классической американской тройке, с чёрным цилиндром на голове. Невеста – невысокая стройная фигурка в чём-то неприметном и скромном, лицо скрыто за тёмной вуалью.

Привычно, не запнувшись ни разу, отец Джон довёл обряд до установленного Свыше финала:

– Если кто-либо из здесь присутствующих знает причину, по которой этот брак не может быть заключён, то пусть встанет и громко сообщит нам об этой причине!

В храме повисла чуткая тишина, через минуту разрезаемая на части звонким девичьим голосом:

– Я знаю непреодолимую причину, не позволяющую этому браку быть заключенным! В соответствии со всеми правилами и канонами, установленными нашим Создателем!

К своему громадному удивлению – и отец Джон, и немногочисленные свидетели церемонии – вдруг, осознали, что это говорит сама невеста.

А девушка, тем временем, продолжила:

– Этот человек – мой двоюродный брат! И поэтому я отменяю эту дурацкую свадьбу!

Вуаль отлетела далеко в сторону: озорные голубые глаза, длинные, блестящие – даже в полумраке церковного зала – каштановые волосы…

Глаза священника округлились в нешуточном изумлении, губы – непроизвольно – приоткрылись…. Горячие девичьи пальчики резко, но – одновременно – и нежно, коснулись нижней челюсти отца Джона. В ту же секунду крепкие белоснежные зубы ревнивца громко цокнули друг о друга, имеется в виду – «верхние о нижние».

Совсем рядом раздался негромкий смех, и прозвучала сакраментальная фраза:

– Лузеру – саечка!

Занавес, господа мои. Занавес!

Раздел второй
Аргентина

Бело-голубая страна

Белоснежный многоярусный красавец «Конте Гранде» – знаменитый на весь мир океанский лайнер – медленно и важно, словно надуваясь от собственной значимости гигантским мыльным пузырём, подошёл к причалу.

Вечернее солнце, заставляя западную часть неба нестерпимо пылать кроваво-алым, осторожно коснулось своим краем линии горизонта. С противоположной стороны над портом нависали силуэты величественных небоскрёбов, знакомых Денису по красочным туристским проспектам, беспорядочно разбросанных по всем многочисленным корабельным помещениям: Каванаг, неуклюжая башня Министерства общественных работ, Атлас…

За пирсом неподвижно застыли горбатые портовые краны, резкий холодный осенний ветер настойчиво и неучтиво пытался забраться за воротник тонкого плаща.

«Май месяц на дворе, а ветер-то – осенний…», – непроизвольно отметил про себя Денис. – «В южных широтах май месяц – это поздняя осень, а его последняя декада, и вовсе, уже ранняя и суровая зима. Вот, такие пироги-перевёртыши, сюрпризы южного полушария…».

Корабль пришвартовался на много раньше расписания, поэтому нужной машины около сходней он не обнаружил. Пришлось ещё часа два с половиной провести в порту. Денис неторопливо ходил от причала к причалу, внимательно рассматривая спящие океанские суда, полной грудью дышал солёным морским ветром. Было тревожно и почему-то немного грустно…

Наконец, негромко тарахтя, подъехал старенький светло-лимонный «линкольн» с нужными номерами. Шофёр-метис, скупо кивнув лохматой головой, помог уложить два новеньких чемодана кремовой кожи в багажник. Дорожный баул с ноутбуком и другими полезными вещами, Денис, расположившись на переднем пассажирском сиденье, поставил себе на колени.

Поехали с ветерком. Одно только немного огорчало пассажира – за автомобильными стёклами царила непроглядная темень, а, ведь, хотелось и полюбоваться на пейзажи новой для него страны.

Шофёр всю дорогу невозмутимо молчал, на что Денис отвечал аналогичным молчанием и совершенно не обижался, мол, может, у метиса были такие инструкции, или же он просто был немым – от самого рождения….

Только когда машина резко притормозила у слабо освещённого крыльца приземистого трёхэтажного здания, и водитель сделал знак рукой, однозначно свидетельствовавший об окончании маршрута, Денис ненавязчиво поинтересовался названием населённого пункта, в который они прибыли.

– Талар, сеньор, – вылезая из машины, трескучим фальцетом неохотно ответил метис.

