Текст книги "Христианство. Настоящее"

Истолкование текста, как водится, говорит о толкователе не меньше, чем о самом тексте. Как и история переводов и толкования Библии в нашей стране говорит об этой стране не меньше, чем о Библии, и история эта еще очень, очень далека от своего завершения…

В последнее время я предпринял собственный проект по переводу новозаветных посланий на русский язык – я просто убедился, что нет такого русского перевода, который бы меня полностью удовлетворял.

Об этом – дальше.

11. Прислушиваясь к апостолу

Наверное, это нескромно – говорить о собственной работе, которая к тому же далека от завершения. Но здесь после разговора о разных переводах Библии на русский я хочу представить собственные опыты перевода Посланий (прежде всего Павловых), которые в настоящее время размещены на сайте bogoslov.ru (вы найдете их в меню «проекты»), хотя бы для того, чтобы приоткрыть секреты мастерства и показать, как именно делаются переводы и почему они делаются так.

Прежде всего, надо объяснить, почему я взялся переводить именно Послания, и прежде всего Павловы. Послания – двадцать одна из двадцати семи книг Нового Завета, из них четырнадцать так или иначе связаны с именем апостола Павла. Евангелия рассказывают нам об основах нашей веры, Деяния – о возникновении церкви, Откровение повествует о таинственном будущем, но, по сути, только Послания описывают нам подробно и на конкретных примерах, что такое церковь и как она живет.

Но при этом Послания у нас в основном остаются непрочитанными, в том числе и людьми искренне верующими и благочестивыми. Дело даже не в том, что традиционный Синодальный перевод содержит трудные слова и выражения, их при необходимости можно посмотреть в словаре. Он слишком буквально копирует греческий синтаксис оригинала, и в Посланиях такая калька оказывается порой непроходимой стеной для читателя. Емкий, энергичный, афористичный текст оригинала превращается во что-то тягучее и невнятное.

Есть и терминологические проблемы. Например, одно из ключевых для апостола Павла понятий (в особенности для Послания к Римлянам) δικαίωσις переведено как «оправдание». Но в современном русском языке «оправдание» – это не очень убедительные объяснения школьника, опоздавшего на урок. Понять, что именно имел в виду Павел, непросто, об этом и по сю пору спорят богословы, но в любом случае это надо выразить как-то иначе.

Каждый из существующих переводов чем-то меня не устраивал и я решил сделать свой, по собственной инициативе. Будет ли он востребован, покажет время, но сейчас, полагаю, время для частных инициатив, которые, кстати, сыграли огромную роль при подготовке Синодального перевода – в царствование Николая I только так и могла осуществляться переводческая работа.

Замысел состоит в том, чтобы предложить современному русскому читателю перевод новозаветных Посланий (самой трудной части Нового Завета и в то же время очень актуальной для христианской жизни), который:

• следует традиции Синодального перевода, не копируя его недостатков;

• соответствует современному уровню науки (как библейской, так и переводоведческой);

• пригоден для использования православными читателями, но не ориентирован исключительно на них;

• понятен современному читателю без специального образования и при этом обходится без лишних упрощений, анахронизмов и вульгарности;

• по возможности передает динамизм и риторическую насыщенность оригинала, не копируя его синтаксическую структуру;

• по возможности сохраняет традиционную терминологию;

• способен стать основной для разного рода комментариев.

Сразу стоит заметить: мой перевод делается не для того, чтобы «заменить» Синодальный, церковнославянский или любой другой текст Библии. Основных задач две – помочь тем, кто интересуется текстом Посланий, и собрать отклики, которые помогут понять, куда двигаться дальше.

Обычно сам разговор о таком переводе порождает множество вопросов по принципу «или – или»: взять за основу традиционный византийский текст или критический, составленный учеными по древним рукописям уже в новое время? Переводить так, чтобы всем стало понятно, или так, чтобы передать все тонкости оригинала? Но в XXI веке, когда информация распространяется по сетям в электронном виде, а бумажные издания выходят в разных версиях, нет необходимости жесткого выбора «или – или». Перевод может существовать в разных вариантах, при этом, какой конкретно будет представлен читателю, зависит от его выбора: это могут быть программы, содержащие разные версии текста, и бумажные издания с такими же версиями.

