Текст книги "Загадки истории. Византия"

Оригинальность византийского государства была обусловлена синтезом трех таких традиций: античного наследия эллинистического мира, римской имперской государственности и ортодоксального христианства. Именно равнодействующая этих трех мощнейших начал, имевших либо получивших глубокую поддержку ромейского общества, выступала качественным ограничителем всевластия василевса и, соответственно, государства над подданными.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что в восприятии византийцев была священной и неприкосновенной не личность василевса, а его должность. Это императоров Древнего Рима почитали как богов, отправляя их культ, в Византии же василевс был государем милостью Божией. Христианство же освящало не личность правителя, а его власть как таковую, титул и место в государственном устройстве – и лишь после этого конкретного носителя императорских регалий.

Священной и неприкосновенной была не личность конкретного василевса, восседавшего в данный момент на престоле, а та должность, верховная магистратура, носителем которой он являлся. Стоит отметить, что царские почести воздавались императорскому трону – как символическому месту власти – даже тогда, когда василевса на нем не было.

Непосредственным следствием такого отношения к императорской власти было право подданных на сопротивление василевсу, ставшему тираном и неоправданно попирающему законы Божеские и человеческие. Восстание против правителя, который не радел об общем благе подданных, воспринималось как вполне нормальное явление, поскольку только таким путем можно было восстановить таксис – «идеальный общественный порядок» – и добиться справедливости. Патриарх Николай Мистик замечал по этому поводу: «Василевс – неписаный закон, но не потому, что он нарушает закон и делает все, что ему вздумается, а потому, что является таковым, то есть неписаным законом, который проявляется в своих актах, как раз и составляющих неписаный закон. Если василевс – враг закона, то кто же будет бояться закона? Если первым его нарушает правитель, то ничто не помешает тому, чтобы его затем стали нарушать подданные».

Император мог стать тираном уже во время правления, а мог и изначально быть недостойным престола, поскольку, верили византийцы, при Божьем попущении, и дьявол мог доставить престол своему избраннику. Раз все происходит по воле Божьей, то именно Бог допустил, к примеру, чтобы жестокий кровопийца Фока (602–610 гг.) убил благочестивого василевса Маврикия (582–602 гг.), достойного престола. Василисса Ирина (780–790 гг. и 797–802 гг.), свергнутая Никифором I Геником (802–811 гг.), занимавшим до воцарения должность логофета геникона[2]2
  Логофет геникона – главный чиновник, контролировавший сборы всех видов налогов, практически это был министр финансов.


[Закрыть], была настолько привержена описанному принципу, что, по словам хрониста Феофана, после своего низложения сказала удачливому узурпатору: «Я уверена, что Бог, возвысив меня, прежде сиротствовавшую и недостойную, возвел на царский престол, и теперь причину падения своего приписываю себе и своим согрешениям. …предоставляю Господу судить способы твоего возвышения и верю, что без Господа ничего не бывает. Часто доходили до меня слухи о достоинстве, в которое ты теперь облечен, и последствия доказали, что те слухи были истинны; они тебе известны; если б я увлекалась ими, то беспрепятственно могла бы убить тебя. Но, веря твоим клятвам и щадя многих соумышленников твоих, я согрешила пред Богом, но и тогда предавалась в волю Того, которым цари царствуют и сильные владычествуют над землею. Теперь кланяюсь тебе, как благочестивому и от Бога поставленному царю».

Как видим, в представлении византийцев сам факт коронации свидетельствовал о богоизбранности, и это автоматически смывало все грехи вплоть до смертного греха смертоубийства.

Итак, как свидетельствует византийская история, правом на восстание против тиранической власти ромеи, тем или иным образом, пользовались весьма активно и часто. При этом сама победа соперника, успешно свергнувшего предыдущего василевса, считалась византийцами достаточным и надежным свидетельством недостойности прежнего правителя, поскольку сам Бог, действуя через удачливых заговорщиков или мятежников, избавлял ромейский народ от тирана и даровал власть новому императору. Можно не сомневаться в том, что византийцам был бы прекрасно понятен смысл знаменитой эпиграммы о государственной измене английского поэта рубежа XVI–XVII вв. и придворного Елизаветы I Джона Харрингтона, которая в переводе С. Я. Маршака звучит так: «Мятеж (у Харрингтона «Treason» – государственная измена) не может кончиться удачей, – / В противном случае его зовут иначе».

