Текст книги "Наша фабрика"

3

Вдруг оказалось, что у Федора болит нога. Он ее не подворачивал, она просто сама оказалась подвернута. Ступня ныла в месте соединения с голенью, и при ходьбе обжигала слабостью. Федор повесил ее в воздухе, и прыжками вернулся в павильон. Там он долго не пробыл: боль мешала продавать. Опираясь на прилавок, он закрыл роллет, и грузно похромал в опель. Сквозь дыры в облаках выходили лучи и сверкали в дожде. Продавцы сияли в лучах, как горы светозарного счастья, и обливали Федора безмолвной благодарностью. Одобрение было в хамских сгибах их улыбок.

Сбегая от позора, Федор ускорился. Нога ныла еще сильней, и он наступал на нее, чтобы наказать за нытье. Боль была чистой и очень яркой, и затмевала своей чистотой не только ногу, но и весь взлучившийся несносный рынок. Нога выстреливала Федором по улице как воланом, и, потратив свое здоровье, дотолкала его до стоянки, вспотевшего, в косолапо развернутой боли. Нога пронзала пространство по-новому, как выходящее из Федора пламя, как убийственное второе сознание.

Федор лег в опель и закрыл голову, чтобы задавить выбросы боли. Нога пульсировала, как пьющий хобот. Город шумел воскресеньем: беседовали причесанные пьяницы в выходных пиджаках; дети, которых привели одеться к лету, плакали, отрывая схваченные взрослыми руки; торговки выкрикивали рекламы беляшей и газет; вкрадчиво хрустели двигатели автомобилей в оправе из шороха шин; клацали о брусчатку въевшиеся в обувь камешки; весь этот собор криков, кашлей, шагов и гудков нависал в опеле, прокалывая и наполняя Федора.

Федор приподнялся и посмотрел в окно, чтобы совместить рынок, который он вообразил по звуку, с настоящим изображением, но ему привиделись мертвая жаба в лежащей под окном деревяшке и тритоний гребень в растущей вдоль асфальта траве, и вдруг испытался приступ памяти, как будто Федор уже так лежал в опеле раньше, и ему так же привиделись твари в окне. В ложной памяти было все – и разбойники, и рынок, и больная нога – но отличалась она от правды тем, что в ней Федор был проницательнее и догадался, что мафия ненастоящая. Его не смогли убедить три пьяных юнца на дешевой машине, что они представители истинного ига. В памяти Федор не просто лежал, посрамленный, а готовился к мести. Настоящий Федор сравнил информацию и прозрел. Машина воров действительно была дешевкой и рушилась на ходу хуже его опеля, и мафия была не мафия, а пьяные, похожие на школьников дети. Они брали так мало, что даже им едва должно хватить на выпивку, не говоря уж о настоящих бандитах. Федор в слезах разулыбался от явления к нему правды.

Он сел за руль и стал думать над действием. Впереди маячил рынок, похожий на рыбу с глазом в окне электромагазина. Окно отражало слепящий свет. На крыльце отрешенный подросток прислонялся к стене и лизал неимоверный рожок. Шар, венчавший рожок, аккуратно превращался в многогранник. Подросток был почти голым, нос и губы его были издерты запекшимися ранками. Зрачки он не сводил с Федора.

Наверное, в одной школе учатся, решил Федор.

Он вышел, бережно обращаясь с ногой, и проковылял к подростку. Лизание замедлялось, и когда Федор окутал мальчика своей тенью и остановился, язык совсем застыл на холодной пирамиде.

– Знаешь их? – спросил Федор.

– Знаю. – Мальчик равнодушно отнял замерзший язык и отгрыз ломоть вафли сбоку рожка, разрушив носом свою пирамиду. Затем алчно нализал на вафлю подтаявшие слои.

– Тех, кто на черной машине приезжал? – уточнил Федор. – На очень грязной и маленькой?

– Ага, – сказал мальчик.

– Тех, кто деньги собирает?

– Ага.

– Они в твоей школе учатся?

– Ага.

– Молодец, мальчик. Превосходно. Может, и как их зовут, знаешь?

– Ага.

– И где живут?

– Ага.

Город стал маленьким и прозрачным, и снова нестрашным. Федор сел на перила, чтобы успокоить ногу, и погладил мальчика.