Этот перевод предлагается выполнить в двух тесно связанных вариантах: традиционный (или филологический) и общедоступный (или миссионерский). Их объединяют общая ключевая терминология, общие экзегетические решения, стремление сделать текст литературным и понятным.

Отличия прежде всего – в степени доступности текста для неискушенного читателя. Традиционный перевод по возможности сохраняет формальные черты оригинала, оставляя необходимые пояснения для комментариев, а общедоступный проясняет больше в самом тексте перевода. Первый ориентирован скорее на человека с высшим гуманитарным, второй – на человека со средним или высшим техническим образованием.

Сначала я делаю перевод традиционный, причем в двух вариантах: один с самого распространенного в научных кругах критического текста (Nestle-Aland 28), другой – с византийского, близкого к текстуальной базе Синодального перевода и самого распространенного среди православных греков (Антониадис 1904–1912 годов с исправленными опечатками, но об этой версии мы говорить сейчас не будем). Его приоритеты: сохранение культурно-исторической дистанции без искусственной архаизации, сохранение традиционной терминологии, литературность без манерности и вычурности. А дальше этот перевод немного редактируется, чтобы сделать его более понятным для читателя, не владеющего серьезными знаниями о Библии и ее мире, – так возникает общедоступный вариант.

Ключевая проблема, с которой я борюсь в этих переводческих опытах, – невразумительность и вялость синтаксических калек с греческого оригинала. Чтобы яркий и сочный текст Павла зазвучал по-русски, надо не просто заменить греческие слова русскими, выстроив их в грамматически правильные конструкции, нужно найти синтаксические и даже риторические аналоги в русском языке, которые прозвучат понятно и в то же время энергично.

Теперь рассмотрим один конкретный пример в традиционном Синодальном переводе, в двух опубликованных новых Библиях (РБО и Заокской), а также в двух вариантах моего собственного перевода (традиционном и общедоступном, причем отличия общедоступного перевода от традиционного выделены подчеркиваниями). И так мы, собственно, и увидим, с какими проблемами сталкивается переводчик и как он их решает.

Итак, Колоссянам 2:20–23. Для тех, кто знаком с греческим, приведу оригинал:

Εἰ ἀπεθάνετε σὺν Χριστῷ ἀπὸ τῶν στοιχείων τοῦ κόσμου, τί ὡς ζῶντες ἐν κόσμῳ δογματίζεσθε; Μὴ ἅψῃ μηδὲ γεύσῃ μηδὲ θίγῃς, ἅ ἐστιν πάντα εἰς φθορὰν τῇ ἀποχρήσει, κατὰ τὰ ἐντάλματα καὶ διδασκαλίας τῶν ἀνθρώπων, ἅτινά ἐστιν λόγον μὲν ἔχοντα σοφίας ἐν ἐθελοθρησκίᾳ καὶ ταπεινοφροσύνῃ ἀφειδίᾳ σώματος, οὐκ ἐν τιμῇ τινι πρὸς πλησμονὴν τῆς σαρκός.

Синодальный перевод дает нам, по сути, кальку этого выражения и тут начинается много непонятного: Итак, если вы со Христом умерли для стихий мира, то для чего вы, как живущие в мире, держитесь постановлений: «не прикасайся», «не вкушай», «не дотрагивайся», что все истлевает от употребления, по заповедям и учению человеческому? Это имеет только вид мудрости в самовольном служении, смиренномудрии и изнурении тела, в некотором небрежении о насыщении плоти.

«Стихии этого мира» – точный перевод слов оригинала τὰ στοιχεῖα τοῦ κόσμου, но мы скорее назовем так воду, огонь, воздух и нечто подобное. И что это «истлевает от употребления»? А ведь в общем и целом смысл оригинала здесь понятен: правила Моисеева закона касаются материальных вещей, которые уничтожаются в процессе использования, будь то пища или одежда. Они, разумеется, противопоставляются вечному. И как же описать то, что с ними происходит?

Большая проблема в этом отрывке – слово ταπεινοφροσύνη, которое традиционно переводится как «смиренномудрие». В современном христианском словаре это слово обозначает безусловную добродетель, но в данном контексте это явно не так. В результате Синодальный ставит в один ряд совершенно разные понятия. И что, собственно, «имеет вид мудрости», остается неясным.

