Текст книги "Загадки истории. Византия"

Вместе с тем неугодного посла могли и всячески унижать, напрочь лишать свободы передвижения, селить в неудобных, плохо оборудованных помещениях, иногда даже открыто оскорблять и более того – бить по щекам. Прочувствовать на собственной шкуре византийское «гостеприимство» довелось все тому же Лиутпранду Кремонскому, когда он был послом Оттона І Великого (962–973 гг.) при дворе Никифора ІІ Фоки (963–969 гг.). К Лиутпранду, по его словам, была приставлена охрана, запрещавшая покидать отведенный ему дом для проживания. «Плохо понимавшие латинскую речь, те, что пришли помочь мне, – писал он в «Отчете о посольстве в Константинополь», – были схвачены и заключены под стражу; моему греколону, то есть умевшему говорить по-гречески, не разрешалось выходить даже за необходимым продовольствием. Лишь повару, не понимавшему по-гречески, было дозволено выходить. <…> И когда бы кто-либо из моих друзей ни послал мне немного пряностей, хлеба, вина, плодов, все это мои стражи выбрасывали на пол и отсылали посланного назад, изрядно наградив его тумаками. <…> В таком бедственном положении томился я в Константинополе… целых 120 дней».

Совершенно иначе был обставлен прием киевской княгини Ольги, подробно описанный в «Книге о церемониях византийского двора». Поскольку она была не простым послом, а правительницей могущественного государства, после нескольких торжественных приемов и пиршеств, ей даже была предоставлена возможность особой личной встречи с императорской семьей, что не имело аналогий в ходе приемов обычных послов: «Далее, когда василевс с августой и его багрянородными детьми уселись, из Триклина Кенургия была позвана архонтисса. Сев по повелению василевса, она беседовала с ним, сколько пожелала». Ни одно обычное посольство, ни один обыкновенный посол такими привилегиями в Константинополе не пользовались.

Как видим, лицемерное пресмыкательство и низкопоклонство перед представителем сильного и нужного государства, с одной стороны, и высокомерное пренебрежение с унизительными оскорблениями посланника слабой и не представлявшей интереса страны, с другой – были визитной карточкой византийского дипломатического искусства. Впрочем, познать всю горечь слабости довелось в итоге и самим ромеям. В последние столетия существования империи ее величие неумолимо уходило в прошлое и за показной яркостью пышных придворных приемов иноземных послов все чаще блестела позолота вместо золота, разноцветные стеклышки вместо подлинных драгоценных камней, а серебряные сосуды заменяли на глиняные и оловянные. Прочувствовать атмосферу исполненного благородства увядания роскоши империи той поры позволяет стихотворение «Из стёкол разноцветных» знаменитого греческого поэта Константинос Кавафиса (перевод А. Домановского). Глубоко проникнув изнутри в мировоззрение ромеев благодаря гению своего поэтического таланта, он так описал венчание на царство василевса Иоанна VI Кантакузина (1341–1354 гг.) и его супруги Ирины во Влахернском соборе Константинополя:

 
Проникновенно трогает подробность
венчанья во Влахернах Иоанна Кантакузина
и дочери Андроника Ирины Асень.
За неимением почти камней бесценных
(в глубокой нищите держава бедовала),
они фальшивые надели украшенья —
бесчисленные стёклышки цветные:
всё красные, зелёно-голубые.
И как по мне, нет ничего постыдного, такого,
что унижает честь, в осколках тех цветистых.
Напротив, они есть напоминанье
печального протеста, отрицанья
неправедных страдания и горя венчаемых.
Они – лишь символы того, что надлежало
иметь и что иметь должны бы были
в момент венчания властитель Иоанн Кантакузин
и госпожа Ирина, дочь Андроника Асеня.
 

Но вернемся ко временам могущества Византии. Итак, послов стремились всячески устрашить и убедить в несокрушимости империи, показывая им не только несметные богатства, но неприступные стены Константинополя, неисчислимые ромейские войска, охраняющие столицу. Для этого им по нескольку раз демонстрировали одни и те же подразделения, переодевая и перевооружая их и выдавая за разные воинские формирования. Не удивительно, что среди соседей империи, стран и народов, большинство из которых изначально находились на существенно более низком уровне социально-экономического развития, чем Византия, за ромеями закрепился в итоге образ подлых, хитрых, коварных, вероломных людей.

