Текст книги "«Прогрессоры» Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу!"

– А можно туда выйти?!

– Конечно, можно, но ферма – это далеко. Нога ваша как?

– Вытерпит нога. Вот разве сперва пообедать…

Гурджиев сделал понимающе лицо: как официант в ресторане. Не то чтобы Петя очень опытен был по части официантов и ресторанов. Но в давние времена и в далеком отсюда городе Ленинграде побывал Петя в ресторане. Было это раз в жизни, но Петя тогда кое-что запомнил. Потому что Пете тогда очень забавно было осознавать, что «лакей», «прислуга» – это не исторические персонажи, которые бывали при царизме, а совершенно реальные, даже не старые люди. Как и большинство советских людей, он от души презирал всех «мещан» – всех, у кого душа недостаточно крылата. Например, тех, кто получает заказ и делает это самое «понимающее» лицо.

Тут получалось странно: Гурджиев – это же мистик, теоретик всяких загадочных явлений, то есть как бы человек наоборот, с чересчур уж крылатой и парящей невесть где душой. А повадки у него прислуги, то есть человека с душой вообще не крылатой, мещанской, от земли оторваться не способной. Да и вообще человек это завистливый, как отстающие студенты, и уже потому подозрительный; может быть, даже опасный. Петя изучал Шамбалу, но заодно – и Гурджиева. Он слишком не доверял таким людям и так боялся их, что старался не поворачиваться к ним спиной.

Что еще поражало в Крепости-Шамбале, так это еда. Петя привык к невкусному советскому хлебу, плохой водянистой колбасе, а в столовых – к скверным полусъедобным кашам, непонятному мясу, из которого непостижимым образом исчезает мякоть, тоскливым чуть теплым супам, разваренным до потери формы макаронам, к котлетам, и по запаху и по вкусу отдающим поджаренным хлебом.

Все всегда говорили, что есть дома – совсем другое дело, другая жизнь, потому что чужой чужому всегда как приготовит? Без души. А хозяйка своим родным – понятное дело, – с душой. Люди, изо всех сил ратовавшие за «общественное» и осуждавшие «частное», ухитрялись не видеть в собственных словах противоречия, но это уже совсем другой разговор. В любом случае даже три мужика – дед, отец, Петя – у себя дома готовили и ели вкуснее, чем в любой столовой, на производстве или в университете.

Здесь, в Крепости, вся еда – вроде казенная, вроде для всех, а готовилась вкусно, с душой. Тетка, накормившая их с Гурджиевым, еще приготовила салат и заварила вкусный кофе. После вечно всем недовольных, агрессивных продавщиц и официанток в СССР Петя невольно удивлялся, даже настораживался – чего это они все такие улыбчивые, услужливые? Вот хотя бы эта тетка, которой искренне хотелось сделать получше, накормить повкуснее.

Из скромной столовой, где вкусно пахло кофе и хлебом, долго не хотелось уходить. За едой на расспросы Пети Гурджиев недовольно отвечал, что Крепость снабжает сама себя всем, кроме хлеба и круп. Мясо тут от охоты и с фермы, овощи выращивают на воде с питательными веществами – гидропонная техника, а самые вкусные овощи, фрукты, молоко – все это с фермы, которую Петя видел сверху.

– И фрукты?!

– Да… Тут один ненормаль… один умелец, из Сибири. Он в Сибири сады разводил и тут разводит.

– Познакомиться с ним можно?

– С Георгом Рихманом уже познакомились? – не без иронии произнес Георгий Иванович. – Плевать этим умникам на всех и на все, они только самих себя видят.

У Пети чуть не сорвалась с языка фраза про людей, которые только самих себя видят; он вовремя схватил себя за язык и мысленно сделал себе на память зарубку: всегда думать, потом говорить.

– Знакомиться с Крепостью по программе посвященных – значит знакомиться, – веско произнес Петя. Гурджиев опять сделал понимающее лицо, но было видно – чем-то опять недоволен.