Наконец, здесь есть настоящая экзегетическая проблема. Что означает стоящее в самом конце выражение οὐκ ἐν τιμῇ τινι πρὸς πλησμονὴν τῆς σαρκός? Одни толкователи (как в Синодальном) видят здесь пренебрежение к телесным потребностям, другие (мы увидим их мнение ниже, в переводе РБО), напротив, некую пресыщенность и разнузданность. Но в любом случае речь тут идет о телесной стороне жизни: эти люди не заботятся о духовном, а лишь о пище и тому подобных вещах. Ударяются ли они в разгул или в строгую аскезу, уже вторичный вопрос, важно, что для них еда и питье оказываются важнее всего остального.

Собственно, речь здесь идет о том, что смерть Христа освободила христиан от привязанности к ритуальным правилам Ветхого Завета, которые касаются вещей временных и исчезающих. Им надо заботиться о вечном, а не о том, что именно есть или пить. Но едва ли кто, прочитав Синодальный перевод, придет к такому выводу.

Заокский перевод разъясняет многие из этих вопросов, давая дополнительную информацию курсивом:

Если в самом деле умерли вы со Христом и отрешились от архаичных представлений этого мира, зачем, как живущие жизнью Его, следуете вы установлениям: «не прикасайся, не ешь, не трогай!», имея дело со всем тем, что и предназначено к уничтожению при использовании? Человеческие это заповеди и учения человеческие. Все это только кажется мудрым, а в жизни надуманная набожность, самоистязания [и] изнурение тела не ведут к обузданию чувственности.

Конечно, «архаичные представления уже ближе к смыслу оригинала, но все же звучит довольно непонятно. И что плохого в том, чтобы иметь дело с вещами, уничтожающимися при употреблении, и как это связано с архаичными представлениями? Вот что касается «смиренномудрия», оно в этом тексте стало «надуманной набожностью», и это, пожалуй, хорошее решение.

Перевод РБО разъясняет это несколько иначе:

И если вы умерли вместе с Христом и теперь свободны от стихий мира, зачем же вы позволяете им устанавливать для вас всякие предписания, словно вы всё еще живете в этом мире? «Не прикасайся!» «Не ешь!» «Не трогай!» Да все эти запретные вещи для того и существуют, чтобы быть уничтоженными при употреблении! Все это – человеческие заповеди и учения! Такие предписания, с их самодеятельным благочестием, смирением и умерщвлением плоти конечно же создают видимость какой-то мудрости, но грош им цена. Они ведут лишь к потворству плоти!

Здесь сохраняются «стихии мира» (что необычно для перевода РБО, который обычно отказывается от традиционной терминологии). Но как это стихии мира могут устанавливать предписания? Вообще-то их установил Моисеев закон, а не стихии. Далее, «запретные вещи для того и существуют, чтобы быть уничтоженными при употреблении», но ведь запретные вещи существуют как раз для того, чтобы их уничтожали, не употребляя (вспомним судьбу санкционной продукции)!

Что касается «смиренномудрия», оно стало тут просто «смирением», но все равно не понятно, почему вдруг это понятие стало резко отрицательным.

Теперь приведу два своих варианта.

Традиционный:

Если вы умерли вместе со Христом и избавились от стихий этого мира, что же вам теперь следовать правилам тех, кто живет по-мирскому? «Не касайся, не пробуй, не трогай!» Всё это человеческие установления и учения про то, что потребляется и исчезает; мудреные слова о добровольном служении, смиренномудрии и телесном воздержании – только всё это ни к чему, плотская это пресыщенность.

Общедоступный, где разъяснено еще больше (отличия от традиционного выделены подчеркиваниями):

Вы умерли вместе со Христом и больше неподвластны элементарным и материальным правилам этого мира, так что же вам теперь следовать указаниям тех, кто живет по ним? «Не касайся, не пробуй, не трогай!» Всё это человеческие установления и учения, они касаются вещей, которые уничтожаются при употреблении. Мудреные слова о добровольном служении, показное смирение и телесное воздержание – всё это ни к чему, это жизнь исключительно по законам плоти.