Действительно, византийцам нельзя было верить, потому что они не верили сами себе, а заключенные с ними договора нередко не стоили того пергамена, на котором были записаны. Заключив соглашение, они, как истинные дипломаты, тут же задумывались над тем, как будут его нарушать в случае необходимости. Цель для них оправдывала средства, а принцип «победителей не судят» был возведен в modus vivendi (способ действия). Их одновременно боялись и презирали, им завидовали и их ненавидели. Сталкиваясь прежде всего с византийскими купцами и дипломатами, иностранцы считали хитрость, льстивость, высокомерие и расчетливость, присущие им, характерными чертами всех жителей империи.

Так, христианский энциклопедист конца VI – начала VII в. Исидор Севильский, выделяя главные недостатки разных народов, господствующей отрицательной чертой греков назвал хитрость. Латинский священник, историк и переводчик ІХ в. Анастасий Библиотекарь считал греков «жадными и завидущими до славы», преисполненными «лукавства или, точнее, коварства». В каролингской литературе ІХ в. устойчивыми характеристиками греков были не только мудрость, но и гордыня, тщеславие, хитрость, суетная имперская пышность. Схожую характеристику дает ромеям и Повесть временных лет, в которой утверждается, что «греки лживы и до наших дней». Имея в виду вероломство византийской дипломатии, недостойное христианина нарушение руководством страны и ее народом нравственных принципов в общении с соседями, даже ромей Никита Хониат писал: «Недаром мы прокляты всеми народами!»

Проклятие это было в чем-то вполне справедливым, ведь одним из ключевых принципов внешней политики империи была максима «разделяй и властвуй». В составленном на рубеже VI–VII вв. «Стратегиконе Маврикия» по поводу соседних с империей славян сказано: «Поскольку у них много вождей, которые не согласны друг с другом, нелишне будет некоторых из них приручить с помощью даров, в особенности тех, которые ближе к границам, а на других следует нападать, чтобы наше враждебное отношение ко всем не привело их к объединению и единовластию». Славяне не были исключением – в «Войнах с готами» Прокопий упоминает о готских послах, которые, прибыв в империю в беседе совершенно тайной, встретившись с глазу на глаз… изложили все, насколько Римской империи будет полезно, если соседние с ними варвары будут находиться в вечных распрях друг с другом».

Пожалуй, одним из наиболее ярких примеров использования этого принципа может служить письмо Юстиниана I Великого одному из аварских племенных вождей, в котором говорилось: «Я послал мои подарки самому могущественному из ваших вождей, предназначал я их тебе, почитая тебя самым могущественным; но другой силою перехватил мои подарки, заявляя, будто он первый между вами. Покажи ему, что ты выше всех, отними у него то, что он взял у тебя, отомсти ему. В противном случае будет ясно, что именно он – верховный вождь, и мы окажем ему наше благоволение, а ты потеряешь преимущества, которыми мы тебя пожаловали». В конце своего правления состарившийся Юстиниан и вовсе, по словам Агафия Миринейского, «казалось, отказался от трудов и предпочитал скорее сталкивать врагов между собою, смягчать их, если необходимо, подарками и таким образом их кое-как сдерживать, чем доверяться самому себе и постоянно подвергаться опасностям». Следует, впрочем, признать, что этому императору, как никому другому, удавалось побеждать неприятелей, разобщая их и стравливая друг с другом. Тот же Агафий отмечал: «Мысль василевса видела дальше, и события весьма скоро принуждали его хулителей восхищаться его предусмотрительностью и искусством. Разделяя варваров, он, сам не обнажая меча, одерживал посредством своего ума победу и осуществлял свои надежды».

Причем ромеи в международных отношениях придерживались определенной системы: каждый народ они рассматривали не по отдельности, но в сложном комплексе взаимосвязей с империей и между собой. Заключение союза с одной из стран обязательно сопровождалось созданием механизма сдерживания, когда ей в противовес выдвигался союз с одним из ее врагов. Так, подписав договор с болгарами, империя заключала соглашение и с их врагами – венграми, а поддерживая мир с Русью, всегда готова была использовать против нее печенегов. Византийцы прекрасно поняли бы ставшее крылатым утверждение знаменитого британского государственного деятеля Генри Джона Темпла лорда Палмерстона о том, что у его страны нет постоянных врагов или союзников, у нее есть только постоянные интересы.

