Текст книги "Возвращение в Атлантиду"

Возвращение в Атлантиду
Андрей Дорофеев

© Андрей Дорофеев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Важное предисловие

Дорогие друзья, взявшие в руки эту книгу!

Обычно писатели, работая над сочинением в жанре альтернативной истории, стараются придать ей правдоподобный вид, чтобы у читающего человека возникла идея реальности описываемого.

Судя по тому, какие отзывы я получаю о книге, мне придется сделать обратное. Итак, вот моё официальное заявление:

Вся эта книга – выдумана. Все совпадения случайны, слова и поступки героев – вымышлены. В книге нет ни единой буквы реальной жизни, рассказанной мне каким-либо человеком в личной беседе. В ней нет описания технологий, существующих на самом деле. Официальные науки – астрономия, геология, история, – скажут вам то же самое.

Иными словами, всё описанное ниже – выдумка, взятая автором из собственной головы. Ничего этого не было.

Читайте, и, надеюсь, вам понравится эта – повторюсь – полностью выдуманная история.

Отзывы и сообщения для автора можно присылать по адресу [email protected].

С уважением, автор

Глава первая

Здесь, на морском дне, среди жесткой красной глины дна и палочковых водорослей, была вечная тьма. Лучи света, испущенного звездой, теряли свою силу еще там, в неведомой высоте. Живущим здесь не нужны хрупкие глаза, зато ой как нужен крепкий кальциевый хребет, сопоставимый по прочности со стальной балкой, надежный инфразвук, достигающий отголосками самых дальних уголков многочисленных каверн, да предмет, могущий занять внимание существа, – многовековая толща вечной ночи отнюдь не изобиловала событиями.

История морского дна, бесконечная и мучительно медленно тянущаяся, подобно веренице усталых верблюдов, не была сопоставима с эволюциями истории живых существ, что находят себе пищу на привольных пастбищах с помощью резкого рывка тренированных мышц и цепкости взгляда.

Попади таковое существо в вечную ночь ледяной глубины, пусть даже там разлился бы мистически свет и осветил бесконечные равнины глубоководного шельфа… Даже глупая птица или веселый волчонок сошли бы с ума через несколько дней наблюдения полного отсутствия движения.

Но жизнь была.

Сейчас, в один из неотличимых друг от друга унылых моментов существования, здесь, в полуметре над плоским дном, висела рыба. Длиной около полуметра, ее сплющеное бугристое тело было однотонным, так что ляг она на ил – лишь легкий смутный абрис покажет различие текстуры поверхности.

Рыба не думала и не считала время. Мозг ее был слишком неразвит для того, что не являлось определяющим в ее существовании. Краем сознания она чувствовала, что висит неподвижно, не дрогнув ни мускулом, половину времени от тепла до тепла. Уже четырежды за ее жизнь приходило тепло, продолжалось некоторое время, угасало и оставляло рыбу снова в одиночестве.

Рыба не знала, но вместе с теплом приходил и редкий гость подводного царства – тусклый свет. Около одной из изъеденных пещерами скал, плавно уходящих в высоту на неведомое расстояние, было странное место. На вид, если б кто бросил на это пытливый взгляд, – узкая расщелина, дно и протяженность которой уходили далеко за шельфовый горизонт, а ширину глаз мог бы распознать без труда.

Родителями столь грандиозного сооружения были океанские тектонические плиты, что расходились одна от другой со скоростями, вполне соответствующими скоростям смены событий на дне океана, который уже тогда называли Атлантическим.

Плиты медленно и неуклонно раздвигались, оставляя за собой вспышки магматических веществ, создававших новую океанскую кору. Кора была упруга и тонка, медленно и величаво передвигаясь на полужидкой магме подобно индуистской черепахе, несущей на себе весь бренный внешний мир. Там, где нечаянный сполох конвекционного потока магмы пробивал себе прореху в сшитом наспех покрывале новой океанской плиты, возмущенная жаркая материя, поднимающаяся от самого ядра Земли, вырывалась на поверхность дна – в воду, злобно шипела и гремела, пытаясь укусить холодный мрак. Кусала, превращалась в огромный пузырь темного газа, стремительно выскакивавшего вверх, и остатки ее былой силы застывали наростом морского дна, кривой подводной скалою или же кучей темной пыли, веками не развеивавшейся по плато.

