Текст книги "«Прогрессоры» Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу!"

– Через две недели и на том аэродроме все будет так же точно выжжено. Это же юг и безводье, тут вся трава сгорает в конце весны…

А еще отсюда были видны горы. Горы все время царили над горизонтом – не красивые снежные вершины, похожие на облака, а серый изломанный хребет. Невольно возникало чувство облегчения: конец полета явно приближался.

– Мы уже близко, – тихо обрадовался Каган (не одного Петю радовало, что скоро можно будет не летать). Он был бледнее обычного, не писал стихов и не пел песен. Петя дорого дал бы, чтоб узнать: что тот думает про тайны Бадмаевых? Парень точно знал, что Васильев давал Кагану ту же самую папку. Но вместе их для обсуждения Васильев не собирал, значит – и не надо обсуждать.

После третьего взлета самолет все забирался вверх, никак не переходил на горизонтальный полет. Вроде нигде не было того, что обычно считается «горами»: высоких пиков, хребтов, снежных вершин. Но как ни поднималась машина, а земля шла совсем близко. В иллюминаторе уплывала равнина: то совсем черная, то серо-зеленая; ее рассекали хребты, и каждый хребет переваливали, поднимаясь повыше. После каждого хребта самолет болтало и швыряло; Пете, конечно же, казалось, что их прямо сейчас ударит о камни и расплющит.

Через три часа лета пришла пора садиться в третий раз. На этот раз – с особенным трудом, едва перевалив скалистый, очень мрачного вида хребет…

– Почти пять тысяч метров! – кричал в уши неутомимый Васильев. – А почему снега нет?! Кто скажет?

– Слишком сухо!!! – проорали с двух сторон Петя и Каган.

– Верно! – так же пронзительно орал товарищ Васильев.

Насколько мог видеть Петя, вокруг простиралась такая же унылая пустыня: камни, камни… Плоская равнина, и на ней ничего, кроме камней. Самолет шел над этой везде одинаковой равниной. На горизонте равнину привычно замыкали откосы.

Удар! Машина подпрыгнула, снова села и опять оторвалась от земли… Под дикий рев двигателей самолет раскачивало, швыряло в разные стороны. Постепенно тряска стала все же меньше, самолет с натужным ревом ехал по этой черной земле. Ясное дело, не по камням, по подготовленной дорожке, но самолет все же подбрасывало и заносило. В иллюминаторе мелькнула каменная громада: что-то вроде средневекового замка, и как будто какое-то движение.

– Добро пожаловать в преддверие Шамбалы! – опять разразился Бубих. – Великие тайны ждут тех, кто почтительно…

– Помолчите, Николай Николаевич, – почти грубо прервал его Васильев. Впервые за все время пути он назвал Бубиха полностью по имени-отчеству. – Помолчите, не отсвечивайте. И не орите про Шамбалу.

А за дверьми самолета все оказалось очень просто. Очень просто и очень необычно: видная на десятки километров на все четыре стороны равнина с множеством камней и редкой лиловой травой. Равнина чуть наклонялась на восток, со всех сторон ее замыкали очень высокие, больше километра, крутые каменистые хребты. На всей громадной равнине виднелось только одно сооружение, сделанное человеком: развалины то ли крепости, то ли монастыря… Петя знал, что в Тибете нет особой разницы между этими сооружениями. Казалось, крепость находится совсем близко от самолета.

От развалин крепости двигались две человеческие фигурки. С другой стороны тоже видны люди: несколько всадников. А надо всем простиралось прозрачное небо – без единого облачка, плоское, сине-зеленое, какого-то жуткого оттенка. Живые существа казались крохотными в мрачной беспредельности Тибета. И холодно… Ветерок совсем легкий, а сразу захотелось надеть плотную куртку – не случайно ее дали в рюкзаке.

Без воплей Бубиха здесь оказалось очень тихо. Потрескивал двигатель – и тихий звук слышался, как будто он раздается не в нескольких метрах, а прямо над самой головой. Шли люди – Петя слышал их шаги примерно метров за пятьсот. Скакали всадники – гулкие удары копыт раздавались совсем рядом – с расстояния в два километра. А других звуков не было совсем. Петя даже сглотнул, решив – это ему заложило уши.

– Пошли, переводить будешь! Остальные – в распоряжение коменданта.

Васильев круто повернулся, быстро зашагал навстречу всадникам. Петя мгновенно отстал: он почему-то стал задыхаться, в глазах потемнело.