– А вам зачем? – спросил тот, заплетаясь онемевшим от лизания языком.

– Буду мстить. Они побили меня и вырвали деньги.

– И ногу сломали?

– Нет, ногу я сам.

– Меня они тоже бьют, – признался подросток. – Они почти всех бьют.

– И откуда они такие взялись?

– Сильные, – пожал плечами мальчик.

– Значит, мы станем умные и победим.

– Только вы за меня не мстите, а то мне еще хуже будет. Вы только за себя мстите. Не говорите им про Сережу.

– Это ты Сережа?

– Я.

– Не буду, – сказал Федор и достал бумажку и карандаш. – Нарисуй, как ехать.

Сережа нарисовал корявую схему района и отметил дома бандитов.

– Вот здесь живет Костя, здесь Фома, а здесь Бревно.

– Кто из них кто?

– Костя – толстый, Фома – маленький и синий, а Бревно – самый главный.

– Спасибо, Сережа.

Федор пожал мальчику руку. Она была вялой и ледяной.

– Ты почему на таком холоде мороженое кушаешь?

– Папа купил, – грустно сказал Сережа и нечаянно глянул на пьяниц в конце площади. Они занимали две лавочки, увлеченно спорили и иногда энергично опрокидывали бутылки в поднятые зевы. Черты их лиц растеклись и перемешались, так что все пьяницы были одинаковым. Кое-кто был уже совершенно вопросительным и просто находился в восхищении панорамой. Сережин папа в смещенной набок потной шапке доказывал друзьям остро важную вещь, Сережу пьяно обскальзывая глазами.

– Все понятно, – сказал Федор. – Гуляете. Может, хочешь домой?

– Не надо. Мама просила присмотреть.

– Тогда ладно. Держись. – Федор оставил мальчика судьбе и покостылял назад в рулебокий опель.

Перед глазами отплясывали загробные каракули, тесно уложенные в бумажку. Плясал дом Кости, выбежал на дорогу и плясал дрожащий дом Фомы, дом Бревна тоже плясал, пропадая и возникая, крича кляксой в углу. Федору не терпелось в них попасть и разоблачить подлецов. Надо рассказать всем, подумал он. Надо собраться и нагрянуть к бандитам всем вместе!

Он выжал сцепление, включил передачу и нажал газ. Опель рванул в рынок, и покатил по рядам, разметая покупателей. Подъехал к гремящему роллету Михаила и застыл, хлопая двигателем вхолостую. Михаил испуганно возник перед лобовым стеклом, и Федор приложил к стеклу Сережину карту.

– Я все узнал! – крикнул он сквозь стекло и шум. Михаил наклонился к карте, и по мере вникания в нее недоумение переменилось страхом, а с ним и возмущением.

Он открыл дверь и втиснулся в опель, лепеча и шипя.

– Угомонись! Угомонись, ты слышишь меня? Или мы тебя сами угомоним! Куда ты прешь? Ты же нам только хуже делаешь!

– Я все разузнал! – ликующе выпалил ему Федор. – Надо всем объявить! Они не настоящие! Они – простые школьники!

– Кто сказал?!

– Один мальчик. Учится с ними в одной школе.

– Мальчик? Ты что, серьезно? Какой такой мальчик?!

– Обычный простой мальчик.

– Да кто он? Почему мы должны ему верить?

– А почему не должны?

– Мы же его не знаем! Он мог соврать!

– Подумай сам! Они вымогают сущие нули! Они почти дети! У них маленький, тесный и слишком старый автомобиль. Какая из них мафия? Как это можно считать правдой? Это же неприкрытый обман!

– Не может быть!

– Но почему?

– Просто не может! Я никогда не поверю, что школьники могли так долго вымогать у нас деньги!

– Могли, Михаил. Это очень сильные школьники, ты же сам видел! Их легко перепутать с бандитами.

– Нет.

– Я тоже был трус, пока не узнал правду. Именно трусы их и разоблачат. Главное, всем уяснить, что бандиты не настоящие. Это очень просто – у меня есть адреса и клички.

– Их тоже твой мальчик дал?

– Да.

– Ты не мог бы его показать?

– Он просил его не впутывать, – смущенно ответил Федор.