Опять был лифт, но теперь долго ехали вниз. Коридор в толще скалы, но с одной стороны – обитая ветошью дверь, и все равно из-за этой двери дует. К двери ведут ступени, они лежат ниже коридора: Гурджиев объяснил, что, опять же, это для сохранения тепла. Дверь никто и не думал охранять, за дверью же было слишком хорошо знакомое: холодная равнина с низкой травкой, только километрах в двух – строения и низкие деревья. Расстояние оказалось в несколько раз больше, чем Петя сегодня уже прошел. Бедро не то чтобы болело… бедро ныло.

– Подождите здесь, надо спроворить телегу.

И спроворил Гурджиев телегу! Петя удобно присел на камне, откинулся на скалу, – было как раз то время суток, когда на Нагорье тепло. Он с удовольствием следил, как Гурджиев уменьшается, превращается в движущееся пятнышко на днище равнины. Рваное солнце с неясными границами круга так ослепительно сияло на сине-зеленом страшном небе, горные хребты так грозно возвышались над равниной, голубоватая травка так жалко торчала между черных камней, что Петя сразу почувствовал могучую поэзию Тибета.

«Ага! – сказал ехидный голос внутри Пети. – Ага! Легко слушать «могучую поэзию», если сыт, и не цзамбой, а нормальной человеческой едой. Если проснулся не в зловонной тибетской палатке, а в удобной кровати, и за тобой – не стадо яков, а мастерские, ружья, библиотеки и целые вырубленные в скале города».

Все так! И тибетцы не так уж много созерцают природу… Но когда за тобой стоит цивилизация – стоит посидеть и подумать, дать отдых не желающему угомониться бедру.

Петя думал почти как во время боя – сразу обо всем. Мысли текли и текли, никуда конкретно не направленные. И про отца, который оказался не отцом, но которого он все равно любит. Про деда, к которому надо успеть вернуться, потому что дед стар, и, если Петя будет путешествовать слишком долго, они могут уже не встретиться. Про Таню, которая почему-то сразу превратилась в нечто совершенно нереальное, как только начались приключения… Еще со времен, когда Петя нырнул в проклятую подворотню, ему приходилось сильно напрягаться, чтобы мысленно увидеть лицо Тани. Словно видел он ее не несколько дней, а несколько лет назад. Петя думал и о ней, но почему-то задерживаться мыслями на Тане ему совершенно не хотелось.

Еще Петя думал о друзьях с факультета, о профессоре Арнаутове, о Марье Ивановне с кафедры и убеждался – они отодвинулись еще дальше Тани. Он думал о далеком северном городе. Странное дело! В Ленинград Пете точно хотелось… хотя не обязательно быстро. Обнять папу и дедушку – хотелось. А вот встречаться с друзьями… как выяснилось, скорее с приятелями, с соседями, даже с людьми, которых почитал, как учителей… Не то чтобы Петя этого не хотел… Точнее сказать, он сделался к такой перспективе просто убийственно равнодушен.

Петя думал, ужасался своему плохому характеру. Почему-то все время лезли в голову, о чем бы он ни вспоминал, минуты боя – треск винтовок, брызнувшая в глаза каменная пыль, странные жесты человека, которого Петя убил: он словно хватался за воздух. Остро помнился и путь к аэропорту: тяжесть машины, надсадный рев мощного мотора…

…Хорошо, Гурджиев возвращался вместе с местным «фермером» на телеге. Волей, а скорее неволей, Гурджиев превосходно знал местные условия – ведь, оказывается, всякий обитатель крепости должен хотя бы месяц в году проработать «снаружи». Уже для того должен, чтобы пожить не при искусственном свете, на воздухе – иначе будет плохо для здоровья. Конечно, находились любители жить «снаружи» и дольше, кто-то трудился на ферме круглый год. Ведь если зимой невозможно выращивать овощи и ухаживать за деревьями, все равно надо же пасти яков, задавать корм свиньям и готовить, как выразился приехавший на телеге энтузиаст этой работы, «последствия жизнедеятельности».

Энтузиаст сельского хозяйства оказался не молодым, но румяным и энергичным, с обветренным умным лицом. Пока здоровались, пока Петя забирался в телегу, запряженный в нее як хрюкнул, сунулся мордой к человеку.

