Текст книги "БутАстика (том II)"

Я буду любить тебя вечно

Он любил свечи. А может, просто привык к ним. Как бы то ни было, электричеством для освещения он почти не пользовался. И уж тем более не стал этого делать сейчас.

Свечи оплавились наполовину, стали похожими на коряво-узловатые стволы призрачных деревьев. Они плакали, сгорая, но их слезы вызывали не боль, не страх перед скорой смертью. Скорее, это были слезы радости от выпавшей на долю свечей миссии – нести свет. Или от умиления, вызванного освещаемой ими картины – вечного как мир акта любви.

Лизины пальцы коснулись его лба. Двинулись, подрагивая, к виску, опустились на щеку.

– Ты будешь любить меня всегда?

Он вздрогнул и открыл глаза. Лиза смотрела на него не мигая. Ее лицо было так близко, что в расширившихся на всю радужку зрачках он увидел стекающие по свечным стволам слезы.

– Я буду любить тебя вечно.

Он сказал это, не задумываясь, но сразу же осознал, что сказанное им – сущая правда. Не избитая поэтическая аллегория, а именно то, что выражала данная фраза буквально. Дело в том, что ему суждена была вечная жизнь. Как, почему, зачем – он не знал. Но жил он всегда, и понимал – эту уверенность он тоже не мог объяснить, – что так будет и дальше. До скончания времен. А может быть, и не только.

Впрочем, вечно жить и вечно любить – далеко не одно и то же. Но признание в вечной любви вырвалось у него не случайно. За долгую-долгую жизнь он научился не бросаться словами впустую, слишком уж это было глупо и недостойно для вечноживущего. И все-таки, случалось порой, что слова вылетали раньше, чем он успевал хорошо их обдумать. Вот как сейчас это признание. Но даже в подобных случаях сказанное не было бессмысленной шелухой – подсознание являлось надежной частью его разума.

И теперь, хорошенько обдумав свои слова, он понял, что сказал очень правильно: он будет любить эту женщину вечно. Он любил за свою жизнь многих. Очень и очень многих; за века, за тысячелетия – сколько их было: сотни, тысячи? Но ни одной из прежних возлюбленных он не говорил о вечной любви, ведь он знал, что таковой не бывает. И лишь теперь понял, что ошибался. Вечная любовь существовала, но была столь большой редкостью, что поразила даже его, вечноживущего, который давно отвык чему-либо удивляться. А может… Может, ошибкой, нелепой случайностью было как раз это – непонятное, неожиданное, совершенно не нужное никому чувство? Зачем нужна вечная любовь в мире, который сам не вечен?

Он не находил разумного объяснения. Впрочем, он не находил его и для самого своего существования. Но что есть, то есть, с фактами не имело смысла спорить. И он повторил, уже вполне осознанно:

– Я буду любить тебя вечно.

– Я тоже буду… – начала Лиза, но он быстро накрыл ее губы ладонью.

– Не надо ничего обещать. Достаточно того, что ты любишь меня сейчас.

Лиза убрала его руку.

– Но ведь ты…

– Я сказал, что сказал, – произнес он, пристально глядя в Лизины глаза. Девушка сдвинула брови.

– Ты бываешь таким странным. Мне даже становится… зябко.

– Я согрею тебя, – улыбнулся он, привлек к себе Лизу и обнял ее. Однако та уперлась руками в его грудь и вновь приподнялась. Брови ее по-прежнему хмурились.

– Ты ничего не рассказываешь о себе. Почему?

Он перестал улыбаться.

– А что ты хочешь узнать? Я здесь, я твой. Разве нужно что-то еще?

– Где ты родился? Как жил до меня? Чем занимался? – Лиза села, всем своим видом показывая, что отступать не намерена. – Неужели ты думаешь, что все это мне безразлично? Пусть это ничего не изменит, я все равно уже люблю тебя, но мне хочется знать о тебе больше… – С губ девушки сорвался смешок, больше похожий на всхлип: – Больше!.. Да хотя бы что-то! Ведь я не знаю о тебе ничего.