– Я знал, что ты так ответишь, – жестко сказал Михаил. – Привез какие-то каракули, выдумал мальчика. Отгони, пожалуйста, машину, и не мешай мне работать.

– Да что ты, Михаил?! Это очень серьезно! Как ты можешь?! Это не каракули, смотри! Это карта района. Мы должны, обязаны проверить.

– Я такого района в городе не видел.

– Мы его найдем! Главное не бояться!

Михаил с досадой смотрел на каракули. Что-то ерзало в его скулах, сбрасывая рот на подбородок и двигая брови по шишкам. Он заполнил собой весь воздух, всего Федора, жестоким и вражеским. Распустился, как взрыв, и мрачно смотрел собой большим на Федора.

– Угомонись, Федор. Я очень тебя прошу. Мы не хотим ничего делать. Нам все нравится.

– Даже если это школьники?

– Да!

Михаил окончательно отстранился. Его жестокостью и жутью был накрашен не только салон опеля, но и повысовывавшиеся продавцы, и картофельные жуки на стеклах, и бряцанье музыки, и тихие голоса мыслей Федора. Мир был жуток, мир продавцов и рэкетиров.

– Уезжай, – закончил Михаил. – Оставь нас в мире. Перепродай семена Светлане и уезжай.

Федор надавил колесами на лужу, окатывая Михаила, развернулся возле Светланы и поехал вдоль рядов, просовывая в окно трепечущую карту.

– Они не настоящие! – кричал он. – Они школьники! Я выяснил правду!

Продавцы качали головами, даже не желая смотреть на карту.

– Михаил – бывший военный, и он не взялся, – куда нам!

– Да черт с ним! – надрывался Федор. – С этим бывшим Михаилом! Мы сами! Вместе!

Жалобная музыка бушевала, глуша Федора, и не все могли его услышать.

– Выключите вы это радио! Послушайте меня! – выворачивал он глотку. – У меня нога болит! Поверьте! Я все понял! Вас обманули! Мафии никакой нет! Их всего трое!

Продавцы лишь качали головами, опуская скорбно взоры. Некоторые, наиболее бесстыдные и бездушные, не переставали втихомолку дробить семечки и плевать в воздух скорлупу, которая вспархивала им на грудь и там зацепливались, приклеившись слюной или схватившись уголком за шершавую ткань. Они разбрасывали семечки собакам, а те промахивались и грызли клыками камни. То, что узнал Федор, было бесполезно здесь, на рынке людей со старым терпежом в осыпанной мусором груди.

– Как объяснить!? – катался он по рынку. – Ничего не хотят понимать!

Он-то думал, что победа уже за углом.

– Так и будете терпеть?! – высовывался он из опеля в чей-нибудь павильон.

– Если бы их было хотя бы двое! Трое – это уже большая сила! – отвечали ему, исчезая в зарослях джинсов или пальто.

– А зачем вы мне, – прогневался Федор, – если я и сам есть!

Он наступил больной стопой в педаль и вынесся из рынка, задевая зеркалами зыбкие шатры.

4

Федор искал нужный район и в дороге думал, как провести разоблачение. Каждый сценарий у него шел криво. Вот он приходит, пусть даже с правдой, но один, и его бьют. Приходит и к Бревну, и к Косте, и даже к Фоме – всюду его неизбежно бьют.

Как изменить будущее? Что можно сделать с силой? К кому прибегнуть?

К милиции? К учителям?

Вдруг мимо промчалась букашка, внимательно глядящая на него. Они встретились глазами, и Федор понял, что он тоже букашка, сидящая внутри Федора, где-то между глаз в сердцевине головы. Осознав себя, он понял, до чего же неуютно быть запертым в столь гигантском теле и вынужденно им управлять, глядя на свет через широкое окно. Его маленькой и острой воле стало страшно быть бесконечно неустроенным аморфным хамелеоном, который становится всем, что видит, и пронзительно захотелось вылететь из Федора, чтобы где-нибудь на свободе все-таки стать собой. И тут во второй раз испыталась ложная память, в которой Федор, то ли во сне, то ли наяву, точно так же проезжая в опеле по ослепительным рекам воздуха, дующим в горах извивистого города, выдерживая вдумчивый мушиный взгляд, тоже осознался мушкой в спящем теле, исполински длинном и пустом. В памяти все снова было как в правде, кроме одного элемента, – там Федор точно знал, как поступить с бандитами.

