Текст книги "Возвращение в Атлантиду"

Отступление второе – 12470 лет до рождества Христова

В комнату, залитую солнцем из-под грубо обтёсанных камней свода окна, деловито зашел петух, наклонил голову, что-то кратко пробурчал и пару раз клюнул что-то на полу. Мудрый Кетлан, чья спина сгорбилась за многие годы корпения над глиняными табличками, тоже пробурчал что-то нечленораздельное.

– Уйди, птица! – ворчливо бросил он, наконец, сделав раздражённый жест рукой в сторону наглеца, – Прочь, прочь!

Петух наклонил голову, клокотнул, да так и остался стоять неподвижно, глазея на старца в грязной вшивой мантии бурого цвета.

– Макитири! – жалобно и сипло заблеял старец, выгибая морщинистую шею в сторону двери, – Макити-ири!..

На зов вошёл сильно загорелый мальчик в тростниковых сандалиях, набедренной повязке из грубой ткани и небрежно поклонился, тряхнув чёрными волосами в косичках.

– Плесень на твои глаза! Как здесь появилась эта птица? Кто должен следить неусыпно за тем, чтобы сакральная святость несущих время записей была защищена от нечистых тварей, столь недалеких от тебя? Опять в камешки играл на площади, бездельник? Убери это, да не забудь перед восходом забрать письмена в печь!

Макитири молча взял петуха и утащил.

Поворчав, Кетлан обернулся обратно к столу, где, истекая водой, лежала пластом необожжённая терракота. Взяв стек, он облизал сухие губы и стал вспоминать, что сказал ему вестник четыре дня назад. Это была важная новость.

«Так-так… Атлантида… Кажется… Ах, да».

Острие стека коснулось глины и начало выводить пиктограммы.

«Взметнулись столпы воды и закипело море… Крики над водой.. Нет, крики над водой опустим…»

Перед Кетланом, волхвом, магом и звездочётом в одном лице, а также единственным умевшим писать мудрецом ближайших поселков Западной земли, стояла двоякая задача. С одной стороны, у плеча его стоят незримые духи предков, царей, жрецов и великих воителей, которые молчаливо указуют ему оставить их деяния для почитания благодарными потомками. С другой стороны, терракотовая глина добывается Макитири десятью часами ходьбы с двумя тяжеленными торбами на плечах, и сколько проклятий обрушивается на голову верховного жреца селения Тиахуанако, ведает одна Оз. С той же другой стороны, хранилище глиняных табличек с вехами позора и величия и так уже забито и требует краткости изложения.

Кетлан уважал и боялся проклятий мальчишки к атлантской Оз, которую боялись полмира даже после того, что произошло. А также боялся, что духи предков не будут удовлетворены двухсловным описанием победоносной битвы, которую они готовили три года. Сидя теперь перед своими вечными коричневыми табличками, он пытался найти золотую середину.

«Крики над водой опустим… Ага, вот… И выпустила Оз перед кончиною своей на плечах детей своих, упреждённых о гибели матери… Сына одного царского, да сына второго царского, крепостью своею железного… Много. Пишем просто: Выпустила железного воина. Так. Оставшись в бренных телах своих, по воле волн корабль немалый… Куда они пошли, сказал вестник?»

Кетлан потер переносицу, пытаясь вспомнить, куда, как рассказывал ему вестник, они направили свой путь, но не вспомнил. Как из памяти вышибло.

«Ладно. В море атлантическом не стало покоя, собирает Посейдон жатву свою, а внуков на грудь мощную заберёт и подавно. Пишем: Направили путь свой на северную сторону».

Кетлан довольно распрямился. Не он ли властитель судеб великих? Но тут же, испугавшись мысли, согнулся обратно. Теперь он начал мучительно вспоминать, был ли у Тритона третий сын и говорил ли вестник что-нибудь о нём. Кетлан решительно не помнил. С другой стороны, у Кетлана было чёткое представление, что у царей должно быть три сына. Вот у него самого три сына, например. У родича Макитири, Ганауко, вождя прибрежного племени ловцов жемчуга, тоже три сына. Два сына, третья дочь. Неважно. К тому же царя как зовут, или звали? Звали Тритон, а это чётко указывает, что у него должно быть три сына.

