Текст книги "Любовь – полиция 3:0"

Андрей Ч.
Любовь – полиция 3:0

Тебе, Галя

© Чернышков А.В. (Андрей Ч.), 2020

© ООО «Издательство Родина», 2020

Может ли счастье быть хроническим?

– Что? – переспросила старшая из двух психологов, тридцатитрехлетнего вида шатенка с каштановой копной волос.

Её доклад о причинах возникновения хронической депрессии и трудностях выхода из неё возымел на слушателей удручающее действие, поэтому вопрос о хроническом счастье показался всем очень уместным, и по залу прокатилась волна одобрительного смеха. Взъерошенный человек попытался обосновать свой вопрос:

– Вы рассказали про то, как внезапная беда приводит к стрессу, он – к повышению уровня кортизола в крови, а этот гормон, в свою очередь, усиливает уныние. У человека опускаются руки, плохое настроение притягивает новые неприятности, и он надолго попадает в замкнутый круг.

– Да, примерно так.

– Раз в природе имеет место быть хроническая депрессия, то можно допустить и обратное.

– Обратное что? – недоумевала докладчица.

Второй психолог, миловидная и не отягощенная житейским опытом девушка с лицом матрёшки, перестала шептаться с дамой с первого ряда и изучающе посмотрела на Шишликова. Взгляд её был полон вопросительного доверия, и взъерошенный человек с воодушевлением принялся рисовать присутствующим и в первую очередь румяной матрёшке доступную близость затяжного благоденствия:

– Обратное действие! Внезапная удача настраивает мозг на выработку гормонов счастья, а они, в свою очередь, создают предпосылки для новых радостных переживаний, которые снова активируют производство эндорфинов, дофаминов, серотонина, и человек затягивается в счастье, как в воронку, и не может годами выбраться оттуда.

Шишликов в пылу озарения засучил рукава, и освобождённые по локоть руки выразительными жестами придавали убедительности его предположениям – помогали увлечь всех оставшихся на лекцию прихожан радужными перспективами. Формально Шишликов отвечал старшему психологу, но мысленно предлагал наспех состряпанное счастье простодушным глазам младшей её коллеги, красиво укутанной в светлый шёлковый платок, из-под которого едва проглядывали гладкие золотистые пряди волос. Лекция в этот момент походила на репетицию симфонического оркестра, перешедшего от исполнения грустного адажио к восторженному аллегро, где первая по обаянию скрипка доверчиво смотрела на темпераментного и слегка рассеянного дирижёра. Такой, должно быть, предстала картина подошедшему настоятелю. Он наблюдал за ходом дискуссии и не торопился вмешиваться.

– Откуда нельзя выбраться? – одёрнула восторженного дирижёра старший психолог.

– Из воронки. Счастья.

– К сожалению, хронического счастья нет. В психологии отсутствует принцип зеркальности. И в природе чёрные дыры есть, а про белые ничего неизвестно.

Ответ познавшей жизнь женщины Шишликова не удивил: блеска во взгляде, следов счастья и детскости на её ухоженном лице не наблюдалось. Оно не притягивало, не сияло, излучало усталость.

«Может ли опытный психолог быть счастливым?» – захотелось ему уколоть докладчицу за отрицание своего открытия. Но отец Иоанн заторопился поблагодарить девушек и завершил беседу молитвой «Достойно есть».

Для чего священник организовал лекцию по основам психологии, было непонятно – в церкви отношение к ней скорее отрицательное, а в чём-то и конкурентное. Другое дело, что ищут спасения люди, хлебнувшие горя, и их в приходе хватает. Каяться на исповеди, будучи счастливым, – задача сложная, а вот в печали исповедь сама льётся из тебя слезами. Пусть в ней больше жалости к себе, чем покаяния, зато слёзы искренние. Шишликов предполагал, что отец Иоанн берёг вверенных ему прихожан от маргинализации, одобрял обращение к медицине, к приятию мира и его достижений. Этим, этой своей современностью настоятель приятно отличался от не успевающих за жизнью радикальных священников. В его трактовке жизнь была не трагедией, не крестным путём, а большим неповторимым праздником. И если раньше Шишликов вместе со многими верующими застревал в ортодоксальном осуждении мира, то последние годы под наносной враждебностью и избранностью ему увиделась собственная напыщенность и ущербность.