Действительно, в византийском праве было предусмотрено наказание за попытку государственного переворота, но не за сам переворот, если он оказывался успешным. Попытки свержения василевса, если их удавалось пресечь, судили либо как «оскорбление величества», либо как тиранию, государственное преступление, связанное с попыткой свержения законной власти. О том, насколько страшным преступлением было в глазах ромея «оскорбление величества», свидетельствует такой эпизод. Во время апостасия – мятежа малоазийского магната Варды Фоки против законного василевса Василия ІІ (976—1025 гг.) в 987 г., накануне решительной битвы один из братьев Мелиссинов, ярых приверженцев бунтовщиков, издали всячески оскорблял порфирородного императора. Другой брат умолял не делать этого, а когда его мольбы остались без ответа, ударил хулителя, поскольку не мог вынести происходившего на его глазах святотатства.

Виновным в оскорблении величества или тирании грозила смертная казнь, однако ее обычно заменяли телесными наказаниями, ссылкой, пострижением в монахи, членовредительством или ослеплением. За удачное же преступление судить было бы бессмысленно и невозможно, поскольку в таком случае, по выражению Михаила Пселла, «тирания становилась законной властью».

Еще одним важным следствием обожествления должности, а не личности императора была идеализация монархии как формы правления. Византийцы не могли даже помыслить о том, что какое-либо иное государственное устройство – демократия или аристократия – может быть лучше монархии. Критике и даже поношению за свои личные негативные качества или поступки мог быть подвергнут конкретный император – царствующий ныне или правивший в прошлом, – но никак не сам принцип монархической власти, ее идея или символика. Централизованная власть представлялась священным абсолютным благом – евергесией. Все же возвожные беды, постигавшие государство, происходили, по мнению ромеев, не от несовершенной формы правления или социальных отношений, а от скупости, притворства, глупости, расточительности конкретных правителей – императора или его чиновников. Не правда ли, подобное убеждение, вполне объяснимое во время средневековья, владеет умами многих и в современном обществе, когда во всех проблемах обвиняется конкретный политик, чиновник или глава государства, а не далеко не совершенный социально-экономический строй страны.

Если попытаться увидеть за переменчивыми тенями идеологических завес театра византийской власти грубые дощатые подмостки ромейского государства, то можно найти и иные, более земные объяснения тому факту, что византийцы высоко почитали принцип монархической власти как неизменную константу существования страны, но при этом нисколько не преклонялись перед конкретным государем как человеком и с легкостью воспринимали новость о его низложении. Главным для ромеев было, что монархия не перестала существовать и к власти пришел следующий василевс, поскольку именно он, будучи персонифицированным государством, сплачивал в единое целое все византийское общество.

Особенно остро это чувствовала элита, единственным бесспорным объединяющим фактором для которой неизменно служила идея государственности, выражавшаяся в конкретной причастности каждого из представителей знати к делу государственного управления, придворной жизни или деятельности бюрократического управленческого аппарата. Вне системы государственного управления они теряли собственную идентичность и смысл бытия в социуме и поэтому готовы были обожествлять статус императора как символ империи, обожествляя тем самым ромейское государство как таковое.

Такое же отношение к василевсу и государству, которое он олицетворял, было характерно и для широких слоев византийских подданных, прежде всего жителей столицы. Через осознание того, что они подданные богоизбранного императора, символизировавшего исключительное государство с претензией на мировое господство, ромеи получали визуальное подтверждение возможности осознавать себя Богом избранным народом, проживающим в стольном граде священной империи. На этом основывалась та особая символичная важность, которая сопровождала каждое появление василевса на публике. Мистик Симеон, писавший на рубеже Х – ХІ вв., был убежден, что император, нарушивший церемониал и представший перед придворными с измазанным сажей лицом, навсегда потеряет уважение подданных. Даже если он во всем будет благонравен и добродетелен, раздаст нищим все свое имущество, то все равно быть ему отныне посмешищем для ромеев. В народе же бытовала примета, что если василевс в будний день облачится в парадные одежды, то он непременно тяжело заболеет и умрет мучительной смертью.