– Балуй, Яшка… – сказал дядька, чем-то довольный, сунул Яшке большущую морковку. Пете много что сказало это доверие животного к хозяину. Еще Петя с интересом осмотрел упряжь и удостоился за это уважительного взгляда селянина.

– Вижу, вы в своей жизни запрягали…

– Нас учили запрягать лошадь: иногда лошадей впрягают в пушки, на них подвозят снаряды и боеприпасы.

– Не знаю, где вас учили, но вижу – хоть чему-то путному научили. Только тут, сами видите, все немного иначе – лошади не особо нужны, а вот без яков нам никак не обойтись.

По сравнению с еле наезженной неровной колеей грунтовая дорога в средней полосе России показалась бы идеальным асфальтированным шоссе. Телега подскакивала на камнях, кренилась от множества неровностей и при том тащилась еле-еле: быки не умеют торопиться. А дядька все рассказывал, что почвы тут в горах почти нет, много перегноя пришлось завести, еще больше самим сделать, но когда завезли и сделали, дали воду, урожаи овощей стали невероятные, а картошки – «так и просто страшные».

Вода же проходит через целую серию прудов. Вода после падения с высоты теплая, даже зимой не замерзает. Часть воды идет в залы для гидропоники, часть – сразу в рыборазводные пруды. Поэтому рыбы много, и завезенной, и местной. Из прудов вода идет на орошение, ручейком стекает вдоль откосов. Во-он там растекается болотом. Это важно для обороны: с той стороны, где как раз нет хребтов, образуется такая здоровенная трясина, что оттуда в долину тоже не войдешь, фермы не обнаружишь и прямоугольных окон на громадной высоте из-за трясины тоже не заметишь.

Что же до земли и урожая, то все равно, вода водой, необходимы «последствия»… Под этими самыми «последствиями» имелся в виду и навоз яков, и фекалии живущих в Шамбале людей. Канализация выводила все в огромные открытые бассейны; вода из них сразу шла на поля. Уже на подходе к ферме Петя видел множество компостников: смешанные с землей, с зеленой массой фекалии и навоз ждали, когда зелень до конца перегниет, сама начнет приносить новый урожай. Здесь ничего не выбрасывали; все, что не уносилось для поедания людьми, попадало в компостник. А фекалии снова попадали в неласковую землю.

Продуманная система давала плоды: овощей и картошки выращивали столько, что на ферме можно было кормить не только людей. Басовито похрюкивали свиньи, чья кровь, навоз и внутренности возвращались в землю сразу же после забоя, а мясо – чуть позже, после поедания людьми.

И опять Петю звали работать. Звали, проходя мимо сараев с каменными стенками, где на земле жевали жвачку яки с добродушно-тупыми мохнатыми мордами. Петя вдыхал сладковатый аромат скота, наблюдал за тем, как громадная свиноматка, размерами чуть ли не с яка, кормит сразу несколько детенышей.

Совсем рядом сажали морковку и капусту – рассадой. Картошке еще не пришло время, но землю готовили, перекапывали ее с навозом, перегноем, прочими «последствиями».

– Хотите покопать вместе с нами?

– Не сегодня.

– Выздоравливайте, и к нам. Там, в пещерах, вы, юноша, наживете геморрой и сутулость. А тут – солнце-то какое! А?! Холодно? Куртку наденьте. Свежий воздух, ветер, и сама работа приятная, здоровая. Яков пасти почти не надо, их только доить нужно, лечить, солью кормить.

– Вы же сами говорили, что во время снегопадов даже якам тяжело, они стараются меньше двигаться.

– Да, ложатся и жуют жвачку несколько дней… Спокойные такие. Мы сначала пытались снег от них отгребать, потом поняли – им так теплее. А сейчас видите сами – кроме коров с телятами, яки уже разбрелись, на подножном корму им хорошо. Как здорово их собирать вечером, доить…

– Я всегда считал, что доить – женская работа.

– Считается, что и огород – женская работа. А какую морковку мы тут выращиваем, вы видели?!

– В столовой фотография висит – на ней морковина чуть ли не в полметра.

– Она такая в прошлом году и получилась. Вы такой и в России не видели!