Расселина, близ которой обитала рыба, была излюбленным местом встреч разъяренной фурии-магмы и холодного и расчетливого океана.

И встреч, по геологическим меркам, частых. С периодичностью раз в полгода, который во все времена был эталоном расчетов времени для любой жизни на Земле, происходил прорыв, потом он застывал, и израненная кора, только залатав пробоину, уже ждала новой атаки земных недр.

Не везде так на Земле было. Лишь там, где два фронта – две тектонические плиты, исполины из исполинов – жадно рвут на себя куски гранита, быть вечной войне.

Рыба висела над спокойным пока красным ландшафтом и не ждала опасности. Она была единственным хищником для единственного вида водорослей, которые обитали на этой глубине – безликих палочек, что размеренно отпочковывались друг от друга и медленно-медленно покрывали глину склизской пленкой. Хищники сверху, из средних вод, не рисковали соваться сюда – сам отец-океан раздавил бы в лепешку любого дерзкого захватчика, позарившегося на чужие черные пространства внизу.

Рыба, которой не было названия, потому что еще никто из мыслящих существ не забирался на такую глубину, чтобы найти ее и назвать, почувствовала голод.

Медленным, почти неразличимым движением она согнула тело и за несколько минут преодолела полуметровое расстояние между нею и палочками внизу. Она опустилась беззубым ртом в середине тела на жертву и только начала медленно растворять ее слизистым ферментом, чувствуя внутри приятное удовлетворение, как ощутила очень резкое изменение.

Тепло пришло снова – но раньше, чем она ожидала. Жар ударил ее по телу раскаленным сотрясением воды, как молотом, потом стало еще теплее, и единственный раз в конце своей бесполезной жизни рыба ощутила совершенно новое чувство, неведомое в подводном мире, – горячо. Сознание покинуло рыбу на тридцати градусах Цельсия, и дальнейшее происходило уже без нее.

Вся расщелина озарилась вдруг призрачным красным светом, дернулась, и стена белой кипящей воды молнией разошлась за считанные секунды. Невдалеке она наткнулась на одну из коряжистых скал высотой около пятисот метров, что одиноко выступала над поверхностью дна, и смела ее, словно игривый ребенок надоевшую игрушку. Двинулась дальше и ударила бесконечную, уходящую вдаль и в высоту, отмель. Там, выше, начиналась необозримая туша материка.

Осень на этом материке – в далеком лесу, укрытом на закате дня розовым мягким покрывалом света, – выдалась мягкой и ласковой. Она не растрепала ветви желтеющих исполинов порывистыми ветрами, не вырвала густой подлесок, как бывало. Деревья спокойно шумели, хранили в густых шапках листьев гнезда птиц, а корни их спокойно и мощно покоились в черных жирных глинах континента.

Спокойной была осень, но только не сегодня. Множество птенцов погибли, нещадно выметены из родительских гнезд немилосердной рукой ветра в одно мгновение. Летать не умеют еще, падают кувырком безнадежными комочками среди листьев кармагона и разбиваются – о кряжистые стволы или землю. Зрелище погибающей молодой жизни приносит каменную тяжесть на сердце и мысли о собственном дыхании, остановившемся внезапно. Но – ничей глаз не наблюдал за этим.

Волчица, серая с подпалинами, тяжело дыша после долгого быстрого бега, остановилась на знакомой лужайке недалеко от берлоги. Тихо. Только уши поворачиваются в поисках опасности да глаза бегают в страхе за шкуру свою и волчат.

Волчица была в замешательстве. Глухое, глубокое, но сильное чувство заставляло ее напрягать мышцы, выпускать когти, пронзая ими прошлогоднюю бурую листву. Чувство наполняло кровь паникой и приказывало одно: бежать. Схватить в спешке своих четырех щенят за загривки и бежать прочь из уютной берлоги, что обихаживала с умением и лаской…

И бежала бы – да разум говорил иное. Не было опасности вокруг. Не было дыма пожаров, охотники с гиканьем не рассекали лес на ксиланах. Дикий кабан не разрыл нору. Волчата – слышно – живы, тявкают, ждут мать.

Неужели покидать насиженное место только из-за того, что она видела сегодня у больших червей с лапами?