Для того чтобы константинопольцы оставались уверенными в неоспоримом величии и вечной нерушимости государства, император должен был регулярно, в связи с теми или иными праздниками, традициями и событиями появляться на центральной улице города Месе, показываться на балконе дворца или в императорской ложе ипподрома, присутствовать на богослужении в храме Св. Софии. В сопровождении пышной свиты и вооруженной охраны василевс являлся народу, при этом заранее обуславливалось, где и каким образом должны размещаться лицезреющие самодержца горожане, когда и какими славословиями следует его приветствовать. Немало было добровольно собиравшихся зевак, но основную массу обычно составляли специально организованные градоначальником столицы – эпархом города – представители кварталов-гитоний, народных организаций димов и торгово-ремесленных корпораций, а для особой массовости – и вовсе насильно согнанное простонародье.

Поэтому император был весьма ограничен в передвижении, поскольку должен был всегда, практически безвыездно находиться в столице, символизируя устойчивость государственной власти. С пониманием народ воспринимал разве что отлучки, связанные с успешными военными кампаниями против врагов, поскольку они сами по себе призваны были не только обезопасить империю, укрепить или расширить ее границы, но и демонстрировали устойчивость и мощь государства. К тому же после них должна была следовать церемония триумфа – торжественного въезда василевса-победителя в столицу в сопровождении богатых трофеев, знатных иноземных пленников или диковинных животных. Иные причины отсутствия императора в Константинополе понимания среди населения не находили. Например, Иоанна VIII Палеолога (1425–1448 гг.), более двух лет пребывавшего в Италии в поисках союзников и денег для борьбы с турками-османами, рядовые византийцы осуждали не только за невозможность изменить плачевное положение государства или унию с католиками, но и за то, что на столь долгое время покинул царственный город, оставив его на произвол судьбы.

Император символизировал нерушимость империи также и для жителей провинции, большинство из которых никогда не бывало в Константинополе, с тем лишь отличием, что здесь репрезентация власти происходила через чиновников государственного аппарата на местах, финансово-фискальную систему, благодаря отчеканенному портрету василевса на монетах, а также преимущественно через механизмы церковного влияния – благодаря упоминанию императора в молитве. Независимо от благостостояния и места проживания в пределах Византийской империи подданные должны были быть уверены как в незыблемости властных устоев внутри государства, так и в его устойчивости по отношению к враждебному внешнему миру, и император им такую возможность предоставлял.

Известно, что любые изображения императора носили ритуальный характер, их присутствие должно было придавать законность тем решениям представителей государственной власти на местах, которые принимались перед «взором василевса», будь то приговор суда, административное распоряжение или принесение присяги. Где бы ни располагался портрет – на аверсе монеты или стенной фреске, мозаике, книжной миниатюре или подвесной печати-булле, удостоверяющем полновесность гири клейме или официальном одеянии сановника – он всегда должен был соответствовать определенным критериям, символически передающим не столько образ конкретного правителя, сколько персонифицированный в его изображении образ власти. К изображениям императора прилагались эпитеты «sacra laurata», «sacer vultus», «divinus vultus» («священный портрет», «священный лик», «божественный лик»). Монету с изображением василевса строжайше запрещалось топтать ногами, поскольку это считалось преступлением против государственной власти императора и одновременно кощунством.

В провинции изображения императора принимали с царскими почестями, словно встречали самого правителя – перед городскими воротами с зажженными факелами и кадилами. Так, когда Папа Римский Григорий Великий получил в 603 г. в Риме изображения Фоки (602–610 гг.) и его жены Леонтии, сенат и духовенство Рима, собравшиеся в Латеранском дворце, устроили портретам овацию, после чего поместили их в часовню Св. Цезарии на Палатине. Уже на закате Византийской империи, в XIV в., продолжал сохраняться обычай нести изображения императоров среди икон святых во время торжественных процессий в дни особо значимых религиозных празднеств. Несомненно, такую же символическую роль продолжает и по сегодняшний день выполнять портрет главы государства, висящий на стене над столом какого-либо представителя власти или размещенный на билбордах, плакатах или транспарантах праздничного шествия.

