Текст книги "Наша фабрика"

Романист

Коротков писал роман. Два года писал, сидя в одном кресле и глядя в одно дерево. Писал сначала как несущественное упражнение, вместо телевизора по вечерам, но за два года роман вырос и превратился в настоящую книгу, и его стало жалко бросать. Все больше времени стал Коротков думать о романе. Не сочинять его, а просто думать о нем: как роман лежит в столе, как сидится над ним возле дерева, как много в нем информации. Писать было сложно: роман обрастал внутренними нитями, и новые слова к нему не приставлялись. Писать было сложно, но хотелось закончить. Тянуло к рукописи.

Часто Коротков садился писать, а душой находился далеко от романа. Механически подчеркивал каждое второе слово, или рисовал зонтик в конце строки. Бывало, целыми днями проводил в такой задумчивости. А порой, когда брался писать и концентрировался на этом, все его старалось отвлечь. То сигаретка просила выкуриться, то еда откушаться, то соседи стучали по полу пяткой и выбивали мысль. Редко выпадали счастливые дни, когда можно было свободно избежать ловушек и вставить подходящее предложение.

Никаких надежд Коротков в роман не вкладывал. Лишь однажды ему приснилось, что через много лет кто-то прочитал роман и подарил Короткову деньги, но приснился этот сон лишь от бедности.

Самое плохое, что он не умел писать романы. Не знал правил. Поэтому много вдумывался в свою работу. Наблюдал, как писалось каждое место. Вдруг что-то придумывалось, само, волей случая, и то ли от прыжка настроения, то ли действительно по справедливости, шло в ход, и потом на него клалось развитие. Но вдруг это место неверное? Тогда неверно все развитие из него, и Короткову надо было возвращаться и искоренять подобные места, а он не знал, как точно отличить верное от неверного. В один день он отличал, и пускался исправлять, и много исправлял, даже просто выбрасывал, но назавтра видел, что исправил еще хуже, чем было. Все это было настолько непонятно, что взбираясь мыслью по рукописи и стараясь припомнить все моменты, в которые он сплоховал, в которые сердце могло дернуться не так чисто и метнуть роман в неправильный рост, Коротков всякий раз путался в нестыковках и беспомощно распластывался в кресле, недовольный собой. Мешало, что роман, даже такой неверно выросший, успел Короткову полюбиться и показаться интересным, и его было жалко править. Роман уговаривал ничего не трогать и идти вперед. Если Коротков сдавался и решал сочинять дальше, то не мог выбрать ход, потому что желал, чтобы развитие вышло здоровым. Так он и просиживал время в тупиках фантазий, следил за годовыми пульсациями дерева и слушал, как у соседей появляются и начинают бегать дети, пока не понял, что прожил уже достаточно много напрасных вариантов романа, и пора его бросать и заводить себе ребенка, чтобы так же бегал кто-нибудь по полу. Он безжалостно прекратил роман и женился, и семь лет к нему не подходил.

Сначала время наполнилось, и долго оставалось полным, но потом снова стало пустым и старым. Чего-то не хватало во времени. Второй ребенок не смог спасти от этого. Коротков семь лет избегал романа, но однажды случайно взял его в руки, заглянул в конец и тут же смог придумать изумительное продолжение, после чего с жаром бросился писать. Прошло некоторое время, и он сам не заметил, как снова себе мешал: искал изъяны в неудовлетворительном куске, бегал курить, лежал в кресле с закрытыми глазами и перебирал лоскуты памяти в поисках решений. Словом, был опять в работе. Он вернулся в роман и решил его закончить.

С детьми писалось несказанно хуже. Он смотрел на них и забывал все, что в эту минуту построил в уме. Они подбегали и дергали за ноги, заглядывали в рукопись, просили научить читать его почерк. Он уходил от романа и щекотал их, расшвыряв по ковру, или искал им паука, а ведь в работу надо быть погруженным долгое время.

Так он писал, пока не добрался, как казалось, до середины. Роману исполнилось во всем сложении двадцать лет. Дерево за двадцать лет поменялось, и было уже другим деревом, комната облезла и просила ремонта, кресло вдавилось, стол расшатался, сам Коротков сморщился и полысел. Только роман остался таким же свежим и налитым энергией.

Коротков заметил, что вокруг становилось все больше чужих романов. Строились библиотеки, открывались книжные магазины, всюду рекламировались романы. Люди постоянно читали, даже на рабочих местах. Раньше такого не было.

