Текст книги "Плод воображения"

31. Параход идет по следу

Он слегка погрешил против истины, когда сослался на то, что у него, дескать, «другое задание». На самом деле он не получил еще ни одного приказа от своего «хозяина». Слово «хозяин» ему не нравилось, особенно применительно к юной светловолосой девушке, неуловимо похожей внешне на его первую «взрослую» любовь, поэтому про себя он по старой привычке называл ее чувихой. Внутри нее он углядел еще не преодоленную наивность растущего существа – чего бы она ни понаписала в своей книжонке. Параход по собственному опыту знал: пока в тебе ничто не умерло, даже самая черная меланхолия – всего лишь поза.

В отличие от чувихи, в женщине с серыми глазами, которую смерть уже пометила знаком первой очереди, не осталось почти ничего от обычного женского притворства и еще меньше от тщеславия. С ней было легко, как с животным, но не поэтому он облегчил ее страдания (что, кстати, ему недешево обошлось). Это действительно была сделка – вот тут он не покривил душой.

Оказавшись рядом с ней и дав ей напиться воды из своих рук, он увидел короткий фильм о ее будущем, состоявший, правда, из обрывков и остро нуждавшийся в перемонтаже, а местами и в цензуре. Его видения множились в полном соответствии с непрерывным дроблением вероятностей. В одном из этих видений она умирала, в другом – спасала ему жизнь.

С привязкой по времени Параход испытывал трудности, поскольку в его мозгу прекрасно уживались параллельные варианты. Он словно видел древо событий целиком, хотя понять, какая из ветвей отрастет раньше, было почти невозможно. Но он мог, по крайней мере, действовать, исходя из собственных приоритетов. Что же касается его обреченной партнерши, между крайними вариантами ее судьбы имелось бессчетное количество промежуточных – и все они были для нее более или менее мучительными.

* * *

Он стоял на месте смерти Бульдога.

Что-то здесь было не так. В конце концов любая точка на земной поверхности рано или поздно становилась местом чьей-либо гибели, но обычно эти смерти укладывались в общий контекст, являлись сливающимися в более или менее равномерный фон частями одной и той же извечной картины: либо пищевая цепочка, либо старость и мирное угасание (вроде усыхания деревьев), либо что-нибудь «человеческое, слишком человеческое» – ненависть, бессмыслица, жадность, безумие, ревность, месть… и почти всегда – боль, глухая или яростная.

В этом месте не было боли. Он ощущал только холодную, непроницаемую, чуждую силу – и вдобавок испытывал чувство, подобное досаде от неудачных попыток проникнуть сквозь отполированную металлическую поверхность. Хоть башку расшиби – увидишь только свое отражение и, может быть, собственную кровь…

Такое с ним случалось всего дважды. Первый раз – в детстве, едва он начал осознавать свой дар (или свое проклятие) и обнаружил, что видит то, что остается для других либо несусветной чушью, либо тайной, либо чем-то таким, о чем не говорят в приличном обществе. Тогда он еще не знал, что такое «приличное» общество, вернее, не умел отличать его от неприличного, и потому жестоко поплатился за слишком длинный язык. С тех пор Параход значительно поумнел, однако особой разницы между человеческими особями, сбивавшимися в более или менее устойчивые группировки, по-прежнему не усматривал, несмотря на декларируемые ими критерии отбора и принципы существования. Различия исчерпывались чисто внешними проявлениями или наведением лоска, который мог обмануть или ослепить только людей, чье стремление к стадности имело силу инстинкта самосохранения, а зачастую его и подменяло.

Второй раз, когда Параходу довелось столкнуться с непостижимой силой, был сравнительно недавно. И тогда он испытывал абсолютно те же ощущения, что и сейчас, – они врезались ему в память, словно тепловыделяющие элементы реактора, которые поддерживают тлеющую реакцию в атомном котле. Вряд ли это было простым совпадением.