Он тоже сел и набросил одеяло на обнаженные Лизины плечи, которые начали подрагивать.

– Мне не холодно! – дернула Лиза плечом, и одеяло упало. – Почему ты молчишь?

Он качнул головой. Почему!.. Разве мог он сказать любимой правду? Признаться, что знает о своем рождении не больше ее… Ведь он помнил лишь то, что был всегда. Но даже он считал это нелепостью, не укладывающейся в рамки человеческого разума. А поскольку данный факт, несмотря ни на что, являлся в то же время неоспоримой реальностью, не означало ли это, что сам он… не был человеком? Может, поделиться с Лизой и этим сомнением?

Он скривил губы.

– Чему ты улыбаешься?! – тряхнула девушка роскошной темной гривой, и язычки огня на свечах испуганно заметались. – Ты не хочешь мне в чем-то признаваться? Что ты скрываешь? Боишься напугать меня своим прошлым?.. Я ведь сказала тебе, что все равно уже люблю тебя, и мне безразлично, что там у тебя было до меня.

– Ты непоследовательна, – улыбнулся он.

– Не придирайся к словам! – сверкнула она глазами. – Ведь ты понимаешь, что я имею в виду. Зачем ты так со мной? – Голос девушки дрогнул.

Он подвинулся к Лизе, прижался к ее спине, опустил лицо в густые темные волосы и вдохнул их пьянящий аромат. На сей раз девушка не сделала попытки освободиться, лишь – уже явственно – всхлипнула.

– Ну, ну… – шепнул он ей в затылок. – Не надо. Я не хочу вспоминать прошлое. Не потому, что хочу его скрыть. Просто то, что было у меня до тебя, и впрямь не имеет значения. Потому что по-настоящему жить я начал только сейчас, с тобой.

Лиза молчала. Прижала к груди колени, опустила на них подбородок, обхватила голени руками и замерла. Он чуть крепче обнял девушку, положив на ее ладони свои.

Молчание длилось долго – и он невольно стал прокручивать в голове Лизины вопросы, мысленно отвечая на них. На те, на которые существовали ответы.

«Где ты родился?» – «Не знаю».

«Как жил до меня?» – «По-разному. Твоей жизни не хватит, чтобы я успел все рассказать».

«Чем занимался?» – «Очень многим. Но в основном – просто жил. Выживать мне не приходилось, поэтому я мог позволить себе делать то, что хочется. Путешествовал, наблюдал».

«Сказав» это, он задумался. Получалось так, что вся его жизнь и была предназначена для этой единственной цели – наблюдать. Ему и в самом деле не приходилось заботиться о средствах к существованию. Впрочем, он мог обходиться без воды и пищи – вполне возможно, что и без воздуха – сколь угодно долго, так что забота о хлебе насущном была ему вовсе чужда. Ему не страшны были ни жара, ни холод; не причиняли никакого вреда яды; любая, самая страшная рана заживала бесследно. Поэтому он старался побывать везде, поучаствовать в самых опасных походах и битвах. Он сражался плечом к плечу с воинами Александра Македонского, вместе с другим Александром – Невским – топил тевтонцев в Чудском озере. Он был на Куликовом и Бородинском поле, был и на Курской дуге – разумеется, не в качестве туриста. Он горел в танке, таранил на подбитом самолете эшелоны. Он взбирался на Эверест и прочесывал амазонские джунгли. Он мог бы легко отыскать Атлантиду, но это ему было неинтересно – ведь он и так знал, где она. А еще он не летал в космос – не потому, что не хотел, но потому, что знал – это ему не нужно. Его «объектом наблюдения» была Земля.

Кто же назначил его наблюдающим за этой планетой? И каким образом этот «кто-то» получал от него «отчеты»? Или же они шли «наверх» напрямую – от его органов чувств, либо после предварительной обработки его сознанием непосредственно из мозга? Тоже напрямую, без участия его желаний и воли. Да и была ли она у него – воля? Скорее всего, этот «рудимент» отсутствовал у него так же, как память о собственном рождении, как возможность испытывать голод и жажду, чувствовать боль и страх, и, наконец, так же, как отсутствовало у него право на саму смерть. Им управляли, его вели! Туда, куда было надо. И отнюдь не ему.