Волчица подползла к берлоге и засунула туда нос. Все были живы и здоровы, щенки заскулили от невыразимой радости и подскочили к матери, игриво валясь на спинки. И сразу проверять – полны ли потрескавшиеся от острых зубок соски тягучего сытного молока?

Волчица заползла в берлогу и поуспокоилась, когда щенки приникли к ее животу, но полностью тревога не ушла. Память продолжала ставить перед глазами картины недавнего прошлого.

Сегодняшним ранним утром, когда солнце еще только кинуло первые красные лучи на мощные стволы кармагонов и секаций, она уже бежала к берегу. Много раз бывало, что берег большой воды дарил ей жирных вальяжных бакланов с крючковатыми клювами или отдыхающих после водопоя вверх колючим брюхом мегаторов. Приходилось потрудиться – мегаторы шипят огненной смертью, нельзя попадать под струю. Надо сразу перешибать шею, иначе самой улепетывать придется. А бакланы безобидны – да летать волчица не умеет, хватать надо, пока на гальке вышагивают.

Много живности на берегу, искать не нужно. Потому и любила волчица берег большой воды.

А на другом берегу жили те, к кому волчица и под страхом голодной смерти не переплыла бы. Плавать умеет – а не переплыла бы. Посмотришь на такого – и понимаешь, горло перекусить у него – что у цыпленка. Но говорила мать волчице, и мать ее матери говорила – никто столько смерти в лес не принес безжалостно, никто не имеет столь смертоносных защитников, как большие черви с лапами.

Большие черви выходили за пределы понимания волчицы. Ничто из того, что она видела, вглядываясь частенько с любопытством и тревогой в другой берег, не могло существовать в ее спокойном тихом кармагоновом лесу, где деревья росли, потому что им положено расти, листья падали, потому что мать-природа приказала им падать, а волки рождались и жили, потому что мать и отец дали им крепкие зубы и теплую шерсть.

По другим законам жили черви. Они ходили на задних лапах, вставали на огромные куски скал, которые не тонули в воде, и те послушно везли их на хребте, целых и невредимых. Червь мог увидеть и показать на тебя странной веткой – и волк, как и другой зверь, падали замертво, когда палочка с острым зубом жадно вонзалась в шею.

Черви летали на больших птицах, черви не имели шерсти и меняли кожу, когда хотели. И черви никогда не прятались, ибо знали – ни один волк не выйдет против червя на лапах.

Этим утром было всё как обычно – бакланы были жирны, крысы сверкали голыми хвостами меж кочек. И только волчица схватила зазевавшуюся птицу, как раздался оглушительный гром.

Волчица вздрогнула и присела на задние лапы. Быстрый взгляд вверх – дождя нет. Но тут же поняла, что гром раздался на берегу червей. И она увидела то необъяснимое, что никогда не забудет и перескажет своим щенкам, чтобы те пересказали своим.

Посреди большой воды, которой нет краю, вздыбился огромный пузырь. Вздыбился и пошел вверх огромным деревом, равного которому не было в лесу…

На воде пошла рябь, она больше не отражала тучи наверху.

Черви, как обычно, ходили по краю берега, стояли на движущихся скалах, но, увидев вдруг белое ревущее дерево посреди воды, застыли в оцепенении.

А потом на берегу червей стали рушиться зубастые скалы, в которых черви рыли себе норы. Черви стали издавать громкие визги, которые волчица смогла расслышать даже на своем берегу, и бегать на задних лапах около воды.

Земля затряслась еще раз, да так, что волчица, тявкнув жалобно, отпрыгнула в ужасе и влетела на пригорок, где стояли стражами могучие охрово-коричневые стволы.

Черви словно обезумели. Не переставая кричать, они стали бросаться в большую воду, а вслед за ними падали куски скал, которые они сами же и строили.

Земля затряслась снова, и волчица пустилась наутек, не выпустив, однако, из зубов давно уже подохшего баклана. Охота подошла к концу. Волчица бежала не оглядываясь, и через некоторое время заметила, что земля перестала трястись, раскаты грома затихли вдали, а вокруг стоят нерушимо деревья.

Волчица упала от усталости на буро-зеленый мох – там, где стояла. Если земля трясется – быть беде.

Отступление первое – 12476 лет до рождества Христова

На другой стороне земли, в зеленом лесу, который, как говорили, поддерживал своими ветвями Небо, под старинным дубом-богом происходила редкая радость.