Стоило Параходу задуматься о скрытых мотивах своего участия в проекте, и ему сделалось не по себе. Так ли уж он стремился произвести революцию в массовом сознании? Ведь он был абсолютно уверен в том, что всякая революция сначала пожирает чужих детей, а потом принимается за собственных. Значит, истинная цель была другая, только он ничего не знал о ней. Это лишало его точки опоры, превращало в трясину и без того зыбкую почву, на которой он пытался удержаться в мире, давно забросившем в дальний угол идеалы всеобщей любви. Мысль о том, что он может оказаться всего лишь марионеткой в чужих руках, была непереносима. Возможно, именно эта непереносимость теперь толкала его на поиски причин необъяснимой смерти.

* * *

Он двинулся по невидимому следу, оставленному мертвецом. След-то был, а картинка, хоть убей, не возникала. Не помог даже астральный косяк, который Параход «потянул» для обострения чувств. Чувства в самом деле обострились: он услышал шорохи насекомых в траве и гул самолета, пролетавшего на многокилометровой высоте, увидел радугу там, где до этого различал только остатки утреннего тумана, унюхал собачий дух, которым несло из переулка, – но, к сожалению, не сумел восстановить цепочку интересовавших его недавних событий.

Создавалось впечатление, что кто-то изрядно купировал хронику происшествия. В результате осталась «запись» о смерти и личности мертвеца, однако вся информация об убийце и способе убийства была стерта. Или не записывалась вообще. Параход допускал, что и такое возможно, хотя прежде ему не доводилось сталкиваться ни с чем подобным. Кошмар развеивается – только жертвы не просыпаются. Это означало владение высшим пилотажем, до которого самому Параходу было как пешком до Луны. Складывалась не слишком благоприятная для него ситуация, но он и не рассчитывал здесь хорошо отдохнуть.

След уводил через частный сектор в сторону окраины. О том, что там находится, Параход начал догадываться задолго до того, как увидел ограды, кресты и скорбящих ангелов. Некротический шлейф Бульдога порой ослабевал настолько, что становился неразличимым; вдобавок на подходах к кладбищу усилился фон от других, менее свежих мертвецов. Параход едва не потерял «своего» в этом загробном хоре и лишь ценой невероятного напряжения схватился за ускользающую путеводную нить толщиной с паутину.

Как водится, пришлось заплатить здоровьем: у него разболелась голова, затем хлынула кровь из носа. Платков в карманах он сроду не держал, да и многовато оказалось кровищи. Он был вынужден сесть на землю, прислонившись к столбу, и несколько минут сидел с запрокинутой головой, пока кровотечение не прекратилось.

Да, пожалуй, это было чересчур для одного дня: сначала оформить отсрочку для сероглазой, а теперь заявиться вынюхивать в законных владениях костлявой. Многовато на себя берешь, чувак… как бы не надорваться.

Кладбищенские ворота были открыты, калитка тоже. Никем и ничем не сдерживаемая растительность вплотную подступила к зданию конторы и уже ломилась в окна. Странное дело – след вел в контору, как будто мертвеца сначала втащили туда, чтобы уладить формальности. И хотя Параход по-прежнему не чуял того или тех, кто убил Бульдога и возился с ним после смерти, он даже в шутку не думал о том, что тот мог проделать свой последний путь без посторонней помощи.

Чистая работа. Настолько чистая, что от этой стерильности становилось не по себе.

В поисках хоть какой-нибудь зацепки Параход зашел в контору. Здесь протекала крыша и, несмотря на открытые двери, стоял затхлый заплесневелый дух. Кабинет директора кладбища производил впечатление чего-то слегка патологического: на видном месте, в рамке под стеклом, висела грамота от городских властей «За предоставление качественных услуг» (хорошо что не за «перевыполнение плана», подумал Параход); на столе и на несгораемом шкафу были расставлены глиняные фигурки и дешевые детские игрушки, причем все они без исключения имели какой-либо недостаток, словно их подобрали такими на свалке или специально калечили – вероятно, для создания особой атмосферы.

