Текст книги "Возвращение в Атлантиду"

Отступление восьмое – 877 год до Рождества Христова

Гомер, любимый Музами и царями, шёл по пыльной дороге в Аргос и что-то бубнил себе под нос. Суковатая отполированная палка в его руках мерно втыкалась в наезженную землю, словно нехотя поднималась из ямки и снова втыкалась с силой поодаль. Слезящиеся глаза старика смотрели словно в никуда, но автоматически вели дряхлое тело поэта примерно посередине, не давая упасть в придорожные рытвины.

Дорога из Саламина в Аргос занимала слишком много времени и сил теперь, когда Гомеру перевалило уже за седьмой десяток. Вдруг Муза распластала над старцем тенистые крылья и вложила ему в уста новые слова старой песни. Гомер улыбнулся и сам себе запел:

Вьется дорога змеёй, хвост которой зарыт в Саламине,

Жаркое тело её источает удушливый запах,

В Аргосе же возлежит голова с языком раздвоённым.

Я отправляюсь в дорогу по блёклым чешуйкам на коже,

Я исцарапаю ступни в попытках дойти до заката,

Но не взгляну в изумрудные очи, оставшись свободным…

Песня пелась легко, Гомер забыл о ногах и направил свои мысли ко времени, когда придёт ко двору Герантода, царя Аргосского, который прикажет усладить свой слух прекрасными стихами и пожалует прохладный ночлег и сладкую дыню. Кроме того, Герантод божился устроить игры, когда Гомер заглянет в следующий раз.

Когда на горизонте показались невысокие белокаменные постройки Аргоса, Гомер разглядел своими полуслепыми глазами облачко пыли на дороге, из которого вынырнул вооружённый всадник, резко осадивший коня.

– Куда тебя ноги несут, старик? В Аргосе и без тебя полно нищих! Проваливай! – довольно грубо зарычал он, – Давай, давай! – И в качестве острастки вытащил из чехла короткое копьё.

– Не гневайся, страж, посмотри лучше грамоту, – ничуть не испугался Гомер, вытащив из складок загрязнившегося за несколько дней хитона грубый лист, свёрнутый в трубку, и передав его воину.

Пока тот пялился в грамоту, Гомер из-под руки всмотрелся в лицо стража и неуверенно спросил, щурясь от взгляда вверх:

– Постой, а не ты ли тот смелый воин, что в бою на булавах ранил самого Астериска две зимы назад? Не Пратид ли ты, сын Прата из Александрии?

Глаза воина мгновенно вспыхнули довольным удовлетворением.

– Да, благословят боги твою память, сладкоречивый Гомер! Не многие помнят тот достославный бой! Да и те немногие – лишь мои старые шрамы! Да и я признал тебя – ты сидел по правую руку от Герантода и пил его вино!

Гомер прикрыл глаза и кивнул.

– Проходи, поющий старые песни! Дорога для тебя чиста. Герантод получит радостное известие о твоём появлении через десять минут.

И правда – Герантод был чрезвычайно доволен, полдня ходил за Гомером по пятам и приказал лучшим атлетам, жокеям и гимнастам собраться через три дня на Гомеровские игры. Гомер немало тому удивлялся, что не мешало ему вкушать виноград и финики и услаждать слепнущий взор танцующими наложницами. В итоге же догадался, что к чему – Герантод возжелал быть воспетым. Причём воспетым так, чтоб песня вышла из круга нескольких единожды слышавших её, и на устах поражённого щедростью и подарками Гомера прошла через Элладу и окрестные земли.

И когда перед глазами Гомера через несколько дней пронеслись мускулистые блестящие кони (Гомер сидел на ипподроме неподалеку от Герантода и его царственной жены из Фессалоник Иллирии), муза вновь распростёрла над ним крылья, затенив реальность и вложив в уста первую строку песни:

Вознесись над полями высоко, о ворон великий Эллады,

Осмотри эти земли, где много героев родилось для славы,

А потом тень свою брось на Аргос,

Герантодом великим ведомый.

Временно остановился и бросил взгляд на сразу отвлёкшегося Герантода. Тот уже забыл про зрелище, восхищённо посмотрел на Гомера и медленно, но крепко захлопал в ладоши. Подтягиваясь за царём, захлопали и приближённые.

– Гомер, эта песня прекрасна!!! Не продолжишь ли ты свою историю? Пой же, старец, сладка песнь твоя!