Он обалдело смотрел в окно, счастливый, захлестнутый милостью явленного выхода, и там отражалось сразу два, а то и три раскрытых веером Федора. Правый был глупый как истукан, а левый лукавый как каналья.

В чем секрет этих дежа вю? – думал Федор. Уже два за день, в то время как раньше их не бывало месяцами. Неспроста, думал он. Наверное, их плотность возросла, потому что я близко. Потому что я признался, что я хамелеон.

Он так задумался, что забыл найденное решение. Оно было открыто где-то рядом, где-то на поверхности, но когда мысль ушла, не рассмотрев его, оно затонуло назад в тень.

Там был опель, вспоминал Федор, там был я, а что же еще? Что-то важное, остроумное.

Был, по-моему, какой-то лифт.

Не могу вспомнить.

Далеко в зеркале стала расти черная машина. Она была еще маленькая, но видно, что грязная и злая, – и та самая. Она неслась как-то уж слишком быстро, – должно быть, преследовала кого-то. Зловеще густел рев мотора, и придвигалась мчащаяся фигурка. Федор, не ждавший развязки так быстро, всю свою правду мгновенно позабыл и пришел в панику, за секунду пересмотрев множество ужасных пророческих картин: как Светлана оповещает банду о его дерзкой агитации, и как весь рынок науськивает на него своих кровопийц, и как его догоняют, затормаживают и избивают до смерти.

Он так струсил, что забыл рулить; опель въехал на тротуар и врезался в кладбище. Рыжая решетка наклонилась, выкорчевав столбами два куска исчервленного фундамента; в месте удара на прутьях остались неглубокие вмятины, оклеенные сорванной с опеля краской. На газон выпала фара, распахнулись скомканные капот и крыло, Федор вывернул окровавленный руль и резко сдал назад. Вдруг что-то швырнуло и выкрутило скатившийся на дорогу опель, Федор взлетел, застряв ногами в проломанной панели приборов, выткнул лицом нераспавшееся стекло и лег на бархатный потолок.

Опель навис над ним и придавил к мягкой обивке, и безрадостно придавливал все сильнее, пока не хрустнул его ногами и спиной. Сломанный Федор лежал на тонком потолке, неприятно свихнув шею, и смотрел на касающийся носа асфальт, усеянный стеклом и пакетиками семян. Асфальт был неиссякаем, обширен, и мостил все, что Федор мог увидеть из своего положения, как будто все было асфальт. Федор знал, что это всего лишь узкая дорога вдоль кладбища, ведущая в холмы на горизонте, но теперь она застыла, и распухла, и стала весь мир, и ничего кроме нее не было.

Больше всего Федор жалел просыпанные семена. Красочные упаковки громоздились, как цветы на клумбе, но цветы, которые никогда не прорастут. Федору стало плохо соображаться, однако он понимал, что надо выйти и собрать семена, что плохо, когда они лежат просто так на дороге.

Он задумал выбраться, но не смог. Не хватило силы воли управлять телом.

Надо еще немного полежать, думал он, и собраться.

Лежалось хорошо. Наконец-то перестала болеть нога, и это очень нравилось. Было истошно тихо: слышно, как толчками исторгалось из Федора затрудненное дыхание, как кипел в желудке голодный перевар, как тихо вращались колеса, буксуя в скользком воздухе. Влияние Федора было небольшим: он задувал песок в складки на дороге и вспаивал неторопливый ручеек слюны.

Спустя долгое время отслушивания Федором окружающих его прекрасных звуков неслышная тень помрачила окунающийся сиятельным ракурсом ноздреватый город асфальта, и на упаковки ступил черный ботинок.

Федор узнал: этот ботинок бил добрую рыжую собаку. Это был Бревно.

Уйди с моих семян, закричал Федор, но рот не повиновался.

Не топчись по семенам, кричал он, выжигая ботинок вытаращенными глазами.

Он вразнос исходил в своем черепе, вопил, лопаясь от старания, но предавший рот больше не делал слов. Рот волшебным образом стал сильнее Федора.

Ботинок поднесся ближе к голове.

Пойди прочь! Федор тщился расшататься, расшиться из опеля, но тело арестовало его.