Что было в голове у директора, проводившего здесь по несколько часов ежедневно, затруднялся сказать даже Параход. Не исключено, что этот человек (лет сорока, приятная внешность, ноутбук, серый «джип» – всё это Параход увидел во мгновенной вспышке, дотронувшись до коричневой пластмассовой собаки с выпавшими глазами) просто пытался таким образом отвлечься от рутины. Мысль, что это сувениры на память (о ком?! о чем?!), мелькнула вскользь, однако смахивала на правду. Он поспешно ее прогнал.

Параход определил стул – один из пяти, – на который усадили мертвого Бульдога, но зачем и что тут происходило, понять не мог. В зеркальной ловушке грязных окон тоже ничего не задержалось; как назло, в одном из них имелось аккуратное круглое отверстие, послужившее «сливом», через который ушла информация.

Параход, которого уже тошнило от извращенных игрушек, вернулся на крыльцо конторы и посмотрел вглубь кладбища, куда ему предстояло отправиться. Никто его к этому не принуждал; никаких обязательств перед мертвецом у него не было. И тем не менее он знал, что пойдет. В его положении только таким способом можно противостоять странным влияниям, исходящим из «мертвой зоны» – черного непросматриваемого участка собственной судьбы.

32. Розовский: «Чашечку кофе?»

– Принесла? – рявкнул он, уже не скрывая нетерпения.

Ему было не до вежливости – она опоздала на пятнадцать минут, а значит, по его разумению, нарушила пункт правил о точном и обязательном исполнении инструкций «хозяина». Единственное, что ее оправдывало, – она была бабой. Что с них возьмешь. Ни одна на его памяти не могла явиться куда-либо вовремя, даже если находилась в ста метрах от пункта назначенной встречи и при этом имела получасовой зазор и швейцарский хронометр. Ни одна, мать их! Ни разу. Даже Машка всегда опаздывала на минуту или две. Но не на пятнадцать.

А эта вдобавок еще и выглядела не очень. Наверное, жизнь потрепала. Впрочем, его не интересовало, что с ней случилось. Она знала, на что шла, когда посылала заявку на отбор.

В ответ она покачала головой, и он едва сдержался, чтобы не покрыть ее матом вслух. Про себя-то он высказал всё, чего она заслуживала. К тому же его сильно раздражало выражение полнейшего равнодушия на ее лице. Похоже, виноватой она себя не чувствовала. И не осознавала, что его проблемы – это и ее проблемы. А может, уже начала свою игру? Всю сумму мог получить как «хозяин», так и «креатура» – смотря кто останется…

– Ну, и что тебе помешало? Или, может быть, кто помешал? – спросил он, дозируя яд и пытаясь подавить нарастающую злобу.

– Меня опередили.

– Кто?

– Не знаю.

– Ну-ну, подробнее! – повысил он голос. – Какого хрена тянешь?!

– Когда я пришла, сейф уже был пуст. – Ровный голос, безразличный тон. Кукла-автомат, да и только. Послал же жребий «креатурку»! Едва он ее увидел, сразу понял, что легкой прогулка не будет. А приятной – тем более.

Розовский проделал несколько дыхательных упражнений, чтобы успокоиться. Если эта сучка говорит правду, какие к ней претензии? Надо сбавить обороты, найти подход, установить контакт. Умел же он это, когда видел свою выгоду, тем более с бабами. Даже самые закрытые и неприступные из них имеют тайную калитку, обнаружив которую, получаешь доступ в садик их сокровенных чувств. Или в огородик – кому как повезет. А там уже можно и себя педалировать, особенно когда до нее дойдет, что без «садовника» совсем хреново.

– Каплина не видела?

– Нет.

– Кого-нибудь еще?

– Нет.

– Следы в холле?