– Это у тебя горная болезнь… – сочувственно произнес Васильев. – Ладно, подождем здесь этих мизераблей…

– Почему вы их так?

– Несчастненькие и есть… А ты откуда слово знаешь?

– От дедушки…

– А я – от Якова Григорьевича. Я почему хотел их встретить подальше? Потому что время выхода будем с ними сегодня обговаривать. Ладно, все равно сегодня всему отряду дам вводную… И дневку всему отряду сделаю.

Всадники перешли на шаг, они так и двигались молча… Стало видно, что одеты они в черные и коричневые халаты, высокие шапки. Монголоидные лица оставались непроницаемы, спокойны. За спиной всех всадников покачивались ружья… насколько видел Петя, гладкоствольные.

Всадники подъехали, встали полукругом. Им и в голову не приходило сойти с лошадей. Они сидели в седлах и молчали.

– Переводи! Скажи, что я приветствую их и их вождей. Я надеюсь, что их скот здоров и трава на их кочевьях высокая. И еще я надеюсь, что они придут к нам и помогут в нашем путешествии.

Петя знал, как говорить с тибетцами, но экзамен экзаменом, а чтобы высунуть язык и показать тибетцам пустые ладони, пришлось совершить над собой усилие. К облегчению Пети, глава тибетцев тоже показал ладони и высунул язык. Только Петя высовывал язык старательно, сколько мог далеко, а тибетец его только чуть выдвинул за зубы – почти что губы облизнул. Что ж, будем знать, как это у них делается…

Слова же Пети тибетцы внимательно слушали. Они не слишком торопились; сидели, как каменные, глядя в пространство. Главный медленно заговорил тонким голосом, и еще один камень упал с петиной души: он понимал слова тибетца. Звуки порой звучали довольно дико – но непонятных слов Петя не услышал, кроме одного.

– Товарищ Васильев, они будут, людей и яков дадут. Но вот он спрашивает, много ли мы привезли ему «сгушени»… Что это такое?

– А! Переведи – сгущенки мы им привезли много! Это для них самый важный продукт, – пояснил Васильев Пете. – Мясную тушенку они не едят, потому что мяса не едят. А сгущенное молоко или сгущенное какао – без мяса. Хранится хоть вечно, сладкое, и им, по их вере, есть можно. Вон, сгружают для них.

Грохот ящиков со сгущенкой был слышен, как если бы ящики падали на землю у самых ног Пети.

– Когда начнется поход? – ответил на это тибетец.

– Через два дня на третий.

– Мы будем завтра. Мы принесем жертву Восьми Ужасным, и будем готовы выходить.

С этими словами тибетец повернул лошадь, остальные тоже разворачивали лошадей, уходили в каменную степь. А Петя и Васильев побрели к «развалинам»… Оказалось – это вполне даже действующий монастырь, хотя и осталось в нем всего три монаха: старый и два молодых. Старый почти не выходит из своей комнаты, молодые носят ему воду и еду. Ухаживают за старцем, а в остальное время делают, что хотят. Еще в монастыре устроены были две большие комнаты под казарму. Комнаты оказались побеленные, когда-то чистые и удобные. При необходимости здесь можно было разместить до полусотни людей, а в подвале снаряжения и оружия хватило бы и на добрую сотню.

– Опорный пункт, – серьезно называл это Васильев.

В казарме при монастыре и сейчас жили четыре красноармейца. Они не очень утруждали себя службой… Тем более что среди запасов продовольствия был изюм, и старшина повадился гнать из него самогон. Части запасенных в подвале бутылок с водкой и спиртом Васильев тоже не досчитался. При помощи Ивана он долго «разбирался» с красноармейцами и вернулся страшно недовольный.

Петя вместе со всеми таскал ящики и сильно задыхался.

– Не геройствуй! – сказал ему Каган. – На такой высоте все равно не сможешь работать, как на уровне моря, – тут маловато кислорода…

– Это точно! – поддакнул местный красноармеец. – Тут нельзя поступать, как внизу. Тут надо брать понемногу, нести тихо… А задохнулся – сразу отдыхать.

Дело, впрочем, было не только в высоте. Судя по мутным глазам и специфическому аромату, уже сегодня красноармейцы «отметили» прибытие начальства.

– Такой, понимаешь, сволочной народ! – возмущался Васильев. – Вроде отобраны, прошли все проверки… И на тебе! Мог бы – тут же всех сместил бы к чертовой матери и отправил в СССР, под трибунал. А нельзя… Тут и радист, тут и опорный пункт…

– А вообще здорово придумано. Я вижу, наша экспедиция подготовлена на славу… во всех деталях.

