Текст книги "Сказ о Кугыже"

Древо боли

Случилось что-то со Жданко: на вопросы невпопад отвечает, а то и вообще не слышит. Сядет и невидящим взглядом вдаль смотрит. Иль, бывает, глаза прикроет, лицо в муке корчит: мучает что-то, а что – не говорит. Хотя и так понятно: взрослеет парень, четырнадцать годков уж, видать, дела сердечные донимать начали. Присматривались родители, говорить пробовали – молчит.

– Батюшка, мается, Жданко-то. Поговорил бы ты с ним. Шибко он тебя уважает да любит. И ты подход найти всегда умеешь. Глядишь – откроется, – попросила Кугыжу дочь Дарьюшка.

Сидел Жданко на берегу речки: рыбачил вроде, а сам даже на поклевку не реагировал. Подошел к нему Кугыжа, рядом присел, помолчал.

– Да-а-а, таки вот дела, внук, любовь эта, – протянул наконец, не смотря на Жданко.

Тот встрепенулся:

– А ты откуда знаешь? Кто рассказал?

– Да кто мне расскажет? Роду мы с тобой одного – так чую. Сам уж поведай деду, что там у тебя за заноза. Знаешь меня, болтать не буду, – предложил внуку Кугыжа.

Жданко подумал, наконец решился:

– Да Зарянка – через два дома от нас живет, – нравится мне.

– Да, знаю. Хорошая девчушка, – поддакнул Кугыжа.

– Я ей и поясок сплел и зеркальце подарил, – сам купил, в кубышку залез, на меч которая, – Карпухе по шее надавал, чтоб не дразнил ее. А она… – Жданко прервал рассказ и тяжело засопел.

– Что она? Не замечает? – подтолкнул Кугыжа.

– Замечает. Улыбается и глазки строит. Даже в щеку поцеловать разрешила, когда я Карпухе по шее-то дал. А тут на охоту я с отцом ездил, неделю меня не было. А как вернулся, сразу к ней с подарочком: заколочку ей по вечерам красивую вырезал, хоть и уставал за день-то на добыче. И еще перышек разных набрал. К ней когда шел, по пути Малушке ведра помог дотащить. Дак Зарянка увидела, подарки не взяла, на землю бросила. Сказала, чтоб больше не приходил, – выпалил все горести Жданко.

Кугыжа поглядывал на разгоряченного внука, улыбался. Затем отметил:

– Знать шибко ты ей нравишься, внуче, коли так она взъерепенилась.

– Ничего себе нравлюсь! Я с подарками! А она так! Я ж ниче такого не сделал! – воскликнул внук, тут же, правда, поутихнув. – В ответ только вот наговорил со зла от неожиданности…

– Мучаешься теперь? – уточнил, пока ничего не комментируя Кугыжа.

– Угу. Зря наговорил. Теперь и я неправым вышел. И прощения просить не могу, потому как она первая неправа была. Вот. В общем тошно мне, деда, – сумрачным голосом докончил Жданко.

– Эх, головушка твоя бедовая, – притянул к себе внука Кугыжа да волосы ему взлохматил. – Така наша взрослая жизнь. Влюбляемся и давай терзать друг друга. Ну, ты давай не раскисай, держись. Хорошо все будет – дед тебе говорит.

Помолчав немного, добавил Кугыжа:

– И ее понять можно: истосковалась. Влюбленному сердечку вдвойне тяжельше ждать в разлуке. А и ты вспылил неспроста. Так и выходит, разумности хватило б у обоих, глядишь меньше слез. Ну да это дело наживное. При желании, конечно. Вот как раз для разумности сказку тебе сейчас поведаю. А потом побежишь к Зарянке своей, мириться.

– Хорошо, деда. Только давай я сперва к Зарянке сбегаю, а потом мы вместе сказку слушать придем? – спросил Жданко.

– О, вот эт дело! Ну давай, беги. Я подожду.