Все это вполне согласовывалось с господствующей доктриной о том, что священной была не личность правителя, а место, которое он занимал – и императорский портрет, доступный взору подданных, воплощал прежде всего идею нерушимой государственной власти как таковой, а не индивидуальные черты того или иного самодержца. Личные черты конечно же в этих изображениях присутствовали, однако они были второстепенны до такой степени, что изображение одного василевса вполне можно было выдать за изображение другого, и это никого особо не смущало – ведь символически на этом портрете изображалось государство, а не конкретный человек. Показательна история с парадными мозаичным панно на хорах столичного храма Св. Софии, на котором была изображена императрица Зоя Порфирогенита и ее муж-император. Прославившаяся среди подданных своей страстью к плотским наслаждениям, честолюбивая и властная Зоя успела побывать замужем за тремя василевсами: Романом ІІІ Аргиром (1028–1034 гг.), Михаилом IV Пафлагоном (1034–1041 гг.) и Константином IX Мономахом (1042–1055 гг.). При этом изображение императора на мозаике оставалось неизменным – мастера меняли лишь надпись с именем правителя. Это хорошо видно по тому, как длинное слово «Константин» с трудом умещалось на месте прежнего соскобленного имени или имен.

Не правда ли, и сегодня ритуальное появление президента или диктатора (звания и титулы могут быть различны – да хоть бы царя или императора) на традиционном праздничном приеме или военном параде в столице или виртуальное присутствие правителя в каждом уголке государства благодаря телевидению выполняет ту же роль символической репрезентации власти? При этом особенно сильно она проявляется в тоталитарных или авторитарных государствах, постулирующих собственную уникальность, инаковость, особый путь и богоизбранность среди якобы враждебного международного окружения.

У иностранцев такая демонстрация исключительности и недосягаемого величия вкупе с пренебрежением ко всем окружающим предсказуемо вызывала раздражение, и они не жалели желчи, описывая ржавые устаревшие танки, то бишь, сообразно времени – обветшавшую униформу и оружие участвующих в параде. Лиутпранд Кремонский в «Отчете о посольстве в Константинополь» ко двору Никифора ІІ Фоки (963–969 гг.) так описал «ползучее чудовище» торжественного церковного шествия (проелевсин) в Константинополе в честь важного религиозного праздника, обращаясь к своему господину, императору Священной Римской империи Оттону І Великому (962–973 гг.): «Да не будет мне в тягость описать проелевсин, а моим повелителям узнать об этом. Огромная толпа торговцев и простого люда, собравшаяся в этот праздник для торжественной встречи и восхваления Никифора, заняла обе стороны дороги от дворца до Святой Софии, образуя как бы стену. В руках они держали уродливые тонкие щиты и убогие пики. Безобразие их шествия усугублялось еще и тем, что большая часть сброда шла во славу его самого босой. Так, мне думается, они предполагали еще больше украсить свое святое проелевсин. Да и придворные его, проходившие с ним сквозь толпу этой босоногой черни, были одеты в широкие и потрепанные от старости туники. Гораздо приличнее выглядели они в своих повседневных одеждах! Не было среди них ни одного, чей прадед надел бы эту одежду новой! Золотом или драгоценностями не был там украшен никто, разве что сам Никифор, который в императорском одеянии, взятом с плеча предшественника более крупного телосложения, выглядел еще более уродливо. Клянусь Вашим благополучием, которое мне дороже собственного, что парадная одежда одного из Ваших вельмож ценнее сотни и даже более подобных одеяний!»