И Гомер снова запел, чувствуя, как слова, тенями выскальзывающие из неизмеримо далёкого прошлого, сами складываются в строфы.

Вот они, кони, быстрее Пегаса крылатого мчатся,

Искры летят от копыт, угасая в мятущемся вихре,

То Герантодовы кони, взращённые в ласке и неге.

Будь у героя-атлета столь сильный и чуткий товарищ,

Чтоб удержал от паденья, удара циклопа иль змея,

Разве ж не будет героем он, стольких врагов победивши

Сидя на сильном и смелом, подобном такому, коне?

Опытный муж Герантод, чья известна отвага и доблесть!

Если бы жил ты в краю, где пасутся привольно ксиланы,

Рогом во лбу протыкая покров благосклонного неба,

Ты бы поспорил о яви с самим многомудрым Олиссом,

Силу проверил у Тора в бою беспощадном на копьях,

И победил, пронеся высоко отсечённые главы

В знак торжества – полубоги преклонят колени.

Песня стрелой пронесётся, рассеется по миру ветром,

Всяк стар и млад восхищённо услышит ту песню

И до седьмого колена прославит царя Герантода.

Мчитесь же, кони, как песня – звенящею меткой стрелою,

С пеной у рта и глазами, столь полными Зевсовых молний,

И донесите царя вы, несущего свет Герантода,

К белым вратам парадиза, где сном начинается вечность…

Гомер приумолк, и Герантод, привстав с седалища, снова начал хлопать в ладоши, затем обернулся, и зычно крикнул, полуобернувшись, приказчику:

– Каресиад! Моим повелением – коня величайшему певцу в подарок, чтобы знал щедрость и почитание царя Аргосского!

А потом повернулся в Гомеру и, прищурившись, спросил:

– Только, певец, скажи мне – кто эти герои из твоей новой песни, Олисс и Тор? Никогда не слышал о них.

Гомер почтительно склонил голову.

– Ты не слышал о них, мой царь, потому что я никогда не пою новых песен. Я лишь скромный рассказчик того, что было совершено слабыми богами и сильными людьми. Герои, о которых я пел, позабыты в солнечной Элладе, но их помнят у романских царей. Имя Тора, железного человека, намекает нам на «торакс» романских дикарей – железный доспех, или на железного храбреца, которому не страшны стрелы и дротики. Олиссус же знаком тебе под именем Улисс, или Одиссей, чьи подвиги прославляет вся Эллада. Романское слово «олус» – зелень, овощи, – вот каков корень слова Улисс.

– Только глупым племенам придёт в голову называть быстроногого Одиссея по имени салата! Ха! Назвали бы его Тором!

– Полностью согласен с тобой, многомудрый Герантод! – снова почтительно склонился Гомер, – Твои слова истекают истиной, словно перезревшая дыня сладким нектаром! Но будь снисходителен к племенам романов, как и к тому, кто стоит перед тобой. Когда Муза раскрывает крылья и обдувает тебя ветром прошлых лет, не время думать над именами. Их просто поют, а появляются они из глубин непознанной памяти. Она, словно тысячелетние склепы мёртвых правителей мира, источает затхлый запах, смутные картины, просачивается сквозь каменные поры из преисподней – и ложится на слова певца.

И моя песнь о прошлых временах пропета – были герои, и герои звались по имени стального доспеха и имени стремящегося вверх ростка. В следующий раз я спою эту песнь по-другому, многомудрый. Кто знает, какие слова Муза вложит в уста поэта – лишь проводника для песен богов?..

Герантод добродушно махнул рукой.

– Полно, поэт! Сравнение мне по душе! Кони в песне твоей словно бьют копытом в предвкушении битвы! Ты заслужил коня. Пой же – твои слова несут истину не менее, чем мои.

И Гомер пел… Олиссус-Улисс-Одиссей томится на острове Огигии, насильно удерживаемый нимфой Калипсо. Вот он, спасшись чудом от бури, поднятой враждебным ему Посейдоном, выплывает на берег острова Схарии, где живёт счастливый народ – феаки, мореплаватели со сказочно быстроходными кораблями. Вот он проплывает мимо Сирен, которые завлекают мореплавателей волшебным пением и губят их. А затем Пенелопа обещает свою руку тому, кто, согнув лук Олиссуса, пропустит стрелу через 12 колец, и нищий пришелец единственный выполняет задание Пенелопы… И песня, где между строк сквозило из тайников мироздания неузнанное человеком прошлое и будущее, нашла свой дом в вечности.