Хозяин гостиницы – длинный и худой старик с седыми моржовыми усами и лиловыми глазами молодой горной ламы – также оказался записным молчуном. Чуть слышно пожелав новому постояльцу доброй ночи, он выложил на деревянную стойку массивный бронзовый ключ и кратко сообщил:

– Комната сеньора – на третьем этаже, направо по коридору, крайняя дверь у окна.

После этого старик развернулся и, громко шаркая кожаными подошвами сандалий по каменным плитам холла, скрылся за чёрной потрескавшейся дверью.

Гостиничный номер был очень уютным: пять метров на четыре, светлая мебель, пахнущая свежими сосновыми стружками, ванная комната, выложенная светло-бежевой керамической плиткой, тёплая вода, текущая тоненькой струйкой из никелированной трубы, прохладное, в меру накрахмаленное постельное бельё.

Только, вот, заснуть быстро не получалось: по металлической крыше что-то громко шуршало и звенело, а по оконному стеклу беспрестанно скреблись своими острыми коготками невидимые слуги чёрной аргентинской ночи…

Проснулся Денис на удивление бодрым, мельком бросил взгляд на наручные часы – было семь утра по-местному. Соскочив с широкой кровати, он сделал несколько приседаний и наклонов, раз пятьдесят отжался от пола, ловко перекувырнулся через голову и, вскочив на ноги, распахнул двухстворчатое окно.

Воздух…. Чем же он пах, этот воздух? Чуть-чуть горчинкой, совсем немного вчерашней дождевой водой. И ещё – чем-то незнакомым, неопределяемым так сразу…

«Наверное, Аргентиной», – решил про себя Денис.

Сразу же прояснилась и причина ночного скрежета-шуршания. Это лёгкий утренний ветерок гнал по тротуарам и крышам домов плотные стаи сухих листьев платанов. Сотни тысяч, а может, и миллионы миллионов жёлто-бурых и лимонных листьев летали повсюду, закручиваясь, порой, в самые невероятные спирали. Листья были везде, всё пространство за окном было заполнено ими.

Предместья Буэнос-Айреса – в первых числах мая – это один сплошной листопад…

Завтрак был чем-то созвучен этому печальному листопаду: свежайшие пшеничные булочки с белым укропным маслом и яичница-глазунья с бело-розовым беконом, причём, «глаза» у этой яичницы были непривычно нежно-алого цвета, цвета весенней утренний зари.

Кофе. Да, это был настоящий кофе…

– Очень редкий сорт, – любезно пояснил хозяин гостиницы, заметив, что напиток произвёл на постояльца неизгладимое впечатление. – Называется «Оуро Верде». Это бразильский кофе, контрабандный, конечно же…

До условленного времени оставалось ещё целых два часа, Денис решил немного погулять, осмотреться. По узкой улочке, мощенной неровными булыжниками, он прошёл два квартала – мимо разномастных двухэтажных домов под красно-коричневыми черепичными крышами – и оказался в пампе…

Пампасы? Нет, это название совершенно не подходило для увиденного.

Именно – пампа.

Именно – она, женского рода, как у русских – степь…

Только русская степь, она ровная, с отдельно стоящими курганами, осенью жёлтая, пахнущая полынью.

А пампа – сплошные холмы и холмики, заросли полузасохшего чертополоха, колючий кустарник, пыль, летающие тут и там разноцветные стайки сухих листьев, и незнакомый тревожный запах…

Чем пахнет в пампе? Какой глупый вопрос.

В пампе пахнет – пампой…

Он долго сидел на ближайшем пологом холме, подставив лицо под порывы прохладного свежего ветра, и – до рези в глазах – вглядывался вдаль.

Голубое и светлое, почти – белое. Голубое небо, белые облака, светлая даль…

Бело-голубая страна. Аргентина…

Буэнос-Айрес

Он проснулся от громких звуков клаксонов. За окном безостановочно, невежливо перебивая друг друга, сигналили машины.

Сигналили на разные голоса: вот, вздорная легковушка заголосила тоненьким старческим фальцетом, а это какой-то солидный «кадиллак» заявил о своих правах на беспрепятственный проезд по столичной улице, и тут же всех остальных участников дорожной драмы прервал могучий бас наглого американского грузовика.