Он впился острием свободы в заволакивающую подушку света и вдруг снова нащупал забытый выход.

Это же так просто и очевидно. Это же всегда здесь, на самой поверхности.

Он подлетел, как букашка, к окну своих глаз и в последний раз упился видом.

Пошел ты, Бревно, сказал затем он и вылетел из игры.

Июнь 2016

На улицу, там день

Будто город-динозавр, прекраснодушный город Слоним рано вымирал, вконец опустевая с первым пугалом темна, зато и поднимался беспримерно рано: в два тридцать лучшие его дворники уже шли с закрытыми глазами на работу, чтобы в три основательно мести; в три тридцать выходил первый пешеход, повернутый зевками в темноту, и чапал пешком на автобазу, где садился в автобус и делал круг по городу, собирая разделенных на дома водителей, после чего они тоже садились в автобусы и начинали возить город на работы.

Работ под небом Слонима хватает: можно сказать, что он работящий город, не просто сборник поезженных улиц. Есть менты, есть продавцы, и других хватает. Недалеко ментов есть прокуроры, еще фабрика художественных изделий на коленях, камвольная на плаву, стройка, транспорт, телекоммуникации, заботливый санитарный аппарат, пух-перо, газ, нефтебаза, кбз, мяскомбинат: тьма людей. Город людей.

Все очень, ну очень-преочень, ценят и уважают свои места. Даже кто сбоку от заработных плат.

Кроме нашей англичанки.

Она всегда по понедельникам так ужасно зевает, так ужасно выглядит, в таких вся морщинках, и так хочет спать, что мы сами начинаем сползать под парты и засыпать.

– Кто придумал рано вставать? – пожаловалась она сегодня. Из ее носа медленно текла блестка, температура градусов в сорок лиловела изо лба: ее тоскливый женский организм был потрясен и прогневан первым уроком. – Так не люблю! Больше всего на свете! – продолжала она, доставая учебник из мягкой сумки. – В семь утра как раз так сладко спится! – листала она искоряканный журнал. – Как раз так ни за что не хочется выползать! Еще бы как раз хоть сколько-то поспать! Но тут этот урок! Этот пропади он под землю наглый первый урок!

Она злобно оглядела парализованную паству, и Деменко не выдержал ее взгляд.

– Да, – поддакнул он.

– Что да, Дименко? – опавшим лицом сказала англичанка. – Я уже устала от тебя.

Я сидел на последней парте и не видел Деменку, но тоже от него устал. Какой-то он не такой совершенно.

– Тему рассказать хочешь? – предложила ему она.

– Нет, – заинтересовался он вдруг своей партой.

– Может, кто-то другой хочет? – водила она над списком наших несмешных фамилий ручкой, жирно синевшей на шарике, и над ворсом наших макушек своими высохшими бурыми глазами, ища, как мы догадывались, самую трепещущую душу. Возни с самоконтролем на этих уроках немерено: нужно притворяться лицом, что все выучил, и каждый раз во время лотереи журнального вызова сосредоточенно смотреть на воздух триста сантиметров вперед. Я прижевываю щеки, чтобы они впадали, немного щурю на концах глаза, и держу ручку в руке так, будто бы он направлена в мою важнецкую мысль. Это несомненно спасло меня от верного вызова уже двадцать девять раз, но я иногда забываю об этом и веду себя как обычно, когда хочется рассказывать Рысаку фигню про фильмы или наспех выдуманные анекдоты про наш класс, которые перманентно не желают жить взаперти в одном только мне. Тогда меня ловят и спрашивают подвохи, и скорее всего ставят что-нибудь нехорошее, после чего приходится подмасливать огорченных родителей и учить домашку, и несколько уроков подряд самому проситься на этот эшафот уклончивых знаний и хитростных допросов, на эту гильотину, эту паперть преодоленной спеси, называемую доской.

– Наверное, ты хочешь, Дурко, – сказала англичанка, и я обнаружил, что увлекся и совсем почти заехал под парту, а щеки так всосал, что стал похож на рыбку.

Дурко – это моя фамилия, и я – Дурко.

– Не совсем, – сказал я, въезжая назад на стул.

– Почему так? – спросила она, озаботившись, как будто бы я рубль.