Кугыже сидел, поджидал молодежь и смотрел как солнышко мирно закатывается за горизонт, трогая теплыми лучами его улыбающееся лицо. Наконец за спиной послышался голос Жданко и щебетание Зарянки: внук что-то увлеченно объяснял, а Зарянка негромко смеялась.

***

Хотелось разбить что-нибудь, вдребезги расхлестать. Заорать дико, завыть отчаянно. Будто кто сердце клещами железными схватил, да ещё и крутит их, попутно душу наматывая.

И ведь не то, чтоб серьёзное что-то стряслось: ну взвилась душа женская рычащим зверем али гадюкой шипящей, укусила не по делу. А и по делу да не по мерке справедливой – что ж теперь? Такая уж суть женская, стихийная. Искра в трещащий сухостью валежник – мгновение мелькнет, взметнется пламя. Подпорки, треснувшей, щелчок – и запертая мощь воды не станет ждать: сомнет и понесёт, швыряя. Кто встанет поперёк, когда дала плотина слабину?

«Дурак, – подумал Кугыжа, шаман, который. – Вот какой же дурень. Нет чтоб просто чуть стерпеть, промолчать и дальше – тихо, мирно, с ладом да в радости. Нет же ж…»

Это, правда, уже малость поостыв и начав мыслить… Ну да, именно – просто мыслить. Поначалу-то свой зверь на дыбы: глаза кровью налиты, слова чёрные рыком, костерит в три загиба женское племя.

Сидело что-то в сердце Кугыжи: хитрое, ядовитое. Не сам понял, конечно – Матерь Древняя подсказала. Значения не придал тогда словам мудрой, зато потом мыслями не раз возвращался. Непростая, в общем, эта штука была, отраву помалу в кровь гнала, но в целом терпимо. А вот стоило только от сильных чувств, любовью вызванных, быстрее да сильнее сердцу забиться, шибче кровь по венам пустить – тут же оживала зараза: корни пускала, яд безмерно впрыскивала. Временами как пелена от того яда на сознание падала: любое замечание, упрёк, слово, раздражением сквозящее, словно наотмашь било, лезвием стальным в нутро да с проворотом. Казалось бы, ну что такого, вот малость недовольная зазнобушка, с каждым бывает, а внутри будто все, конец: опять отвергли, не признали, ожидание чувств ответных обманули. Да неужели важнее жизненные пустяки любви нашей, чтобы так со мной?! И больно внутри, так больно. Сжимается всё каменным узлом и отчаянья чёрного предел, куда ни глянь.

Чуть переждав, разум возвращался в русло, все расставлял по полкам. Но не смотря на ум, тоска и безнадега регулярно брали душу в жёсткие тиски по случаю раздора с ненаглядной.

Долго запрягал Кугыжа, да ехал вот всегда с азартом лихо, тут уж не отнимешь. «Да чтоб меня! Опять как по писанному прошёл. Пустяшный спор, раздор и души судороги, будто жить не жить, – взорвался мыслью. – Все, пойду к Древней Матери. Учила уже, конечно, поди не откажет повторить науку».

Собрался, отправился. Обитала Древняя Матерь, как водится, на болоте, среди самых что ни на есть гиблых топей, но Кугыжа тропку знал. На вид окно болотное, ряской затянутое, а если знаешь, куда ступать, гать ногами встретишь, от чужих глаз притопленную.

Вышел к избушке Древней Матери Кугыжа. Из бревен та от времени почерневших сложена, на крыше, дерном обложенной – цветов болотных многоцветье: миленько так. Черепа вот только на частоколе малость картину портят: звериные да человечьи. Ну что ж, не все к Древней Матери за жизнью приходят, бывает и за смертью.

Ближайший к Кугыже череп повернулся на колу своём, проскрежетал:

– Нету Хозяйки. По делам на болото ушла. Тебе передала дров наколоть, щи сварить и баню стопить. В общем, сам накормись, напоись и попарься, чай не маленький. А там и Хозяйка вернется.