А было ли что-нибудь по-настоящему «надо» лично ему? И вот эта… это чувство к Лизе, которое он впервые назвал «вечным» – не было ли и оно навязано ему свыше?.. Как там спросила Лиза?.. «Боишься напугать меня своим прошлым?» Нет, теперь он боялся напугать ее настоящим. Он впервые боялся чего-либо вообще.

Похоже, девушка что-то почувствовала. Ее спина напряглась, чуть дернулась голова…

Он скорее прочел ее мысли, чем услышал:

– Что-то случилось?..

– С нами ничего не может случиться, – уверенно сказал он. Но сам он уже не ощущал этой уверенности. Ни в чем, и в первую очередь – в самом себе.

Лишь одно он знал наверняка и точно: он по-прежнему любит эту девушку. Но теперь он сомневался в самой природе этой любви.

Лиза расцепила руки, обернулась и заглянула в его глаза.

– Ты… по-прежнему любишь меня?..

– Разве я мог успеть разлюбить за пару минут? – попытался он выжать улыбку.

– А за час? За день, за полгода, за десять лет?

– Я ведь сказал, что буду любить тебя вечно.

Лиза ответила вдруг почти его словами:

– Не надо вечно. Достаточно этого мига. Как в той песне: «Есть только миг между прошлым и будущим…»

– «…именно он называется жизнь», – закончил он полушепотом. – Надо же, как точно! Почему-то раньше я не задумывался над смыслом этих слов…

И тут же он понял, почему. Потому что у него не было этого мига! Его жизнь была вечной, и хотя по существу в ней тоже были прошлое и будущее, но они потеряли привычный смысл. У него всегда что-то было и всегда что-то будет, у него и было, и будет, и есть только это «всегда-всегда-всегда»… У него не было только «сейчас» – именно этого сладостного мига, ради которого стоило жить, который, как пелось в песне, «называется жизнь». А его жизнь – это всего лишь бесконечная пустышка, к которой он давно уже утратил интерес. Да и было ли ему когда-нибудь интересно жить? Не воевать, не ползать по скалам и скитаться по морям, пустыням и джунглям, а просто жить?.. Он не помнил. Да и откуда мог у него мог быть интерес к жизни, если его повсюду кто-то водил, кто-то смотрел его глазами и слушал его ушами, принимал за него решения и даже, возможно… любил его сердцем? Что же тогда у него своего, если даже любовь, не говоря уже о жизни – хоть и вечной, но абсолютно бесполезной – ему не принадлежала?

Нет! Нет, нет, нет! Свою любовь он не отдаст никому! Пусть забирают эту пустышку, называемую «вечной жизнью», и пусть оставят ему миг – всего лишь миг настоящей жизни, наполненной любовью. Вечной любовью.

Он не заметил, как невольно крепче сжал руки, и лишь когда Лиза вскрикнула, расслабил объятия. Девушка недоуменно посмотрела ему в глаза, в которых, словно далекие звезды, мерцали огоньки свечей.

– Что с тобой? Где ты? – шепнула она.

– Я там, где и ты, – тоже шепотом ответил он. – Без тебя меня нет.

* * * * *

Для вечноживущего и год – как минута. А три месяца и вовсе промчались стрижом по летнему небу. Казалось бы, еще вчера они с Лизой нежились на берегу лазурного моря под жаркими лучами солнца, а вот уже и первым льдом затянуло во дворе лужи; деревья, не успевшие полностью сбросить листья, из невзрачных и серых превратились в стеклянно-серебряные: тронь ветку – и зазвенят колокольцами хрустальные подвески.

У него уже вошло в привычку стоять по утрам возле окна и смотреть, как Лиза садится в машину, помахав ему снизу ладошкой; как, сдав задним ходом от места парковки, разворачивается и выезжает со двора. Но и после этого он не сразу задергивал штору; смотрел на невзрачный двор новыми глазами и видел не осеннюю мокрую грязь, не хмурых, зябко ежащихся, не вполне еще проснувшихся людей, спешащих на работу, а будто бы неведомый ему доселе сказочный мир, населенный совершенно незнакомыми, волшебными персонажами – каждый со своей чудесной тайной, загадкой, мечтой.