Переходя из «зарубежного» прихода в общину «МП», он радикально поменял собственные установки, чем и делился с дежурным по Дому Чайковского Александром:

«Как можно бороться с миром, если я его толком не знаю? Так я сам уподоблюсь раковой клетке! Ждущие конца света – враги человечества. Ждать конца света ради подтверждения своей правоты – это желать миру скорой погибели. У раковой клетки та же задача, и любому организму необходимо от неё защищаться. Не любишь мир – будешь исторгнут из него. Не любишь жизнь – будешь исторгнут из неё!»

Дом Чайковского – четырёхэтажный приходской дом с гостиницей, художественной мастерской, библиотекой, офисами под аренду, концертным залом и рестораном. Санузел был общим, и из-за этого закрывался приходской дом только после ухода последнего посетителя ресторана. С семи вечера до полуночи было организовано дежурство, задачей которого был контроль за входящими и выходящими в здание людьми.

К тому моменту Шишликов уже выкарабкался из неожиданно глубокой ямы безнадёжья, в которой оказался после второй неудавшейся попытки семейной жизни. Десять лет активного воцерковления никак не уберегли его от развода. Даже усугубили и ускорили его. Фиаско было настолько очевидным, что потребовались смена церковного прихода, епископата и год на поиск новой планеты под ногами. «Лучше быть впроголодь, чем сытым!» – вынес он странное заключение из брака. И вот впервые после развода он ожил: впервые любовался молодой барышней, впервые уловил её приятное внимание.

Шишликов совсем не ориентировался в чужих возрастах, не учитывал их и сам был совершенно неопределённого возраста. Это доставляло всякие неудобства. С теми же женщинами: ровесницы в его глазах тянули на роль поучающих тёток, а юных барышень пугала возрастная разница. И только дети совершенно проникались к нему доверием и считали за своего. Их внимание и внимание молодых матрёшек постепенно становилось единственным, чем он по-настоящему дорожил. Чистые создания были ориентирами в поисках обещанного Небесного Царства, где, как он полагал, все жители были красивы.

Внимание с каких-то пор стало предметом его любопытства. Если раньше Шишликов не уделял ему особого значения, не разглядывал пристально его свойств и качеств, то теперь это понятие выходило на один из первых планов его интересов. Он не помнил, с чего всё началось и кто обратил его внимание на этот предмет, но внимание с каждым днём всё больше и больше открывалось ему с новых сторон.

Если существование души и вечности можно было поставить под сомнение, став материалистом, а существование мира – став буддистом, то существование внимания не отрицалось никем. Наличие его у живого человека было налицо. На лице. В глазах.

– Если мира без наблюдения его человеком нет, а наблюдение – это прежде всего внимание, – бродил Шишликов по мозаике в фойе приходского дома, как по лабиринтам логики, – то в начале было внимание, и внимание было у Бога, и внимание было Бог! Не могло же слово быть без внимания?

Александр уклончиво угукал, то ли соглашаясь, то ли игнорируя мудрствования собеседника. Шишликов продолжал:

– Да не отлучит меня от церкви настоятель, но внимание было прежде слова. Это другая фаза – до сотворения мира. А произносимое слово сотворяло мир – следующая фаза! Возможно, поэтому буддисты, сосредоточиваясь на внимании, проваливаются сквозь всё, созданное словом, и оказываются в пустоте, а христиане всегда остаются в созданном словом мире.

– Может, чая попьём? – скучающе менял тему Александр.

Они переходили из фойе в ресторан и усаживались за ближайшим к стеклянному выходу столиком.

– В житейском плане необходимость в чужом внимании двигает человеком и обществом. Внимание – главная ценность мира. Ты слушаешь? Посмотри на вездесущую рекламу – дело вовсе не в приобретении статуса и материальных благ, как бы навязчиво ни преподносилось это изобилующими ценниками, а в самой сосредоточенности человека на навязываемом предмете. Без наблюдателя этот предмет исчезнет как явление. Материальные привилегии – это одновременно следствие, ширма и признак добытого внимания. Всё в мире тем или иным способом требует к себе именно его. Наташа Ростова, теория относительности…

– Нефертити! – посмеялся Александр.

– Нефертити, Антарктида, космос, парады меньшинств, Толстой, Романовы, Эдвард Мунк, Моцарт, Украина, утконос! Все тянут одеяло внимания на себя: прочти обо мне, послушай меня, посмотри на меня.

– Утконосу внимание человеческое боком обходится! – замечал Александр.