– Все равно выращиваете вы капусту, морковку и картофель… Это все?

– Выращивать тут можно и помидоры, и огурцы, и даже яблоки. Но все это – с такими усилиями, что непонятно, стоит ли их вообще прикладывать. Помидоры и огурцы – это в гидропонных залах… Другое дело свекла и редиска – их мы выращиваем здесь.

Петя заулыбался: так вкусно, хорошо ему рассказывали о редиске.

– А если вам так овощи не нравятся, так идите рыб разводить. Среди толстолобиков бывают и по двадцать кило! Хотите посмотреть, какие красавцы?

Они были и правда красавцы: громадные, неправдоподобно жирные рыбины ходили в колоссальных водоемах. Пете подумалось, что ведь и правда интересное это дело – разводить громадных толстолобиков… Если попадет сюда надолго – непременно постарается вырастить рыбину килограммов на двадцать. Но вообще как-то странно – у Шамбалы жуткая слава, величайшие державы посылают в нее толпы диверсантов, все стремятся ее захватить ради невероятных тайн – а он сидит в этой самой Шамбале, но видит и слышит вовсе не про тайны и возможности, а прозаические разговоры о подземных трубопроводах, электричестве или вот о телегах, яках, навозе и разведении рыб. Единственное новое, необычное – это гидропоника (о ней Петя в своей жизни только слышал) и какие-то атомные станции (о которых он даже и не слышал). Можно подумать, что и создавали Крепость для того, чтобы любители морковки вырастили рекордную морковину. И вырастили толстолобика потолще.

На ферме Петя просидел долго, до самого вечера. Сидел, вдыхал запах развороченной жирной земли, животных, перегноя и навоза. Чем-то простым и очевидным занимались тут люди… Как этот «ненормальный» садовод, когда-то разводивший плодовые деревья в Сибири, а теперь вырастивший плодовые деревья и в сердце Тибета. В Тибете было трудно: мало снега, приходилось закрывать деревца сеном. Садовод Вячеслав Михайлович посидел с Петей несколько минут, рассказал, что, когда учился в Париже, узнал – убивают растения не холода, а резкие перепады температуры. Вот он и стал защищать деревца от перепадов…

Хорошо было сидеть с Вячеславом Михалычем, спокойным и мудрым. Еще лучше было просто подставлять солнцу лицо и никуда не торопиться. Невольно вспомнилось, как ездили с отцом на дачу к друзьям.

– Как хорошо… – сказал тогда отец на деревянных мостках, на пруду.

Было тихо, начало темнеть, лес уже делался по-вечернему темный и таинственный, пролетела летучая мышь. За лесом, очень тревожа сердце, пыхтел паровоз. А отец стоял на мостках и говорил, как на даче хорошо. Тогда Петя не понимал отца – ему хотелось к людям, к друзьям, хотелось веселья и шума. Он просто еще не устал. Он оценил тихое созерцание после первого же приключения: стало хорошо вот так просто сидеть, смотреть на животных и скалы.

И опять Гурджиев дулся, не мог простить, что Петя интересуется «не тем». Он вообще все время стал дуться: наверное, к вечеру ему просто не хватало сил притворяться довольным.

– Георгий Иванович, завтра я вполне могу добраться до библиотеки и сам. Вы не приходите, вы мне все уж показали.

– Нет уж! Приказ есть приказ!

– Так вы уже выполнили приказ, показали мне Крепость. Я уже ориентируюсь тут, и для похода в библиотеку вы мне совсем не нужны.

– В библиотеке…

И почему-то поймал себя за язык Гурджиев, не стал договаривать.

– Так что там, говорите?

– Не маленький! – отрезал он. – Разберетесь!

Напрягшись, Гурджиев с усилием прошел сквозь стену и исчез.