«Что же делал третий сын? Он должен был последовать воле отца. Хорошо. Так и пишем: Третий сын последовал за ними».

Вот теперь история была полна и правдоподобна, и Кетлан почувствовал удовлетворение от хорошо и с небольшими затратами проделанной работы. Ему жутко захотелось нектара, но оставалось дописать заверение. Кетлан собрался с силами и снова склонился над столом.

«Сим заверяю, коленопреклонённый перед мудростью времен Кетлан, жрец Тиахуанако, верность записанных событий, кои переданы в дар векам для поклонения мудрости и поучения столь же незамутнёнными, словно видел их свершение собственными глазами».

Глава третья

Как ясноокие орлы, бдя за мелочными земными делами с высоты своего полета, рассекают небесную гладь еле видимой точкой, так, паря с расставленными крыльями, бороздил атлантические просторы над Атлантидой гордый альтагир.

Перед ним лежала южная оконечность огромного острова, его родины. Нигде более в мире не гнездились альтагиры, лишь здесь, на огромном острове-материке и мелких прилежащих островах. А потому остров казался ему огромным родным гнездом, сплетённым из речушек, дорог и построек людей, что тоже жили внизу. И чувствовал альтагир, что улетать ему отсюда некуда и незачем.

Альтагир имел жирное белое тело, огромные крылья размахом в пару десятков локтей, перепончатые лапы и длинный, жёлтый зазубренный клюв, чтобы рыбёшка, неосторожно попавшаяся ему на пути, потеряла любую надежду на спасение. А ещё – острое зрение. Сейчас, находясь на высоте сотен и сотен локтей над морем, он обозревал Атлантиду.

Вокруг всей окружности острова, терявшегося за горизонтом, стояла стена. Сложена она была из жёлтого камня, то ли завезенного сюда с Западной земли, то ли покрашенного охрой. Огромные каменные глыбы, часто до нескольких локтей в поперечнике, настолько плотно были приставлены друг к другу, что и жесткому древесному листу было не проникнуть в зазоры между камнями.

Стена возвышалась над морем на сотню локтей, а толщина исполинской кладки варьировалась, в зависимости от места, от тридцати до сорока локтей.

Поверх стены не было выступов или бойниц, не было боевых, ощерившихся узкими окнами башен, где мог бы затаиться воин, поскольку стена строилась не для защиты от злобных захватчиков, покусившихся бы на священные земли Оз. По верху стены, сглаженному и обрамлённому небольшим бордюрчиком, проходила проезжая дорога, и альтагир видел, как по ней в разные стороны движутся повозки, запряженные буйволами, или просто точки-прохожие спешат по своим делам.

Когда одна из повозок, которую вёз сам водитель, используя что-то вроде цепной передачи от ног к колесам, остановилась у широкого места стены, желая продолжить свой путь на равнине, юркая древесная площадка, также с маленькими бортиками, направляемая погонщиком трех буйволов, что были прицеплены для её подъема, поднялась по направляющим к дороге. Водитель ввёз коляску на площадку, чуть заметно просевшую, и медленно поехал вниз с высоты восьмидесяти или девяноста локтей. Альтагир, однако, видал и самодвижущиеся площадки, что безмерно удивляло птицу.

Когда через минуту земля Атлантиды приняла удивительное устройство, водитель нажал на педали, съехал с площадки на жёлтую дорогу, вымощенную плитами, кивнул погонщику, кинул несколько монет в установленную на уровне пояса зелёную чашу, где уже нашли приют несколько пригоршней меди, и укатил вглубь острова, старательно держась дороги и стараясь не заезжать на изумрудную траву обочины.