– Да.

– И?..

– Мужские, женские. – Быстрый взгляд вниз, на его туфли. – Твои. И еще детские.

Так. Детские. Выходит, ночная гостья посетила не его одного.

– Его вещи были на месте? – Он имел в виду Каплина.

– Да.

– Ладно, мне надо подумать. Ступай и жди дальнейших указаний.

Она молча повернулась и направилась к выходу из пустого полутемного бара гостиницы «Дружба». Глядя ей вслед, он вдруг понял, что когда-то она была привлекательной женщиной. И, возможно, перемена не была необратимой. Сам он встречал и более запущенные экземпляры, расцветавшие заново при правильном поливе.

– Эй! – окликнул он ее, когда она уже была в дверях. – Может, чашечку кофе?

Она не оборачиваясь показала ему средний палец.

«Трахнуть бы тебя в задницу», – подумал Розовский.

33. Каплин: «Почему так долго?»

– …Почему так долго? – говорила она утрированно капризным голоском, пока они лихорадочно друг друга раздевали. – Нехорошо заставлять девушку ждать.

«А в самом деле – почему? Да потому, что тебе, блондиночка, захотелось поиграть».

– Спешил как мог, – сказал он вслух, целуя ее восхитительно надутые губки.

– Врешь. Не хотел меня, да? Я тут старалась, гнездышко устраивала…

Гнездышко и вправду было ничего. Широченная арабская кровать в спальне бывшей профессорской квартиры, тяжелые шторы, темные гобелены, лампы с мохнатыми абажурами… Каплин задавал себе вопрос (один из многих), каким образом всё это сохранилось в неприкосновенности. Либо дверь уберегла, либо кто-то сторожил. Второе предположение было, конечно, притянуто за уши.

Потом у него на какое-то время пропал интерес к поиску ответов на свои же вопросы. Дурманящие потоки феромонов вызывали совсем другие желания. Он действительно заставил девушку слишком долго томиться в одиночестве – как и ожидалось, куколка была без трусиков и уже истекала соком.

В качестве любовницы автор «Дневника девственницы» превзошла его самые смелые ожидания. Недостаток опыта с лихвой компенсировался энтузиазмом. Уже спустя несколько минут Каплин готов был простить ей и долгую прогулку, и послания с налетом идиотизма, и пережитый страх, и навязанную ему роль дурачка. Сойдет за любовную игру, решил он великодушно. Если девочку это заводит, то почему не подыграть. В конце концов у него давно не было такого классного секса.

Понятное дело, что касается оснащенности, она подготовилась лучше. В ее «эм-дэ-эн» имелись презервативы с архитектурными излишествами, да и не только они. Правда, с самого начала выяснилось, что оба партнера предпочитают непосредственный контакт. Благодаря его выдержке и при помощи позы «69» стороны достигли неоднократного взаимного удовлетворения.

Потом неизбежно наступило пресыщение. Он лежал, чувствуя, как с кожи испаряется пот, и вместе с телом остывали его мысли. Начал он издалека.

– И как ты узнала о гнездышке?

– А-а, это долгая история.

– Я никуда не спешу, а ты?

– Тут когда-то жил мой дядя.

Вот так. Ее дядя. Еще не выслушав «долгую историю», Каплин слегка напрягся. Значит, она бывала здесь раньше. Возможно, не один раз. Заявила ли она об этом во время отбора? Он сомневался. М-да, Розовский отдыхает… Интересно, какие еще сюрпризы она приберегала? На то, что они будут, он готов был поставить свой «молот Тора».

– Что с ним случилось?

– Исчез. Уже десять лет о нем ни слуху ни духу.

После исхода минуло как раз десять лет.

– Ого. Так, может, он до сих пор?..

– Нет, это вряд ли. Дядя слишком любил комфорт.