Петя пожал плечами, доел кашу с молоком и направился спать. Вот что хорошо в Шамбале, так это спать: абсолютная тишина под защитой стен-скал. Петя подумал об этом и тут же увидел: по короткой тибетской травке идет дед. Так и идет, улыбается, протягивает к Пете руки; дед хороший, трогательный такой…

А в следующий момент Петя уже открыл глаза. Он чувствовал себя прекрасно отдохнувшим и здоровым, что никогда не бывает, если проснешься в комнате с застоявшимся несвежим воздухом. С удовольствием напрягая тело при гимнастике, Петя с удовольствием вспоминал сон. Может, снилось и еще что-то, но не запомнилось. А вот как дед идет к нему – помнилось четко.

Обиженный Гурджиев не вышел ни из одной стены. «Еще и на меня теперь обидится», – мысленно усмехался Петя. Сегодня ему никто не встретился по дороге и никто не отворил на его стук в библиотеку. Тогда Петя толкнул двери и без спросу вошел в помещение.

Библиотека оказалась громадная… неправдоподобно громадная. Комната высотой метров пять, стеллажи до потолков, мягкие кресла, стулья, аккуратные маленькие столики. Петя видел – все тут сделано для удобства. Можно читать в кресле, можно – сидя на стуле и делать записи на столе. Или сесть на диван, перед ним стол побольше, чтобы разложить несколько книжек.

И вторая такая же комната. И третья. Входишь в комнату – тут же включается верхний свет. Возле каждого рабочего места – своя настольная лампа, ее включать надо отдельно.

Петя не понимал, по какому принципу расставлены книги: нигде он не видел типичных для публичной библиотеки надписей или всунутых в порядки книг картонок с буквами алфавита. Логики никакой: только что стояли сочинения Ленина, и тут же – Муссолини на итальянском и русском, Гитлера, Розенберга и Риббентропа, на немецком и русском, какие-то записки эмигрантов, их газеты.

Напротив, у другой стены, – художественные произведения вперемежку на разных языках. Изданы они были в разных странах и в разное время, и опять же никакой системы – ни по языкам, ни по алфавиту, ни по тематике.

Увлеченный выяснением, что это за книги и почему стоят вместе, Петя не сразу обернулся на шаги. А когда обернулся – обмер. Что-то вроде гориллы стояло позади него… Чуть выше него ростом, с полуобезьяньим лицом, острыми ушами, руками ниже колен. В черных круглых глазах застыло выражение, не передаваемое никакими словами. Монстр был одет в белые полотняные рубашку и штаны. Поймав взгляд Пети, существо почти по-человечески улыбнулось, слегка коснулось его плеча рукой и указало на кожаный диван. Боясь, что ноги подломятся, Петя сел. Монстр вручил Пете книгу и скрестил руки на груди. Краем глаза Петя прочитал, что дана ему «История кавалера де Грие и Манон Леско», французский любовный роман семнадцатого века – в переводе на русский. Чудовище внимательно наблюдало.

– Спа-асибо… – натужно выдавил Петя. Он надеялся, что улыбнулся очень светски.

Монстр залопотал, стал делать странные движения руками… В движениях Петя угадывал некий смысл, но совершенно его не понимал.

– Федька! Кто там? – разнесся резонирующий голос из уходящей в глубь скалы анфилады комнат.

Монстр тихо взвизгнул, двинулся на голос – шел он быстро и тихо, но по тому, как отдавались шаги, Петя слышал: он тяжелее человека. И что теперь делать? Бежать? Будет нужно – догонит…

А из анфилады звучали шаги двух людей, лучше дождаться. Обратно к Пете вышли и впрямь двое. Тот самый монстр и человек, несомненный человек, но такой, на котором штатский костюм сидел как на корове седло: очень заметен военный. Красная отчаянная рожа человека украшена была пегими острыми усищами, горизонтально торчащими в сторону – каждый ус сантиметров на десять. Человек улыбнулся как будто немного смущенно.

– Здравия желаю! Заведующий библиотекой ротмистр казачьих войск Василий Васильевич Казанцев! А этот галах – голуб-яван, Федя… Не бойтесь его, он очень мирный. Вечно пугает кого-нибудь, бывает и до полусмерти… Но пугает исключительно за счет внешности, пока никого не обидел. Сам он почти не говорит, но речь понимает. А вас как зовут? Вы откуда?

