Текст книги "Наша фабрика"

Глава четвертая: Еще ближе: даже можно что-то разобрать, но нет

По радио рассказывали про категории сознания, но Федоров не собрал из слов ни одного внятного предложения: его ум метался в иных местах.

Что радио!? Разве оно могло сказать про увиденное в окне? По радио такого не увидишь.

Видел ли вообще кто-нибудь такое раньше? Ведь столько людей! Кто-то же должен был! У кого спросить?

– Однажды ночью, – вкрадчиво процитировал диктор, – я внезапно проснулся.

Федоров мгновенно проснулся вместе с диктором и начал догадываться, что будет сказано дальше.

– Мне почудилось, – продолжало радио, – что в дом ворвались посторонние. Повернувшись на бок и стараясь заснуть, я вдруг ощутил в комнате чье-то присутствие.

Федорову стало страшно, и он выключил приемник. Не может этого быть! Диктор озвучил его мысли и предложил проникнуть в дом.

– Подлец, как ты узнал? – сказал диктору Федоров, выходя из машины.

Уже шел дождь. Внизу воздуха, над землей, происходили толстые вскипающие лужи. Черный тротуар сверкал в Макаровом фонаре.

– Раз вы так хотите, – сказал всем Федоров, – то так и быть. Пойду.

А что еще было делать – в дом никто не входил, из дома никто не выходил, не оставаться же в машине вечно?

Федоров открыл калитку. Светильники вдоль дорожки в темноте приобрели сходство с люминесцентными насекомыми, поедающими капусту. Они гнездились вдоль всего огорода и располагали особей на одинаковом расстоянии между собой, чтобы всем хватило еды, и эта их дисциплинированность вызывала в Федорове ужас. Насекомые глазели на него своим слабым серым светом и тихо трещали от злости, прогоняя, как сторожевые собаки, чужака с хозяйской земли.

Новогодняя гирлянда пугающе качалась над головой, по дорожке текла вниз вода, омывая ботинки Федорова, территория дома уходила от дома и советовала Федорову поступить так же.

Теоретически, он, конечно, мог ее послушаться, но фактически уже нет.

– Ничего страшного, – внушал он себе, – не будет. Все мы простые люди, зла другим не желаем. Отчего это я так разбоялся?

Он проверил дверь, но она была закрыта, – опять пришлось звонить. По-прежнему стучала музыка, и в этот раз, кажется, громче. К двери никто не подошел.

Мрачно отсвечивала темная крыша, и по ней дождь с шумом свергался в водосток.

Вдруг Федоров, точь-в-точь как в радиорассказе, ощутил рядом чье-то присутствие, прямо возле себя, на крыльце, и дважды обернулся вокруг оси, будто гонясь за своим хвостом, но никого не было. Крыльцо было зловещим, но пустым.

– Ну что за день, – сказал Федоров. – А ведь так прекрасно начинался.

Начинался он с волнующих грибов в ведерке, утреннего довольного леса и дружеского, безопасного мха под ботинками. Как все с того времени поменялось!

– Жаль, назад повернуть невозможно, – и Федоров, превозмогая себя, повернул вперед, в темный двор, где за углом моментально сшибся с мокрым человеком.

– Ой! – вскричал Федоров. – Извините!

Человек молчал, переливаясь покачивающимися каплями.

– Я Пунчика ищу, – на всякий случай сказал Федоров.

– Его нет, – быстро ответил человек.

– Вот как? А где он?

– У него вода распадается в организме. Поехал лечиться.

– Какой ужас! – посочувствовал Федоров. – А еще утром был здоров!

– Нет, уже был болен.

– Но его видели на рынке!

– Это слухи.

– Он джинсы привозил.

– Так вы джинсы ищете? – дрогнул капюшон незнакомца.

– Конечно. Я их перепродаю. Пропустил сегодняшний приезд Пунчика и вот теперь хочу взглянуть на его партию.

Федоров по привычке взглянул, в какие штаны одет незнакомец, но тот был завернут в плащ до самой земли.

– Пойдемте, я вас отведу, – человек жестко взял Федорова под мокрую руку.

– Куда?

– Покажу джинсы.

– Я – Федоров, – сказал напуганный Федоров. – Меня весь город знает.

– Я знаю, кто вы, – ответил человек.

Он открыл дверь ключом, ввел Федорова, и так же с обратной стороны ключом дверь закрыл. Прихожая была ослепительно освещена, и все стены ее была завешаны куртками и заставлены обувью. Музыка в прихожей начинала получать кое-какую форму.