Когда прямо под альтагиром, замутнённая воздухом и обрывками лёгких полупрозрачных облаков, оказалась кромка берега, он лёг на крыло, выдержал несколько ударов воздушного потока, и выправился снова. Теперь берег сопровождал его путь, где-то вдалеке постепенно уходя влево и открывая океан. Невидимый человеку с берега, взору альтагира открылся темноватый пунктир на линии горизонта. Альтагир был там, на Западной земле, но остался тут. Здесь сытнее, здесь лучше. Сюда зовёт инстинкт.

В нескольких местах под громадой стены, заслонявшей солнце, виднелись осыпи камней локтей в тридцать длиной, и еле видимые группы людей копошились возле них. Альтагир знал, как они осыпались.

Около двух раз в год стены начинали гудеть, море белело изнутри, и огромные пузыри едкого серого газа вырывались на поверхность океана, издавая громкий хлопок. Сразу после этого неведомая сила волновала море, оно начинало идти кругами, расплёскиваясь из нескольких эпицентров, застывая гребнем на их периферии, а затем с огромной силой врываясь обратно. Клочья, брызги воды при таких бурных столкновениях выталкивались вверх на высоту сотен и сотен локтей, и альтагир уже дважды чуть не принял смерть, еле увернувшись от них, плотностью подобных земному камню. С тех пор альтагир тщательно следил за морем, и только видел странную, не соотносимую с ветром рябь, убирался на всей скорости своих крыльев домой, на скалу. Вода не долетала настолько далеко.

С лопнувшими пузырями газа приходила волна. Появляясь на горизонте с востока, сначала она казалась безобидной игрушкой моря, что плавно накатывает на тихий берег Атлантиды, стараясь ласковым ребёнком обнять ноги матери своей. Но всякий раз впечатление оказывалось обманчивым. Уже на расстоянии десяти тысяч локтей, или трех лиг, были видны серые буруны на водоворотах тридцати-сорокалоктевой стены воды, несущейся со скоростью гепарда на скорлупки-строения Атлантиды.

Но каждый раз вода отступала, потому что стена, великая Атлантическая стена, была построена не для защиты от воинов, и крепость её рассчитывалась не исходя из того, сколько чанов с кипящей смолой нужно было поместить на её верх во избежание попыток перебраться с помощью лестниц.

Великая стена, сначала частями, на восточном побережье, а потом и повсеместно, строилась для защиты от ветреных дочерей тектонических сдвигов – цунами. А дочери эти, ветреные танцорши с эпилептическими припадками, гуляли привольно, никем не остановленные, по океану, и были частыми и регулярными гостями острова.

К их посещениям привыкли. Дни их появления были непредсказуемы, но сезонность не нарушалась. К тому же опасность для жизни и сохранности имущества заключалась отнюдь не в сметающей силе воды. С появлением стены эта проблема притупилась, стала менее осязаемой, потеряла запах тревоги. От океана стена защитит, а от землятресения – нет. Никакая стена.

Традицией и узаконенным правилом стало держать в каждом доме в просторной клетке милого зверька, похожего на береговую крысу, но с пушистым хвостом – джегову. Джегова был очень ласковым питомцем, высоко ценимой игрушкой и талисманом семьи. Игривый и гибкий, он прыгал по прутьям клетки, зацепляясь маленькими коготками, и в блаженстве приникал к доброй человеческой руке, застывая и впитывая ласку каждым волоском.

Но не всегда. Однажды утром члены семьи просыпались в предвкушении рабочего или выходного дня, и не слышали радостного попискивания. Джегова с сумасшедшими, в ужасе глазами топорщил шкурку, носился по клетке кругами в величайшем смятении.

К нему теперь не подходили, а начинали убирать бьющиеся предметы в безопасные места, наказывали детишкам не подходить к слюдяным пластинам окон, а в остальном продолжали заниматься своими делами – гончарным ремеслом, приготовлением пищи, государственными заботами. Окружная дорога, что на стене, переставала функционировать, и водителям приходилось осторожно петлять по жёлтым дорогам полей.