– Я Петр… – встал Петя навстречу. – Петр Исаакович Кац. Я из экспедиции, которая шла из эсэсэсэр искать Шамбалу…

– А! Штучки Бубиха… Он тут все время крутился. Вы с ним вместе шли?

– С ним… Он у нас был проводником.

– Тогда выражаю вам свое восхищение, что вообще сюда добрались. Где сам-то Бубих? Дурак и путаник редчайший.

– Бубих погиб. Его убили в перестрелке с немецкой экспедицией – она тоже искала Шамбалу.

– Понятно… Царствие небесное! (С этими словами Казанцев размашисто перекрестился.) А все равно путаник был и дурак, хоть о покойниках так не полагается. Еще хорошо, что застрелили, а не помер от голода и холода. Или что эти вот (Казанцев ткнул пальцем в Федю) не сожрали. А давайте знакомиться, новенький? Чаю хотите?

– И чаю, и водки… Чего дадите.

– Водки с утра? И была бы, не дал. Нечего тут. Федя, принеси-ка ты нам чаю…

Федя принес удивительный самовар – на электричестве.

– Не то, конечно, на шишечках пахнет вкуснее. Но нету тут шишечек… А из мест, где они есть, мне Дмитрий Иванович прямо запретили трансгрессировать – нечего, говорят, столько энергии тратить. Придется брандахлыст пить, без правильного аромата.

Еще Федя принес баранки – эти были мягкие, душистые.

– Их трансгрессировали? – осваивал Петя новое для него слово.

– Что вы! Такие тут делают, в Крепости! Ну, слушайте…

История дядьки оказалась невероятной, нереальной… Как и все, впрочем, что уже видел Петя в Шамбале. Дядька воевал у Колчака, после разгрома и гибели Колчака – у братьев Меркуловых, на Дальнем Востоке.

Петя вырос в кругу людей, для которых «историческая правота» коммунистов разумелась сама собой. Если человек не «за красных» – то получалось, он в лучшем случае просто недостаточно умен, а еще более вероятно – малограмотен, малокультурен, отсталый, замученный предрассудками. Это все в лучшем случае, потому что убежденным врагом «построения светлого будущего» мог быть только подлец и негодяй. Скорее всего, заинтересованный в сохранении режима «кровавого Николашки» из каких-то материальных причин.

А тут видел Петя человека «с той стороны», причем самого что ни на есть правильного человека и даже с примерно такими же убеждениями. Только где у отца стоял «плюс», у Казанцева был «минус», и наоборот. По глубокому нравственному убеждению Казанцева, всякий нормальный человек самым естественным образом должен сражаться за Белое дело. Не быть белым у него мог или клинический дурак, или полнейший подонок.

Уже в Китае бывший однополчанин написал о нем длинные стихи, из которых Петя запомнил первое и последнее четверостишие:

 
Василий Василич Казанцев!
Скажу – и увидится мне
Усищев протуберанцы,
Кожанка и цейс на ремне.
Смешно! Постареем и вымрем
В безлюдье осеннем, нагом.
Но помни, конторская мымра,
Сам Ленин был нашим врагом!
 

Последнее четверостишие было обязано своим появлением случаю, когда некая «мымра» в гостинице обидела Казанцева, не постелила ему свежего белья. Петя вспоминал, как такая же «мымра» обидела папу; папа вспоминал и ругал «мымру» годами. С точки зрения папы, всякая сидящая на конторской работе «мымра» должна была знать свое место и чувствовать, когда у нее останавливается человек, воевавший с самим Деникиным.

Петя не сомневался, что отец, дай ему волю, своими руками охотно повесил бы Колчака. Казанцев, дай ему волю, так же охотно пристрелил бы Ленина, в остальном же они очень походили друг на друга.

Когда отступили в Китай, жил Казанцев одним: искал золото. Собственно, что он вообще в жизни умел? Ходить по тайге, жить в тайге, стрелять зверей, делать любую мужскую работу, которая необходима для лесной жизни, – чуть ли не с детства.