Глава девятая

Дедал стоял на отстроенном заново причале Доброй Надежды, на западе великого Острова, пока трапециевидная корма громадного «Пасифика» не превратилась в еле различимую точку на горизонте, а затем и вовсе пропала в мареве колеблющегося воздуха. Задача ясна – что ж, за дело! Впереди – месяц кропотливого планирования и опытов, а у Монетида и Стерона – месяц, чтобы стены доков и стапели выросли из ничего на безлесном седьмом острове Плеяд.

Так оно и произошло.

Из-за новизны проекта была задумана даже не простая верфь, а целый судостроительный завод, который будет изготавливать всё – от дверных ручек до виброустановок.

Сначала выросло за две ночи серое здание святая святых завода – корпусообрабатывающий цех, куда вошли плаз и участки разметки деталей корпуса. Здесь листовое железо будет резаться на нужные выкройки, здесь будет построен стальной хребет монстра – корабля. Дедал уже видел здесь, словно наяву, отделы для резки металла молнией, прессы для изгиба деталей, строгальные станки для кромок…

Чуть позже, через два дня, начал подниматься остов сборочно-сварочного и стапельного цехов – здесь будут соединять молнией целые блоки корабля, монтировать устройства, проводить проверку работы с молнией, а потом, в один прекрасный момент, спустят его со стапелей на воду.

Но на воде, по замыслу «мудрейшей троицы» (Стерона, Дедала и Монетида), корабль будет лишь столько времени, сколько потребуют испытания. Далее Ковчег, как корабль стали называть по аналогии с классом семь, будет поставлен на специальные стапеля уже в центре Великого Острова, и к главному входу будет подведена укреплённая железная аппарель. Если земля снова вздыбится и море снова будет тысячетонным тараном штурмовать Оз, у большой части населения будет возможность добраться до спасительной аппарели и войти на борт. А там… Там вода сама найдёт корабль.

Мечты Дедала быстро превращались в реальность – уже через два месяца серые угловатые мастодонты зданий возвышались над равнинами Седьмого острова, где ранее лишь сухопутные птицы капланы прятали свои гнёзда в логах да дикие симпатяги джеговы стояли на лапках, морща носики.

В то время, как в большом цехе собирали первые громадные блоки, вокруг росли, как грибы после дождя, и маленькие подсобки: слесарный и такелажный цеха, малярный и отделочный, литейное и кузнечное отделения, маленькие на фоне помещения с плазом, но огромные на фоне маленьких временных домиков строителей. Отсюда будут выходить литые детали, поковки, кронштейны, валы, клюзы…

Дедал предложил не завозить с острова деревянные изделия – обшивку стен, мебель, – а устроить изготовление прямо на Седьмом острове. Так и сделали – поставили лесопилку, кармагоновый лес для которой набирали на близком Шестом острове, а потом и плотницкий, столярный цеха, склад пиломатериалов.

И судно росло, медленно обрастая плотью, жилами, обретая очертания обтекаемой железной капли, внушая почтительный трепет взирающим на него снизу атлантам.

Внутри установили отсеки для двенадцати вибродвигателей на новшестве – паровых двигателях. Несколько клапанных устройств бережно забирали воду из океана, направляли в котел, где она испарялась под воздействием той же пойманной молнии, и крутила виброустройства, плавниками двигающие корабль. Молниевые диски, однако, так и крутили на цепниках атлеты – на закрытом корабле нельзя было сжигать кислород древесным топливом.

Дедал закисал весь день в своей лаборатории, сгорбившись за планшетом и пытаясь найти оптимальные формы для трубопроводов, лееров, балясин на трапах, запирающих устройств и многих других жизненно и не жизненно необходимых мелочей, а вечером, не доверяя посланцам, садился на цепник сам и ехал к парому на Седьмой, чтобы доставить чертежи в цеха.

Обходил цеха, наблюдая за работой, и наслаждался въедающимся запахом разгорячённого железа в жестяном цеху и пропитанным древесной пылью и казеином воздухом столярки.

Затем пытливым и придирчивым взглядом оглядывал плаз и по привычке ковырял белые линии на матово-чёрной краске пола. Заходил в сборочный цех и наблюдал, как бригады управлялись с монтажом устройств. Те уже привычными движениями и со сноровкой управлялись с живой молнией, и работа шла столь же споро, сколь и аккуратно – швы были ровными и плотными, и сколько Дедал не лазил с лупой около этих борозд на стыках листов – нет, щелей не было.