Я молчал: всем понятно, что отвечать не надо. Беспорядочное внимание учителя может в любой момент переместиться на кого-нибудь другого, поэтому лучше его на себе долго не задерживать.

Вдруг придумался такой остроумный ответ, что я не стерпел.

– Спать невероятно хочется, – сказал я, сделав заспанную физиономию.

Класс хорошо меня знал и потому единодушно прыснул смехом, но доверчивая англичанка посмотрела на меня с траурным согласием и задумалась.

– Тогда пусть поднимет руку тот, кто готов отвечать.

Конечно, никто на провокацию не повелся. Мы сидели тихо и скрипели напряженными в англичанку глазами.

– Нам всем спать хочется, – предупредил ее Пирогов, единственный в классе, кто выглядел на сорок лет.

– Врешь, – сказала она, – но я верю.

Класс дружно притворился вялым.

– Так что же, – спросила англичанка, – мне урок не проводить, что ли?

– А зачем его проводить, – развивал мысль Пирогов, – если ни вам, ни нам не хочется?

Пирогов затмил солнце своей смелостью, и это знал: расплечился и повесил спину наискосок: показывал, что в свободное время всегда любит так налегке поговорить со взрослыми, и вообще живет полной жизнью, о которой мы лишь мечтаем.

Класс, чтобы не заржать, убрал лица в мягкости.

– Да, – продолжал вещать Пирогов в склоненный в безумную радость класс, – для кого нам стараться? Раньше мы думали, что хоть учителям нужны эти уроки.

Я просто не мог уже: смех пыхтел из меня, рвя клапан горла, крохотными пердунами, и понемногу заражал Рысака.

Англичанка же клевала на разумные слова Пирогова, и клевала с жадностью: эти слова были как раз тем, что она мечтала услышать.

– Правильно, Пирогов. Не нужны эти уроки никому. Учителя на них идут как на каторгу. Всем нам намного лучше дома.

– Или на улице.

– Да, или на улице. Мы всю погоду в этих классах просиживаем. Я как раз давно не гуляла.

– Так что, может, остановим эту комедию?

Рысак церемониться не стал и заржал во весь свой колхозный голос. Я отшвырнул пионерскую чопорность и подключился к нему.

Класс тоже не преминул грянуть.

– Ка-ме-ди-ю!! – квохтала Рысачина.

– Пирогов! – звучала общая мысль класса.

Англичанка встала, обращаясь к нам:

– Дети.

Мы проглотили глум и краску с лиц и прислушались.

– На улице лучший день, дети, – рекла англичанка. – Ради чего вы его пропускаете? Ради ху из он дьюти? Ради ай эм ленин инглиш? Ничего вам этого не надо. Собирайтесь и выходите на улицу.

– Но как же так? – возразил староста, этот голубой. – Если увидит директор?

Он всюду вставлял своего подхалимского директора, так как хвастался знакомством: однажды тот после всяких там старостиных докладов запомнил старосту и несколько дней в коридоре здоровался по имени, причем не говорил: Эй, Каляцкий, прочь с дороги! а говорил: Доброе утро, Игорёша! и жал руку, чем, конечно, напрочь испортил старосте сознание, заставив на всю жизнь загордиться.

– Псик! – сказала англичанка, стукнув кулачком по столешнице. – Какой еще директор? На улице нет никаких директоров! Я сказала: собираемся и выходим!

На ней уже были надеты куртка и шапочка.

Нас ее слова убедили, и мы ринулись складывать книжки и одеваться: все, впрочем, кроме Каляцкого.

– Я остаюсь, – сказал он. – Мне надо отсидеть урок, я староста.

– Такой маленький, – удивилась англичанка, – а уже маразматик. Смотри, даже Дименко собрался.

– Нет, – занимал парту Каляцкий, – не пойду.

И схватил руками края, чтобы не дать себя выворотить.

Никто его выворачивать не намеревался: мы вышли себе спокойно в дверь, и он лишь проводил наши спины своим фирменным огорчительным глазом, облоктевая свой бесполезный стол.

– Не будет никакого урока, Каляцкий, – потщилась еще раз его спасти выходившая последней учительница. – Ты что, не понимаешь?

Он промолчал, выражая лицом выпуклое сопротивление, и остался сидеть одинешенек в пустом кабинете, наш вконец поверивший директору маленький взрослый староста.