А сегодня посеребренный инеем мир и в самом деле был похож на сказку. На продолжение той, что жила в его сердце последние месяцы. Он бросил разбираться в природе своего нежданного чувства, перестал докапываться до его корней и причин. Он любил – и этого ему вполне хватало. Да что там! Это заменяло ему все остальное – все, чего он был лишен взамен на хладнокровную вечность.

Телефонный рингтон больно щелкнул по нервам. И внутри что-то лопнуло, скрутилось, сжалось, убив одним махом сказку и в сердце, и за окном. В то же мгновение он понял, что услышит сейчас. Неведомо как, от кого, откуда, но он знал предстоящий разговор до последнего слова. Впрочем, и слов-то там будет немного. Из них всего четыре значащих, которые выстроятся в зловещую, жуткую цепь: «гололед» – «авария» – «Лиза» – «больница». Он почти физически ощутил лютый холод этой цепи, согнулся под ее непомерной тяжестью, застонал, и, превозмогая боль, все-таки взял трубку…

Следующие сорок минут словно вырезали из его отменной доселе памяти острым, холодным скальпелем. Он вновь начал что-то соображать лишь в больнице – тоже холодной, как и все, что окружало его, к чему он прикасался в последний час. Утренний заморозок покрыл предательским льдом не только дорогу, с которой сорвались колеса Лизиного автомобиля, но и все-все-все в этом, ставшем совершенно ненужном, пустом и холодном мире. Холодом дохнули слова, сказанные врачом, упали тяжелыми кусками льда, взорвались, жаля острыми холодными крошками:

– Травмы, несовместимые с жизнью. К сожалению, медицина бессильна.

– Она умерла? – онемевшими от холода губами промычал он.

– Пока нет, но… – отвел глаза врач.

Ожидая, пока Лизу доставят из операционной и к ней можно будет зайти, посмотреть на любимую в последний может быть раз, он вышел в больничный двор. Машинально сделал пару шагов к скамейке, но, дойдя до нее, замер, позабыв, куда он шел и зачем. Мыслей не было вообще… Кроме одной. И не мысли даже, а всплеска, взрыва эмоций и гнева.

Он поднял глаза к небу, сжал кулаки и прохрипел сквозь стиснутые зубы:

– Эй, ты! Кто ты там или что!.. Тебе мало той пытки, на которую ты обрек меня – быть твоим вечным соглядатаем? Ты решил добавить еще это – чтобы я вечно любил ту, которую больше никогда не увижу?.. Какая же ты… мразь!.. – Но тут его лицо мгновенно сменило выражение, из гневного став почти жалобным. В глазах застыла мольба, ладони сомкнулись в просящем жесте. – Не надо! Прошу тебя, не надо!.. Верни ее, умоляю тебя! Забери у меня вечность, отбери саму жизнь, только пусть живет она! Если ты хочешь, чтобы я никогда не увидел ее больше, то я не подойду к ней, не буду звонить, писать… Только оставь ей жизнь, прошу тебя, кто бы ты ни был!.. Ведь ты можешь, я знаю, для тебя это пустяк. Раз ты способен давать вечную жизнь, то сохранить обычную для тебя ничего не стоит… Прошу тебя. Пожалуйста… Сделай это…

Последние фразы он уже шептал, почти беззвучно шевеля губами. Но он был уверен, что их услышали. Те, или тот, или вообще нечто, не поддающееся осознанию, но способное сделать то, что он просит. И был, конечно же, прав. Он, как всегда внезапно и неведомо откуда, стал знать ответы на свои вопли-вопросы и на шепот-мольбу.