Из прихожей в дом вело три двери, и в одной из них, центральной, было дымчатое стекло, в котором смутно были видны ходящие фигуры.

Федоров разулся и направился к этой двери, но был недружелюбно схвачен за руку незнакомцем:

– Куда?!

– Я думал, что нам туда, – промямлил Федоров.

– Нам сюда, – открыл левую дверь незнакомец.

За дверью крутая лестница вела в подвал. Естественно, подумал Федоров, товар должен быть в подвале, и шагнул вниз.

Пройдя лестницу наполовину, он заметил, что человек не идет за ним.

– А вы? – спросил Федоров.

– Мне нет необходимости спускаться. Вы все увидите сами.

Незнакомец заслонял свет, и его лица не было видно.

– Ладно, – вздохнул Федоров и спустился в подвал.

На проволоке горела совсем неяркая лампочка, создававшая больше теней, чем света. Самодельные деревянные стеллажи вдоль стен были полны припасов, от консервов до беспорядочно громоздящихся сырых овощей.

– Где джинсы?! – крикнул Федоров.

– В сумках! – ответил сверху незнакомец.

Несколько оплывших дорожных сумок действительно занимали угол, взвалившись одна на другую.

– В этих?! – уточнил Федоров, и, не дожидаясь ответа, с жадностью открыл первую сумку. Она действительно была доверху набита джинсами, и Федоров вытащил одну пару на свет.

– Это они?! – крикнул он наверх. – Они?!

– Они! – ответил незнакомец.

Федоров расправил джинсы в воздухе и попытался их разглядеть, ломая глаза в недостаточном свете.

– Может, я что-то не понимаю, – сказал он, – но джинсы, вроде бы, совсем обычные!

– Это они! – заверил его незнакомец.

Джинсы и вправду были самыми обыкновенными, качеством ниже среднего, для Федорова даже не товар.

– Не могли же все так ошибиться, – доставал он остальные джинсы. – Тарасов же не дурак.

Все джинсы в сумках были точно такими же. Обыкновенная партия, все размеры.

На этикетках пестрым, кичливым шрифтом была выдавлена надпись “Mepkers”.

– Это подделка! – крикнул Федоров. – Это не могут быть они! Я слышал, что они совсем другие!

– Нет! – зло крикнул человек сверху.

– Мне нужны те, – крикнул Федоров, – которые на человеке в спальне!

После этих его слов наверху ненадолго повисло напряженное молчание, и дверь в подвал захлопнулась.

– Что?! – рассвирепел и одновременно испугался Федоров. – Не может быть!

Он вознесся по лестнице и толкнул дверь – та была заперта.

– Да как вы смеете! – взбесился Федоров.

Он честно попытался выломать дверь, но его физическая сила не являлась его сильной стороной, а являлось ей, скорее, его тщедушие.

Исполнялись худшие ожидания Федорова. Входя в подвал, он будто с самого начала чуял, что идет в заточение, но каждый шаг вниз так просился под ногу, так легко давался, что преодолеть рок и поступить иначе Федоров оказался попросту не в силах.

Он вернулся к сумкам и сел на одну из них. Остальные сумки тоскливо ежились, хорошо осознавая свою вину.

– Эх, заманили меня! – говорил с ними Федоров, положив локти на ноги.

Больше всего ему было жаль, что он не успел рассмотреть лицо незнакомца, и потом, когда сообщит в милицию, не сможет его опознать.

Глава пятая: Джинсы

Окруженный тоскливыми сумками джинсов, в сырой подвальной тишине Федоров слышал глухие удары музыки и скрип множества ног на верхнем этаже. Ноги бесновались и с остервенелой скоростью перемещались по потолку, ударяя каблуком в паркет то в одном конце, то в другом.

– Отплясывают они там, что ли? – возмущался Федоров, стуча в ответ кулаком по потолку.

Он надел на себя фальшивые “Мепкерсы”, чтобы убедиться в своей правоте, и джинсы на самом деле оказались неудобной, никудышной подделкой.

– А вот вам! – разорвал он их на части. – Получите мое мнение!

Спрятав штанины назад в сумку, Федоров безнравственно разбил огурцы, чтобы покушать, и испортил чужой товар, в который затек рассол. Федорову было безразлично и даже, скорее, мстительно, – он оставил сумку в лужице. Его беспокоило чувство, возникшее в нем, когда он рвал джинсы.

Они слишком легко распались.