Когда прошло два месяца, и судно приобрело свой ожидаемый странный вид – капля металла, исполосованная царапинами и немного сплюснутая с верхов – Дедал приказал строить стапели конструкции, предложенной Стероном. В связи с тем, что корабль предстояло поднять вскоре после спуска, нужен был механизм, позволяющий поднять судно из воды на уровень земли и перенести на носитель, что доставит Ковчег в центр острова.

Предыдущие корабли строились на помосте, затем, зажатые с обоих бортов стенами дока, соскальзывали по наклонной плоскости и плюхались в океан. Стерон же предложил вырыть в прибрежном грунте, состоящем в основном из осадочного песчаника и глины, большой прямоугольный котлован, тремя сторонами которого была бы земля, а четвёртой – само море. Таким образом, получался искусственный залив с резкими прямыми границами, где вода уходила около отвесных стен прямо вниз на глубину около сотни локтей – максимум, что смогли сделать знаменитые ныряльщики из деревушки Калипта, славившиеся своим ремеслом вот уже пятьдесят лет.

С двух сторон залива планировалось построить гигантские стапельные сооружения – машины наподобие тех, что снимали и поднимали повозки атлантов на широкое ребро Оз. Когда судно будет построено, чудо-машина с силой в несколько сотен быков отбуксирует ковчег на стапеля, там корабль надёжно укрепят на тысячах тросов, по отдельности не более опасных для него, чем паутинки, а вместе – надежно поддерживающих в висячем положении сколь угодно долго.

По команде систему тросов и блоков приведёт в движение сонм быков, корабль дернется и тихо опустится в воду. Семьдесят локтей – рассчитанная Стероном и Дедалом глубина погружения. Корабль будет выведен в море и пройдет множество испытаний на прочность удара о скалы, скорость движения, непотопляемость, будет проверена работа всех судовых механизмов от работы вибродвигателей до надежности штормовых креплений полок. Затем, три дня или неделю спустя, когда команда поднатореет в общем деле и будет работать слаженно, корабль будет направлен в свой родительский залив, чтобы быть поднятым на стапеля, погружённым на ту же плоскую многоколесную повозку, и отбыть на место хранения – поле кукурузы близ деревушки Агоры, геометрическому центру острова.

Интересы Дедала, впрочем, затрагивали лишь десятую часть помещений корабля – его техническое сердце. Машинное отделение и смазанные вибродвигатели, исправные газопроводы, компасы и барометры, такелажные крепления и блоки, крепость клёпаного и молниевого соединений – всё это и многое другое оснащение магнитом притягивало ищущий огрехи взгляд Дедала, но совершенно не интересовало Монетида.

Монетида, как главного архитектора острова, привлекало то, ради чего, собственно, и собралась вся честная компания на Седьмом острове – выживание атлантского рода. Девять десятых площади ковчега занимали жилые помещения.

Весь корабль был разделён на мелкие отсеки-купе, в каждом из которых было четыре спальных места. Маленький откидывающийся к стене стол, несколько шкафов для скарба переселенцев, маленькое помещение санузла. Всего – семьдесят квадратных локтей на четверых или, если повезёт, на троих.

Размеры каюты, собственно, были не следствием злобных замыслов архитектора, потирающего руками в предчувствии адских мук грешных атлантов, а только лишь размерами корабля. Сам ковчег являл собой приплюснутую каплю, длина которой была около восьми тысяч локтей – немыслимая доселе длина, которая стала возможной лишь для железного корабля. Высота ковчега составляла несколько более двух тысяч локтей, и ширина – нескольким более трёх тысяч.

Если учесть, что на момент последней переписи населения, бывшей около двух лет назад, на Атлантиде насчитывалось около 230 тысяч человек населения, а прирост населения являл собою постоянно взмывающую вверх кривую, Монетиду было бы крайне неудобно видеть, что на построенный корабль не вместились пара десятков тысяч селян с дальних концов острова. Поэтому Монетид предпочёл максимальную тесноту – он не мог вынести картинки орущих женщин и детей, тела которых разъедает горящая вонючая лава из самой преисподней.

Несколько несложных расчетов – и триста тысяч посадочных мест с лёгкостью определило размер каюты. Кроме того, каюты знати и царской семьи были в несколько раз больше кают для простых тружеников, но таких кают было немного – порядка тридцати.