Он узнал, что случившееся вовсе не наказание ему, не пытка, что это действительно случайность, непредсказуемая последовательность мелких обстоятельств, не все из которых контролируются извне. Но по иным, высшим, недоступным для человеческого разума обстоятельствам, некоторые события нельзя отменить. В данном случае нельзя отменить смерть, которая наступит ровно через восемь минут. Единственное, что возможно – это совершить обмен. Неважно, кто умрет – Лиза или другой человек. Но кто-то умереть должен. И если он готов назвать имя этого другого, то Лизе будет оставлена жизнь.

От ошеломляющей радости у него подкосились ноги. Он рухнул на скамейку и опустил в раскрытые ладони мокрое от внезапных слез лицо.

– Жить!.. Она будет жить! – Простонав это, он вдруг вздрогнул, поднял голову и недоуменно посмотрел на серое небо. – Но… кто?.. Кто вместо нее? Кто этот другой?.. – Он дернул рукой, освобождая запястье, бросил взгляд на часы. – Восемь минут!.. Нет, уже меньше… Как я успею… Да и как я могу?! – Он вскочил, замахал руками, словно собираясь взлететь. Прямо туда, к неведомому вершителю судеб. И решение вспыхнуло вдруг – очевидное и единственное верное. Он закричал, вновь воздев руки к серым облакам: – Я! Я этот другой! Я буду вместо нее! Возьми мою жизнь!..

Ответ возник в голове сразу. Ему показалось даже, что на сей раз он услышал голос, который ответил ему. Но это было неважным. Важно было лишь то, что с ним согласились. Правда, имелось одно условие… Ведь вместе с ним умрет и наблюдатель, что являлось категорически недопустимым. И в этом случае им должна стать Лиза. С вечной жизнью в нагрузку.

Перепрыгивая через две ступеньки, он помчался наверх, туда, где он знал, была сейчас умирающая Лиза. А еще он знал, что должен будет сделать – просто взять ее за руку и… передать свою жизнь. Вечную жизнь. Как это сделать, он тоже знал.

У дверей палаты он посмотрел на часы. Осталось три с половиной минуты.

Бег секундной стрелки заворожил вдруг его. Он отчетливо понял сейчас смысл той строчки из песни, про миг между прошлым и будущим. Который единственно и является жизнью. Даже не понял, а впервые реально ощутил. Вероятно потому, что вечность для него перестала существовать; ему оставалось жить всего три минуты. Теперь он знал, что же это такое – настоящая жизнь! Та самая, которая всего лишь миг. Обжигающе-сладостный, наполненный счастьем и болью, исчезающе-неуловимый, но осязаемо яркий, пульсирующий, живой… А то, что было у него раньше, не шло ни в какое сравнение с этим мигом. Это не являлось жизнью. И, если бы не любовь… случайная, «непредсказуемая последовательность мелких обстоятельств», но, тем не менее, такая же, как и этот миг, настоящая, то он бы так и не стал человеком, оставаясь лишь наблюдателем.

И тут он испугался. До холодного пота, до дрожи в коленях. Не смерти, нет! Он испугался того, что намерился сделать. Что решил отнять у любимой…

* * * * *

Он опустил две красные розы на мокрый серый песок могильного холмика. Воткнул рядом тонкую свечку, зажег, заслоняя от ветра ладонью. По свечке скатилась слеза.

– Я буду любить тебя вечно, – беззвучно, одними губами, сказал он.

Цифровой подружитель
(Детская фантастика. Повесть, рассказы)

Мы скоро вырастем, ребята,

И нас большие ждут дела.

Пусть у Земли большая карта —

Нам все равно она мала!

Пусть не обидится планета,

Она ведь вырастила нас,

Но все же сядем мы в ракету

И полетим вперед, на Марс!

Мы тяготенья снимем путы,

Мы любопытны – просто жуть!

Для нас открыты все маршруты,

Но к Марсу – самый первый путь!

(Стихи автора)

Ракушка
(Маленькая повесть для немаленьких детей)

После Туапсе в окна прыгнуло море. Ну, это я, конечно, для красоты так говорю, никуда оно на самом деле не прыгало, а лежало себе спокойненько от самой почти железной дороги до горизонта и еще дальше. Папа говорит – до Турции, так значит и есть. Но в тот момент, как мы тронулись от вокзала в Туапсе и, проехав совсем чуть-чуть, стали поворачивать налево, оно к нам в окошко и прыгнуло – глаза так и утонули в этой сине-зеленой огромности! Я чуть не взвизгнул. Было бы мне не двенадцать лет, завизжал бы точно.