Коротков посетил библиотеку и пошел по выгнутым от обилия романов рядам. Перед стеной стольких законченных трудов он осознал собственную неизлечимую мелкость. Он открывал романы наугад и видел подстрекательство и наглый вызов. Он видел угловатых птичек, металлолом, повреждения и расстройства, но не видел своих чистых и ровных зданий. Ему становилось больно и зло оттого, что он пишет свой роман настолько неправильно. Он вчитывался, но никак не мог понять дух этих повреждений, этих птиц, не мог взять что-то, что научило бы его так мастерски их применять.

Он стал посвящать роману еще больше времени, лишь бы тоже скорее стать на полку в магазине, но чем ближе подходил к концу, тем труднее шлось.

Вскоре чужие романы проникли абсолютно во все русла. Дошло до того, что даже сослуживец Короткова написал роман. Его долго поздравляли; никто не верил, что мог проглядеть такого человека. Коротков вообразил, что найдет в нем друга по занятиям, поэтому шепнул, что тоже пишет. Тот управился с поздравлениями и отвел Короткова в сторонку, где объяснил, что им дружить нельзя. Сегодня все захотели с ним дружить. Все тайком шепнули, что пишут.

Коротков прибежал домой и принялся яростно писать, без исправлений, поточно, вскапывая бумагу своей силой. За окном взрывались молнии, ломались деревья одно за другим. Прошла дождящая ночь, наступил рассвет. Проснулась и ходила семья.

Сын согнул линейку и принес показать.

– Разогнуть бы эту линейку и дать тебе по спине! – вскричал Коротков. Сын сбил его с важной мысли в самом конце романа.

Ребенок убежал, оставив линейку на столе. Коротков задумчиво вертел ее в руках и пытался вспомнить, с какой же мысли сбил его сын. Линейка, подумал Коротков, похожа на бумеранг. Он выбросил ее в окно, но она не вернулась.

Май 2016

Терпилы

1

В начале марта у рынка остановился разрушенный упрямый опель, в котором приехал Федор Полоз с полным багажником семян. Этой весной Федор хотел изменить свою жизнь и попробовать себя в бизнесе, начав с небольшой сезонной торговли. Идею бизнеса он случайно прочитал в журнале, и так был впечатлен доступностью разобранного в статье примера, что той же зимой взялся его воспроизвести. Нашел поставщиков семян и упаковки, арендовал место на рынке, получил кредит, и за несколько вечеров после работы при помощи жены и детей расфасовал семена в красочные рекламные пакетики с обещаниями роскошного всхода. Фасовали весело, с домашней болтовней и включенным телевизором. Детям Федор приплатил, чтобы ощутили смысл работы.

Он приехал темным утром, когда на рынке было время продавцов. Повсюду раскладывался товар, скучные заспанные лица бил озноб. Между прилавков бегали собаки, мечтающие о подаянии. Проезд к роллету Федора был заблокирован разгружавшимся микроавтобусом, поэтому Федор носил мешки со стоянки у входа на рынок. Всем стало интересно, что за незнакомец возник, и что он будет продавать, – пока Федор убирал снег и раскладывал семена, возле него сошлась группа продавцов.

– Новенький! – позвала проворная полная женщина.

Сталкиваться с ней Федор стыдился больше всего.

– Здравствуйте, – неловко ответил он.

– Семена привез?

– Немного. Всего несколько мешков. Буду торговать по выходным.

– Цены покажешь? – Женщина была взволнована, и это было естественно для ситуации, в которой она оказалась.

– Конечно. – Федор отдал ей тетрадку с ценами.

– Так я и думала, – пробежала он глазами почерк Федора. – Так и знала. Все цены ниже, чем мои!

Она метнула тетрадку на прилавок и пошла в свой роллет.

– Бессовестный! – тихо добавила она, сев на табуретку.

Перед тем, как начать бизнес, Федор подсмотрел у нее цены. И только теперь, раскладывая товар, почувствовал свою неправоту. А что ему было делать? Ему уже пятьдесят лет, и он всю жизнь чего-то ждал, а когда кончил ждать и сам пошел навстречу мечте, которая заключается совсем не в бизнесе, а в чем-то другом, в каком-то вечном изменении, которое не описать словами, то сразу же столкнулся с конкуренцией на свою мечту.