Также на корабле было несколько столовых, прачечных, небольшие гимнастические залы со снарядами, бани и другая инфраструктура, которая занимала определённое место.

Описание нерадостной жизни морских скитальцев было бы неполным, если бы не средство от травм и смертей, связанных с бурными вулканическими волнами, что стихия не смогла бы утаить при землетрясении. В каждом купе на свободной стене были укреплены устройства, похожие на кандалы. На человека приходилось пара таких угрожающе поблёскивающих кандалов на уровне рук, пара – на уровне щиколоток, и одна большая чаша для головы.

По расчётам Дедала, если волна даже несильно ударит корабль, то пленники кают, сбитые с ног, испытают настолько сильный удар о противоположную стену, что бренное тело не выживет после такой перегрузки и погибнет в ту же секунду, раздавленное или разломленное пополам.

Поэтому при инструктажах безопасности строго предписывалось: при землетрясении, когда глашатаями будет подана команда ринуться на корабль во имя спасения, каждый достигший каюты первым делом засовывает вещи в шкафы на замки, а во-вторых, бежит к кандалам. Кандалы имели скрытую пружину, что защелкивала замок накрепко при прижатии щиколотки или запястью к небольшой пластинке внутри обода. Человек подходил к стене, прислонялся к ней спиной, слышал несколько щелчков – и был добровольно распят на стене, откуда его не отбросил бы никакой шторм. Радость для измочаленного болтанкой морского волка была в том, что освободиться, выпасть на пол и блаженно выпить корианнового лекарства против морской болезни можно было, протянув палец и дернув за небольшой крючок.

Ковчег предусматривал несколько открытых палуб, узенькими ободками опоясывающих массивный корпус, но выход на них был замурован до лучших времен – перспектива удовольствия мечтательно посмотреть на голубую морскую даль с полутора тысяч локтей высоты отступала перед неумолимой реальностью цунами, где волны предполагались величиной в корабль.

Подготовку экстренной эвакуации населения взял на себя сам Тритон, заявившийся нежданно на тихую посиделку «мудрейшей троицы» вместе с Колоском. По разгладившимся морщинам и внимательному и спокойному взгляду твёрдого властителя было видно, что Тритон смог принять факт изменений, происходящих в государстве, и готов с энтузиазмом включиться в работу. Тритона с поклоном посадили на почётное место – вырезанный из цельного куска дуба стул Дедала, и посвятили во все планы.

Тритон выслушал и удовлетворенно хлопнул в ладоши.

– Молодцы! Не знал я, что за моей спиной такая работа идёт! Какая помощь от меня требуется?

– Выделять деньги и рабочую силу, – улыбнулся Дедал, – это только вы вольны делать, мой царь.

– Это само собой. Я тебе разве отказывал? Сейчас казна на четверть опустошена, ты знаешь? Лучше скажите мне – как вы во время землетрясения, когда люди и с земли встать побоятся, хотите их на корабль собрать?

Ответом было молчание, что подтвердило полномочия Тритона в этой области. Тритон же был в своей стихии. Сразу по возвращении во дворец он собрал глашатаев и разослал по острову оповестить всех до последнего граждан: если видите красные сигнальные ракеты, взмывающие в воздух – со всех ног на корабль.

Параллельно, собрав с завода весь запас химического зелья, ожидавшего импорта в шесть стран мира, он послал курьеров с поручением рассеять среди глав общин острова в течение трёх дней пачки с красными ракетами. Курьеры получали, кроме пачки красных ракет, ответственный приказ: а) Как увидишь при землетрясении красную ракету – пали вверх другую красную ракету, и б) Как выпалишь вверх другую красную ракету – бери семью в охапку и бегом на корабль. Получив подробный пересказ приказа и определив правильное понимание, курьеры возвращались к царю.

Получалась несколько дурацкая ситуация – при каждом землетрясении красные ракеты взмывали бы в воздух, селяне, ремесленники и сам царь сломя голову мчались бы, перепрыгивая трещины и рискуя свалиться вниз головой в их жадные пасти, работы бы останавливались, а в итоге бы оказывалось, что страшное землетрясение обрушило на пол три чашки и напугало двух ксиланов. Иностранные послы слали бы с гонцами на родину секретные рапорты о помешательстве атлантов и возможной экспансии на Великий Остров, а селяне кляли бы втихую царские приказы и разлагали атлантское общество изнутри.