Вообще-то я море видел и до этого, мы ездили сюда уже два раза – когда я перешел во второй класс и еще раньше, когда мне всего четыре года было. Тот, первый раз, я, конечно, не помню: так, что-то смутное мелькает – карусель-паровозик, ярко-розовый круг, с которым я в море барахтался… Второй раз помню лучше, но тоже как-то размыто, без подробностей. Вот тогда я от моря, наверное, визжал… Хотя, в тот раз мы летели на самолете. Или самолетом? Мама всегда ворчит, что я неправильно говорю. А какая разница? Всем же и так понятно! Просто мама привыкла, она на работе, в своей редакции, всем ошибки исправляет. Вот и мне достается. Ладно, я не обижаюсь! Папе, наверное, от мамы больше терпеть приходится – он же с ней вместе работает, только он как раз и пишет те статьи, что мама проверяет. Ну, не он один, конечно, пишет, и не одна мама проверяет, их там много – я у них на работе был, знаю.

Да ладно, какая работа, чего это я? Отпуск же у мамы с папой, а у меня каникулы! Наконец-то мы снова едем к морю все вместе! Да вот ведь, уже и приехали почти, говорю же – море за окном плещется!

Тут как раз по вагону стали всякие тетки ходить, предлагать жилье в Лазаревском… А мы как раз туда и ехали. Но папа почему-то от теток все время к окну отворачивался, а мама только головой мотала, когда они возле нас останавливались.

– Чего вы? – удивился я, когда прошла очередная тетка. – Нам ведь надо жилье!

– Ты знаешь, сколько денег они дерут? – проворчал папа, по-прежнему глядя в окно.

– Не знаю, найдем ли мы дешевле, – вздохнула мама. – Июль, самый сезон…

– Найдем, – сказал папа очень уверенно, словно сам с собой спорил. Даже от разглядывания моря отвлекся и на маму посмотрел. – Там на каждом заборе объявление: «Сдается комната».

– Ты-то откуда знаешь? – снова вздохнула мама.

– Санька говорил! И Верунчик твоя…

– Они когда ездили? Санька два года назад, а Верунчик – в конце мая.

– Какая разница?.. – Папа снова уставился в окно.

– Ох… – в третий раз вздохнула мама, и мне стало немного грустно. Но мама вдруг вскинулась, засуетилась, набросилась на меня: – Гарик, а чего ты сидишь?! Мы через десять минут выходим, а у тебя вещи не собраны! Фломастеры, вон, валяются, альбом… Чипсы будешь доедать?

Я помотал головой и чипсами захрустел папа, а я сдернул с полки сумку, ссыпал в отдельный кармашек фломастеры и стал пихать в большое отделение альбом и книгу. Большое-то оно большое, но места в нем совсем не осталось. Странно, ведь альбом с книгой там и лежали; почему же сейчас они не лезут? Мама заметила мои мучения, забрала у меня альбом и положила его сверху в сумку с продуктами. Хотела отправить туда и книгу, но я испугался – еще запачкается какими-нибудь помидорами или курицей… И я предпринял новую отчаянную попытку запихнуть книгу в свою сумку. В ней вдруг что-то хрустнуло, и книга наконец-то поместилась. Сначала я расстроился, что сломал какую-нибудь важную вещь, но тут как раз поезд начал сбавлять ход, за окнами замелькали дома поселка, и я сразу забыл об этой неприятности.

Пассажиры заспешили к выходу, папа с мамой тоже подхватили сумки и наперебой заторопили меня. Странные люди! Можно подумать, что я не хочу выходить.

Первый сюрприз ждал нас, едва мы выбрались из вагона на перрон. Там тоже к нам подлетели разные дядьки-тетки и стали дергать за рукава и орать прямо в уши про дешевое отличное жилье. Но едва мы от них отбились (папа двинул сквозь орущую толпу тараном, а мама отбивалась непосредственно, мотая головой и повторяя: «Нет, не надо, не надо, нет, нет…»), как я тут же увидел стоявшую в стороне, у лавочки… Елизавету Николаевну!