Традиционный сохраняет и «стихии», и «смиренномудрие», но, поскольку выше упомянуты «мудреные слова», читатель может понять, что здесь это слово употребляется иронично. Общедоступный расшифровывает всё полностью. Что касается последней фразы, то здесь тоже сказано по-разному: «плотская это пресыщенность» (более буквально) или «жизнь исключительно по законам плоти» (более понятно). Такой выбор, как можно надеяться, сохраняет двусмысленность экзегетически сложного места: идет ли речь о распущенности или, напротив, о крайностях излишней аскезы, это все равно касается лишь плотской стороны жизни.

Можно привести и другие примеры, но многое, надеюсь, уже понятно. По сути, русский читатель только начинает знакомиться с Посланиями, и можно быть уверенными, что переводческий процесс не закончился – нам явно не хватает переводов хороших и разных, по слову поэта.

А вот что начинается, когда мы прочитали библейский текст и как нам дальше с этим жить, об этом мы поговорим во второй части книги.

В поисках главного

Когда человек принимает Христа и приходит в церковь, его окружает множество самых разнообразных людей, вещей, событий и текстов. Неофит старательно попробует перенять и применить к себе все из них… ну ладно, не все, а какие попадутся на глаза. И очень скоро обнаружит, что они зачастую не совпадают друг с другом, а то и прямо друг другу противоречат. Как их сочетать или как выбрать самое главное и нужное?

Однажды он обязательно обнаружит, что старательно копирует внешние формы, не понимая, зачем они, собственно, нужны и как связаны с самой сутью христианской веры. И годятся ли рецепты, составленные много веков назад, для нашего мира, который так сильно изменился? А если не вполне годятся, что с этим делать дальше? Я знаю, как это сложно, это ведь и моя история.

Такие вопросы обычно забалтываются благочестивыми фразами, настолько же правильными, насколько и общими, а потому бессодержательными. Уже в книге Иова показано, что этот метод не работает ни с людьми, ни с Богом.

Надо долго и осторожно разбираться с главным, выстраивать дорогу от сверхценностей к стратегиям и от них к тактическим решениям, что мы, собственно, и попробуем сделать здесь. Окончательных ответов не ждите, все это скорее приглашение к дискуссии. И еще попытка поделиться собственным опытом, с чего мы и начнем.

12. Глас хлада тонка

Когда меня спрашивают о моей профессии, я отвечаю: «филолог», иногда добавляю «библеист». А когда меня представляют другим как библеиста, приходится напоминать: я еще и просто человек, муж, отец, гражданин России… наконец, христианин. А что же это значит: изучать и переводить Библию профессионально, получать за это деньги и ученые степени, и в то же время обращаться к ней как к Слову Божьему вместе со всеми остальными христианами? Я попробую рассказать о своем опыте.

К вере я пришел в семнадцать лет, студентом-первокурсником. Только что Генеральным секретарем ЦК КПСС был избран М. С. Горбачев, но перестройка еще не началась, «за религию» могли выгнать из университета: не то чтобы строго следили, но если попадешься комсомольскому патрулю около церкви в пасхальную ночь, будут серьезные неприятности. Но люди все же приходили в храмы и на молитвенные собрания, читали книги, переданные из рук в руки в метро, официально ведь их было не достать… Одна Библия была в университетской библиотеке, на дом ее вообще не выдавали, а в читальном зале можно было ей пользоваться только тем студентам, которые оформляли особый допуск: они писали курсовые и дипломные работы по истории или литературе Средних веков, им требовалось «работать с источниками».

Было в нашем интересе что-то от моды и от фрондерства, но тогда мы обращались к христианству прежде всего в поисках смысла. Было понятно, что человек тем и отличается от животных, что важны ему не только физиологические потребности: еда, питье, отдых, размножение, – жить надо ради чего-то большего. Но ради чего? В строительство коммунизма не верил уже никто, включая самих коммунистических агитаторов. Кто-то шел в науку, кто-то в искусство, самые смелые – в правозащитное движение. Но все эти вещи, прекрасные сами по себе, не давали ответа на главные вопросы: зачем мы живем? что будет с нами после смерти? Об этом говорили только религии, и говорили по-разному.