Выгоревшая под ударом молнии сердцевина раскрывала его нутро, два перекрученных корня канатами содержали между собой вход-треугольник. Шатром нависали корни, открывая глазу огромное дупло, а снизу полом служила прежде зеленое разнотравье, а сейчас – утоптанная кожаными мягкими сапогами земля.

Внутри сидели семеро, трое заросших волосами мужчин, двое женщин с животами и ребенок лет десяти с патлами, закручеными в несколько плетей с помощью обычной земляной грязи.

Никаких тотемных знаков не было на телах или набедренных повязках из грязных свалявшихся шкур, служивших скорее для защиты детородных органов от ударов, нежели для защиты от холода или нескромного взгляда. Никаких, кроме тонкого дубового прута, очищенного от листьев и закрученного вокруг шеи.

Седьмой был вестник. Они ходили по земле кругами, от одного берега к другому, от одного племени к другому, истаптывали десятки сапог, разучивали десятки языков, и носили на себе десятки племенных знаков, по которым допускаемы были внутрь племенного круга. Знак дерева был и у вестника – вокруг запястья правой руки с черными от грязи пальцами.

Вестник был святым человеком, человеком, посланным к племени самим богом. Его надлежало накормить, ибо он не был охотником, напоить и обиходить, как отца или матерь свою. Ведь на нем – бог. Куда может быть проще? То, что защищает, должно быть рядом. То, что защищает, – это бог. Ранее племя защищала тонкая река – она поила племя. Но река ушла, оставив лишь песчаник и редкие останки рыбешек, которых не хватит и ребенку. Настала пора искать нового бога. Племя ушло, и леса приняли его – огромный, не занятый никем дуб открыл свою черную попахивавшую гарью пасть.

Теперь богом был дуб. Что может быть проще? Если дуб защищает – значит дуб это бог. Значит племя, сократившееся до шести человек и спасенное богом, будет племенем дуба. А чтобы бог защищал, он должен быть рядом. Значит, дуб должен быть всегда рядом. Лучше всего – на шее, в виде тонкого прутика.

И вестник был допущен – на нем был дуб, а значит, он часть племени и безопасен. Пусть говорит, племя два снега ждало новостей. Редко стали появляться вестники, и праздником был день, когда проходили они по племенной земле.

– Странные времена наступили под небом, которое ветвями своими поддерживает дуб, – начал вестник, который прекрасно знал, как начать. Его странствия и вести, как добрые, так и недобрые, служили ему кровом и сытной пищей, и потому многие боги положили на него свою длань. На высушенных жилах большерогих оленей висели клыки животных, кусочки темного дерева, мелкие камни с великих берегов, куски шкур и столько всякой всячины, что вестник мог не бояться – что-нибудь из его вонючего пестрого арсенала обязательно совпадет с тем, что племя почитает как защитника. Вестник будет сыт.

– Слышали ли вы когда-нибудь о великом племени атлов, что живут на великой воде? Великом племени, таком, что не хватит деревьев в этом лесу сосчитать, сколько мужей приносят добычу свою на очаг? Лишь листьев на великом дубе больше, чем мужей в этом племени…

Племя одобрительно загудело и закивало головами.

– Слышал я много снегов назад, – сказал, тряхнув головой, старший охотник, – что на дубе большом, в коем мужи помещались, приплыли многие с того племени на берег великий, куда бежать много лун, да остались, смешавшись среди племен и позабыв племя родное…

Теперь племя загудело неодобрительно. Оставить своего бога было глупо. Оставивший бога умирал плохой смертью.

– Так слушайте, дети великого дуба… Племя то, жившее на земле среди большой воды, ушло в большую воду. Много дней ворчала большая вода, плевалась огнем, гневалась на мужей и женщин их, много скал сошли с вековых земель, много рек повернулись вспять – и поглотила большая вода мужей неверных, и не стало на большой воде более ничего, кроме большой воды. Вот что я видел.

Племя загудело. Нельзя оставлять богов в стороне. Бог – это защита и тепло. Бог это жизнь.

– И запомните, и передайте первым внукам своим, и десятым внукам своим, дабы не покидали они божества своего, дабы жили в лоне его да защищали кровью своею, как и великий дуб защищает детей своих под сенью своею. Да будут прокляты вовеки большие атлы, и никто не пригласит их разделить тень под большим дубом, ибо как оставили они своего бога, так же поступят и с домом вашим.