В главе «О пачинакитах (печенегах), росах и турках (мадьярах)» Константин VII писал: «[Знай], что пока василевс ромеев находится в мире с пачинакитами, ни росы, ни турки не могут нападать на державу ромеев по закону войны, а также не могут требовать у ромеев за мир великих и чрезмерных денег и вещей, опасаясь, что василевс употребит силу этого народа против них, когда они выступят на ромеев. Пачинакиты, связанные дружбой с василевсом и побуждаемые его грамотами и дарами, могут легко нападать на землю росов и турок, уводить в рабство их жен и детей и разорять их землю».

При этом разделение врагов достигалось не только подкупом, но и красноречивыми увещеваниями, правдивыми обещаниями, а иногда лживыми посулами. Историк VI в. Менандр Протиктор приводит такие слова Петра Патрикия, выдающегося дипломата эпохи правления Юстиниана І Великого (527–565 гг.), о значении политического убеждения, высказанные им в речи к персидским послам: «Когда бы между людьми господствовала правда, не нужны были бы ни ораторы, ни точное знание законов, ни совещания, ни искусство красноречия, ибо мы прилеплялись бы по собственному побуждению к общеполезным делам. Но так как все люди думают, что справедливость на их стороне, то нам и необходимо обаяние слова. Для того мы и собираем совещания, где каждый из нас искусством слова желает убедить другого, что он прав».

Тот же Менандр приводит яркий пример того, как воспринимали эффектные, но двуличные и лживые речи византийских послов их варварские контрагенты. Историк пишет, как вождь алтайских тюрок Турксанф, обращась к прибывшим к нему в 575 г. византийским послам во главе с Валентином, сказал: «Не вы ли те самые римляне, употребляющие десять языков и один обман? – Выговорив эти слова, он заткнул себе рот десятью пальцами, потом продолжал: – Как у меня теперь во рту десять пальцев, так и у вас, у римлян, множество языков. Одним вы обманываете меня, другим – моих рабов вархонитов. Просто сказать, лаская все народы и обольщая их искусством речей и коварством души, вы пренебрегаете ими, когда они ввергнутся в беду головой, а пользу от того получаете сами. <…> Ваш же царь в надлежащее время получит наказание за то, что он со мной ведет речи дружественные, а с вархонитами (он разумел аваров), рабами моими, бежавшими от господ своих, заключил договор. Но вархониты, как подданные турков, придут ко мне, когда я захочу; и только увидят посланную к ним лошадиную плеть мою, убегут в преисподнюю».

О чрезмерной бессодержательной и лицемерной велеречивости византийских послов, прибывших летом 1147 г. к французскому королю Людовику VII в Регенсбург, пишет хронист XII в. Одо Дейльский: «Я не могу, однако, не заметить, – говорит он, – что французы, какими бы они ни были льстецами, даже если бы захотели, не могли бы сравняться с греками». Хронист упоминает, что однажды епископ Годфруа Лангрский, не выдержав потока словес и славословий в честь французского короля от византийских посланников, заявил: «Братья, не говорите столь часто о славе, величии, мудрости, благочестии короля. Он сам себя знает, да и мы его хорошо знаем. Выкладывайте прямо и поскорее, что вы хотите!»

Принцип «разделяй и властвуй» красной нитью прошел через все эпохи существования империи. Архиепископ Фессалоники Евстафий Солунский, которого Никита Хониат называл самым ученым человеком своего времени, так описывал приверженность этому подходу во внешней политике василевса Мануила І Комнина (1143–1180 гг.): «Кто умел с таким неподражаемым искусством сокрушать врагов одного посредством другого, чтобы приготовить нам невозмущаемый мир и желанную тишину. Он пользовался искусным методом достигать величайших трофеев с возможно меньшей тратой крови своих подданных, чтобы, подстрекая врагов друг на друга и возбуждая усобицы среди иноплеменных народов, увеличивать этим нашу собственную силу, ослаблять же неприятельскую. Так царская политика поднимала турка на турка, а мы пели торжественный гимн мира; так скифы уничтожали скифов, а мы наслаждались миром. Многие западные народы, заболевшие недугом любостяжания, возвращены к умеренности, а ромейский мир с изумлением наблюдал, как врачевалась страсть к завоеваниям».