– Мне десять лет было, брату – тринадцать, когда мы с отцом взяли лося в истоках Уссури. Взяли – и что делать? Тайга еще красивая, золотая и красная, там очень красивые леса… И там, как во всем Приморье, в Маньчжурии. А уже холодно, временами волки воют. Сухо, днем прохладно, хоть и ледяной ветерок… Вот ночью уже жмемся к костру, под утро каждый раз заморозки…

В этот раз папа с сыновьями срубили плот, погрузили на него мясо и дружно доплыли до деревни. И об этом, и о других таких же историях рассказывал Казанцев хорошо и просто, совершенно не пытаясь произвести впечатление. Ставить избушки в глухом лесу, проходить в день десятки километров, стрелять, разделывать туши, обрабатывать шкурки, искать охотничьи угодья, промывать золотоносный грунт было для него таким же обычным делом, дающим хлеб, как для иных – конторская работа.

Еще он умел служить в армии… Это тоже было наследственным казачьим делом, без обсуждения. Но служить китайцам Казанцев совершенно не хотел, даже китайским белогвардейцам. Его не раз звали однополчане, осуждали, – ведь в Китае тоже белые воевали с красными.

– А я оказался прав, представьте себе! Китайцы наших ставили в самых опасных местах, потери были чудовищные. Потери – на войне дело понятное, но смысл? Китайцы, конечно, против своих красных воевали, но их красные и есть их красные, пусть сами с ними разбираются.

В результате Казанцев собрал группу таких же, как он, однополчан по разбитым белым армиям, пошел в маньчжурскую тайгу, искать золото. То находил, то не находил, жить получалось как-то можно, да все сильнее возникал вопрос, естественный у человека за сорок лет: ну, и надолго ль тебя хватит?

– Тут и говорит мне один человек: а не поискать ли тебе золото на Тибетском нагорье? Всем нужным снабдим, контора у нас серьезная, русские эмигранты, и работаем не с японцами, с англичанами. Я в политике, может, и не особо понимаю, а вот в людях все же понимаю, жизнь научила. Понравились мне эти люди, пошел к ним.

Места в Тибете выпали тяжелые: воздуха мало, даже тибетцы туда не ходят, высоко. Первую неделю ничего не делаешь, только ходишь, через хождение и привыкаешь. Вот охота невероятная! Первый раз палатку разбили – ее нам чуть дикие яки не снесли. Идут всем стадом, ревут… Причем мясо долго лежит, почти не портится, – холодно и чисто, бактерий в воздухе мало. Проблема не застрелить, проблема разделать, потому что любые усилия – и тут же одышка. А еще больше проблема – приготовить. Топлива-то, почитай, нет совсем! Мы на сырое перешли… по два-три месяца сырых яков ели, сырых баранов. Привыкли.

Еще эти вот, архаровцы, навалились… голубяваны, их еще йети называют. Здоровые, черти, и берег озера считают своим… Как бы своей родной землей.

– Постойте! Я тут видел… – прервал Петя. – У вас в Крепости есть такой экран и клавиши: нажимаешь клавишу, и прямо из Крепости можно видеть на экране какую-то местность…

– Есть такое… Там и мыс Коморин есть, который на юге Индии, и места на подходах к Крепости, и наше озеро…

– Так вот, я видел что-то странное на озере: то ли человек, то ли нет…

– Какой человек! Голуб-яван. Много их там ходит до сих пор. Ходят и, случается, пакостят: пытаются каналы ломать, трубы… У нас они ночью напали, убили одного хорошего человека, двоих ранили. Мы тогда много их постреляли, рассердились. У одной матки вот Федьку маленького тогда взял… Рука не поднялась его добить: как человеческое дите. И хорошо! Этот «снежный человек» вон какой вырос… Федька мне с книгами помогает, на верхотуру лазает и там порядок наводит.

Словно для иллюстрации этих слов Федя, ловко цепляясь руками, полез по стеллажу без всякой лестницы, стал там стирать с книг пыль. Держался ногами, одной рукой снимал книгу, другой вытирал. Какое-то время и Казанцев, и Петя наблюдали за ним.

– И острастка… Никому не даст книг выносить, а то мерзкая русская манера: воровать книги.

– Я чуть не упал, его увидел.