Когда начинались толчки, люди обыкновенно обращали на них толику внимания, словно на назойливую муху над ухом, убирали джегову, их спасителя и вестника беды, в клетке в безопасный угол дома, чтобы ненароком падающий предмет не зацепил его. Толчки ощущались везде на острове. В некоторых местах под ногами земля лишь лёгким движением выражала происходящее в ней бурление огромных масс породы, и человек ощущал себя стоящим на спине недвижного буйвола, мышцы которого ходили под жёсткой короткой шерстью спины. Где-то земля билась в судорогах сильнее, и стоять на ней было уже страшно – однажды, лет четырнадцать назад, от такой тряски ушёл в подземные пустоты дом, и два человека погибли. Их тела были найдены через неделю поисков в новообразовавшейся, ощерившейся изумрудными сталактитами пещере.

Но жизнь не прекращалась. Толчки продолжались около нескольких часов, а затем утихали, словно убаюканные матерью-землей беспокойные дети. Атланты убирали осколки, возвращали бьющиеся бра и картины на старые места. Трещины в домах подлатывали, осыпи стен накрепко заделывали, клали обратно отдельные упавшие с карминовых крыш плитки черепицы, джегова снова был весел и игрив, как маленькая коричневая молния, и снова лез к рукам в поисках вкусных зерен.

И так было всегда – деды, и деды дедов говорили, что земля поворчит и успокоится, что море отец наш, а остров – сын его, а те, кто на острове, – внуки внуков его, и да не накажет справедливый отец дитя своё, но пальцем для острастки погрозит.

И так всегда и было, да только не в последний раз, два дня назад.

Два дня назад в одночасье море взбурлило, поднялось всей своей тушей над заробевшей девочкой-Атлантидой, заревело и бросилось вниз на стену. Земля застонала, единожды встряхнула ветхие строения людишек, возомнивших себя царями природы, и над полями туманом поднялась каменная пыль фундаментов, осколки древесных щепок и дёрна чёрным дождем взлетали и осыпались на землю, кирпичные стены падали и рассыпались на части, словно стены песочных замков…

А потом земля задрожала и, испустив столь яростную низкую волну, что птицы с визгом попадали с небес, раскололась напополам, открыв взору трещину, шириной от десяти до пятидесяти локтей, а дна которой и зоркому глазу было не достичь… Чудовищные фонтаны камней диаметром в десять-пятнадцать локтей прыснули из широкой трещины, что зазмеилась с одной стороны острова до другой, всего сто пятьдесят лиг. Трещина ползла, раскраивая пшеничные поля рваным краем, пока не упёрлась в стену с обоих концов острова.

А как упёрлась, раздался неописуемый скрежет и взрыв, и задрожавшая всем своим телом стена на обоих сторонах острова прыснула слетевшими с цемента жёлтыми камнями, как хлебными крошками от каравая, и воротами разошлась в стороны.

Страшны были секунды, у людей на острове языки отнимались, и они падали на колени и больше не могли кричать. Грохот мгновенно стих, пронзительная тишина оглушила, и те немногие, кто сохранил рассудок, увидели, как мощная струя чёрной морской воды, не блистающая даже лазурью из-за пепла в небе, закрывавшего солнце, судьбоносно врывается на землю. Землю, принадлежавшую извечно людям Атлантиды, земным существам, а теперь – столь безапелляционно и без стеснения входящему во владение Великим Островом естественному врагу дышащего воздухом человека. Океану.

Отступление третье. 12468 лет до рождества Христова

Микитири в полубессознательности висел на нижней ветви кармагона. Ноги в грубой верёвочной петле перестали ныть ещё вчера. Микитири понимал, что умрёт. Сначала пленный барахтался, пытаясь согнуться в талии и поднять голову выше пояса, но так получил по черепу грязным волосатым кулаком, что это желание испарилось, словно утренняя роса.