Происходящее воодушевило всех, включая девочек и бескрылых увальней. Впереди гурьбы, совершенно не боясь никого, повалил Деменко, махая целлофановым пакетом с книжками; англичанка семенила следом, скромно засунув руки в рукава и закольцевав их до бесконечности. Мы двигались с приятным страхом, не галдя, но особенно и не крадучись: торжественно: и, слыша глупые ливни слов из кабинетов, радовались, что свой такой ливень смогли хоть на недолго оборвать.

– Блин, никто не знает! – шептал мне Рысак. – Козырно!

На нашем пути старел кабинет химии, в двери которого стекло покрывало окно, и химица шевелилась возле доски, и десятиклассники грустили на виду у коридора. Ведомые смелой англичанкой, мы не дрогнули и прошествовали в химическом глазу, затрагивая склоненные в рабстве щучьи затылки своим свободолюбием и решимостью. Химица остановила молекулы, падающие из речи, и, застыв с указкой на формуле, вперилась в нашу процессию.

Англичанка кивнула привет, и химица, сжигаемая черным любопытством, метнулась к двери.

– А куда это вы идете всем классом? – высунулась она в коридор.

– А это мы на улицу гулять, Ирина Степановна, – улыбнулась англичанка, и мы в подтверждение тоже улыбнулись, будто любим химицу, или уважаем: сбыли ей наши хорошие детские лица.

– А урок? – глотнула химица.

– А мы его сегодня не хотим, Ирина Сепановна. Идем прогуливать.

– Я что-то не поняла: по какой причине?

– Там осень стоит. Жалко пропускать, – ответила англичанка и безотлагательно повела нас дальше.

Химица, зная правду, отшиться так просто уже не могла.

– И мне жалко пропускать, – бежала она за нами, бросив свой класс. – Что, тоже теперь урок прогулять, что ли? Если всем жалко, то всем прогулять?

Темный коридор был похож на темницу, и она была похожа на выросшее в темноте растение.

– Ирина Степановна, вы совершенно правы! – соединив брови, сказала англичанка. – Пойдемте вместе!

– Я не могу! – шептала химица, сияя от радости как вакшенный сапожок.

– Сколько можно указкой пырять, Ирина Степановна! – тоже перешла на шепот англичанка. – Неужели за всю жизнь ни разу не прогуляем?

– Да, – уговаривалась химица, – очень хочется.

– Бросайте свой неблагодарный класс, и за нами, – неукоснительно спускалась англичанка во главе нашего косяка на первый этаж.

Химица растерянно катила ноги, тремя частями будучи с нами, а двумя оставаясь за класс. На лестничном свету ее веснушки шало серели, походя на кривые заплатки.

На первом ярусе терял время, толкая стену, физрук в нарядном лоснящемся спортивном костюме. Его лицо обманывало публику, имея лоб, и имея маленькие, как младенческая ладонь, теплые, обдыханные носом усы.

Говоря с нами, он вздувал глаза и вел себя как дурак, потому что считал нас маленькими детьми. Больше всех он любил Рысака, потому что чувствовал в нем родную душу.

– Рысак! – громогласно кричал он издалека.

– Что, Петр Петрович? – жалобно отвечал Рысак, стыдясь такой фамильярности.

– Иди-ка ты сюда, – многозначительно звал физрук, пугая Рысака возможностью получить подзатыльник. Рысак, шаркая ногами, подходил, и физрук просто жал ему руку или тряс плечо: настоящие подзатыльники он любил давать экспромтами, исподтишка.

Его полный желудок жужжал, как торпеда, высверливаясь из живота и вставая над пупом ракетой костюма. Сонные глаза глядели в ноги, зубы цвета тростникового сахара были сжаты в кулак. Избегая соударения, мы распустили построение и обтекли физрука.

– Хау ду ю ду? – нахально поинтересовался он.

– Гулять идем, Петр Петрович, – честно ответила англичанка.

Физрук сопоставил отряд балагурящих одетых нас, блестящую осень за окном, англичанку, кудрившуюся из-под шапочки, школу вокруг себя, экономящую свет, и жадная крокодилья зависть проникла в него.

– Можно с вами? – спросил он, взяв двух пацанов за головы, как сыновей: демонстрировал, будто может временно ради англичанки быть педагогом.