– Что? Хорошо, утконос – особый случай. И я не исключение, – не останавливался Шишликов, – мне самому требуется от мира внимание. Но, как и утконосу, не абы какое.

Александр звенел длинной чайной ложкой о стенки крупного трёхсотграммового стакана, растворяя сахар.

– Без внимания полиции, вирусов, некрасавиц можно и обойтись – такого рода внимание не даёт, а отнимает силы и усиливает тяжесть и неуверенность. Такого рода внимание вынуждает в ответ уделять своё собственное, тратить его на то, что не хочешь. Такое внимание похоже на крюк, за который тебя то и дело вытягивают из полноводной реки жизни на берег. И хорошо ещё, если после крюка можно быстро восстановиться – отряхнуться и лететь дальше. А то ведь и крылья подрежут, и печать поставят, и вот ты уже неволен в собственном внимании – дань тому, дань сему. А вот лёгкое внимание красивых глаз, благожелательная улыбка в мгновенье ока открывают новые жизнеутверждающие ресурсы, запускают по капиллярам радостные сигналы всем клеткам: «Жизнь! Жизнь! Жизнь!»

Александр поперхнулся и, придя в себя, заключил:

– Без внимания глотнул!

Шишликов не жалел собеседника и, развивая тему, дошёл до того, что внимание само определяет картину окружающего мира. Чем больше он делился этим с Александром, тем трудней было тому думать и отвечать.

– Не могу представить, что когда-либо где-либо было иначе: внимание определяло мир всегда – в этом нет никаких сомнений. Выходит, что внимание абсолютно вне времени. Более того, время, как и пространство, тоже следствие и продукт внимания.

У него захватывало дух от перспективы освободиться от времени. Достаточно было найти проводника, мастера. Но было и страшно. Страшно из-за таких открытий навсегда остаться одному и лишиться любви. Внимание и любовь разделялись в его представлении огромной пропастью. Логически это не объяснялось, скорее наоборот: логика требовала, чтобы внимание было первично по отношению к любви. Что любовь – вид внимания. Только ему чувствовалось, что внимание и любовь неродственны. Время и внимание родственны, явления и внимание родственны, а любовь оставалась самой собой, неприкаянной. То ли любовь не явление, то ли не было во внимании лёгкости и крыльев. Была какая-то едва скрываемая корысть.

Внимание он приравнивал к источнику существования. Но существования биологического, дарвинского, фрейдовского, что лишало видимый мир сакральности. Он не мог допустить, что всё вокруг – разные формы, борющиеся между собой за внимание, как птенцы, клянчащие у сороки принесённую ей пищу. Дети одного семени становятся конкурентами. Что-то в этом было неправильно. Но неправильность нужно было искать в собственных умозаключениях, а не в данной ему действительности.

Через полгода после открытия воронки хронического счастья Шишликов встретит Галю, о чём в попытках сохранить отношения напишет повесть. Повесть не о Гале, а самой Гале, потому как из всех местоимений к настоящему применимо одно только «Ты». Ты – настоящее, ты – диалог. Местоимение же «Она» предполагает личное отсутствие человека в данный момент, что для Шишликова было недопустимо. Книга была лишь средством для продолжения диалога. Таким же, как телефон, почта и личные встречи.

И если Шишликов не мог позволить себе говорить о Гале в третьем лице, то теперь сам становится третьим лицом, и таким образом облегчает задачу поведать миру, что было дальше.

А дальше было то, что Шишликов брёл из храма домой, и вокруг медленно сменялись перекрёстки и дома. Некоторые с лепниной, орнаментами, изящными балконами. Часто напротив приятного вида дома стоял дом, по красоте своей совершенно ему неравный. И очень быстро Шишликова захватила очередная головоломка: «В каком доме хочешь жить? В красивом и видеть посредственный или в посредственном, а видеть красивый?»

Решение пришло, когда дома он заменил телами: Шишликова устраивало оставаться собой и видеть Галю, но он совсем отвергал перспективу быть Галей и видеть себя. Не то, чтобы он был страшен или некрасив, просто она ему была куда интересней. Выходило, что и стать богом – лишиться Его. Стать богом – ловушка.

Почта

С тех пор, как Галя уехала в Койск, Шишликов полюбил почту: не письма в почтовом ящике, которые в основном были официальной бумагой, а саму службу уже почти архаической связи. То, что принять из его рук Галине не позволяла гордость, из рук почтальона её гордыню никак не задевало. Сам вид почтовых отделений Шишликова настраивал на новые шаги и мотивировал действовать. Отправление писем и посылок становились прокладыванием рельс за горизонт – в прекрасное завтра.