Скванги, столь мирные последние два года, напали вчера и перебили половину города. Но не он ли, Микитири, с Кетланом присутствовал в Хетинако на встрече вождей, где они своими боевыми заслугами и сотнями убитых мегаторов и мамонтов клялись о взаимозащите? Тогда волосатые мужи в золотых и изумрудных, с Атлантиды, регалиях, стояли грудь к груди, лицом к лицу и пили перебродившее кислое молоко. Обменялись боевыми каменными топорами с позолоченными рукоятями. Микитири не был знатоком миротворческих церемоний, но было ясно, что там, где стоит знак Оз, церемония не имела большого практического значения – попробуй-ка напади. Завтра же напавшее племя будет висеть на ветвях кармагонов.

Но Кетлан шепнул – элементы братания слизаны с Атлантских церемоний пятидесятилетней давности, ибо Атлантида была первой страной в недавней истории, кто вообще имел идею миротворчества. Гляди вон, – показал Кетлан Микитири корявым пальцем на воткнутую в песок палку с голубым лоскутом, что разделяла двух злобного вида вождей, – прут видишь? Умора. Они её втыкают каждый раз, когда проголодались и начинают эту показуху. Первая церемония проходила на западном берегу, на ярмарочной площади, где между камней намертво врос металлический штырь от разборной палатки. На штыре болтался обрывок палаточного шатра, который не потрудился убрать столь же разболтанный владелец. Красные люди с Восточной земли братались тогда, и это им у большого озера Посейдон ставил веху со знаком Оз. Красные рассказали длиннобородым, те – кому-то ещё, и теперь мир уж и позабыл, зачем эта палка. А не больно-то и хотелось знать.

Кетлан призадумался тогда и сказал:

– Вся история такая.

Микитири тогда не понял, а Кетлан и не пояснил.

Но факт был фактом – вот они, скванги, и вот их мечи, скопированные с атлантских, и бородатые слюнявые ряхи, скопированные с собственных предков.

Трое сквангов подошли к висящему Микитири, один сплеча рубанул по веревке, и Микитири узнал, что его тело всё ещё может чувствовать боль – оно кулём шмякнулось на пепел. Двое сквангов безучастно взяли тощее тельце паренька с выступающими ребрами под руки и потащили к походному шатру из тёмных, грубо скроенных шкур, что стоял неподалеку.

В шатре горел костёр, дым выносило через отверстие сверху, и Микитири, щурясь от боли во всём теле, разглядел ещё одну возлежащую на груде тряпья бородатую харю, судя по всему, местного царька. Царёк звериными глазами смотрел на Микитири, на волосатой груди поднимались от нетерпеливого дыхания бусы из позвоночных костей, а локоть одной руки возлежал на отрезанной наспех голове. И голова была Микитири знакома. Агертос, сотник охраны Тиахуанако.

– Ты жрец, – утвердительно хрипанул царёк, выпростав палец с длинным, чёрным от грязи ногтем.

Микитири, сжав губы, с трудом покачал головой.

– Милосердный, я лишь недостойный ученик…

В глазах Микитири сверкнуло, и из его рта на песок шатра выплыла склизская лужа крови. Микитири выплюнул со слюной её остатки и несколько зубов.

– Ты жрец, – ощерившись в чёрно-жёлтой улыбке, прохрипел снова вождь, – что это?

Вождь небрежно кинул под нос лежащего пластом Микитири три коричневых предмета, и сердце Микитири ушло в пятки – перед ним лежало живое время из бесценного хранилища, переданного Кетланом Микитири на извечное служение. Голова Микитири начала работать быстро. Это – не то, что должно пропасть в разгаре пьяной варварской гулянки.

– Это плитки для покрывания крыш, могучий…

Мгновенный отблеск меди где-то справа, и красная стена жгучей боли закрыла со всех сторон сознание Микитири, а спасительное забытье на этот раз не пришло. А когда он, измочаленный и вымотанный, весь в смеси грязного песка и собственной крови, увидел просвет в сознании, его правая нога, отсечённая у колена, лежала перед его собственным лицом. Надо же… Микитири и не знал, что она такая худющая, как трость.

– Ты, отродье вонючего скунса! Прими ещё раз великого воина Куала-Балу за своего сородича, перед которым ты можешь изрыгать вонючую ложь, и твоя голова будет пищей дикого койота! – это выкрикивал краснолицый бугай, один из тех, кто притащил сюда Микитири.