Кугыжа удивился, но не очень – знал, к кому шел. Поэтому, не особо размышляя, принялся за хозяйство. Всё спроворил, да в баньке с дороги душой отмяк. Сидел в чистом на лавке, квас попивал, тут и ворчание Древней Матери заслышалось:

– Чую! Духом человеческим пахнет! Свежатину принесло, сама в печь просится!

– Все шуткуешь, почтенная? Поздорову тебе, бабушка, – встал, с улыбкой поклонившись, Кугыжа.

– И тебе не хворать, Кугыжка. Как не шутковать-то при такой сурьезной жизни? – ответила Древняя Матерь, смотря мимо Кугыжи затянутыми мутной пленкой глазами. – Подмогни-ка куль со спины спустить.

Вот вроде и слепая была Древняя Матерь, но по болоту ходила да собирала, что нужно, не чета зрячим. Толи нюхом, то ли другим каким чувством-знанием.

– Ох и накосила ж ты, почтенная. Куда столько? – спросил, помогая сгрузить увесистый, одуряюще пахнущий травами мешок с плеч хозяйки избушки.

– Дак тебя, дурня, ждала. Ты ж с простым не придёшь. Вот, матушку природу на помощь звать приходится.

– Знаешь, выходит, с чем явился? – в очередной раз не удивился Кугыжа.

– Знаю. Дело обычное, хоть и неприятное. Сразу скажу – заразу, о коей говорила, вижу. Как избыть ее, пока не скажу. Так сделаем. Травку эту в клети сейчас рассыплешь. Затем у огня печного спросишь, как тебе быть. К ручью за хатой сходишь – о том же вопрос задашь. Ветер здесь не сильно разгуливает, но услышит. Да к землице припади. Как взовешь ко всем, спать на траву эту в клети ложись. Ну а поутру сам скажешь, куда оглобли воротить. Покумекаем – как, что.

Сделал Кугыжа все, как мудрая подсказала, спать лёг. Идёт во сне тропой лесною. Пихты да ели в изумруде свежей хвои вокруг, будто изнутри светятся. Идёт, а на встречу ему мужчина: бородища да волос буйство сполохом рыжим горят, кафтан яркий все оттенки охряные собрал, сапоги красные.

– Поздорову тебе, сын рода славного! – голосом, подобным гулу пламени в печи, поприветствовал.

– И тебе гореть ясно, Огонь-Батюшка, – смекнул Кугыжа.

– Пойдём, не далеко здесь, – позвал Огонь.

Шли и впрямь не долго. Раздались в сторону лапы еловые, поляну уютную открыли. На ней, на дереве давно уж ветром сваленном, две женщины сидели. Одна дородная, степенная, как поле, пшеницей засеянное: налились колосья, стоят тяжёлые. Вторая – гибкая, текучая. Казалось, шевельнется чуть, а мнится волной колыхнулась. Тут же молодец телом тонкий ходил, бродил, не сиделось, видать: движения лёгкие, летящие. Пройдёт – трава будто ветром колышется. Ветром? Ну да, точнее и не скажешь.

Поклонился Кугыжа:

– В радости быть вам, великие! Спасибо что откликнулись.

– Здравствуй, сынок, – ответила Матушка-Земля. – Подходи ближе, рядом садись.

Вода и Ветер просто молча с улыбкой кивнули.

– Поговорили мы. Рассудили о том, кто что видел, приметил, – продолжила ото всех говорить Земля. – Есть в пределах моих гора высокая. И Ветер там летал, и Вода дождём да туманом бывала, да и Огонь вспышкой грозы заглядывал. На вершине дерево растёт. Не простое – Древо Боли. Семя сеет по свету. Летят те семена и в сердца людей падают. Во все падают, да не везде приживаются. Несчастье, обида почву им готовят: упадёт в такой момент – корни пустит. Неважно семени, как люди судят о чем-либо – оно внутрь смотрит, в души отклик.