– Смотря что понимать под комфортом. Чем тебе здесь не комфорт? Никаких соседей, тишина, чистый воздух…

– Ему было больше восьмидесяти, здоровье никуда… Скорее всего, сердце не выдержало. Не он один такой. Тут, я подозреваю, был тот еще бардак.

О да. Каплин кое-что почитал об этом – то немногое, что просочилось в печать и к чему имелся свободный доступ. Пропавших без вести было немало. Но и не настолько много, чтобы вызвать панику или хотя бы наделать шуму. Странная история, что и говорить. Многое не сходилось тогда и вряд ли сойдется когда-нибудь.

Кстати, кое-что не сходилось и в ее рассказе, вернее, в ее умолчаниях. Ему не хватало сведений, чтобы связать концы с концами. Не забывал он и о том, насколько непрочен союз, наспех скрепленный сексом, – они будут вместе лишь до тех пор, пока один из них не сочтет, что выгоды в этом больше нет.

«А может быть, она уже так решила? И тебя используют на всю катушку… О чем это она? Ноутбук?»

– Какой ноутбук?

– Твой. Где ты витаешь? Почему не взял?

– А мы договаривались?

– Черт возьми, да. Точнее, я просила тебя об этом.

– Когда?

Она посмотрела на него, как на ребенка. На сколько бы ты ни был старше своей женщины, рано или поздно ты почувствуешь на себе этот взгляд.

– В записке, дорогой.

– Там не было ничего подобного… дорогая.

– Слушай, Каплин, ты, конечно, любую можешь свести с ума, но я пока еще при памяти.

– Ты будешь удивлена, но я тоже. Могу показать записку.

– Покажи, милый, покажи.

Он потянулся за сброшенными на пол джинсами. Если бы записка пропала, он заподозрил бы, что и впрямь рехнулся, увидев что-то не то в разбитом зеркале. Но записка была в кармане – свернутый вчетверо листок из блокнота, с оборванным краем и перфорацией для спирали.

Он развернул его. Несмотря на задернутые шторы, крупные печатные буквы можно было разобрать без особого труда.

– Вот, – сказал он, – читай.

Она пробежала глазами текст и прищурилась.

– Каплин, от тебя я не ожидала.

– Чего не ожидала?

– Ну, юмор дебильный, ты разве не чувствуешь?

Он засмеялся:

– Какое совпадение, черт подери! Мне тоже так показалось.

– То есть ты хочешь сказать… Но этого я не писала!

– Это я нашел под своей дверью сегодня утром.

– Значит, твой Розовский так пошутил. Неужели не понятно?

– Во-первых, не мой, а во-вторых, не понятно. Если ты написала другую записку, то где и когда ты ее оставила?

Она замолчала, словно решала, стоит ли продолжать разговор. А его охватило предчувствие какой-то сосущей пустоты, как всегда перед расставанием.

– Я не была уверена, что с дядиной квартирой всё в порядке. У меня есть ключи, еще с того времени… Пришла сюда – тоска зеленая. Подумала: почему бы нет? Потом решила не вытаскивать тебя ночью – ты же сейф сторожил. Поэтому прогулялась вечером до отеля и обратно. Записку сунула под дверь номера… Не знаю, Каплин, не знаю. Думай, кого ты ночью у себя принимал. Мужчины, блин… И что это за дерьмо насчет змея на попе?

– Твоя татуировка.

– Какая татуировка?

– Дракон.

– У меня нет никакого дракона. Тем более на моей красивой попе.

Попа действительно была очень даже, но в наличии дракона он был уверен настолько, насколько вообще можно доверять своим глазам. Так уж получилось, что «догги-стайл» не попал в их утреннюю произвольную программу, поэтому Каплин только теперь аккуратно перевернул Оксану на животик и убедился в том, что попа осталась прежней, а татуировка исчезла начисто. Значит, имитация…

– Смыла?

– Господи, – она зевнула от скуки – возможно, даже ненамеренно. – Мне бы твои проблемы.