Племя опять одобрительно загудело. Племя запомнило слова вестника. Его слова – это слова человека, который видел чудо. Старший, кряхтя, встал, покопался в земле недалеко от входа, выкопал оттуда опутанный корневищами сосуд, выдолбленный из корня дуба, и подал вестнику.

– Возьми молока лесной волчицы, странник, и когда дороги твои приведут тебя обратно, пусть приведут они тебя к расщелине святого дерева, где дочери мои умоют тебе ноги, а сыновья выслушают вести с большой воды.

Вестник встал, принял сосуд и зашагал прочь.

Глава вторая

Колосок, глубоко задумавшись, сидел на корточках и смотрел на странный вьющийся росток. Размером тот был еще до колена, светло-коричневый эфемерный стебелек тянулся к солнцу ладошками трех маленьких листиков, трепетал на ветру, беззащитный и невооруженный.

Колосок привстал, заметив навязчивый дискомфорт. Крупный изумруд на носке его сыромятного сапога так надавил царскому сыну на колено, что красный отпечаток чуть ли не пульсировал на белой коже.

– Мантикора… – сказал себе Колосок утвердительно, – ты прижилась.

Он много сил потратил на то, чтобы на Великом Острове было дерево, не виданное ни в диких землях, ни у силариев, ни даже у сахарно-милых капи. Когда два года назад прибыла в Атлантиду миссия капи на их напыщенных суденышках класса Кариатида с двумя судами эскорта, привезли капи в знак прошения о защите красное золото, которое было никому не нужно, кроме них самих, привезли диковинного удава в шестьдесят локтей, который тоже был никому не нужен, и привезли маленькие деревья в кадках. Словно баобабы, да только крошки – в локоть вышиной.

Засмотрелся Колосок на эти деревья, пока капи пытались сохранить последнее достоинство, подметая полами своих чудных балахонов гранитную мозаику у трона отца и объясняя тихим траурным голосом, почему они приплыли на этот раз. Подошел к отцу и пошептал ему. Тот улыбнулся в ответ.

– Сила Оз с вами, странники в беде, – высказал отец церемониальную фразу и спустился на одну ступеньку к подаркам, – слитки можете забрать себе, мне ими только дороги прохожие мостить. А требуется мне от вас научить сына моего, как выращивать столь малого роста исполины.

Ошалевшие от возвращенного золота капи начали отбивать поклоны, и их никто не останавливал, дабы знали, какова власть царская. Показуха, отцу за много лет царства эти поклоны наскучили неимоверно, и Колосок это знал как никто другой, но… Пока бьются поклоны, дальние земли будут обращать на Великий Остров полные надежды и страха, а не алчности взгляды.

Капи закончили отбивать поклоны, и стройные дианы обнесли просителей шипучим напитком из нектара гуарабиса, растущего в изобилии в единственном месте на четырех землях – в краевых болотах Атлантиды. Пришлось признаться, что никакого искусства выращивания пигмеев нет, а растут они таковые сами по себе. Ежели, говорили капи, перейти на дикую землю по ходу солнца, да пройти по тайным тропам семь дней по семь дней, а потом подниматься по великой реке племени костяных колец, то прибудет странник в свирепый край, где по небу ночами плескает сполохами сиренево-фиолетовая плащаница облачного стража, под землею на локоть лежит ледяная вода, а на земле столь холодно, что дыхание превращается в тучи и застывает на усах блестящим серебром. Там, на склонах черных скал, у ледяных озер, и вспучиваются из земли-матери столь малые дерева.

Колосок прикинул, где это, представив перед мысленным взором карту четырех земель на стене класса. Старый Стерон долго гонял его внимание указкой, заставляя запоминать названия земель, рек и горных массивов на языке Атлантиды и языках населяющих их народов.

Если капи не соврали, а они живут на островах Шапана, это как раз справа от Восточной земли, то… Колосок приуныл. Там, где растут маленькие баобабы в локоть высотой, льды застилают Северное море, и навигация возможна только летом. И идти туда даже на судах класса восемь около четырех месяцев. Через две земли.