– Папа, мама! – закричал я, некультурно показывая на свою первую учительницу пальцем. – Смотрите!

– Ба! – сказал папа и выронил сумку. Мама потешно захлопала глазами и замерла как вкопанная. А я рванулся было к Елизавете Николаевне, но через два-три шага тоже замер. Чего-то я вдруг застеснялся. Все-таки с первой учительницей мы два года не виделись, она после нашего класса на пенсию ушла и сразу уехала куда-то. Но самое-то смешное, я ведь когда вещи перед выходом собирал, про Елизавету Николаевну вспомнил и подумал: вот было бы здорово, если б она именно в Лазаревское переехала, а здесь бы нам повстречалась и предложила у себя поселиться. И денег бы не много попросила, а то мама с папой переживают, что нам их для нормального отдыха не хватит… Вот я и затормозил. Такого же не бывает, чтобы невероятные мысли сбывались! А получается, что бывает. Хотя, Елизавета Николаевна нас ведь еще жить к себе не позвала…

И тут она нас тоже заметила и сразу узнала. Побежала к нам, замахала руками:

– Кукушкин! Гарик! – Остановилась, задумалась ненадолго, махнула рукой: – Вы меня извините, товарищи родители, не помню уже, как вас зовут… А Гарика помню! Как же, я весь ваш класс по именам помню, вы ведь у меня последние были… – Учительница полезла в карман за платком, стала вытирать глаза, потом обняла вдруг меня крепко-крепко. Я снова застеснялся. Стою, как истукан, и молчу. А мама с папой, наоборот, оживились, заговорили разом. Напомнили свои имена, стали рассказывать, что вот, мол, отдыхать в Лазаревское приехали… Странные они все же! Можно подумать, что летом на море можно поехать, чтобы работать. Хотя, папа куда только не ездит по работе – и зимой, и летом. Вот, недавно только с Севера вернулся, с Кольского полуострова. Там какой-то интересный случай произошел – то ли военный самолет разбился, то ли метеорит упал. Папа мне оттуда такой сувенир привез…

Но тут мои мысли Елизавета Николаевна прервала. Она сказала то, что я и хотел:

– Так это же замечательно! Это очень кстати! Я как раз к поезду пришла, чтобы жилье людям предложить. Но тут видите, что творится, – кивнула она в сторону галдящих дядек и теток. – Мне не пробиться. Да и не умею я, никогда этим не занималась. У меня ведь муж этой зимой умер, – Елизавета Николаевна снова полезла за платочком. – А дочка – мы ведь к ней-то сюда и переехали, как пенсионерами стали – еще в прошлом году замуж второй раз вышла, в Сочи перебралась, к мужу. Внук сейчас в армии. Вот я и осталась одна в двухкомнатной квартире…

Папа с мамой переглянулись, и учительница замахала руками, заговорила быстро-быстро:

– Нет-нет, вы не подумайте, я не из-за денег! Мне и дочка помогает, да и пенсии хватает… Много ли одной надо? Просто людям помочь хочется, да и скучно в одиночестве. Может, вы у меня остановитесь? Мне и с Гариком пообщаться – в удовольствие, и вообще – не чужие ведь…

Конечно, мы поселились у Елизаветы Николаевны. Правда, маме больше бы хотелось пожить в частном доме, с садом, или хоть цветами во дворе, чтобы посидеть можно было вечером на лавочке, южную зелень понюхать… А чего ее нюхать? Главное – что? Море! А оно от дома Елизаветы Николаевны совсем рядом – пять минут каких-то. Ну и что, что у нее квартира, зато привычно все, почти как дома. А зелень понюхать можно с лоджии – она как раз на склон горы выходит – той, на которой телевышка стоит. И весь этот склон просто утопает в зелени, нюхай – не хочу.