Не скажу, чтобы мой поиск был очень долгим: чуть-чуть познакомился я с буддизмом, а точнее, с той эзотерической кашей на его основе, которая была в те годы популярна, но основной мой интерес был направлен на веру предков – христианство, прежде всего православное. Но я очень четко понимал, что ищу не конфессию, не обряд, не национальную традицию, а Истину. И помню момент, когда понял, что нашел.

Мы разговаривали с моим школьным другом, уже верующим, у него дома, и он говорил мне о вере, и я вдруг ощутил, что в комнате, кроме нас двоих, незримо, но явственно присутствовал кто-то третий. И с тех пор я так и понимаю суть христианства: это встреча людей со Христом и друг с другом ради Христа и в Его незримом присутствии. Будда или Сократ тоже говорили мудро и прекрасно, но они не шли за меня на смерть, они не предлагали мне помощь здесь и сейчас. Все это открывал мне только Христос.

Новый Завет я начал читать в Синодальном переводе (дома нашлось еще дореволюционное издание, купленное родителями за трояк у кого-то с рук), и хотя Евангелия были понятны, но на Посланиях я совершенно увял. Когда через пару лет одна француженка подарила нам с женой полную Брюссельскую Библию на папиросной бумаге (она и сейчас стоит у меня на книжной полке, сильно потрепанная), я взялся и за Ветхий Завет… но мало что в нем осилил.

Кстати, в 1988 году, когда я служил в Советской армии, старшина обнаружил и конфисковал у меня карманный Новый Завет, грозился страшными карами. А замполит полка книгу вернул, добродушно сказав: «Теперь можно». Старшина был в шоке! Это был год тысячелетия Крещения Руси – верить разрешили.

Понять эти сложные тексты мне помогли книги священника Александра Меня. Он писал о Библии и ее героях достаточно просто и в то же время подробно, а главное, он представлял персонажей библейских историй как живых людей, показывал их отношения с Богом и друг другом, и становилось ясно: это не просто «дела давно минувших дней», а нечто живое и настоящее, и оно помогает тебе найти свой путь в этом мире.

А еще мне помогала понять эту Книгу учеба в университете: мы изучали древние языки и античную литературу. Она далеко не во всем была похожа на Библию, но нас учили видеть за текстом совершенно другой мир древности, населенный точно такими же людьми, как и мы. Они совсем иначе одевались и вели себя, мыслили иными категориями, по-другому выражали свои мысли, но они испытывали те же самые чувства и потребности.

Древний текст позволял прикоснуться к этому миру, понять этих людей, но только надо было не торопиться, не переносить на них своих стереотипов и учитывать разницу в культуре и мировосприятии. Это касалось и Гомера, и Вергилия, и библейских авторов, которых мы почти не читали; замечательное исключение – спецкурс А. Ч. Козаржевского по Новому Завету, который в целях конспирации назывался западно-ионийским койнэ.

Я закончил университет в 1992 году, но заниматься библеистикой я совершенно не собирался. Меня привлекал мир византийской поэзии, которая отчасти сохранилась в современном православном богослужении, а отчасти была незаслуженно забыта. Но вышло так, что я «выиграл в лотерею по трамвайному билету»: оказался в нужное время в нужном месте и получил приглашение поехать в Амстердам учиться библейскому переводу. Если хотите, можно считать это случайностью. Приглашение я принял.

Это были курсы, организованные специально для людей из бывшего СССР. Это было ярко, интересно и востребованно… и с тех пор я больше всего занимался именно переводом Библии в качестве переводчика, редактора, консультанта, методиста и преподавателя.

Но как же сочетается обращение к Библии как к Слову Божьему с сухим научным анализом этого текста? Для многих это большая проблема. Одним кажется, что верующий христианин обязательно должен принимать каждое выражение Библии в буквальном и прямом смысле. Другие, напротив, находят в библейском тексте множество несогласованностей, позднейших исправлений, и на этом основании начинают редактировать содержание текста.

Эти споры бывают нескончаемыми и беспощадными, но для меня, как ни странно, они никогда не были особенно значимыми. Может быть, здесь помогла университетская выучка: я не ждал от текста больше того, что он может дать, и прекрасно понимал, что любой текст отражает реальность не напрямую. Мы говорим: «солнце встало» и «солнце село», хотя прекрасно знаем: это не Солнце движется по небу, а Земля вращается. Придавать таким внешним чертам текста статус непреложной истины просто неразумно.