И хотя в действительности нередко все дипломатические ухищрения императора, пытавшегося натравливать один враждебный Византии народ на другой, оканчивались тем, что империи приходилось воевать с каждым из этих народов, ромеи продолжали неукоснительно придерживаться устоявшегося древнего принципа стравливания врагов между собой. Он использовался ими и в последние десятилетия существования империи. В послании императора Иоанна VIII Палеолога (1425–1448 гг.) от февраля-марта 1430 г. в Венецию утверждалось, «лучшее средство для защиты от османов – это поссорить их между собой». А двумя десятилетиями ранее отправленные в конце 1409 г. в Венецию послы Мануила II просили предоставить им восемь галер для того, чтобы перекрыть сообщение между Европой и Азией и благодаря этому попытаться «поссорить обоих султанов (Сулеймана и Мехмеда) и спасти тем самым империю».

Важным механизмом влияния на соседей было воспитание симпатиков империи в среде высшей правящей элиты соседних стран и народов. С этой целью византийское правительство привлекало в Константинополь представителей варварской знати, финансировало их пребывание в столице, всячески способствовало тому, чтобы они получали здесь христианское образование, такое же, как дети правящей византийской элиты. Приглашенные в Константинополь привыкали к роскошной придворной жизни, приобщались к византийским ценностям и перенимали ромейское мировоззрение. При этом главной целью было воспитать в представителях иноземной знати веру в несокрушимость империи и преданность ей, чтобы после возвращения домой они проводили политику, выгодную Византии.

В современном мире практически ту же функцию выполняют программы обмена и одностороннего привлечения молодых граждан стран второго и третьего мира в ведущие мировые государства для обучения и стажировок, чтобы, став в будущем частью политической элиты своего народа, они придерживались взглядов и отстаивали ценности, заложенные в них зарубежными учителями. Обычно благодаря такой вполне осознанной политике, как и вполне объяснимой привлекательности роскошной, с точки зрения варваров, жизни ромеев, Византия имела в своем распоряжении довольно мощную пятую колонну из среды местной правящей или оппозиционной знати того или иного государства.

О том, насколько важными были такие агенты влияния империи ромеев и опасны для ее соседей даже тогда, когда не находились во власти, свидетельствует такой эпизод. Придя к власти, болгарский хан Телериг, зная, что среди его приближенных немало симпатиков и тайных агентов империи, написал императору Константину V Копрониму письмо, в котором просил сообщить имена «друзей империи», якобы для того, чтобы он, хан, смог опереться на их поддержку в борьбе с оппозицией. Василевс проглотил приманку и сообщил Телеригу имена своих информаторов, после чего болгарский правитель немедля их казнил. По словам хрониста Феофана, обманутый василевс был безутешен и «рвал на себе седые волосы».

Активно привлекали византийцы на свою сторону неудачливых родственников соседних правителей (сейчас таковыми являются гонимые на родине оппозиционные политики), которых содержали в Константинополе как всегда готовых к использованию претендентов на власть в их собственной стране. Таким политическим беженцам назначали денежное содержание, жаловали высокие придворные титулы, женили их на представительницах знатных ромейских родов. Для изгнанников это был поистине блестящий и одновременно опасный плен, чужбина становилась второй родиной, а сами они для византийцев были постоянным козырем в дипломатических отношениях с опасными соседями. Ведь в зависимости от политической ситуации получившего политическое убежище претендента на власть можно было и посадить на престол его страны, и выдать нынешним представителям тамошней законной власти, и передать имеющей свои интересы третьей стороне.