Завтрак в ближайшем ресторанчике предложили стандартный: свежие пшеничные булочки, коровьи и козьи сыры в ассортименте, ветчина и разнообразные копчёности, тонко нарезанное варёное мясо вчерашней варки, на десерт – кофе двадцати сортов на выбор. Спиртных напитков – по патриархальным аргентинским понятиям – утром не полагалось, но Денис, сугубо из устойчивой нелюбви к строгим и незыблемым правилам, заказал «два пива».

Пожилой официант, посматривая строго и неодобрительно, принёс на крохотном подносе две бутылки «Кильмес-Кристаль», покрытые тончайшим светло-голубым слоем инея, и с сердитым стуком поставил их на стол перед «неправильным иностранцем».

«Пошли вы – вместе с вашими традициями – куда подальше!», – мысленно ответил консервативному официанту Денис, после чего весело подмигнул Хуану Перрону, пристально смотрящему на него с большого поясного портрета, висевшего на неаккуратной кирпичной стене, мол: – «Лучше бы навели порядок на дорогах. А господин Перрон – тот ещё субчик. Сразу видно, что среди его ближайших родственников и тощие степные волки числятся…».

После неторопливого завтрака он отправился гулять по городу, до запланированной встречи со старинным приятелем оставалось порядка двенадцати часов.

Буэнос-Айрес Денису нравился. Не Барселона, конечно же, но было в облике города что-то – безусловно – симпатичное и неповторимое. Аура какая-то ощущалась.

«Эх, жалко, что осень на дворе!», – огорчался Денис. – «Летом бы здесь побродить, посмотреть…».

Он спустился в непрезентабельное и душное аргентинское метро, с трудом втиснулся в давно некрашеный вагон, проехал несколько станций. По противно-дребезжащему, местами откровенно ржавому эскалатору поднялся на поверхность, с удовольствием вдохнул полной грудью воздух, наполненный уже знакомыми запахами: сухими листьями платанов, жареными каштанами, колодезной водой, лёгкой горечью поздней майской осени…

Денис решил передвигаться по городу сугубо пешком, пользуясь наземным транспортом только для кратковременной передышки. Вот, и знаменитая площадь Сан-Мартин, от которой отходила одноимённая широкая улица.

Он, купив у уличного торговца большую говяжью сосиску, запеченную в тесте, и бумажный стаканчик с лимонадом, перекусил. В сосиску, похоже, щедро, не жалея добра, добавили эвкалиптовой целлюлозы, а лимонад своим вкусом, определённо, напоминал русский народный напиток, носящий гордое названье – «ситро».

Куда направиться дальше? Классический квадратный сквер, полный скромными осенними цветами, шикарный ярко-зелёный газон, проспект Леандро Алеем, книжный магазин достославных братьев Лашкевич.

Пройдя мимо знаменитой Британской башни, он повернул примерно на сто двадцать градусов и зашагал к парку Ретиро, откуда доносились звуки красивой музыки – нечто среднее между томным аргентинским танго и классическим русским романсом. Приятный, немного хриплый мужской голос пел – с лёгким надрывом:

 
Вы – не забудете меня! Я в это – верю…
Вы – остаётесь, я – вновь – ухожу.
Такая милая, на краешке постели…
Скорей утрите – эту горькую – слезу!
 
 
Вы – не забудете меня! Я это – знаю…
И наваждением остался жёлтый сон,
В котором вас – так нежно я ласкаю,
В котором в вас – так нежно – я влюблён!
 
 
Вы – не забудете: дрожащею рукою
Махнуть мне на прощанье – как всегда.
И бригантина, вновь влекомая Судьбою,
Уходит в море, словно – навсегда…
 
 
Я не забуду вас – на краешке Вселенной!
А, как вернуться хочется – подчас…
К вам, любящей – так верно, неизменно,
Когда заходит солнце – всякий раз…
 
 
Такая – милая, на краюшке – постели…
Лишь свет в глазах, да плеч лишь – белизна.
И ваши голые, бесстыжие колени
Во сне опять целую – как всегда…
 
 
Такая – милая, на краюшке – постели…
А в небе снова – теплится заря.
Быть может, мне вернутся – в самом деле?
О, господа, рубите ж якоря!
 