С другой стороны, меня не смущают и данные науки, например, свидетельства о расхождениях между разными рукописями, порой весьма значительных. Четыре евангелиста не обо всем одинаково рассказали, потому что жизненный опыт каждого человека уникален и неповторим, и его личная встреча со Христом тоже окажется особенной, не такой, как у прочих. Не случайно первые христиане сохранили и приняли как Писание именно четыре Евангелия в их полноте и разнообразии. И точно так же множество рукописей, доносящих до нас слова оригинала, составляют Библию, но никакая рукопись по отдельности Библии не равна. Сами по себе они не приближают к Богу, и их изучение не приближает. Текст Библии – пространство для Встречи, но еще не сама она.

На что похожа сама Встреча? Есть в Библии один красивый образ, который нечасто вспоминают: он теряется за другими образами, куда более звучными и красочными. Илия, великий пророк, в тяжелое для себя время, когда израильтяне преследовали его и поклонялись идолам, попросил Господа, чтобы Тот Сам явился ему. Ответ ему был дан такой: «…выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь». По-славянски заключительные слова звучат еще ярче и загадочней: «Глас хлада тонка и тамо Господь» (3 Цар. 19:11–12).

Илия весь был – пламя и буря. Он обличал царя и истреблял языческих пророков, низводил огонь с неба и сам был вознесен на небо в огненной колеснице. Именно такому пророку Господь и показывает самым наглядным образом, что Он входит в человеческую жизнь не в вихре, не в землетрясении, не в пламени, а в чем-то тихом и неприметном. Как же так, ведь Закон на горе Синай был дарован народу как раз в землетрясении и в трубном гласе, и даже Иову ответил Господь из бури?

Но сам Ветхий Завет – он не про бури, а про то, как Господь избрал неприметный и ничем не знаменитый народ. У египтян были великие пирамиды, у вавилонян – каналы, шумеры изобрели первую письменность, а финикийцы – первый алфавит. Все эти народы создали великие и славные государства, могучую культуру, распространили свое влияние по окрестным странам, а вот древним евреям нечем было хвалиться, кроме Бога. Даже своим заклятым врагам филистимлянам и тем уступали они в культурном развитии: позже них научились обрабатывать железо.

Назначение избранного народа в этом мире – не в славе и силе, не в государственном величии и не в культурном и технологическом превосходстве, а в чем-то совсем другом. То же самое касается и Нового Израиля, церкви. Ведь всё самое главное, что мы находим в Новом Завете, дается не в буре и пламени, а именно что «в гласе хлада тонка». Рождение Младенца в вертепе, беседы с рыбаками на берегу озера, Вечеря с учениками в горнице частного дома – разве сравнится всё это с царскими праздниками Ирода, с великолепием храмовых обрядов, с мощью римского войска и многоученостью книжников и фарисеев?

Сегодня, как и во времена Илии, как и во времена Христа, внешний, языческий или атеистический мир поражает многим, но прежде всего своим блеском и шумом. Включаешь телевизор, открываешь новостной сайт в Интернете – на тебя обрушиваются и вихри, и землетрясения, и пламень. О рекламе уж и не говорю…

Сильные стимуляторы вызывают привыкание и перестают действовать, приходится придумывать всё новые, увеличивать дозу. Так компания подогретых пивом подростков кричит всё громче, размахивает руками всё шире – каждому надо перекричать остальных. Что нельзя прокричать, они уже не могут выразить: «Ну это… я, типа, такая… а он ващще, блин, короче…»

Этому вихрю бессмыслиц нельзя подражать, с этим мозготрясением нельзя соревноваться. Всё равно проиграешь, а если вдруг даже выиграешь, сам тому не обрадуешься.

Но христиане нередко пытаются. Ничего, если потом не всё сказанное окажется честным и уместным, по крайней мере внимание привлечь удалось. Но перекричать рекламистов и «новостников», равно как и подростков с пивасиком, нам все равно не удастся. С тем же успехом мог бы Моисей взяться за строительство пирамид выше фараоновых или апостолы – за собирание империи обширней Римской. Впрочем, их преемники нередко пытались…

Вот почему я не люблю богословских дискуссий и обычно стараюсь от них уклоняться. В этих спорах я почти без исключений вижу одно и то же: разные и очень при этом пристрастные люди начинают объяснять друг другу, как устроен Бог. Как правило, каждый из них при этом кричит всё громче, ведь он точно знает: самые правильные схема действия и инструкция по пользованию находятся у него в кармане. Все остальное – только аргументы, которые подбираются под этот тезис.