Впрочем, ромеи не были застрахованы от того, что эта система может дать сбой и обернуться против них самих. Так, болгарский царь Симеон І Великий, которого, как третьего сына правившего князя Бориса, прочили не в наследники, а в священнослужители, получил блестящее образование в Магнаврской школе в Константинополе. Однако, когда в силу политических обстоятельств ему довелось занять княжеский престол, он оказался одним из самых опасных и деятельных врагов империи, попытавшись даже захватить Константинополь и провозгласив себя в начале Х в. императором болгар и греков, что было серьезным ударом по Византии, поскольку, вполне соответствуя византийской политической доктрине богоизбранности единственного ромейского императора, грозило сокрушить ромеев их же оружием. Подобное случилось в XIV в. с сербским правителем из рода Неманичей Стефаном Душаном, многие годы прожившим вместе со своим опальным отцом в Константинополе. Придя к власти, он повел враждебную по отношению к империи политику и был, в итоге, коронован 16 апреля 1346 г. как «василевс Сербии и Романии» (в сербском варианте – «царь сербов и греков»).

Культурное влияние Византии, как видим, не гарантировало дружественных отношений с народами и странами, принявшими ее систему ценностей и мировоззрение. Порой получалось, что чем более сильным было византийское влияние, тем более антивизантийской оказывалась в итоге политика подпавшей под него страны. Однако в одном империя ромеев в любом случае побеждала – ее византинизированные враги признавали образ жизни и мировоззрение, систему ценностей византийской цивилизации превосходящими по своему значению и привлекательности все остальные им известные.

Наглядные примеры в этом отношении можно легко найти и в отечественной истории. Следуя византийским имперским образцам, утверждали свою легитимность и право на символическое соперничество с византийскими императорами древнерусские князья Владимир Святой и Ярослав Мудрый. Строительство в Киеве Золотых ворот и храма Св. Софии было явным подражанием столице империи – Константинополю, а чеканка златников – монет, подражавших золотым номисмам Византии, и изображение киевского князя на фресках в образе ромейского василевса находились всего в полушаге от того, чтобы провозгласить русского князя «царем русов и греков».

Пожалуй, лишь существенная, по меркам средневековья, географическая отдаленность Киева от Константинополя и отсутствие совместной границы помешали Киевской Руси встать в один ряд с Болгарским и Сербским царствами в их претензиях на присвоение византийской имперской идеи. С колоссальным опозданием, уже после падения Византии, появилась идея Москвы как Третьего Рима, преемника Рима Второго – Константинополя. Впрочем, гораздо раньше в роли не наследника, а соперника Константинополя выступил Киев, фактически оспорив у столицы на Босфоре право называться Вторым Иерусалимом.

Апробированный метод поддержки гонимых претендентов на престол срабатывал даже по отношению к таким непримиримым врагам империи, как турки-османы. В удобный момент их легко можно было предъявить в качестве кандидата на освободившийся турецкий престол или использовать в качестве опасного соперника, оспаривающего законность власти. Василевсы старались удерживать таких ценных царственных гостей-заложников любой ценой, и весьма показательным является отказ Мануила II Палеолога выдать Мехмеду I его брата Мустафу, сбежавшего со свитой в Фессалонику. Осенью 1416 г. византийский император отправил турецкому султану послание, в котором было сказано: «Я, как ты хорошо знаешь, обещал, что буду отцом тебе, ты же – сыном мне. И если мы оба будем верны обещаниям – тут тебе и страх Божий, и соблюдение заповедей. Если же уклонимся от них – вот уже и отец окажется предателем сына и сын будет называться убийцей отца. Я-то сохраню клятвы, а вот ты не желаешь этого. Пусть карающий несправедливого Бог будет справедливым судьей. Относительно же беглецов нельзя ни говорить, ни ушами слышать о передаче их в твои руки, ибо не царское это дело, но тираническое».

И конечно же отпрысков султанов все так же продолжали воспитывать при византийском дворе, всячески прививая им любовь к византийским культурным идеалам и преданность империи. Это вполне удавалось – например, младший сын Баязида I Юсуф даже был крещен под именем Димитрия. Когда султан Мурад II попытался упразднить эту практику, это вызвало жесткое противодействие византийской стороны, которая требовала отдать ей на воспитание младших детей почившего султана Мехмеда: «Если же он не отдаст и не пожелает следовать древнему закону, установленному предками, то у императора есть соперник, которого он поставит правителем Македонии, Херсонеса и всей Фракии, а затем – Азии и всего остального Востока». На это Мурад II, осознавая, видимо, последствия подпадания «детей мусульман» под византийское культурное влияние, отвечал: «Нехорошо и противоречит предписаниям пророка то, что дети мусульман воспитываются и обучаются у гяуров. Но если император хочет, пусть имеет нашу любовь и пусть остается в соответствии с прежними договорами другом и отцом этих сирот, за исключением того, что касается опекунства. С требованием же содержать у себя и воспитывать детей согласиться невозможно».