Васильев усмехнулся с таким удовольствием, что сразу стало видно – в подготовке экспедиции он очень даже участвовал. Но ведь и правда подготовлено на славу!

Встал Петя рано, день прожил длинный, напряженный и нервный… но спал плохо, все время просыпался от удушья. Рядом мучался Каган. Иван не показывал, но и ему приходилось тяжело. Васильев, наверное, был привычнее к высокогорью, а Бубих – так тот вообще бодр и весел, как зайчик.

Что еще интереснее: в соседней комнате ворочались летчики, никак не могли уснуть, кряхтели и стонали, пили воду. Петя с Каганом тоже пошли пить водичку: запас стоял в местных пузатых корчагах на широченном подоконнике. Узкое оконце в стене полутораметровой толщины косо направлено вверх, на огромные звезды. Разноцветные страшные звезды мигали в какой-то особенной углисто-черной пустоте, делая очень реальным близость внеземного пустого пространства.

– Тут прямо совсем близко космос, – шепнул Каган.

– Ага! Очень высоко… Странно, что наши летчики свалились…

– Не странно… Они высоко летают, но с кислородными масками и в герметичных кабинах. У них в самолете и тепло, и кислорода достаточно. Как-то они завтра полетят.

– Гораздо интереснее, как мы завтра будем акклиматизироваться…

– Ты еще не понял?! Мы будем делать это активно! – Каган назидательно поднял палец. Петя невольно давился смехом, хотя от смеха сразу становилось намного труднее дышать. Укладываясь спать, Петя заметил: Бубих не спит, а наблюдает за ними. На редкость неприятный человек.

– Два дня на акклиматизацию! – Эти слова действительно сказал Васильев еще вечером. Но прав Каган: у Васильева были свои представления, как надо акклиматизироваться.

Для начала: улетел самолет. Измученные высотой летчики доложили о готовности взлетать. Было странно и неприятно видеть, как машина, дребезжа и раскачиваясь, бежит по полю, как она взлетает, уходит в страшное небо Тибета. Самолет уменьшался, уменьшался, превратился в точку, растворился в сияющем небе… только гул слышался еще долго.

– ДБ-3… Дальний бомбардировщик, модель третья, – сказал о нем Васильев. – Великолепная машина… Оценил?! Будет нужно, сделаем здесь настоящий аэродром, еще один – километров за тысячу на юг, и начнем отсюда бомбить Индию. Представляешь: появляется эскадрилья таких, и каждый несет тонны три бомб…

– Зачем?!

– Рано или поздно война будет… С англичанами она уж точно будет. Ну ладно, пошли пристреливать винтовки.

Не успев позавтракать, получили оружие, стали бить по положенным один на другой камни. В разреженном воздухе Тибета выстрелы не грохотали, а скорее отчаянно трещали. Десять выстрелов по неподвижной мишени. С третьего раза у Пети начало получаться: пристрелялся, стал учитывать, что из «его» винтовки надо делать легкое упреждение налево.

– А теперь – по движущейся мишени!

Вокруг монастыря бродили странные животные: размером с косулю, серые и красновато-коричневые, с белыми животами.

– Это оронго… Их еще называют чиру… То ли козлы, то ли антилопы, не разберешь. Пасутся днем, а ночью выкапывают себе ямы, в них и живут. Как в гнездах.

– Как же они выкапывают? У них же нет лап.

– Они выбивают ямы копытами. Не смотрите так, ребята, я знаю, о чем говорю, – сам видел.

– А зачем им ямы? Там же не теплее, чем снаружи.

– А ветра? Тут зимой иногда дует так, что сметает палатки, опрокидывает навзничь человека. И это при минус 30… Ну что? С такого расстояния возьмешь?

– А если подойти поближе? (До антилоп оставалось метров двести.)

– Можно… Они не подпускают ближе, чем метров на пятьдесят-семьдесят, – у местных ружья гладкоствольные, эту дистанцию все тибетские звери знают. А на сто – сто двадцать метров – подпускают. Они не уйдут: в той части долины – болото, есть и вода, и трава.