 
Такая – милая, на краюшке – постели…
Такая милая…. И теплится заря…
Такая милая…. Да, что я – в самом деле?
Такая милая…. Рубите ж якоря!
 
 
Такая – милая, на краюшке – постели…
Такая милая…. Рубите – якоря…
 

Грустная такая песенка, очень правильная – сразу вспомнились Танины добрые глаза, её тихая и застенчивая улыбка.

Подошёл полупустой неуклюжий троллейбус, в его плохо вымытых окошках замелькали местные достопримечательности: площадь Конституции, низенькая православная церковь на углу авенида Облигадо, Дворец трибуналов…

Чтобы убить ещё пару часов, Денис взял такси до аэропорта Пистарини. Чисто на всякий случай ознакомился с расписанием прилётов-вылетов, от души поглазел на взлетающие и садящиеся самолёты.

На Пласа Италия шёл мелкий частый дождик, город ощетинился большими чёрными зонтами, пахло затхлыми тропическими болотами и нежданной тревогой.

Круглые уличные часы показывали восемь тридцать вечера, до назначенной встречи оставалось ещё полчаса. Денис уселся на тёмно-синюю скамейку под пластиковой крышей, распечатал тощую пачку сигарет «Bolivar», купленную в киоске аэропорта, прикурил. Табак был совершенно сырым и пах свежими дубовыми опилками. Дождь перестал, тут же, как по мановению волшебной палочки невидимой феи, по лужам заплясали весёлые лучи предзакатного солнца, куда-то мгновенно спрятались многочисленные зонты.

Тихий вечер, полный неясных надежд. Буэнос-Айрес – волшебный и неповторимый город. Чёрные загадочные глаза, появившиеся внезапно, из неоткуда…