Активно использовали византийцы и метод создания на границах империи так называемых буферных государств, служивших заслонами от нападения извне. Вождям соседних варварских племен и народов жаловали высокие придворные титулы, включая их таким образом в иерархию чинов империи и символически привязывая к ней, даровали служившие символами делегируемой империей власти драгоценные знаки отличия – инсигнии: жезлы, золотые диадемы, дорогие одеяния. Так, в 885 г. император Василий I Македонянин (867–886 гг.) отправил королевскую корону князю Великой Армении Ашоту Багратуни, Константин IX Мономах (1042–1055 гг.) – королю Венгрии Эндре I, а Михаил VII Дука Парапинак (1071–1078 гг.) даровал диадему ромейской принцессе Синандине, жене венгерского короля Гезы I.

Это надежно связывало архонтов варваров (как их называли византийцы) с империей и лично с императором, власть которого, подкрепленную экономическим и военным могуществом ромейского государства, они уважали, потому что боялись. К тому же пожалование титулов и драгоценных даров преследовало цель не только привлечь правителей соседних стран на сторону Византии, но и породить между ними соперничество, втянуть их в борьбу за то, кто из них важнее и ближе для византийского василевса.

Следует попутно заметить, что таким образом империя способствовала процессу социальной дифференциации в позднепервобытных родовых варварских обществах на своих границах, ускоряла процессы создания государства, символически возвышая носителя имперского титула и владельца присланных из Константинополя знаков отличия не только над рядовыми общинниками, но и над другими вождями. Тем более, что варвары, в отличие от византийцев, получали титулы с правом передачи их по наследству, что также в немалой степени способствовало закреплению власти за одним правящим родом.

Дружественные Византии варвары были лучшей защитой от нападения, чем естественные преграды, и даже кое в чем лучшими, чем собственные войска. Защищая себя от нападения извне, они одновременно оберегали империю, которая была готова выражать глубокую обеспокоенность происходящим, заверять обороняющихся в своей непреходящей дружбе, делиться разведданными, даже финансировать и поставлять им летальное оружие оборонительного действия (устаревших образцов) и военспецов. Бросать же в бой собственных солдат Византия не спешила – они были нужны для защиты ее собственной территории.

Превосходный образчик рассуждений на эту тему, восхваляющих Мануила І Комнина (1143–1180 гг.), оставил Евстафий Солунский: «Язык не может назвать народа, которым бы он не воспользовался к нашей выгоде. Одни поселены в нашей земле на правах колонистов, другие же, воспользовавшись милостивыми пожалованиями, обильно расточаемыми царской щедростью, вступили на службу государству из-за жалованья и стали считать чужую землю своим отечеством, ибо нашли в ней свое счастие. Он перевел в ромейское государство, ради защиты его, множество военных людей из среды закоренелых наших врагов, привил к их дикости нашу мягкость и образовал такой годный плод, который мог бы произрасти разве в Божьем саду. Разумею здесь не только арабов, печенегов, угров, живущие за Дунаем народы, но и северные племена и обитателей приморских стран, которые попались на царскую удочку. Все они усиливают собой число наших городских обитателей».

Даже когда империя оказалась в затягивающейся петле турецкой осады, византийские дипломаты ухитрялись использовать самих турок против других врагов Византии. Иоанн VI Кантакузин (1341–1354 гг.) успешно использовал их как против генуэзцев, так и во внутриполитической борьбе с другими претендентами на константинопольский престол. По словам историка Никифора Григоры, турецкий эмир Умур, старый союзник и друг императора, добровольно обещал Иоанну Кантакузину, что «в течение всей своей жизни ему и его детям-наследникам будет служить и сохранять с ними дружбу».