– Не вы первый… А, говорите, Гурджиев вас первый день водил – что же не предупредил?

– Он вроде собирался что-то сказать про библиотеку, да раздумал.

– Узнаю… Имейте в виду – у Гурджиева плохая репутация, не надо ходить с ним в походы. Так вот, про золото… Тяжелые условия, не спорю, и вода в озере ледяная. Руки все задеревенели, огня нет… Разве что маленький, в керосиновой лампе… на ней и греешься. Но зато и золота брали немерено, килограммами. После второй экспедиции я задумался – может, больше не ходить? На новый дом хватит, на жизнь на несколько лет тоже хватит… Рассыпное золото тем более кончается, его теперь добывать – целая промышленность нужна.

И еще одно дело… Начал я понимать, что не простые это люди меня наняли и не в одном золоте тут дело. Первый-то год меня самого не трансгрессировали, а во время сезона муку, сахар – трансгрессировали. И после сезона весь отряд и золото – трансгрессировали. Стоим в мехах, грязные, кожа от сухости потрескалась, вооруженные… И сразу оказываемся в Индии: жара под сорок, давление другое, теплые дожди стеной… Долго в себя приходили.

На другой год наниматели уже откровеннее были, да и сами появлялись… тем же способом. Как подумал, не уходить ли от них совсем, стал спрашивать… и рассказали они мне многое… Нужен я им был, и стали мне честно рассказывать, что не богатства хотят, а собираются Крепость построить…

Я им – так ведь денег нужно немерено! А они – уже есть.

Я им – и как вы все необходимое на такую высоту забрасывать будете?

А они – ты не догадываешься?

Я им – ну построите вы Крепость… И что? И придется сидеть безвылазно, потому что никто в вас не поверит.

А они – в нас и так никто не верит, а таким, как ты, мы много кому сможем помочь. И вообще – это тоже против коммунистов.

Я с самого начала был не против, а уж раз против коммунистов – тут сразу согласился.

Ка-ак мы от озера били ход, строили подземный завод, потом и весь город! Сама работа адова, камни твердые просто невероятно, и все делать надо на такой вот высоте. А ведь всего за год сделали! Одни ход били, а другие уже технику монтировали.

– Василий Васильевич, у вас такая биография, что не нужно ни Купера, ни Майн Рида.

– Жизнь всегда бывает покруче романов. Что во время Гражданской войны делалось, никакому Майн Риду не описать.

– Но вот чего не понимаю: как получилось, что человек с такой биографией сделался библиотекарем?!

– А я книги всегда уважал… Только по молодости это долгое время главным в жизни не становилось. У меня и в Харбине библиотека большая была. Первую свою я в Хабаровске еще всю оставил, в эмиграции вторую нажил. Когда меня позвали Крепость строить, говорю – и пошел бы, да вот – библиотеки своей жалко. Долго ее собирал, и та под угрозой, потому что дом старый, сырая такая развалюха… Тогда мне и говорят – мол, давай, помогай добычу золота налаживать и обеспечивай инженерные работы. Если сделаем Крепость – все тебе будет в ней до самого скончания дней. В числе прочего и библиотеку твою перевезем…

– Перевезли?

– Нет, трансгрессировали. Меня еще в посвященные хотели брать, обещали открыть третий глаз и прочие все чудеса… А я что-то не захотел. Мне говорят: пора становиться послечеловеческим существом. От тебя, говорят, до того, что получится, как от твоего Феди до тебя. А мне неохота, я уж какой есть – такой и буду. Хорошо, с библиотекой не обманули. Они вообще не обманывают чаще всего. Хорошая работа, хотя, конечно, и стариковская. Крутовскому тоже должность дали хорошую: ферму строить. Он своих идей тьму-тьмущую в ферму вложил.

– Тоже эмигрант?

– Не эмигрант, но судьба трудная. Он же и в Сибири сады разводил, новые породы плодовых деревьев выводил. Уже когда то-олько начали работать, Слава Крутовский сразу говорил: если будет вода, можно такое хозяйство построить, чтобы самих себя снабжать и ни от кого не зависеть. Ему и дали такое хозяйство, как вот мне дали библиотеку.