Танго, мате и Эвита Перрон

Хочешь, я тебе расскажу про свою Аргентину? Как я её понимаю и ощущаю? Тогда слушай внимательно…. У Аргентины – три главных символа: танго, мате и великая Эвита Перрон. Танго это…. Танго больше, чем простой танец, танго – это маленькая жизнь. Для тех, конечно, у кого сердце не изо льда…. Откуда взялось танго, где его корни? Мне про это так рассказывали. Десятки тысяч европейских эмигрантов – в начале прошлого века – прибывали в Буэнос-Айрес в поисках удачи, богатства, славы и счастья. Одинокие мужчины скучали по оставленным дома женщинам и, в поисках плотских утешений, проводили долгие вечера в здешних публичных домах. А с проститутками, как это и не странно, наблюдался определённый дефицит…. Мужчины, ожидая своей очереди, танцевали друг с другом своеобразный танец, полный страсти и желания, напоминающий состязание за обладание женщиной. Ну, как аналогичные танцы у некоторых птиц и животных. Глухари там, благородные олени…. Позднее танго стали исполнять в сопровождении испанских и итальянских мелодий, смешанных с африканскими ритмами кандомбе. Постепенно его начали танцевать с женщинами, и танец стал более сексуально-демонстративным и менее меланхоличным. Затем появились песни «танго», повествующие о глубоких и печальных чувствах: о тоске по покинутой Родине и любимым, о любовных страданиях, о ревности и о предательствах вероломных женщин…. Мате…. Аргентинцы говорят, что мате объединяет семью. Когда готовят мате, все домочадцы бросают свои дела и семья спешит к обеденному столу…. Мате – национальный аргентинский напиток, настой из листьев «йерба мате» – высокого вечнозеленого куста. Его листья содержат тонизирующее вещество матеин, по действию схожее с кофеином. По вкусу мате больше всего похож на обыкновенный зеленый чай. Хотя, конечно, местным знатокам такое сравнение покажется кощунством…. Для приготовления мате в испанском языке есть специальный глагол «севар», а человека, который готовит мате, называют «севадор». Готовят мате в специальной посуде – калабасе, изготовляемой из маленьких тыквочек – плодов местного растения лагенарии. Коренные памперо, жители пампы, считают, что мате обнаруживает свой настоящий вкус, только если пьется из калабасы, а не из стеклянного стакана…. Калабасу до краев наполняют нагретой до восьмидесяти градусов водой. Знатоки утверждают, что если листья «йерба мате» залить крутым кипятком, то вкус напитка безнадёжно испортится, а если залить недостаточно нагретой водой, то возможно расстройство желудка. Индейцы-гуарани пьют мате, настоянное на холодной воде. Такой напиток называется «терере», но он годится только для индейских дублёных желудков…. Мате первой заварки, как говорят у нас в Аргентине – «первое мате», самое крепкое и ароматное, обычно достается или главе семьи, или севадору. Потом калабасу доливают горячей водой, и она идет по кругу, каждый пьет не торопясь, через бомбилью – специальную сосательную трубку с фильтром на конце…. Но главный символ Аргентины – это великая и непревзойдённая Эвита Перрон, жена достославного диктатора Хуана Перрона. Она умерла в возрасте Христа, в тридцать три года, и была – по приказу супруга – мумифицирована. Ее огромные портреты до сих пор висят на стенах едва ли не каждого дома в бедных кварталах всех аргентинских городов…. Эвита говорила: – «Управлять страной, это все равно, что снимать фильм о любви, где в главных ролях заняты один мужчина и одна женщина. Все остальные, всего лишь, статисты…». Она родилась в бедной семье и с самого детства мечтала о карьере актрисы. Ей (так, уж, получилось), удалось вскружить голову бедняге Перрона, а после этого наша Эвита вознеслась к безграничной Власти…. Она раздавала беднякам деньги и вещи. Аристократия ее ненавидела – до хронических желудочных колик. А Эвита все делала им назло – рано по утрам она проносилась мимо богатых кварталов на автомобиле, гудя в клаксон, чтобы богатые матроны дрожали от страха. Ненависть к ней со стороны аргентинской аристократии была, воистину, безмерна…. Когда Эва мучительно умирала от рака желудка, в богатых кварталах пили за ее скорейшую кончину, а на стене дома, что стоял напротив президентского дворца, появилась надпись: – «Да здравствует рак!»…. Известие о том, что Эвита умирает, породило в народе настроения, близкие к массовому психозу. В надежде спасти ее, люди мучили себя до полусмерти, чуть ли не ежедневно устанавливая посвящённые ей самые невероятные рекорды. Один танцор сто двадцать семь часов, не останавливаясь, танцевал танго, пока не упал без сознания. Знаменитый бильярдист сделал подряд полторы тысячи ударов кием. Две пожилые женщины ползали на коленях вокруг центральной площади Буэнос-Айреса в течение пяти часов – до тех пор, пока одна них не раздробила себе колено.… По всей стране воздвигались алтари, на которых беспрерывно горели восковые свечи и стояли портреты Эвиты. Люди сутками простаивали перед ними, молясь за выздоровление своей любимицы.…С наступлением сумерек ее портреты выносили из домов на свежий воздух, чтобы «она могла подышать» прохладой, и тогда – то в одной, то в другой деревне – люди «видели» вокруг ее головы сияющий нимб…. Эвита умирала очень долго…. В последние месяцы она весила всего тридцать три килограмма. Опять эта мистическая цифра! По распоряжению Хуана Перрона от Эвиты до конца скрывали, что ее болезнь неизлечима. Чтобы Эва не замечала ужасной потери веса, весы, которыми она пользовалась, были переделаны так, что показывали всегда один и тот же вес, близкий к нормальному…. Радиоприемники во дворце были отключены. По всей стране люди больше знали о болезни Эвиты, чем она сама…. Когда двадцать шестого июля 1952-го года Эва скончалась, население Аргентины ожидало неминуемого Конца света…. На ее похороны пришли миллионы. Люди теряли сознание от усталости, сутками простаивая в очереди к гробу. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь не попытался покончить с собой у ее тела. Наемные рабочие и крестьяне в разных концах страны видели ее лицо в небе…. Тысячи бедных людей – по призыву диктатора Перрона – писали ей письма на адрес Дворца и получали в ответ надушенные конверты с надписью: – «Я целую тебя – с Неба»…. Тринадцать дней ее тело лежало в стеклянном гробу, и аргентинская нация прощалась со своей «Небесной Принцессой»…. Если завтра утром, после восьми часов, ты включишь радио, то вскоре услышишь, как глубокий мужской голос произнесёт: – «Сейчас – восемь часов двадцать пять минут. Время, когда Великая и непревзойдённая Эвита Перрон – стала бессмертной…».