В один из походов в ближайшее отделение связи он завис в музыкальном облаке – на весь квартал, вымощенный брусчаткой, звучало мексиканское «бесаме мучо». Знойные минорные завывания походили на скрытый плач теряющей юность женщины, ещё целуемой, но уже нелюбимой. Страдания так контрастировали со светлым будущим, что Шишликов тут же разлюбил эту песню – в ней не было надежд, и пребывать в этой пусть и красивой мелодии стало невыносимо. Словно поняв его настроение, музыка тут же сменилась более бодрыми аккордами, в которых он узнал песню о загадочной барышне, которую хочет украсть не менее загадочный кавалер, над которыми навис ещё более загадочный шар. Оглянувшись, он увидел широкую улыбку уличного баяниста, адресованную лично ему.

– Терентий?

– Ну что, Ромео, кому письма носишь? – фоном вопроса он заиграл «Вологду».

– Зазнобе одной.

Терентий был из тех странных людей, которые, выходя в тапках на пару минут из квартиры – за спичками ли, вынести ли мусор, – пропадали с концами. Кто-то исчезал навсегда, кто-то через пару лет как ни в чём не бывало появлялся на пороге, ошарашивая детей, жену, нового её мужа. Не вписывающиеся ни в какие социальные рамки поступки будоражили Шишликова, а неординарность их притягивала его к подобным Одиссеям. Кто-то из них возвращался с сибирских приисков, кто-то из другой семьи, кто-то с войны. Такие люди являли Шишликову пример запредельной свободы. Что-то ускользающее от понимания двигало ими, какой-то мотив присутствовал. Не побег от быта – для побега хватило бы и рыбалки.

Безответственность как другую сторону такой свободы Шишликов не оспаривал, и его волновали обязанности перед теми, кого Одиссеи оставляли дома в неведении и недоумении. «Неужели и так можно?» – удивлялся он, чувствуя, что до такой свободы ему ещё далеко.

Шишликов встречал на своём пути уже четверых таких людей. Главной их чертой было то, что при всех своих недостатках они не прокалывались на мелочах. Не мелочились. И пусть Терентию в футляр от инструмента кидали именно мелочь, жил он совсем другими измерениями. Более всего он походил на скрытого за выгоревшей на солнце одеждой титана. Инквизиция его не трогала, стражи порядка не замечали, и Шишликов не понимал, как можно пройти мимо ясного и пронзительного взгляда, которым обладал Терентий, и не очутиться в античности.

Дикий оливковый сад под вечерним солнцем, белые козы, и возле ручья Одиссей в залатанной хламиде. Возле него арфа, которую он время от времени теребит в попытках найти причину довлеющей тоски. Взгляд его направлен в сторону сползающего за горизонт солнца: интуитивно он чует, что там сокрытая большим расстоянием Итака. Но он не помнит, зачем ему туда нужно. Сладкий морок лишил его памяти, но не разорвал другую невидимую связь с украденным настоящим.

Легенда Терентия была проста: когда-то он отправился с другими музыкантами на поиски удачи в чужую страну. Поход растянулся на двадцать долгих лет. Приятели давно вернулись домой, а Одиссей продолжал слать супруге деньги и скупые обещания вернуться. Дети давно уже выросли, обзавелись своими семьями, жену называли вдовой, а он всё играл и играл на улицах бесконечную музыку. Не было возле него ни Кирки, ни Калипсо, удерживающих путника своими чарами, не было иных видимых объяснений. Он легко мог привлечь к себе нимф и русым чубом, и ровными рядами белых зубов, и волевым подбородком. И характер у Терентия ровный, мирный. Почему он оставался одиноким странником, было загадкой.

То редко, то часто Шишликов сталкивался с ним на торговых улицах. Иногда проходил мимо, иногда останавливался. В этот раз решил выяснить волнующий с детства вопрос:

– Почему шар голубой крутится над головой? Он же под ногами.

Терентий мягким баритоном обрисовал сцену иначе:

– Воздушный шар запускали, барышня с маменькой у парадной зазевались, а кавалер на извозчике рядом затаился.

– Чтобы украсть?

– Чтобы украсть.

– А барышня знает об этом? Она с ним в сговоре?

– А барышня с кем только не в сговоре. Отвечать всё равно кавалеру!