Матушка-Земля перевела дух и продолжила:

– Оставили вот дитя одно вечером темным. Любят его, но получилось так: взрослые дела разного просят. Пала на ребёнка тень Древа Боли, почувствовал брошенным себя, тут семя и заронилось. Если раз, два, может и не прижиться. Постоянно: начинает жить ребёнок под сенью этого дерева. И росток, из семени пробившийся, жизнь его путем особым ведет.

Кугыжа не перебивал, вопросов торопливых не задавал, слушал внимательно да с почтением.

– Добраться надо до этого дерева – проявит оно себя. А там уж воля человека, разум и чувств сила решат, каков тебе путь дальше будет. Силен хребет, светла голова, горит души огонь – поймёшь, как быть. Ну, а коли не достанет чего, тогда уж под деревом ляжешь корни его питать, – подвела итог Матушка-Земля.

Выслушал это все Кугыжа, только успел благодарность сказать – проснулся. Из клети вышел во двор – утро уж. Древняя Матерь из избы выглядывает:

– Есть иди. Расскажешь заодно, как спалось.

Поведал ей Кугыжа, как все было, кашу из чугунка вычерпывая.

– Дерево значит. Ну что ж, слыхала о таком: тени там стражу несут. Силой тела не справишься, и медведь твой не поможет – нутром придется. Ну ни беда, оно у тебя тоже не из хлипких. И топором там своим любимым не махай шибко: чую, хитрая там закавыка, с деревом этим, – рассуждала Древняя Матерь задумчиво.

Кугыжа помалкивал, слушал.

– Ну что, поел? В путь ступай тогда, дорога не близкая. Ну да тебе ль привыкать.

Собрался Кугыжа, распрощался сердечно с Древней Матерью, да пустился в путь, пыль дорожную топтать.

Три дня шел. Направление, после сна вещего как само под ноги ложилось: вела Земля-Матушка по своим просторам. Вышел к горе высокой. Издалека еще видно стало: стоит на вершине тень темная. Пошёл по тропе, что вверх по склону кругами ползла. Вышел в конце концов на вершину, срезанную ровной площадкой. В середине дерево стояло: кора черная, ветки сухие, небо линиями ломанными исчертили. Тягостным от него веет, желания нет в тенечке прилечь, хоть и солнце печёт.

Ближе подошёл Кугыжа – как дернулось что-то болью внутри, отозвалось дереву мрачному. Заскрипел ствол в пять охватов, часть свою приветствую, словно застонал кто-то. «Оно – Древо Боли. Не ошибёшься».

Больше ничего сделать не успел: заструились тени из корней, закружили Кугыжу, вьются хороводом чёрным. Лезет в душу тоска смертная, когтями острыми сердце ковыряет. Замелькало прошлое в голове, от рождения самого: как оставили, забыли, отвернулись, бросили. Моменты всплыли, как с душой открытой, с желанием обрадовать, что-то делать или чем-то поделиться с восторгом спешил, встречной радости жаждал. А в ответ – раздражение, злоба нежданная, а то равнодушие стылое. Тосковал, встречи дождаться еле сил хватало, всей сутью стремился. А при встрече укор, упрёк, не принятие. Или опять холодность, что даже страшней.

Непрерывным потоком шли воспоминания. В какой-то момент показалось, что чуть ли не вся жизнь уже довольно долгая из одного этого состояла: цепенящий удар эмоций, взращивание боли чернотой мыслей, нескончаемая мука в кипящей смоле отчаяния до полного опустошения души. Скрутился узел в груди, дышать трудно, застонало нутро словно колом пробитое, совсем плохо стало.