Он продолжил приготовления и попытался воскресить в себе бодрость, нужную, чтобы нравиться покупателям, репетировал в уме, каким надо быть неробким и разговорчивым, простым человеком. Когда семена были аккуратно разложены на прилавке и над их рядами выставлены картонки с ценами, Федор затаился в роллете и стал искоса поглядывать на соседей. Продавщица семян прихлебывала чай и беседовала с торговкой справа. До Федора доносились лишь обрывки:

– Представляешь, этот новенький… Я уже пятнадцать лет торгую, а он…

Видя его внимание, она перешла на шепот. Остальные равнодушно читали или чиркали в газетах с кроссвордами. В одном роллете пронзительно грянуло радио, а из эпицентра полоумной музыки вразвалочку вышел мужчина в старой кожанке. Он неторопливо оглядел весь торговый плац, кивая всем, с кем встречался взглядом. Федор опустил глаза, и мужчина подошел к нему, хлопая себя по оттопыренным карманам.

Мужчину звали Михаил. Он продавал всякую всячину от батареек до петард, и был таким разговорчивым, что Федору не удавалось встрять в его неиссякаемый, плавно переходящий с одной темы на другую, рассказ. Понимание еще удерживалось, когда излагались подробности бизнеса и случаи с покупателями, но когда пошли детали юности Михаила, Федор отрешился от гипнотического речитатива, положенного на музыку из радио, и упал в поток своих мыслей. Появились первые покупатели, большей частью пожилые, которые с деловой страстью исследовали ассортимент Федора, и совершали первые покупки. У них рождались предсказуемые вопросы о качестве семян, и Михаил пускался расхваливать каждое растение, – и огурцы, и астры, и горох, – чем, на взгляд Федора, скорее отпугивал клиентов.

Многие люди не доверяли новым ценам и брали семена из роллета напротив, чем облегчали Федору чувство вины.

Прибыль сама подсчитывалась в уме, притом сразу до конца весны, и заработок получался таким большим, что Федор весь день не мог избавиться от образа денег и мечтал, как поступит с выручкой.

Когда продавцы один за другим начали жевать, Федор тоже достал обед и освободил под него место на прилавке. Обед был скромным – кусок хлеба с колбасой и банка аджики. Собак стало больше, они теряли терпение и вставали лапами на прилавки. Федор угостил одну рыжую натертым аджикой кружком колбасы, но она понюхала и убежала, оставив колбасу лежать в слякоти. Пришлось Федору выйти и поднять. В него врезались серые глаза конкурентши. Вдруг она выпалила:

– Если он только по выходным, так что же, получается, от дани освобожден? Надо про него сказать!

После этих ее слов все продавцы встрепенулись и высунули головы из своих роллетов, недоверчиво глядя то на Федора, то на женщину. Федор понял, что ему угрожали какими-то неприятностями, но значения не придал, списав все на мелкую жажду мести.

Все разъяснил Михаил.

– Слышал, что Светлана про тебя сказала? – наклонился он в роллет Федора. – Готовься дань платить.

– Какую еще дань? Кому?

– Рэкетирам. Мафии.

Федор поднялся с табуретки. Подкрашенный зелеными тенями взор Светланы жадно присутствовал при их разговоре. У Федора внутри забилось тоскливое сердце предчувствия.

– Настоящей мафии? Бандитам?

– Конечно.

– Это что, шутка?

Федор улыбнулся, ожидая, что и Михаил улыбнется в ответ. Он уже много лет не слышал ничего о мафии и подумал, что так Михаил в шутку обозвал какой-то государственный орган.

– Никакая не шутка. Нам здесь не до этого. Все очень серьезно.

Михаил действительно сделался важен и строг. По Федору ползла тревога, но он все равно не верил, что проблема такая серьезная, как ее рисует Михаил, тем более что уже немного знал его трепливый нрав.

– Мне все равно не верится. Какой сейчас год? Откуда взяться бандитам? Порядок же всюду!

– Уж поверь, Федор, не зря говорю.

– И что, Светлана с ними связана? Хочет натравить их на меня?

– Нет, ты не так понял, – всколыхнулся Михаил. – Мы все им платим. Весь рынок.

Это было уже совершенно невероятно. У Федора возникло ощущение, что он очутился не в той стране. Все перестало быть похожим на правду.

– Так что же вы в милицию не обратитесь?

– Ты думаешь, мы полные олухи? Милиция тоже с ними!

Михаил как будто начал обижаться отсутствием у Федора благоговения.

– Они приходят каждую среду, когда мало покупателей, и, как я понял, Светлана попросит бандитов, чтобы тебя тоже данью обложили, ради справедливости.