Правда, в этот вечер мы уже ничего нюхать не стали; поужинали только, приняли душ и уснули как убитые. Во всяком случае, я. Вот ведь интересно: полтора дня в поезде ехал, ничего не делал, только на полке валялся, а устал. Зато родители меня порадовали – уступили место на лоджии – той самой, что на гору выходит; на этой лоджии, кроме тахты, ничего нет, зато окошко можно распахнуть, чтобы спать не жарко, да и вообще – это хоть и маленькое, но отдельное жилище: я привык уже, что дома у меня отдельная комната.

Да ладно, чего я про лоджию! Ерунда это все, где жить и на чем спать, когда море рядом. И рано-рано утром мы проснулись, умылись, чаю попили – и бегом на море! Серьезно, бегом, – наперегонки. Выиграл я. Добежал до самой воды и запрыгал от нетерпения – ждал, пока папа с мамой прибегут. Оборачиваюсь, а они идут себе в обнимочку, не спеша. Устали! Вот ведь странные люди – тут море плещется, а они обнимаются!

– А ты чего не купаешься? – спрашивает папа.

– Так я же вас жду! – обомлел я от такого вопроса.

– А чего нас ждать? Море – вот оно. Раздевайся, да ныряй!

– Нет-нет, – испугалась мама. – Ты что говоришь, Витя? За ребенком надо смотреть, когда он в море купается, что ты!

Ну, вот! Опять я ребенок… Но сейчас даже мамины обидные слова меня не расстроили. Я мгновенно стянул футболку с шортами и ринулся в воду.

Ах, как это здорово! Да что рассказывать – все и так знают, что такое теплое, и в то же время ободряюще-прохладное, ласковое, соленое, доброе и веселое, синее и прозрачное Черное море! А кто не знает… Разве это расскажешь!

Я плавал, нырял, кувыркался, бесился в воде до одури! Папа успел искупаться, позагорать, снова искупаться, а я все не мог насладиться, наплескаться… Если бы не позвала мама, я бы, наверное, плавал-нырял до самого вечера.

Но мама позвала – и очень строгим голосом. Раз уже, наверное, в пятый. А когда мама зовет таким голосом, как в этот, восьмой раз – с ней лучше не спорить. Вот странные люди! Папа два раза зашел в море на пять минут – и ему хватило, лежит вон, белый живот солнышку выставил. Мама вообще разик в воду окунулась, там, где даже мне по пояс – и тоже лежит, будто никакого моря рядом нет. Стоило ехать в такую даль!

Впрочем, мама не лежит. Мама стоит у самой воды и машет мне кулаком. Голос у нее уже осип…

– Гарик, если ты не будешь слушаться, на море больше не пойдешь!

Здрасте! А зачем же я тогда сюда ехал? Но я знаю, что мама шутит, хоть и сердится сейчас всерьез, поэтому безропотно падаю на подстилку, раскинув руки-ноги в стороны. Солнце мигом высушило кожу, стало тепло и приятно. Захотелось мурлыкать.

– Смотри, синий весь! – не унималась мама. – Витя, хоть ты ему скажи!

Но папа, приподнявшись на локте, смотрел куда-то мимо нас. И облизывался! Мы с мамой посмотрели туда же. По пляжу шел парень – такой же подросток, как я, может, чуть старше и тащил в вытянутых руках – то ли поднос, то ли фанерку, а на нем (или на ней) розовело что-то в три ряда…

– Раки!.. – простонал папа и снова облизнулся.

– Какие раки? – фыркнула мама. – Раки в море не живут.

– Здесь есть реки, в них есть раки, – скороговоркой выдал папа, не отрывая взгляда от парня, а тот, подойдя уже совсем близко, певуче закричал:

– А вот, кому раковины рапанов?! Раковины рапанов! А-а-атличный сувенир!

– Тьфу ты! – вновь плюхнулся на гальку папа. А вот я… Я вскочил и остолбенел… Мне показалось вдруг, что дунуло холодным ветром, отчего мурашки побежали по коже и тонкие волосики на руках и ногах разом вздыбились и даже, по-моему, зашевелились.

Я понял, что хрустнуло вчера в моей сумке!