Идти по равнине было трудно: мучила одышка, все время хотелось пить, раза два закружилась голова. Пете все время казалось, что антилопы увидят их и убегут. А те не убегали, потому что ветер был от них. Когда звери начинали смотреть на идущих, Васильев неподвижно замирал; Петя с Каганом делали то же самое. Оронго тут же успокаивались и опять начинали пастись. Действительно, тут было неприятно пахнущее, полное какой-то своей жизни болотце… Воды вроде и немного, но и ей было некуда уйти в каменистую землю. Цветущая вода давала жизнь чахлой травке высотой в несколько сантиметров.

Метрах в ста от животных Петя захотел лечь на землю… Везде сыро, мокро, неуютно. Тогда Петя решил стрелять с рук.

– Стреляй с моего… – зашипел в ухо Васильев, сунул свою винтовку, поставив ее прикладом на землю. Он крепко держал свою винтовку и тыкал пальцем на ствол. Петя сгорбился, положил свою винтовку на ствол и стал ловить в прицеле антилоп.

– Станет боком, стреляй! – шипел Васильев.

Петя навел прицел на шею ближайшей оронго: если попадет, то убьет сразу. Он задержал дыхание и мягко, как мог, потянул спуск. Треснуло слабее, чем он ждал, но ствол резко подбросило вверх: чтобы стрелять точнее, Петя не стал стискивать левой рукой оружие. Одна антилопа лежала.

– Молодец! – громко прошипел Васильев. – Теперь давай ты!

Стадо отбежало и теперь стояло, настороженно глядя на людей.

– Не иди! – продолжал шипеть-кричать Васильев. – Они движения сразу пугаются. Давай оттуда! С руки!

Одно из животных рысью вернулось, вытянуло шею – нюхало лежащую оронго. Каган вскинул винтовку, тут же треснул выстрел. Антилопы кинулись вскачь. Они оставались хорошо видны на равнине, но мгновенно ушли из зоны надежного выстрела. Одна вроде бежала медленнее, все время забирала в сторону от стада. Каган было кинулся за ней.

– Стой!

Васильев отчаянно махал руками. Он объяснил, что, если животное и ранено, такой рысью оно может пробежать не один десяток километров. Догнать его почти невозможно, потому что и раненая оронго бежит быстрее всякой лошади, а выследить по следам крови очень трудно. Тибетские звери вообще очень крепки на рану, добыть их совсем нелегко. Вообще же Васильев был откровенно доволен – и свежему мясу, и тому, что парни неплохо стреляют.

– Это еще вполне может пригодиться, – туманно объяснял Васильев; в его устах это звучало уж, конечно, не так, что пригодится для стрельбы по антилопам.

Убитый зверь был небольшим, с косулю, ярко-рыжим, с саблевидными рогами длиной сантиметров пятьдесят. Пуля ударила в основание шеи; из входного отверстия крови почти не было… Тем не менее на землю крови набежало уже много: выходя, пуля вырвала кусок, в отверстие можно вставить кулак. Изо рта с вываленным языком тоже лилось, животное умерло мгновенно.

Петя и радовался трофею, и жалел великолепного зверя. Васильев же мгновенно достал нож; он резал, парни тянули. Стоило снять шкуру _— и зверь превратился просто в мясо. Совершенно исчезли красота, изящество, грациозная сила, несшая оронго по поднебесным равнинам. Полчаса работы – и кровь из полости тела слили на землю, туда же бросили внутренности, кроме печени, сердца и почек. У Васильева нашелся и мешок для этих кусков. Мясо же было аккуратно разделено на три части, для переноски. Пока разделывали, Васильев посетовал, что нет лошадей, придется нести мясо самим. Жаль, рассуждал Васильев, что нет смысла брать голову и даже рога, как трофей: шкура у оронго очень хорошая, не вылезает, как лосиная и оленья, вешать ее на стенку – отличное мероприятие. Но и шкуру нет смысла брать, потому что выделывать шкуру сейчас некому – тибетцы за это не возьмутся.

– А если поручить красноармейцам?

– Точно! За шкурой пошлю этих бездельников.

На обратном пути Васильев указал Пете на поставленные вертикально барабанчики. Они были укреплены на палке так, что текучая вода все время эти барабанчики крутила.

– Знаешь, что это такое?

– Это молитвенные цилиндры… В них плотно-плотно вставлены листы бумаги со словами молитвы. Вода их крутит – получается, что молитву как бы читают множество раз.

– Верно… Делу вас учили в университете. Вот тебе Азия: вода работает, чтобы миллион раз помолиться. А воду вверх погнать не могут, не научились…

И правда: на глазах несущих добычу молодые монахи набирали воду в длинногорлые сосуды из тыквы. Наверное, несли своему старцу. Впрочем, и самого «святого старца» они увидели. Старец с пегими длинными волосами выходил из кельи.