Такая справедливость Федору не понравилась.

– И сколько процентов требуют бандиты? – спросил Федор.

– Они не берут процент, – ответил Михаил, – они берут фиксированную плату.

– И сколько же?

Михаил назвал цифру, которая обезоруживала своей ничтожностью.

– Очень недорого, – удивленно сказал Федор. – Разумная цифра.

Михаил широко осклабился черным ртом.

– Да, да, и я тоже так говорю – нам грех жаловаться, цифра действительно разумная!

Он так оценил взаимопонимание, что даже позволил себе приобнять плечо Федора.

– Это не цифра, правда? Мафия человеколюбива! Она прекрасно понимает, как тяжело нам достаются деньги!

Федор размышлял дальше.

– Любопытно, а сколько всего здесь продавцов? Человек двести?

Михаил поворочал головой:

– Меньше, наверняка меньше. Может, сто?

– Даже если со всех собрать, – считал Федор, – то сумма все равно будет не очень велика.

– Это для кого как, – не согласился Михаил. – Для меня велика.

– Для меня тоже, – объяснял Федор, – но для бандитов? Ты же говоришь, что их целая мафия? Зачем им напрягаться ради такого пустяка?

– Когда к тебе придут, у них и спросишь, – сердито выговорил Михаил. Ему надоело, что Фелор относится с подозрением ко всему, что слышит. Он не любил въедливых и не понимал, откуда берется склонность лезть не в свои дела.

– Пойми, мне просто хочется разобраться. Случай же особый!

– Пойду работать, – ответил Михаил, – а то люди думают, что меня нет на месте.

Он вернулся в свой роллет, вжав шею в шелушащийся воротник, и сделал радио громче.

После обеда продажи упали. Ум Федора механически пересчитал прибыль, и будущее уже не казалось таким богатым, тем более с поправкой на дань. Он решил не платить бандитам, чтобы заработать хоть что-то. Ему представлялось несложным уговорить мафию, сославшись на плохие продажи.

Светлана лакала чай и строила всем хитрые глазки.

2

Вечером Федор не мог расслабиться и отдохнуть. Его не отпускала тревога. Он включил боевик, но силачи в боевике отвлекли его от сюжета и заняли все мысли. Во время ужина они становились между ним и женой прямо на стол. Когда Федор вложил голову в подушку, то увидел, как железный прут ломает ему ноги. За прутом тоже стоял один из безлицых силачей, входящих ростом в небо. Федор вздрогнул и открыл глаза. Он понял, что с ним происходит.

– Я боюсь, – сказал он черной комнате.

– Кого? – сонно спросила жена.

Он усыпил ее, погладив по большой голове, и сам притворился спящим. Комната стрекотала ночными звуками, похожими на роение внутри стен, и звуки эти только усиливали тревогу. А ведь раньше Федор даже не подозревал, что способен бояться. Последний раз он боялся в армии, но с тех пор здорово повзрослел, поэтому думал, будто был себе хозяином. Будто жил по своей воле и делал, что хочется. А на самом деле жил, уклоняясь от столкновений с тем, что над ним властно, жил, уклоняясь бояться. Бояться было неприятно, а знать, что боишься, еще неприятней, поэтому Федор прогнал силачей из мыслей и постарался надумать черноту, чтобы скорей заснуть. Сон не давался так легко, – когда Федор менял бока, силачи возвращались. Против них ничего не придумывалось, они его неизбежно ловили и наказывали.

Утром страх казался смешным и слабым. Федор решил, что вернул свое мужество и в дальнейшем запросто со страхом справится.

– Я в своей власти, – думал он, пропитывая сухарь чаем.

И тихо, чтобы не тревожить жену, взял из дома газовый баллончик. Этот акт не придал ни удальства, ни веры, как было задумано, а наоборот только подпустил в намерения Федора фальшь.

Погода потеплела, снег на рынке стал водой. Федор несколько раз обмакнул в воду ноги, пока скакал к своему роллету, и в ботинках начало чавкать. За прилавком не стоялось. Чтобы как-то укрепить слабеющую решимость, Федор заглянул к Михаилу. Стесняясь перейти к делу, понарошку заинтересовался навесным замком.

Михаил начал сам:

– Светлана вчера рассказала о тебе бандитам.

– Вот как? – Федор отложил замок. – Специально, что ли, в гости пошла?

– Не знаю. Но сегодня они приедут поговорить с тобой.

– Только со мной одним?