Прямым следствием идеализации монархии как формы правления было также ставшее общим местом в византийской политической мысли рассуждение о добродетелях императора и его чиновников, благодаря которым ромейское государство может достичь процветания. Ведь вполне логично, что если невзгоды общества связаны с пороками и злоупотреблениями носителей власти, то и его процветание обеспечивается положительными качествами власть имущих. Среди множества важных позитивных качеств василевса особенно выделялись четыре главнейшие добродетели – справедливость, мудрость, мужество и целомудрие. Правитель должен был быть подобным философу мыслителем и созерцателем, обдумывающим, каким именно образом можно достичь благоденствия общества – евфинии. Василевс должен был быть прежде всего теоретиком, тогда как его соправитель считался уже человеком дела, практиком. Император Василий І Македонянин (867–886 гг.) отмечал в законе об обязанностях василевса: «Император являет собой воплощение законности и общее благо для всех подданных. Он никого не преследует, руководствуясь враждой. И никого не награждает по личному расположению, но раздает награды в соответствии с деятельностью каждого».

Однако на деле немногие правители, по мнению византийских философов, соответствовали идеалу. Михаил Пселл, историк и мыслитель ХІ в., считал, что василевсы по своим личным качествам вообще уступают обычным людям, поскольку их нрав меняется под гнетом тревог и волнений за державу. Впрочем, не в меньшей степени меняла правителей в худшую сторону и абсолютная власть, развращавшая их абсолютно. Никита Хониат писал: «Для большей части ромейских царей решительно невыносимо просто править, ходить в золоте, пользоваться общественным, словно своим, и обращаться со свободными, как с рабами, – они считают для себя крайней обидой, если их не признают мудрецами, людьми, подобными богам по виду, героическими по силе, богомудрыми, как Соломон, боговдохновенными руководителями, вернейшими каноном из канонов – одним словом, непогрешимыми судьями дел Божьих и человеческих».

Античные традиции и христианские идеи выдвигали к императорской власти требования, которым она должна была соответствовать для того, чтобы считаться законной. Власть императора не могла основываться на одной лишь силе и принуждении, она должна была опираться на добровольное подчинение подданных. В «Наставительных главах» диакон Агапит, священнослужитель VI в., подчеркивал, что власть должна находить понимание, поддержку и согласие повиноваться со стороны народа: «Царствовать, – по его утверждению, – следовало над добровольно повинующимися людьми».

Называясь деспотом – господином, василевс отнюдь не должен был быть деспотом – тираном. Тирания, согласно унаследованной византийцами эллинистической традиции, воспринималась как неприемлемая для общества власть личного произвола правителя, тогда как заботой истинного правителя должно было быть общее для всех благо, благосостояние всех подданных империи. Патриарх Х в. Николай Мистик писал: «Хороший правитель должен отвергать тиранию, ибо такая форма власти, высокомерная и насильственная, ненавистна Богу и людям; тиран – противоположность хорошего правителя, он неверен, вероломен, развратен, несправедлив, не признает Божественного Провидения, правит делами по своей прихоти и доверяется только собственному безумию власти. Он в сущности отрицает свое божественное происхождение… Государь должен довольствоваться своей властью и не переступать границ, намеченных ему Богом».

У императора были «обязанности» перед подданными – именно он должен был поддерживать общее согласие, «единомыслие» в государстве – так называемую омонойю – с целью соблюдения прав и интересов всех членов государства в соответствии с тем иерархическим положением в обществе, которое каждый из них занимал. Византийский историк ХІ в. Михаил Атталиат заявлял, что если государь не печется об общем благе подданных, то он неугоден Богу и, следовательно, мятеж против него законен. Так, Господь возвел на престол Никифора ІІІ Вотаниата (1078–1081 гг.), избрав его орудием против Михаила VII Дуки (1071–1078 гг.), который был лишен власти «за предательство интересов ромеев».

При этом не государство было собственностью царя, но он был, возможно, важнейшей и даже ключевой, но лишь частью царства. Иоанн Зонара, историк XII в., считал незаконными действия императора Романа IV Диогена (1068–1071 гг.), который раздавал из казны ссуды должникам, чтобы привлечь к себе сторонников, поскольку казна, заявлял историк, принадлежит не лично императору, а государству. Другой император, Алексей I Комнин (1081–1118 гг.), был порицаем им за то, что «вел государственные дела так, как если бы это были его частные дела, то есть не как их управляющий, но как их господин, и все, что принадлежало обществу и фиску, рассматривал как свою собственность».