Четыре мудреца сидели и думали, что противопоставить столь дорогой для царя безопасности подданных, – и не придумали. Решили оставить всё как есть: джегова – ракета – бегство – отбой. Тритон провёл одну учебную тревогу, чтобы жители острова освоились с дорогами, скарбом и застёжками кандалов, и оставил эту идею – тренировки при реальной тряске окажутся куда более результативными, особенно потому, что каждая из них вполне может оказаться последней.

Между тем, корабль был ещё не полностью достроен, работы по плану должны были завершиться через месяц. Происходил монтаж приборов на мостике, чьё лобовое стекло толщиною чуть ли не с локоть было единственным на всем корабле – Дедал не разрешил ослаблять калёный сплав железа более хрупким материалом. Теперь, когда блоки ковчега были сварены в единое целое, по каютам ходили садовники и сажали на потолковые карнизы, предусмотрительно спроектированные Дедалом, светящуюся плесень, завезённую с восточной земли. Питалась она мухами, поэтому на корабль закинули мешок мух, наловленных детьми в обмен на леденцы. Мухи будут питаться как и питались – отходами пищи и человеческого тела, поэтому на пищу мухам не завезли ничего. «Что мне, ещё и мух кормить?» – постучав половником по голове, выразил своё возмущение главный повар Изумрудного дворца, по совместительству назначенный главным поваром ковчега, но Дедал его успокоил – твари будут автономны.

Плесенью обшивали карнизы в коридорах, населили ею столовые и царские каюты, и в итоге, когда человек входил с аппарели через главный вход на ковчег, он оказывался окружён вездесущим мистическим холодным светом, неярко идущим словно бы из ниоткуда.

Последние штрихи – указатели на стенах, гардины в царских каютах, последние запасы воды, – и корабль, чудо из чудес, был готов. Тритон приказал не устраивать никаких торжеств по этому поводу, так же как и траура: назначение корабля символизировало как смерть Родины в волнах, так и спасение и продолжение атлантского рода, и кто предпочтёт одно или второе – предсказать трудно. Народные волнения – это не то, что нужно в это суматошное время правителю государства, чуть не погибшего в один момент.

Одним осенним утром корабль совершенно буднично подняли на стапелях, подвезли под него телегу с четырёхстами колесами и привезли всеми ксиланьими и бычьими силами под стапеля рукотворного прямоугольного залива.

Строители перенесли несколько сотен железных тросов, свисающих со стапелей, под днище ковчега. Быки на стапелях вздрогнули под ударом кнута, длинные мотки тросов поползли по жухлой сентябрьской траве, постепенно натягиваясь. Корабль пока ещё стоял неподвижно, его днище частью своей было плоским.

Тросы натянулись струнами, быки остановились, но, взревев от ударов сотен кнутов, дёрнулись снова. Корабль качнулся правым боком, потом левым, приподнялся над платформой на двадцать локтей. Платформа начала выползать из-под необозримой туши, и тут…

В воздухе раздался тонкий и короткий тенькающий звук, потом ещё один, ещё один…

Взглянувшие вверх увидели, что тросы толщиной с палец начали лопаться как волоски в руках атлета, а громадные туши стапелей, выдирая глубоко и намертво зацементированные в землю лапы, начали медленно склоняться к кораблю.

Серая громада длиной в восемь тысяч локтей медленно опустилась обратно на запоздавшую повозку, без видимого усилия проломила сотни кармагоновых бревен, от которых молниями-дротиками во все стороны полетела щепа, и грузно плюхнулась в воду, создав такую волну, что смела все постройки на обоих берегах как опавшую листву и прокатилась губительным цунами на две тысячи локтей внутрь острова.

Остатки телеги рухнули вместе с кораблём в залив, а сверху, накрыв его и подытожив ужасающую статистику катастрофы, на корабль рухнули стапеля.

Полминуты не было слышно ни единого звука, кроме продолжающей выплескиваться толчками воды. «Вот и первое испытание», – потрясённо подумал Дедал, насквозь мокрый. Ему несказанно повезло – он наблюдал за съёмом со стапелей в отдалении, желая охватить всю картину, и волна на исходе сил ударила его, шокированного, по ногам, проволокла сотню локтей по вырываемой с корнем траве и оставила, распластанного, отекать на липкой зелёно-коричневой грязи.