– Да. Ты – нетривиальный случай.

– Что ж, попробую их уговорить.

– Как уговорить? – изменился Михаил. – Зачем?

– Чтобы дань не платить, – шепнул Федор, оглядываясь на Светлану. – Смотри, что я взял. – Он достал баллончик и сунул его в руки Михаилу.

Михаил оттолкнул баллончик, будто это было что-то противозаконное, и осуждающе выпучился. Он сидел на батарейках, фонариках, сверлах, резинках и прочей пестроте как наседка и взметал высоко грудь.

– Ты же вчера согласился, что дань – пустяк!

– Конечно, но зачем она нужна?

– Затем, чтобы жить мирно, – ответил Михаил. – Не рвись ты в эти дебри. Неужели действительно можно победить мафию перцовым баллончиком?

– Это на всякий случай, – сказал Федор. – Я надеюсь уговорить.

– Послушай, Федор, моего совета, и лучше заплати.

– Еще не до конца решил, – сказал Федор, чтобы утешить Михаила, – может и заплачу.

Он совершил ошибку, открывшись оппортунисту, – вместо того, чтобы укрепиться, только раскачал свои колебания. Он убрал баллончик и пошел торговать.

Покупатели постепенно подходили к прилавку, и, собирая выручку, он вдруг понял, что деньги ничем не защищены. Пузатый карман был слишком заметен, поэтому Федор на всякий случай накрыл его рукой, вкопав в монеты два пальца.

Михаил вышел из своего магазинчика, ковыряясь в забитом музыкой ухе, и тихо пошел вдоль рядов, останавливаясь то у одного, то у другого павильона. Это не показалось бы необычным, если бы продавцы, к которым он подходил, не начинали недовольно посматривать на Федора.

– Что это он им плетет? – думал Федор. – Наверняка про меня. Зачем я только хвастался?

Он измучился, наблюдая долгое, сосредоточенное пересечение Михаилом всего ряда с прочтением сплетен каждому даннику. Федору было стыдно за будущее перед теми, кто узнавал про его баллончик, потому что все это время на заднем плане он непроизвольно готовил себя к появлению бандитов, и рисовал в уме не как брызнет в их лица перцем, а как быстро отсчитает им из кармана нужную сумму, и этим весь конфликт успешно завершит. Одна его часть предлагала даже заранее отложить деньги для мафии в отдельную стопку, чтобы проворнее отдать, и он бы так и сделал, если бы не другая часть, которая взялась из голого характера и воевала с покорной частью, держась корнем за бездонную гордость. Федор почесал нос и услышал теплый, металлический запах монет от своих пальцев. Это перевело его внимание, и засевшая мысль вернулась, мгновенно захватив Федора и отсчитав его руками деньги.

Машина появилась перед ним внезапно, и по-другому появиться не могла, ведь любой отсрочки Федору было бы мало. Люди, мимо которых она ехала, дружно убирали глаза, словно взгляд мог принести проблемы. Михаил выключил радио. Вздымая из луж грязные волны, переваливаясь с одного колеса на другое, машина продвигалась по ряду и толкала перед собой силу и страх. Федор скинул куртку на табурет, начисто забыв, что в ней лежит баллончик. В руке потела сосчитанная сумма, не знавшая, куда деться, а в голове росла грязная машина, едущая лишать мечты. Машина вгрызалась в ряд, съедая свободных продавцов и приставляя к товару невольников. Всех покупателей инстинкт увел в ряды с одеждой, и только для собак ничего не изменилось, – они бегали вокруг машины и обгавкивали давящие их колеса. Короткий лакированный палец Светланы указал на Федора, и автомобиль остановился. Это была азиатская, неемкая машина, и чтобы нормально в такую вмещаться, нужно руки засовывать в живот, а колени складывать на груди. Открылись дверцы, окапанные грязью до самого потолка, и над лужами зависли черные ботинки, ищущие куда ступить. Светлана ловко преподнесла им извлеченный из под себя поддон, и на него через один выход выбрались шесть ног. Над ними находились люди молодого возраста, и Федор был поражен их детскостью, темной, сильной и недоброй. Один был широкий, как вепрь, и лысоголовый, с тремя миллиметрами щетины на складчатом конусе черепа. Второй – тощетелый, с бледными синими веснушками и фиолетовыми кругами, обводившими глаза. Самое умное лицо было у третьего, но оно же почему-то и самое свирепое. Они мастерски прикурили, порозовев на прохладном воздухе. Все продавцы жадно глядели в предоставленную картину, полностью забыв о себе.