– Разумеется, можно, и даже необходимо! – ответила англичанка, пыша скоростью. – Неужели я оставлю вас толкать здесь стену? Немедленно на улицу – там день!

Довольный физрук отпустил головы, зашел вперед и открыл нам высокую дверь, и мы живо вытряхнулись на воздух.

Там было не так уж и хорошо, как казалось из кабинета. Свежевато.

Стоял ветер, прямой, как палка, и холодный, как снеговик. Страшный и странный, ползающий змеей. Лопнувший, осенний. Как я.

Стоял красиво: по асфальту воробьями прыгали листья, трава ползком кралась в тепло, лежа на боку. Желтая и красная команды деревьев резвились, перехватывая у друг у друга шквал мяча. Страстные, блудливые рябины достали гроздья и терпко обняли воплем своей увядшей красоты погоду. Городом и порталом неба получался гнетущий крест.

Химица, обданная прохладной струей, съежилась и задала стрекача назад в школу.

– Я за курткой! – крикнула она спиной.

Физрук вырвался вперед и по привычке зашел на школьный стадион, а мы послушно повернули за ним, пересеча лежавший крупой на голой земле беговой асфальт.

Мальчики бросились носиться, девочки, грея руки в карманах, шептаться, а физрук виться возле англичанки и нарочно касаться ее рук обтянутым в молнию, першим вон желудком.

– А почему вы не на уроке? – спросила из вежливости англичанка.

– Физкультура первым уроком не бывает, – шаркнул он, прислонившись к ней костюмом.

– Почему? – отогнулась она от касания.

– Не знаю, – признался физрук. – Таков приказ.

Тупой: чтобы дети проснулись перед спортом, но я этого не сказал.

– А я вообще-то переводчица, – вдруг призналась англичанка.

Физрук ее сразу зауважал и убрал свой костюм.

– Да я сам раньше стихи писал, – вспомнил он.

Тут я увидел, что Рысак катается на Деменке, и во мне взыграл задор. Я метнулся к ним, даровал Деменке свободу и оседлал Рысака.

– Но! – погонял я, стуча в него пяткой. – Давай, Рысачина!

Рысак давал, с трудом переставляя по лужам ноги, а освободившийся Деменко злорадно мстил, аплодируя по его щекам.

– Если ты щас не прекратишь, Дименко, – угрожал Рысак, – то я не знаю, что щас сделаю!

Через некоторое время я слез, и Рысак снова оказался всадником Деменки, а Деменко – рысаком Рысака.

– Скачи, козел! – правил Рысак. – Скачи! Через забор!

– Зырьте все: Каляцкий! – крикнул Студеный, показывая пальцем.

Все позырили: в окне покинутого нами кабинета одиноко находился староста и впивался в нас увеличенным темным взглядом.

Каляцкий-Каляцкий, подумал я.

Толстостеклый ты очколуп!

Даже девчонки пошли скитаться в золот листьев октября, а ты где?

О чем думаешь, сидя один в безрадостном кабинете?

Почему не идешь?

Не хочешь никого катать?

Так вышел бы хоть пошпионить, нам не жалко.

– Зырьте: и директор! – прибавил Студеный, и в окне около Каляцкого появился директор.

Директор выглядел недобро, зато, если приглядеться, стал добрее Каляцкий. Он всего лишь бликовал в окне, но казалось, что он королевский шут, радостно жонглирующий своими лицами.

Философски говоря, я посмотрел на директора, не отдавая себе отчет, и лишь через пять минут осознал, что смотрел недавно на директора. Это так меня повалила купленная прогулом природа, посетив мое сердце розгой адреналина. Я бродил по стадиону, глухой от внутреннего шума, и улыбался, ни в чем не разбираясь.

И мне другие улыбались, зная толк.

И деревья по кайме стадиона влияли на поветрие, создавая воздух бросаемой листвой.

И всем было не до каких-то дириков.

Спустилась экипированная химица в сопровождении полного класса своих старшаков. Для крутизны старшаки не носили шапок и поэтому не сильно радовались прогулу. Они помялись, сморкаясь, и разбрелись на группы. Самая большая сразу пошла курить за угол. Провести метеоурок с химицей осталось всего несколько человек.