– Как я понимаю, стрелки на асфальте тоже не ты рисовала?

– Лет десять назад что-то такое рисовала. Девчачьи игры, ты, наверное, не в курсе.

– Ладно, будем считать, какой-то урод пошутил. Но на всякий случай посмотри, у тебя помада не пропала?

– Я помадой не пользуюсь.

Он уставился в высокий потолок, покрытый вуалями паутины и высохшими разводами, – картина была загадочной, словно карта неизвестной территории.

– Последний вопрос: ты ребенка не видела?

– Приехали… – Она погладила его по голове и перешла на тон доброй мамочки. – Что там нам еще приснилось? Надеюсь, не мальчики кровавые? Ты мой бедненький…

– Вопросов больше нет.

– Тогда давай поспим, а? Я ночью не выспалась, по тебе скучала, дурочка…

– Я вряд ли засну, а ты поспи. Иди ко мне, моя хорошая…

Они обнялись, и через пять минут она уже спала сном праведницы. В ее разгладившихся чертах появилась такая беззащитность, что у него защемило сердце. И он мысленно попросил кого-то, кто, возможно, присматривал за ними и, не исключено, забавлялся от души: «Если мне суждено стать ее врагом, то пусть это случится как можно позже».

34. Барский: «Желаете продолжить?»

Утро литературного льва начиналось неплохо. Впервые за несколько недель он полностью выспался, несмотря на новое место, не слишком удобный диван и возбуждение центральной нервной системы, связанное с запуском. Возможно, в его случае для хорошего сна было достаточно тишины, чистого воздуха и ожиданий чего-то такого, что вскоре перевернет жизнь. Но он подозревал, что причина не только в этом.

Ноутбук работал от аккумулятора в течение всего «мертвого часа», и, проснувшись, Барский первым делом направился взглянуть, что там натворил (или сотворил?) за ночь его прирученный виртуальный дьявол.

Идея обозначать действующих лиц символами Таро принадлежала ему. Программист предлагал использовать полностью обезличенную кодировку (во избежание «закрепления ложного смысла»), но Барский настаивал на своем. Сошлись на том, чтобы предусмотреть возможность выбора варианта: символы, цифры, фотографии реальных людей. Барский сделал выбор еще вечером, и теперь на экране висела картинка, отдаленно напоминавшая какой-то трехмерный пасьянс.

Это было поразительно; он не ожидал такого быстрого развития и, соответственно, такой головокружительной сложности. Дьявол работал даже тогда, когда человечки спали. Барский не сразу сумел осмыслить конкретные результаты этой работы. Картинка была многослойной, с обозначением многоуровневых связей, в том числе неявных, скрытых и потенциальных. Он немного побаловался, подключая и отключая разные слои, а также рассекая их временными срезами, пока, наконец, не начал кое-что понимать.

Признаться, это завораживало – и, что интересно, начиная с некоторого момента, события развивались, полностью поглотив первоначальный толчок. Что бы ни произошло в дальнейшем, обнаружить источник будет крайне трудно, едва ли вообще возможно. А от него, Барского, теперь мало зависела судьба остальных – в том смысле, что марионетки продолжали бы дергаться и без его вмешательства.

Впрочем, он всегда мог остановиться сам и остановить это: в углу экрана мигала надпись «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?», а под нею мягко пульсировали клавиши «Да» и «Нет». И – да, он желал, тем более что, если верить настольному дьяволу, к Магу приближалась «креатура», обозначенная Тройкой Мечей. Во всплывающем окне можно было ознакомиться с информацией о прогнозируемых месте и моменте встречи, а также ее вероятных последствиях, которые, впрочем, оказались слишком многочисленными, чтобы он их принял всерьез – ведь даже простое ознакомление с ними заняло бы не меньше получаса.

Барский ухмыльнулся: подворачивался удобный случай проверить, насколько эта штука близка к реальности.

Или насколько она сама и есть реальность.