Бандиты переминались на поддоне и хрустели плечами, испуская три дыма в мерклое небо, а Федор, больно свернув язык в трубочку, думал, как будет им отвечать. Его оглушенная мысль не хотела расти и соскальзывала в тригональную яму, где разбивалась на три сломанных луча, выстреливающих прочь.

– Ты должен нам дань, – обратился к Федору исколотый веснушками дохляк.

Федор будто не слышал, пытаясь сконцентрироваться и рассыпаясь над простыми ответами. Мне не дали подготовиться, сожалел он, и это единственное, что в нем в тот момент взнялось.

– Слышишь меня, мужик? – выпытывал дохляк. – Ты должен нам дань!

Федор онемел и не промолвил ни слова, и только внутри проговаривал про несправедливость, низкую выручку, старый возраст и надежды. Перекошенно, через линзу, он видел, как к нему тянется рука и хватает его за грудки, и стягивает в узел весь костюм. Он повис в воздухе на этом узле, и ему стало жутко от чувства абсолютной беспомощности. Похожее чистое и поразительное чувство он переживал лишь однажды – когда малышом долго тонул в пруду; и так ясно вернулся перед ним тот пруд, те толстые качели волн, та бездонность, и то, как пролетала по памяти вся его короткая беспечная жизнь, пока он бил ручонками воду; и дыхание его остановилось; и ощутил он, что это крах его свободы и мечты; и будто со стороны он смотрел, как его влажная ладонь разжимается и сыплет деньги в ручищу, пораженную пузырями белого лишая. Узел распался, Федор очутился на земле, и как электричество из напряженной сети снова влилась в его лицо кровь, наделав на щеках багровые волчаночьи пятна. Дыхание тоже пришло назад, и соображение с ним, а также осознание безвозвратности сделанного поступка. В Федоре взорвалась обида, выдавившая щиплющую глаза секрецию, он поднялся с земли и жалко хохотнул. Приплыл похмельный квасной запах, в нем показался рот широкого вепря, из каждой челюсти которого росло по четыре зуба, детски широких и коротких, словно спиленных, с большими промежутками между ними, подернутыми дышащей перепонкой слюны.

– Каждую неделю будешь платить через нее, – сказал рот про Светлану.

Язык Федора дергался, чтобы ответить сердитой тирадой, но где-то стоял тормоз, не позволявший начать. Рыжая собака, которую Федор вчера угостил, бросилась на бандитов вместо него, грозясь покусать их, если они немедленно не уедут. Ей помогал хромой голубь, боровший несправедливость с тех пор, как когда-то зимой овдовел и отморозил ногу, и решил, что больше ему в мире не за что держаться. Он отчаянно прыгал на культе, спеша клюнуть грабителей в ноги, а войдя в лужу, поплыл, плюясь бегущей в зоб водой. Он был задавлен упавшей собакой, которую по рыжим кудрям живота ударил ботинок умнолицего. Песьи заплакав, она умчалась, и притопленный полумертвый голубь, насильственно напившийся из грязной лужи, ретировался за ней, в который раз не сумев победить силу, любое проявление которой считал своим врагом. Дверцы захлопнулись, автомобиль издал змеиное шипение, дал задний ход и ползуче всосался назад в коридор.

Как только преступники исчезли из видимости, радио в палатке Михаила снова включилось. Веселая его музыка звучала несуразно после отбушевавшей репрессии, и казалась Федору полной стыдящих уколов. Вслед за звуком вышел Михаил, спокойный, рассутулившийся, пронизанный обретенным равновесием. Только его выдвижные глаза нервно гнулись по-рептильи, обследуя панораму вокруг себя, и мелко плясали на стеблях. Холодный сквозняк заглянул к Федору и застудил пот на его спине. Большая электрическая вывеска туч моргнула молнией и поломанно хрустнула, лужи угодили под обстрел леденящих капель, лопаясь недолговечными цилиндриками волн в ответ. Федор как в спасение нырнул в ускользающую, непрерывно перестраивающуюся мозаику дождя, будто мог под ней отмыть невыносимую память, приставшую после акта подлого послушания, и в дожде ему полегчало: сквозь туман брызг торговцы стали хуже видны, одежда отяжелела и слиплась, волосы сложились в бороздки, стравляющие воду прямиком за шиворот, опали усы и брови, интеллигентный шум заволок дурное радио и затейливо трещал на поверхностях рынка.