Вдруг глаза ненаглядной перед взором внутренним явились: звёздочками горят, огнём ласковым. Ух горят! Смотришь в ответ, наглядеться не можешь, ликует все внутри. Волной тёплой любовь нахлынула, души томление сладкое. «Ох, как же люблю я ее, – простая, ясная мысль пронзила, зазвенела струной мелодичной. – Какая боль к чертям?! Какие обиды?! Люблю же, аж дышать забываю. На что время трачу? А могу ведь в глаза эти смотреть, губы мягкие целовать, плечи нежные обнимать. Друг другу и жизни радоваться».

Прогнала чувственная память души судороги – отступила боль. Тени назад оттянулись, уняли чёрный хоровод: перестарались все ж они, напомнили неосторожно, как долго уже это все. В миг дорисовалась картинка у Кугыжи: до смерти так? Нет времени на это, не бесконечен век. Отмерен срок и только на убыль идёт. Сколько ещё? Кто знает… Былого уж точно не вернешь, а остаток по-другому прожить бы. «До чего же суетны и мелочны эти „серьёзные“ страдания… Как же бестолково время в них проходит. Жизни бесценную монету на обиды размениваю. О молодец! Хорошо не купец, а то б наторговал… Не тратиться бы, болячки душевные ковыряя. Да и ненастоящие они: семя, проросшее, навеяло. А ведь и оно живое, показывает, кто близкий нам, не ошибёшься, когда болью дернет».

Лишь посетила эта мысль, трещиной проход в дереве открылся: тут же и тени туда втянулись, будто за собой приглашая. Подошёл ближе Кугыжа: ну, ясно дело, вниз ступени грубые идут, сыростью дышит каменный коридор, свет в нем теряется. Не все ещё значит.

Ну, что ж, валашку удобней перехватил – мало ли, – во тьму погрузился, пошёл, осторожно ступая. Крохи наружного света совсем иссякли. Думал уж огонь высечь, но замерцало спереди, на свет намекнуло.

Вскоре раздался коридор пещерой со стенами, руки человеческой не знавшими. Увидел Кугыжа источник света: женщина. Слова не шли, чтоб описать черты ее прекрасного лица и совершенство линий тела. Чувство только родилось, озарением внутренним: истинной красоты явление, женственность, пронизывающая, во плоти. Увидел – не забыть. Душа восторженной мелодией звучит, мощью проявления природы женской любуясь. «Богиня, – подумал Кугыжа. – А и тут ведь неладно сложилось».

Была причина такой мысли: внутренним светом сияла женщина-богиня, рассеивая мрак. Вот только не было у ней возможности в полную силу это сделать: туго опутывали прелестное тело гибкие черные корни Древа Боли. Выглядела богиня, будто в некий полуоткрытый панцирь боевой обряженная. Да еще, в довесок, те корни, что руки обвивали, черными когтями на пальцах оканчивались. Видно было: не мешает это все двигаться плененной болью.

Резким всплеском обернулась богиня к Кугыже, глаза, тьмы полные, вперила в него, – жутковато они смотрелись на красивом, светящимся белым светом лице, – когти черные нацелила, потекла хищным шагом навстречу. Угрозой стыло повеяло. «Это ведь она меня болью своей закогтить хочет. Во дела!» Инстинкт охранный мышцы пружинил, к отпору готовил, плечи силой горбил, телом всем валашку для удара встречного отводил. Зверь внутри губы вздернул, клыки скаля, заворчал утробно: чуть, и вырвется силой дикой, яростью бешенной – порву за брата!

Выдохнул Кугыжа. Зверю сказал мысленно: «Погодь, большой брат. Рядом будь просто». Усилием воли тело расслабил, на колено одно опустился. Валашку на землю сбоку от себя положил. Затем, протянул руки навстречу богине, когтям ее страшным, будто в объятия зовя.