Шишликову захотелось поделиться с Терентием новостью о том, что им написана повесть. Он горячо размахивал руками в попытках как можно точнее передать уличному музыканту всю неуловимую уникальность пережитого.

– Про любовь?

– Да, про девушку одну удивительную. Как догадался?

– А про что же ещё пишут?

– Ну как? Про войну пишут, про достижение целей. Знаешь, как цели достигаются?

Терентий скорчил гримасу недоумения, но Шишликова такая ирония не остановила:

– Это я в этом году понял. Цель – это ещё та штука! Любая обоснованная цель достижима! Человек намеревается получить доступ к задуманному и тихо или громко об этом заявляет. Его заявления вне зависимости от громкости мир слышит. Его поиски рано или поздно приводят к нужным дверям. Путём проб и ошибок он эти двери одну за одной открывает.

– А если не откроет?

– Каждая дверь открывается в зависимости от серьёзности намерения и усердия. Трудности – только необходимые проверка или условие. Даже ошибки не случайны, и силы, на них потраченные, тоже необходимы, они потрачены не впустую. Достижение цели таким образом – дело времени и затраченных сил. Это обычное математическое уравнение, где цель равна времени, помноженному на среднее затраченное усилие. Как-то так: Z = T × E! Концентрация на цели зависит от серьёзности намерения. Помощь извне тоже зависит от собственной мотивации.

– Открыл секрет Полишинеля. Что ты мне азбучные истины втираешь?

– Подожди ты. Цель у человека внутри уже достигнута. Он словно беременный ей. И пока человек не разродился, его никто не тронет. Ему обязательно дадут время и силы на поставленную задачу. Сама цель определяет, сколько и как человек будет жить. Сама цель даёт силы, а не наоборот. Цель – это источник жизни. Источник и цель – это одно! Это я два пару месяцев назад понял. Сама цель делает человека непобедимым.

– Главное, ничего не выдумывай – пиши, что есть. Иначе отвечать придётся.

– Писать грех?

– Сочинять грех. Человеку с настоящим не разобраться, и он ныряет в вымышленную жизнь. И ладно бы сам во всём этом плавал, так он пишет другим о том, чего нет.

– Да я же не об Анне Каренине, не о Дон Кихоте. Галя есть. Она ходит по улицам Койска, исполняет Шуберта, и я вношу в человеческую библиотеку свидетельство о ней. Правду. Красивую правду – она другой не бывает. Пройдут века, перепишут истории стран и народов, от некоторых не останется и намёка, а правда о Гале у кого-нибудь да сохранится.

– А про Галю всё историческая правда? – спросил Терентий. – Койск – он где? Исказить, преувеличить – это примерить на себя маску. На эту маску начнут притягиваться не соответствующие настоящему тебе события и люди. Если и будут любить, то не тебя, а придуманную тобой маску. Радости от этого мало. Ты введёшь в заблуждение и себя, и других – заживёшь не своей жизнью. А только своя жизнь, поверь мне, красива.

– Я только название местных городов изменил. И имён несколько.

– И будут потом по выдуманным названиям альтернативную географию учить?

Шишликов выдавил из себя «пока» и скрылся в дверях почтового отделения. Попытки внешнего мира вытеснить из его жизни образ девушки, переехавшей прошлой осенью в Койск, воспринимались им болезненно и остро. Скромная студентка консерватории и тогда-то казалась Шишликову мимолётным эфемерным явлением, которое в церковной общине мало кто замечал, а теперь и вовсе превращалась в чистую фантазию. Сетевые сообщения о её музыкальных успехах и молчаливые социальные аккаунты слабо утверждали обратное. Она игнорировала его, закрывалась молчанием и сама призывала океан забвения поскорей снести всю прибрежную память о ней. Он боролся с вытеснением её образа новыми ежедневными событиями и как мог оправдывал свои письма Гале. Писал он их исключительно из потребности сохранять ту связь, которую она всячески пыталась обрубить и отринуть. Связь с Галей была и без слов – она и без писем была ключевой основой реальности. Он лишь проявлял её в удобные для скромной девушки формы, чтобы она, наконец, разглядела и признала её. Разве с Богом не так? Разве исповедование веры и пение молитв не то же самое? Признай Галя эту связь сразу, прими её за явность, и не было бы никаких писем и слов. Они бы стали излишни, как уже услышанный молитвенный призыв. А теперь он был вынужден изобретать всё новые и новые приемлемые формы соприкосновения с ней. Одной из таких форм становилась новая наука.