Мысли его перетекли на корабли капи. Капи – герои, раз ходят на Кариатидах в такую даль, на Атлантиду. Это же другая сторона Земли! Кариатиды имели лишь одну мачту с косым парусом, пару сотен локтей в длину, одну палубу, на которой были низкие, в рост человека надстройки, да тесный трюм. Колосок однажды шел с Тором на Кариатиде до Западной земли. Недолго идти, полдня всего, а соленой воды напился на всю жизнь, стоя на кормовой надстройке. И это когда волны не достигали, наверное, и трех-пяти локтей в гребне!

Пятипалубный восьмой класс, или Ставры, по имени конструктора, были несколько тихоходнее, но на них Колосок чувствовал себя словно на высоком гранитном утесе, о который где-то внизу, беснуясь, беспомощно разбивается прибой. Вот это – корабли.

Мысли Колоска вернулись к мантикоре. Там, у капи в закромах, – игрушки. Если этот росточек с корешком не больше мизинца будет расти, ветвиться, набирать силу… Если он оправдает чаяния рук, бережно его взрастивших, сила его будет силой великой Атлантской державы. Никто, кроме Колоска, не видел в маленьком росточке той силы, которой будет обладать он, оправдайся отчаянные мечты молодого мужа в орихалковой диадеме с вкраплениями мелких бриллиантов.

Тор, братец его ненаглядный, не злой, но все помыслы свои направивший на совершенствование государственной системы обороны, не увидит этого, как не проси. Он, в легком доспехе из желтой бронзы, что отразит любую стрелу иноземца, способен увидеть не дальше собственной палицы. Брат…

Колосок опять улетел в образы, смотря невидящими глазами на росток. Вспомнилось, как Тор, играя мускулами, тренировался бою Маленького Народа. Зал был прост – под голубой парусиною, натянутой на шестах по традиции маленького народа в память о небе родины, был горизонтально установлен на землю каменный срез размером примерно двадцать на двадцать локтей. Поверхность гранита была шершавой, каменные бугры на камне ранили ноги. Но воин должен уметь обращать внимание только на ненавистного врага. А контролировать – не только его.

Скамьи были установлены по четыре стороны и сейчас, во время боя, вмещали в себя около сотни человек из придворной челяди. Почетное место было устроено для Колоска, когда учитель Маленького Народа узнал, что столь редкий для боевых тренировок гость прибудет на зрелище. С царской скамьей рядом поставили чашу с виноградом и стеклянную бутыль барсеничного морса на высоком столике.

Тор сказал ему тогда:

– Приходи, малыш, но не потекут ли твои слезы от проливаемой временами на камне крови? Не извергнет ли твой травоядный желудок свое растительное содержимое, когда капли вонючего пота твоего брата брызнут на благовонную хламиду? Бой – не зрелище для мужей, что предпочитают наблюдение за букашками крепкому мужскому разговору.

Колосок в то время ничего ему не ответил, он не знал, что побудило его к решению посетить столь чуждую ему часть жизни, жизни воина-атланта.

Позже, однако, его текучие несформированные желания и неуловимые рукой идеи слились в имеющую четкие очертания мысль:

Нет, Колосок не боится крови. Случилось однажды и ему перерезать шею изуродованного в кабаньем капкане кролика. Нет. К удивлению для самого себя, бой Тора понравился Колоску. Тор и учитель Маленького Народа плавно передвигались по краям камня, нападали друг на друга в самых неожиданных моментах схватки, и каким-то непостижимым образом проскальзывали спиной к спине или торсом к торсу рядом друг с другом, если захват не удался.

Тор однажды споткнулся, размахнул руками в сторону, учитель маленького народа метнулся молнией к нему, молниеносно провел кистью руки где-то в районе груди, и Тор, задыхаясь, осел на камень.

Учитель склонился перед побежденным, провел рукой по ступням и шее Тора, и тот задышал свободно, улыбнулся учителю. Тут скамьи кинули на камень по маленькому фрукту, стараясь не попасть в бойцов – давняя традиция выражать благодарность на Атлантиде, и Тор подошел к Колоску.

– Ты отлично держался, Тор! Мне понравился твой бой! – ударив одобрительно брата по плечу, улыбнулся ему Колосок. – Учителю твоему пришлось попотеть!

– Спасибо, братец! Да в твоих жилах течет больше крови и меньше уксуса, чем я думал! Но поверь мне – большую часть боя ты просто не видел, важные детали остались скрытыми от тебя. Это было зрелище, а не бой. Бой гораздо менее зрелищен, и это – история Маленького Народа. Хочешь научиться сам?