Крайне важным был вопрос о соотношении власти императора и закона. Как мы уже видели, на первый взгляд император не был ничем ограничен в этом плане и стоял выше закона. Однако на деле все обстояло далеко не так однозначно: «император должен управлять государством в соответствии с законами».

Уже эдикт Феодосия ІІ Младшего (408–450 гг.) и Валентиниана ІІІ (423–455 гг.) от 429 г. гласил: «Прилично величию правящего открыто объявить своей основой связанность себя законами; уважение нас именно от уважения права получает вес. И в самом деле выше империя (высшей власти) является подчинение императора законам». Император, следовательно, добровольно подчинялся законам и отказывался от своей неподвластности им, утверждая, что его авторитет основан на уважении им действующих правовых предписаний.

Пятью веками позже законодательный сборник ІХ в. «Василики» во многом вслед за знаменитым Кодексом Юстиниана VI в. неустанно повторял: «по отношению к императору пусть сохраняют свою силу общие законы», «всякий идущий вразрез с законами рескрипт (императора) должен быть отклонен», «ничто из того, что сделано вопреки смыслу законов, не должно иметь силы, но пусть будет ненужным, даже если законодатель и не оговорил этого специально».

По сути, речь идет о сознательном самоограничении императорской власти в Византии. Император, получив от Бога все высшие полномочия, стоял выше закона и имел неограниченную власть, однако сама эта императорская власть из уважения к закону и в интересах соблюдения правопорядка подчинялась закону и делала его соблюдение обязательным для себя. Император имел право и возможность создавать законы, но, единожды закон издав, должен был сам этому закону повиноваться и, требуя его исполнения от подданных, обязан был прежде всего неукоснительно соблюдать его сам. Злостное нарушение императором законов неизбежно вело к тому, что он становился тираном и, следовательно, народ получал право его низложить.

Византийские императоры вполне разделяли высказывание Северов: «Хотя мы и не связаны законами, но живем тем не менее по законам».

Особо оговаривалась необходимость соблюдения императором «божественных законов» – предписаний христианского вероучения. Таким образом, императорская власть ограничивалась христианскими религиозными предписаниями: «Император есть блюститель канонов и Божественных Законов. Царь через Соборы священников утверждает Правую веру». «Заботой нашей было и есть охранять мир Святой Божьей и Апостольской церкви, как требует справедливость, и осуждать то, что в каком-нибудь отношении является противным православной вере», – утверждал Юстиниан.

Крайне интересно утверждение, приведенное в наставительном трактате поучений византийского полководца ХІ в. Кекавмена «Советы и рассказы»: «Когда некоторые заявляют, что василевс неподвластен закону, а сам является законом, то же самое говорю и я. Однако пока во всех действиях и законоположениях он поступает хорошо, мы повинуемся ему. А если он сказал бы: “Пей яд!” – ты, конечно, не сделал бы этого. [Или] хотя бы он сказал: “Войди в море и пересеки его вплавь”, – но ты и этого не можешь исполнить. Поэтому знай, что василевс как человек подвластен законам благочестия». Под законами благочестия, или божественными законами, автор понимает, по всей видимости, не только религиозные предписания, но и естественные законы – император должен требовать от подданных физически и морально возможного, в противном же случае его можно было обвинить в тирании и свергнуть. Думается, византийские василевсы и подвластные им ромеи без труда поняли и оценили бы мысль, вложенную Антуаном де Сент-Экзюпери в уста короля из сказки о маленьком принце: «С каждого надо спрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна быть разумной. Если ты повелишь своему народу броситься в море, он устроит революцию. Я имею право требовать послушания, потому что веления мои разумны».