– Здравствуй, Великая! Вижу тебя! Поет внутри от красоты твоей, от прелести язык немеет, слов не знает таких, чтоб описать. Ты посмотри в глаза мои, увидь в них силу восхищенья. Несчастен мир, когда ты скрыта от него, – воззвал, в слова вложив что чувствовал.

Замедлилось хищное движенье богини, болью одурманенной. Прислушалась она, смятенье на лице промелькнуло.

– Больно тебе, вижу. Знаю, как это. Да, случилась она, боль эта. Нам выбрать, с ней остаться или дальше пойти, словно вновь родившись. Хочешь, мне ее отдай. Поделись – вернись только. Неправильно, что свет твой тьмой укрылся. Услышь меня! – продолжил Кугыжа.

Все ближе прекрасное создание, плетями черными опутанное: приблизились глаза, тьмой горящие, к лицу Кугыжи почти вплотную, протянулись когти, щеки коснулись, кожу порвали – остановились. Не дрогнул Кугыжа, смотреть продолжал душой открывшись, с восторгом искренним, раскрыв объятия. Заклубилась тьма во взгляде богини да расползлась черным дымом, будто ветром развеялась. Заморгала она потерянно, взор сознанием наполнился и с Кугыжиным встретился. Почуял он, как суть богини сквозь души зеркало внутрь проникла, познала его, поняла для себя что-то. Теплотой женской глаза ее засветились. Корни, руки обвивающие, усохли, как сами в себя втянулись, осыпались, пальцы от когтей очистив. Остальные черные путы тоже обмякли, словно завяли, и с тела прекрасного безвольно соскользнули. Слегка касаясь, тронула богиня пораненное лицо Кугыжи.

– Ой! Это я тебя так? – прожурчал нежный голос. – Прости, мутно как-то, себя не помню. Голос вот твой услышала – проснулась. Спасибо. Встань пожалуйста.

Встал Кугыжа, в свете тела богини купаясь, что в полную силу засияло, избавившись от покрова корней Древа Боли. Улыбка мягкая на лице ее появилась. Подошла еще ближе, двигаясь, как танцуя: ни капли хищного – мягкость женская, пластичная, тягучая и обволакивающая. Положила ладони на грудь Кугыже, на носочках приподнялась, в губы поцеловала: как волной теплой омыло душу, весь лишний сор вымыло из всех закоулков, шрамы застарелые разгладило. Почуял Кугыжа, как любовь внутри угнездилась, Древа Боли росток окутала собой, растворила, в себя, как важную часть памяти приняла: важную, не основную. Основной сама стала: воцарилась в душе Кугыжи, как жизни смысл. Тот, что всего времени достоин – не жалко тратить.

– Спасибо, – выдохнула на ухо прекрасная и в облако чистого света превратилась, рассеялась вокруг, по корням вверх ушло.

Вышел из пещеры Кугыжа – не узнал Древо Боли. Да и осталось ли оно им? Зацвело дерево, ростки свежие пустило, окуталось нежной дымкой розовых лепестков, кора цветом теплым налилась. Посидел под ним Кугыжа, закрыв глаза да ветру лицо подставляя. Встал, улыбнулся, по боку на прощание похлопал и в сторону дома направился.

Быстро дошел, легко на душе было. Ноги к дому любимой понесли – та на крыльцо вышла, как почуяла. Мелькнула дальняя мысль о ссоре – как примет? Мелькнула – пропала: навстречу существом всем подался. Ринулась желанная, всем телом в объятия вжалась, будто одним стать захотела, словно и не было размолвки. Лицо целует, как соскучилась, шепчет. Нашел Кугыжа губами своими губы мягкие милые, замер в сладком поцелуе, спрятал в кольце рук, о макушку щекой потерся. Постояли обнявшись, запах родной вдыхая.

Чуть отстранился Кугыжа – глазами встретились. Свет знакомый увидел, силы женской глубину, нежность пронзительную, ласкающую. «Моя Богиня», – подумал Кугыжа и улыбнулся.