– И этому опорожнить кишечник надо! – сказал неуважительный Васильев и скорчил такую рожу, что Петю невольно затрясло от смеха.

Пропуская молодых монахов, старец положил руку на зад одного из них, что-то сказал и оскалился. Расстояние скрыло речь, но Петя с содроганием понял, какого рода отношения у «старца» с молодыми монахами.

– А ты чему удивляешься? – отнесся Васильев, который, как всегда, все видел, все понимал и все оценивал. – Тут по монастырям содомский грех, какого не было в самом Содоме.

Каган не выдержал и рассмеялся:

– В буддизме же монахи живут с женами!

– Не с женами, товарищ Каган! А с монашками – ани. В тех монастырях, где есть монашки. А вы же видите, никаких монашек тут нет.

Нести мясо было трудно, потому что одышка мучала все сильнее. Васильев уверял, что это кончится уже к завтраму, а в лагере велел Пете заняться рацией. «Заниматься» не пришлось слишком долго: красноармеец-радист легко ловил петины сигналы, а это и было главное – во время похода в определенное время выходить на эти частоты, сообщать, где идет экспедиция.

Пока Петя «занимался», двое красноармейцев сходили к болоту, принесли голову и шкуру антилопы. Васильев велел им выделать шкуру, вырубить часть черепа с рогами и хорошенько обработать солью.

Еще Петя зашел в местный буддистский храм, посмотрел утварь. Все было знакомое, понятное: большой плоский барабан «кенгэргэ» на специальной подставке. Круглый гонг «харанга», больше всего похожий на здоровенную сковороду. Медные тарелки-литавры «цан». Маленькие медные тарелочки «дэншик», соединенные ремешком. Монах показывал Пете храм, объяснял: барабаны и «цан» служат для привлечения светлых божеств, а вот «дэншик» – для неприкаянных злых духов.

Издыхавший от скуки служитель показал и трубы: ритуальную морскую раковину «дунгар», оправленную серебром, многометровую трубу «рагдонг» – ее держат, положив на что-то, после чего извлекают звук, который Петя мог сравнить разве что с задумчивым пуканьем огромного колхозного быка.

– У тебя есть «гианлинг»? – спросил Петя.

И сузились глаза монаха.

– Ты в своей жизни видел «гианлинг»?

– Конечно, видел. И «скула-друм» я тоже видел. Меня долго учили службе богам и духам.

Монах побледнел под многолетним слоем грязи.

– Ты хочешь видеть и «скула-друм»? Зачем тебе?

– Мне интересно, правильно ли у вас делают такие вещи.

Монашек раскрыл рот… закрыл… Петя убеждался, что эти инструменты и правда священные, показывают их не всем… Убеждался и в том, что тибетцы превосходно знают, какое впечатление их обычаи оказывают на европейцев.

Впрочем, ему показали и флейту из бедренной кости человека, окантованной серебром: «гианлинг». И барабан из двух развернутых крышек человеческих черепов, обтянутых человеческой кожей, – «скула-друм».

Монах все приглядывался, что скажет и как посмотрит незнакомый странный человек… Петя смотрел серьезно, внимательно, а потом сказал, что сделаны предметы правильно. Мол, в Петербурге он видел другие – но они были ничем не лучше и не хуже этих. Монаха он оставил озадаченным.

Вечером оказалось, старшина опять перебрал самогона. Васильев еще вчера велел ему сломать и выбросить аппарат… А старшина все тянул с исполнением приказа, пробовал самогон… и перебрал. Видимо, бедняга уже не мог отказаться от любимого напитка.

– Завтра будем судить, – серьезно сказал Васильев.

К вечеру прибыли тибетцы, целый отряд. Они не пошли в монастырь, раскинули черные палатки из плотной, как валенок, ткани. Васильев с Петей и Каганом пошли в лагерь, отнесли ящик сгущенки. Петя переводил: тибетцы сообщали, что готовы, но нет подходящей жертвы, они не знают, будет ли успешным поход.

– Будет жертва, поход будет успешным, – перевел Петя слова Васильева. Он еще не знал, что начальник имеет в виду.

Тибетцы сидели и лежали возле своих низких костерков; огонь в кострах отсвечивал зеленым, варево булькало в глиняных корчагах и все никак не могло упреть. Одно дело было знать в теории, что вода в Тибете из-за низкого давления начинает кипеть не при ста, а при восьмидесяти градусах, и потому все варится медленнее, чем внизу. Другое дело – видеть это своими глазами.