Трепетное отношение к религиозным постулатам о происхождении власти императора непосредственно от Бога и его роли попечителя Церкви и защитника Божественных предписаний неизбежно вели к становлению особых отношений между василевсом и церковью. Уже к середине VI в. они сложились в идеальную модель отношений самодержца и патриарха, получившую название симфонии (в переводе с греческого это слово означает «согласие», «суголосность»). Идеал византийской симфонии заключался в сотрудничестве и согласованности действий духовной и светской власти не на паритетно-правовых началах, а в гармонической парадигме.

В предисловии к шестой новелле Юстиниана І от 535 г. сказано: «Всевышняя благость сообщила человечеству два величайших дара – священство и царство; то [первое] заботится об угождении Богу, а это [второе] – о прочих предметах человеческих. Оба же, проистекая из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни. Поэтому нет важнейшей заботы для государей, как благоустроение священства, которое, со своей стороны, служит им молитвой о них Богу. Когда и церковь со всех сторон благоустроена и государственное управление движется твердо и путем законов направляет жизнь народов к истинному благу, то возникает добрый и благотворный союз церкви и государства, столь вожделенный для человечества». Такое «согласие» просуществовало вплоть до падения Византийской империи. В самом конце XIV в. константинопольский патриарх Антоний отмечал: «Царство и Церковь находятся в теснейшем союзе, и … невозможно отделить их друг от друга».

При этом полномочия императора в деле управления Церковью и подданными, бывшими одновременно паствой, были более высокими, чем у патриарха, что позволяло некоторым исследователям характеризовать государственное устройство Византийской империи термином «цезарепапизм», считая византийскую монархию своеобразной формой теократии, в которой верховный светский правитель (император, кесарь) выступал одновременно и верховным властителем в религиозной сфере церковной жизни.

В «Исагоге», законодательном сборнике второй половины ІХ в., была дана такая характеристика соотношения власти патриарха и императора: «Так как государство, подобно человеку, состоит из частей и членов, наинужнейшие и наинеобходимейшие части – император и патриарх. Поэтому духовное и телесное благоденствие и мир подданных заключаются в согласии и единомыслии во всем царственности и первосвященства». Патриарх при этом в идеале должен был гармонически воспринимать волю императора в рамках симфонии, потому что в противном случае самодержец имел в своих руках все реальные возможности его низложить. Примеры отстранения патриарха и даже прямой расправы над ним по воле государя весьма многочисленны в истории Византии, особенно «преуспел» в этом Исаак ІІ Ангел (1185–1195 и 1203–1204 гг.), низложивший одного за другим четырех патриархов подряд. Когда патриарх Михаил Кируларий попытался заявить Исааку І Комнину (1057–1059 гг.), что священство пребывает выше царства и является источником императорской власти, прямо понося василевса и обещая лишить его трона, самодержец арестовал смутьяна и отправил в ссылку на о. Приконис.

Три века спустя после «Исагоги» антиохийский патриарх конца XII – начала ХІІІ в. Феодор IV Вальсамон отмечал: «Императоры и патриархи должны быть уважаемы как учители Церкви ради их достоинства, которое они получили через помазание миром. Отсюда просходит власть правоверных императоров наставлять христианские народы и, подобно иереям, приносить Богу курение. В этом их слава, что, подобно солнцу, блеском своего православия они просвещают мир с одного его конца до другого. Мощь и деятельность императора касаются тела и души человека, тогда как мощь и деятельность патриарха касаются одной только души».

Архиепископ Охридский Димитрий Хоматиан в ХІІІ в. писал: «Император, который есть и называется верховным правителем Церквей, стоит выше определений Соборов. Этим определениям он доставляет надлежащую силу. Он есть мерило в отношении к церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священства, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения вакантных кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры – митрополичьими кафедрами. За исключением совершения богослужения императору предоставлены все остальные епископские привилегии, на основании которых его церковные распоряжения получают канонический авторитет. Как древние императоры подписывались: pontifex maximus, таковым должно считать и теперешних императоров, как помазанников Божьих, ради царского помазания. Подобно тому как Спаситель, будучи Помазанником, есть и чтится как Первосвященник, так и император, как Помазанник, украшается благодатью первосвященства».