Традиционной для средневековья была практика заключения брачных союзов с иноземными правителями, однако и здесь Византия шла по особому имперскому пути. Долгое время, вплоть до второй половины Х в., императоры старались придерживаться практики «блестящей» изоляции, не позволяя варварам породниться с правителями империи ромеев. Случавшиеся исключения резко осуждались общественным мнением, сформировавшимся под влиянием государственной идеологии исключительности византийского государства. Так, Константин VII Багрянородный резко осуждал заключенный в 732 г. брак сына василевса Льва ІІІ Исавра (717–741 гг.) Константина (будущего императора Константина V Копронима (741–775 гг.)) с хазарской принцессой Ириной, продиктованный необходимостью сохранения антиарабского союза с Хазарским каганатом.

Столь же негативное отношение высказывал Константин VII и к браку болгарского царя Петра с внучкой императора Романа I Лакапина (919–945 гг.), дочерью его сына Христофора.

Впрочем, вскоре неумолимые внешне– и внутриполитические обстоятельства стали все настойчивее вынуждать византийских императоров отказываться от столь радикальных позиций. Византии пришлось нарушить строгое соблюдение принципа не выдавать порфирородных родственниц императора замуж за иноземных правителей. Однако, даже оказавшись в такой ситуации, ромеи продолжали хитрить, предлагая под видом багрянородных принцесс дальних родственниц и просто знатных девушек столицы.

Например, знаменитая Феофано, ставшая супругой императора Священной Римской империи Оттона ІІ Рыжего, сына германского императора Оттона I, была дочерью знатного вельможи Константина Склира и Софии Фокины, племянницы императора Никифора II Фоки (963–969 гг.). Поскольку Мария Склирена, сестра Константина Склира, была первой женой императора Иоанна I Цимисхия (969–976 гг.), то этот император оказывался дядей Феофано по браку. На этом родственные связи с византийскими императорскими семействами у жены Оттона ІІ исчерпывались, что позволяло византийским идеологам одновременно и выдать за иностранного государя знатную византийку, и не уронить престиж империи, позволив ему жениться на багрянородной принцессе. Саксонский хронист Титмар Мерзебургский передает возмущение части придворных германского государя обманом, замечая, что «некоторые люди, которые стремились помешать этому браку и советовали императору отослать девушку назад», не нашли поддержки у Оттона I и он «дал ее в жены своему сыну, к радости всей знати Италии и Германии».

При этом в любом случае заключение подобного брака трактовалось византийцами как свидетельство зависимости иноземного государства от византийской империи. Так, Василий II Болгаробойца (976—1025 гг.), выдавший замуж за дожа Венеции сестру эпарха, считал, что тем самым подчинил себе венецианцев. Впрочем, тому же Василию II пришлось пойти и на заключение брака его порфирородной сестры Анны с киевским князем Владимиром Святославичем, выглядевшим в глазах цивилизованного византийца диким варваром. Шаг был вынужденным, поскольку позволял василевсу привлечь необходимую военную помощь (шесть тысяч русских пехотинцев) и вернуть империи захваченный Владимиром Херсонес (Херсонес Таврический – Корсунь русских летописей). И хотя браку предшествовало личное крещение киевского князя, а после произошло введение христианства на территории всей Руси, византийцы воспринимали заключение такого брака болезненно. Возможно, в том числе именно этим объясняется феномен умолчания византийских историков о таком, казалось бы, выдающемся успехе империи, как Крещение Руси.

Гораздо менее болезненно стали со временем восприниматься браки василевсов и их сыновей с иностранными принцессами, ведь таким образом не представительница царственного дома унижалась до брака с иноземным правителем, а чужеземке позволяли возвыситься, выйдя замуж за самодержца ромеев. Если в ХІ в. императоры все еще искали себе невест среди ромеек, то уже с XII в. они все чаще женятся на иностранках. Так, сын Алексея I Комнина (1081–1118 гг.) василевс Иоанн II Комнин (1118–1143 гг.) был женат на Ирине Венгерской; Мануил I Комнин (1143–1180 гг.) состоял в первом браке с Бертой Зульцбахской, свояченицей германского императора Конрада III Гогенштауфена, а во втором – с Марией Антиохийской, сестрой принца Боэмунда III; Алексей II Комнин (1180–1183 гг.) женился на дочери французского короля Людовика VII Валуа Агнессе; император Никейской империи Иоанн III Дука Ватац (1222–1254 гг.) заключил брак с дочерью Фридриха II Гогенштауфена Анной.