Вождя это, как кажется, никак не касалось. С прежней невозмутимой миной он рыкнул снова:

– Это тайные знаки, свидетели судеб древних. Что там выбито?

Микитири смотрел на табличку перед собой, и прощался со своим прошлым и будущим, которых теперь не было и быть не могло. Табличка… на ней был фрагмент записи бракосочетания Посейдона и Паллады, светлоокой царственной девы с большой реки на Восточной земле, где цари были мудры, а простолюдины – трудолюбивы. Дева шла, и ленты в её волосах…

Микитири не стал дочитывать.

– Здесь, о мудрый, речь идёт о доблести Куала-Балу, о том, как сотня разъярённых волков набросилась на него, и как сильный Куала-Балу разметал их одной рукою, и ускакали они, заскулив, как молочные щенки. Здесь речь о том, как духи предков Куала-Балу склонялись к его изголовью и давали ему силу и…

«Великая Оз… Сохрани знаки времени, прошу тебя, ушедшая в пучину, но вечно живущая в волнах, прошу, не дай погибнуть памяти мира в тёмных веках раздора…»

– Здесь речь о том, как непобедимая сила Куала-Балу идёт по землям подобно могучему мамонту и попирает ногами недостойных червей…

Вождь вдруг поднял руку, и Микитири остановился. Вождь ощерился снова и несколько раз медленно хлопнул ладонями друг о друга.

– Коли бы не был жрецом, был бы знатным воином, жрец!

И зло отдал приказ:

– Вытащить эти куски глины на площадь и растоптать на ксиланах, чтобы вольный ветер разнеё пыль памяти мира, – он хрипло хохотнул, – во все его уголки!

– Нет!… – Микитири рванулся всеми оставшимися силами к вождю, елозя культей по комковатой, с песком, крови, – Нет, прошу! Я лгал, я буду говорить правду! – Он плакал, подпозая к тряпью вождя и пытался схватить его ногу, – Я буду говорить правду! Отзовите, отзовите же!

Вождь едва заметно ухмыльнулся. Он правит своими людьми, и он будет править миром…

– Прижгите жрецу ногу.

Через два часа Микитири, побеждённый, бессильный, потерявший волю перед столь суровым испытанием, сидел за столом Кетлана и писал пиктограммы. Сзади, как тот самый дух предка-завоевателя, что укреплял силу Кетлана, стоял воин клана Куала-Балу и играл бронзовым мечом. Перед Микитири, на сооруженном из кровати Кетлана мягком соломенном насесте, восседал Куала-Балу и мечтал вслух.

Микитири записывал, ничего не изменяя – страх был слишком велик, ему постоянно казалось, что сделай он неверное движение… Память мира, жалобно хрустнув, рассыплется сухарем под жёстким роговым копытом ксилана.

Микитири писал, как несметные полчища бессмертных воинов высыпали с величественных кораблей, число которых было несчислимо, как листьев в западном лесу, и как атланты, презренные в своей слабости и бесчестии крысы, лежали под ногами могучих воинов, прося пощады. И как великий Куала-Балу, посланец высокой горы на другой стороне мира, ударил стену атлантскую стальным кулаком, и как расступилась стена, открывши Великому богатства свои…

Много писал, не думая…

И наступил момент, когда Куала-Балу удовлетворил ненасытную жажду славы и, приказав подать кислого молока, чтобы прополоскать высохший рот, закончил.

– Жрец, предки твои тебя не забудут, но моя слава переживет тебя! – довольно прохрипел он, сделал знак рукой, и медный дротик во мгновение ока прервал жизнь измученного отрока, пройдя через правую глазницу и впившись в заднюю стенку черепа.

Воины Куала-Балу уходили, устлав трупами песчаные дороги между каменными зданиями Тиахуанако, и кровь ручейками в канавах стекала в тихий морской прибой. Уходили, чтобы через четыре дня быть искромсанными в кашу воинами клана Боевого Рога.