Тибетцы показались Пете мелкими, с несоразмерно широкой грудью. Некоторые спустили с одного плеча свои халаты – ткань на них тоже пошла почти такая же, как войлок, идущий на изготовление валенок. Тела у тибетцев под кожей оказались словно перекрученные веревками. Сразу понятно: очень сильные, исключительно выносливые люди.

Петя, конечно, читал, что тибетцы никогда не моются. Теперь он слышал исходящий от них кислый дух. Оказалось, не так просто наблюдать, как они макают в сгущенку чудовищно грязные пальцы и суют в рот, обсасывают их, как иногда делают дети.

К изумлению Пети, один из тибетцев, почти не отойдя от палатки, присел и тут же навалил под халатом. Так прямо сел и преспокойно покакал. Никто не обращал внимания на дымящуюся рядом кучу, все продолжали есть сгущенку, ждали, когда упреет каша.

Вокруг бродили лошади – мелкие, тощие, с большущими тяжелыми головами. Петя протянул было руку к короткой гриве одной из них; лошадь прижала уши и оскалилась. Тибетцы нехорошо засмеялись. Васильев велел отойти: тибетская лошадь к себе чужого человека не подпустит. Она может и укусить, и ударить – причем не лягнуть задней ногой, а прицельно ударить передним копытом. Редко, но бывает – лошадь убивает незнакомого человека. Тибетцы лежали и смотрели, но никто и не пытался предупредить Петю об опасности.

Позже Васильев спросил, какое они впечатление произвели на членов отряда. Иван сказал, что они дикие и надо использовать их предрассудки. Каган сказал, что тибетцев надо изучать – им тоже предстоит жить в Земшарной республике Советов, они тоже будут строить коммунизм. Петя сказал, что это недобрые люди.

– Это точно! И дикие они, и недобрые. А вот насчет строительства коммунизма, – это надо будет еще посмотреть, на это есть разные мнения.

– Есть одно правильное мнение – марксистское. Такие народы должны сразу шагнуть в социализм.

– Марксисты, понимаешь, тоже думают по-разному. Вот Циолковский, например, полагал – есть народы неисторические. Так думал и Гегель – а это ведь учитель Карла Маркса! Циолковский предлагал, что, если народ неисторический и обучению не поддается, его надо просто истребить. Потому что в таком случае от этого народа толку все равно никакого.

– Тогда надо сначала проверить – обучаемый это народ или нет, – Иван чуть ли не в первый раз заговорил по собственной инициативе. – Потому что сейчас совершенно неизвестно, можно ли чему-то научить этих вот наших друзей…

– Или их детей, – подхватил Петя. – Уж, наверное, если постараться, хоть кого-то да можно обучить. Кадрами бросаться нельзя.

Пете казалось это самым справедливым, да и просто самым «хозяйственным» подходом: попытаться научить первобытный народ грамоте и цивилизованной жизни.

– Может, и можно, – легко согласился Васильев. – Попробовать мы наверняка попробуем.

Каган сидел как-то сжавшись, угрюмо; потом, уже в темноте, ушел за каменную громаду. Петя чувствовал – что-то не в порядке. Он нашел Кагана внимательно смотрящим на звезды.

– Товарищ Каган… Ты хоть мне объяснил бы, в чем дело.

– Да ни в чем…

Повернутое к Пете лицо Кагана было невозможно рассмотреть, только сверкали в свете звезд глаза.

– Просто, понимаешь, товарищ Кац… В моем местечке, на Полтавщине… Там казаки в девятнадцатом году вырезали человек четыреста. Приехали и весь день резали, – оказывается, дали зарок вырезать все местечко холодным оружием. Родителей и меня там не было, отец давно ушел с Красной Армией, комиссарил. А в местечке убили двух моих теток, несколько братьев и сестер. И как убивали! Это описать – не поверит никто. Наверное, евреи для казаков тоже были народ неисторический. Такой, который можно и истребить, вреда особого от их истребления не будет.

Помолчали… Каган не сказал – убивали русские. Он не сказал, что Циолковский и Васильев – тоже русские. Это понимали оба, и Петя первый раз в жизни вдруг ощутил – а ведь между народами и правда может быть разница… В Ленинграде, среди вежливых, доброжелательных людей, любые национальные «разборки» казались полной дикостью, граничили с преступлением. Тут, на «крыше мира», среди первобытной природы, все выглядело как-то иначе.