Первым приказом было оказать помощь раненым и сложить тела погибших в стороне. Сорок рабочих, их семьи будут убиты горем. Скольких же смертей потребует сама Жизнь? Будет ли лекарством то, что осязаемо и грубо отнимает жизни сорока и дает призрачную возможность выжить целому народу?

На суше начало восстанавливаться подобие разумной деятельности по наведению порядка, и Дедал обратил свой взгляд на Ковчег. Стапеля сползли с него, скользнули в воду и торчали теперь из залива неуместными болотными корягами. С кораблём было на первый взгляд всё хорошо – он крепко стоял на воде не погружаясь, у правого бока не выходил пузырями воздух – пробоины не было. Левого бока было не видно. С кораблём порядок, но как его команда? Живы ли после падения? Как с ними связаться?

Словно в ответ на Дедаловы мысли, из одного бокового люка выбрался еле видимый человечек, и, стоя на балкончике, стал забавно, как насекомое, подпрыгивать и показывать какие-то знаки руками. Дедал смотрел, напрягаясь и щуря глаза, пытаясь расшифровать тайные послания, но тщетно – ни звуки, ни жесты были неразличимы с такого расстояния.

Чья-то рука легла на плечо. Дедал обернулся и увидел Стерона, такого же мокрого, который тоже решил присутствовать на спуске в качестве стороннего наблюдателя. Стерон протягивал Дедалу бинокль.

Дедал схватил его, направил бинокль на тёмно-серое тело ковчега, просканировал его изрезанный шрамами соединений бок, наткнулся на отчаянно жестикулирующую фигурку в сером рабочем комбинезоне и с биноклем на груди – и облегчённо и немного истерично выдохнул всё накопившееся напряжение. Человек, один из рабочих, улыбался и обоими руками показывал разжатые пятерни – знак, что всё в порядке. Дедал помахал рукой в ответ и сел прямо там, где стоял.

В течение семи следующих дней испытания проходили более упорядоченно и без происшествий. Инженеры во главе с Дедалом и Стероном гоняли корабль от острова к острову, замеряли характеристики, проверяли плавучесть и выживаемость. Заставили несколько раз легонько, а потом сильнее врезаться в скалу Четвёртого острова, чем повергли её, стапятидесятилоктевую, на землю. Корабль отделался вмятиной в месте удара, но не был пробит. Ещё бы! Стерон заставил наложить на опасные для столкновения места железные плиты в локоть толщиной, и не спросил Дедала, как он собирается поднимать это всё на стапеля.

Дедал смотрел на вмятину и с горечью вспоминал, как курьеры разъезжали на телегах по всему острову и выклянчивали у жителей железные предметы – старые косы и молоты, вплоть до ложек. Потом – это падение стапелей… Сорок человек, нет, потом выяснилось, что пятьдесят пять. Еще пятнадцать были просто смыты в море. Но…

Нерушимый корпус говорил о правоте Стерона и ошибке Дедала в расчётах грузоподъёмности стапелей. Лекарство спасёт больше жизней. Эта миссия не может провалиться.

Ход судна в итоге превысил полторы тысячи локтей в минуту, но разгонялась туша долго. Осадка без населения – восемьдесят локтей, немного больше, чем было рассчитано, и еще ненамного прибавится с полным грузом, но при общих размерах судна этой погрешностью можно было пренебречь.

В течение двух суток не останавливали вибродвигатели и работали рулевым управлением в экстренном режиме – но нет, оборудование работало отлично, чего не скажешь о техниках, смены которых пришлось сократить до трёх часов в день, чтобы те не падали замертво от усталости на педалях цепников.

В общем и целом корабль был готов к любому плаванию.

Экстренным порядком упавшие стапеля были подняты, укреплены с учётом ошибок, и через неделю Ковчег был поднят, поставлен на новую телегу и отбуксирован к месту стоянки на Агору.

Дедал, Стерон и Монетид стояли вместе и молча смотрели на расходящихся от корабля людей. Дело, самое великое дело жизни каждого, было завершено.

Очень большое дело. Каждый вложил в Ковчег столько способностей и сил, сколько смог. Каждый молчал о своём, но, когда Солнце начало свое погружение за линию горизонта и с моря потянул холодный бриз, глаза стоящих встретились.

Настоящее время прошло точку невозврата, мысли о нём были освобождены и потянулись в будущее. А будущее теперь зависело от одного человека, и об этом человеке не было известно ничего. Где теперь Колосок? Жив ли? Куда занёс его переменчивый ветер океанских просторов?