Колосок помотал головой. Он не хотел. С раннего детства, когда дианы качали его в колыбели и поили своим молоком, он любил зелень травы и терпкий запах смолы кармагона.

Да, и Колосок, и Тор – оба были достойными сыновьями не только своего отца, а достойными сыновьями родного отечества, коим был Великий Остров. Колосок знал, что видит Тор в таинственных движениях своего тела и метком кинжале в ладони. Тор видел не собственное возвышение на вершину царского престола – он видел могучие войска, что просачиваются в поры грязного организма потенциального врага и бьют его, перекрывая кислород, дабы тот убоялся на все последующие века поднять глаза на великую стену Оз.

Тор видел народы, трепещущие перед силой знака Оз, носимого воином на правом плече – знака мира, поддерживаемого силой войны. Не поверженные народы, не горы трупов на поле брани, где атланты будут собирать скальпы и куски мамонтового бивня в качестве трофея. Атланты стоят настолько выше варваров западных и восточных земель, даже капи и наврузов, насколько высокогорное плато, где ветер срывает своей удалью сухие былинки, стоит выше океанской черной впадины, где даже водоросли-ламиниты не в силах выжить без солнца.

Тор видел могущество и вечный расцвет Великого Острова, видел могучую державу, чей символ стоял чуть ли не на каждом перекрестке дорог, чуть не на каждом придорожном столбе или вековом дереве в краях, где непреклонной волею Посейдона стоял мир. Тор видел этот мир в символе, который знали, перед которым трепетали, и который иногда в глубине грязной мелочной души проклинали на всех четырех больших землях:

Круг символизировал обводы Великого Острова. На фоне круга, начинаясь в точках юго-запада, юга и юго-востока, в центр текли три радиуса: один, правый, символизировал мудрость, левый – силу, центральный же – любовь к ближнему своему. Объединяясь в центре окружности, они сливались, объясняя всю простую философию царствования Посейдона и его последователей – сила, мудрость и любовь, слитые воедино, есть центр Атлантиды и гарант могущества и долголетия его носителей. Наконец, объединенными любовью, силой и мудростью вытекала из центра прямо на север, вверх, четвертая линия – линия величия, линия просветления и вечности.

Символ Атлантиды горел клеймом в восторженном сердце и Колоска тоже. Но Колосок видел другое.

Он видел, как вырастает мантикора, обычно мягкая и слишком эластичная, из черенка мохового дуба, твердого как железо, но хрупкого на излом, и приобретает лучшие качества видов. Он видел, что весла кораблей третьего и четвертого классов, весом в тело человеческое, грубые и неповоротливые, будучи сделанными из гибрида, уменьшались в весе до хилого чахоточного новорожденного, никак не уменьшаясь в прочности и износоустойчивости.

Он видел решетчатые воздушные остовы жилищ, нерушимые, возводимые за два-три дня, легко перестраиваемые по воле владельца. Он видел кружевные фермы и пролеты мостов, что удерживают на себе тяжесть боевых слонов. Он видел, как легко взлетают в небо легкие и прочные воздушные кони, пришедшие на место тяжелых, металлических, чудом держащихся в воздухе коробок, что Дедал выдумал для опыления злаковых культур и яблоневых садов. Он видел…

Сейчас он видел взрастающее могущество мировой империи, заключенное в маленьком ростке мантикоры, трепещущем на свежем ветре с моря.

Он встал с земли, размялся, сочно похрустел суставами, отряхнул крупицы дерна с расшитого золотыми узорами долгополого кафтана, и вдруг заметил, что справа от него, коленопреклоненный, сидит служка, ожидая, пока Колосок обратит на него внимание.

– Владыка моря и земель окружных, светоч дикого мира, простирающий свои… – служка оборвал форму приветствия, как и следовало делать, когда вышеозначенный владыка махнет рукой, не желая дослушивать, – отец твой преклонив голову, но властно призывает тебя на церемонию обновления молодости.

– Блага тебе, – ответил Колосок, и служка резво убежал докладывать об исполнении.

Колосок же пошел ко двору не торопясь, с ласковой улыбкой гладя ладонью по соцветиям придорожных растений. Сегодня ему исполнилось шестнадцать лет.