Принципиальная схема такого спора всегда одинакова: «Бог на нашей стороне, и сейчас я всем это докажу». В лучшем случае начинается пинг-понговый обмен избранными цитатами, в худшем – бездоказательными обвинениями и пафосными восклицаниями, но все равно спор напоминает ссору малышей в песочнице: «А мой папа твоего побьет! Нет, мой сильнее!» И в роли папы здесь – Отец Небесный, а еще точнее, удобный идол, занявший Его место.

Всё это, конечно, не ново, было уже и в Ветхом Завете. И может быть, самое главное Откровение, которое принесли израильтянам пророки, в том, что Бога надо не использовать в качестве дубинки-аргумента, а… искать.

Что ж, соблюдая правила нашей богословской игры, приведем побольше цитат. Вот слова из книги пророка Исайи (55:6): «Ищите Господа, когда можно найти Его; призывайте Его, когда Он близко». Из книги пророка Амоса (5:14):

«Ищите добра, а не зла, чтобы вам остаться в живых». И у Софонии: «Взыщите Господа, все смиренные земли, исполняющие законы Его; взыщите правду, взыщите смиренномудрие; может быть, вы укроетесь в день гнева Господня» (2:3). Хватит, пожалуй?

Пятикнижие, то есть Моисеев Закон, разве недостаточно точно и полно расписывает, как нужно жить? Как же это – «искать Бога»? Вот Его храм, вот священники, которые приносят Ему положенные жертвы и рассказывают о Нем народу, вот дарованный Им закон… Давайте лучше поспорим, какие жертвы самые угодные, какие слова самые правильные, какие священники самые духоносные.

Но Дух дышит, где хочет, правила и рамки установлены для нас, а не для Него. Собственно, это и пытались объяснить израильтянам пророки, призывая их искать Бога. А что это значит? Полагаю: сознавать в каждый момент своей жизни, как далеки мы от Него, как туманны наши представления о Нем… и в то же время стремиться приблизиться к Нему хоть на шаг.

Вчерашние правильные ответы и успешные методики не обязательно будут такими же правильными и успешными сегодня хотя бы потому, что меняемся мы и меняется окружающий мир. В общении с любимым человеком мы постоянно открываем что-то новое, мы ищем этого общения, не довольствуясь старыми письмами и фотографиями, которые нам бесконечно дороги, но они не заменяют собой живого. Тем более верно это о Боге. Пожалуй, единственное, о чем тут можно осмысленно говорить, – это о своем опыте поисков, находок, а иногда и потерь. Говорить, заранее признавая, что у каждого этот опыт разный, а общих рецептов нет.

Я понимаю, что эти мои слова можно понять как проповедь полного релятивизма: дескать, Бог у каждого в душе, все религии говорят об одном и все дороги ведут к нему. Я этого совершенно не имею в виду и так не считаю. Ошибки, грехи, отпадения, – все это безусловно существует, и если есть Истина, необходимо существует и ложь как ее отрицание и искажение. Я сейчас о другом.

Опыт христианина и вообще любого человека никогда не бывает безоблачным и безошибочным, но в этом и состоит его ценность. Христианство понимает путь святости не как постепенную «прокачку добродетелей до 80-го уровня», как в тех же самых компьютерных играх, а как поиск своего уникального пути, поиск трудный, полный проб и ошибок. Святой – не тот, кто не падал и не уставал, а тот, кто поднимался и шел дальше. И путь часто казался другим скандальным, неправильным, немыслимым. Но это всегда был его путь.

Наш мир, оглушенный криком, ослепленный фальшивым блеском, все-таки вспоминает иногда: да ведь было же и еще нечто важное, полузабытое, давнее, детское… И мы, может быть, сумеем ему об этом напомнить словами древней нашей Книги: веяние тихого ветра, глас хлада тонка – и там Господь.