А изумленно качающиеся штанины, впервые получившие возможность видеть своего близнеца с такого расстояния, слишком были навеселе.

Это была подделка, но такая, какую он раньше не видел. Будто бы живая, как растение, и слегка ненастоящая.

Предприняв в маленьком подвале все возможное, чтобы развеять скуку, Федоров все же заскучал и невольно стал следить за своими мыслями. Мысли помимо его хотения складывались в стихи. Федоров прислушался и выудил их по одной строчке:

 
Засветло гневный
В планетах одежды
Бренчишь, как консерва
Ползучий невежда
 

Прочитав смысл, Федоров испугался. Было ясно, что стихи не просто так валялись в голове, а были адресованы лично ему. Они раскрывали его плохие качества, о которых он знал, но всегда забывал, которые осознавал, но не во всей полноте.

Федорова подстрекнуло от неожиданности: кто внушил ему эти стихи?

Кто командует им, засунув в него руку, как в марионетку?

Кто знает, что Федоров ползучий невежда?

– Неужели! – догадался Федоров и попятился, но пятиться больше было некуда. – Так что же, это я, разве, виноват?

Это были стихи о его жизни на рынке. Он вспоминал эту жизнь и не был ей благодарен: монетки мелькали перед глазами, сменяя другие монетки, джинсы мелькали, друзья, – да не друзья, а так, торговцы: какие из торговцев друзья. Каков сам, таковы и друзья. Поток бесконечной корысти не давал Федорову шанса. Поток требовал, чтобы интерес никогда не ослабевал, и похищал внимание любой ценой, манипулируя деньгами, людьми, одеждой. День изо дня у Федорова не хватало воли выглянуть из этого всего, и он плавал, плавал, плавал. Больше всего времени он тратил, анализируя эпизоды, в которых продешевил.

Он догадался, что будет, если так продолжится.

Будет, как в автобусе:

Едет много людей, одетых в толстые одежды, и все толкаются.

– Извините, пожалуйста, – говорит падающий на соседку мужчина, – меня покачнуло. Вот вам сто рублей.

– Возьмите, – давала купюры толстая женщина всем, кого задела своей выступающей подшубной мякотью. – Я вас нечаянно зацепила.

– Вот, – дал деньги наступивший на ногу. – Прошу прощения.

– А вот сдача, – возвратил монетку его жертва. – Я про вас плохо подумал.

Добрые люди передают по салону рубли, компенсируя другим добрым людям доставленные неудобства, и так проходит дорога.

Надо прекратить, понимал Федоров, – но как? Не требовать от человека рубль? А что же тогда?

Еще горше было узнать, что каждый день уже засветло он гневный. Раньше ему казалось, что ничего ненормального в этом нет, но теперь, вспомнив, как он относился к разным людям, причем людям хорошим, тем, кто с ним дружит и находится ближе всех, он отчаянно застыдился.

Жена! Любит Федорова больше всех, так с ним добра и покорна: взяла его фамилию! а он может целые сутки с ней проругаться из-за какого-нибудь пустяка, и сказать ей такие слова, которые говорить не вправе, и она в ответ сказать ему ничего не может, потому что если скажет, то получит такой скандал! такие ругательства!

А с теми людьми, на кого и можно было бы по справедливости прогневаться, Федоров молчит, и даже ласково им поддакивает. Сально хихикающий Порткевич, ни разу в жизни доброго слова ни про кого не сказавший, приходящий к Федорову только обсуждать за чужими спинами недостатки, высмеивать бедных простаков, всегда глядящий прямо в глаза Порткевич, злобно заглядывающий в душу, пыльный весь и злой: почему он ходит к Федорову? Почему Федоров его не прогоняет? Не потому ли, что Федоров частично такой же?

– Хорошо, что меня спрятали в подвал, – признался Федоров, сжимаясь от стыда. – Не нужен такой людям. Только наврежу.

Признаться, страшно ему было сидеть одному в подвале с мыслями. Особенно возле кого-то, кто шлет правдивые стихи. Убийственно стыдно и страшно.

Эта жизнь, которую он прожил, ни разу не подумав, что в ней главное. Этот он, который смог так прожить.

Страшно сидеть в одном подвале с такими мыслями. Страшно расползалась голова Федорова, хотела легко сойти с ума.

– Я исправлюсь, – обещал он, – только, пожалуйста, не надо!

Распоясавшиеся ноги танцевали по потолку все бешенее, и злой на самого себя, на все вокруг, а больше всего на надоевшие звуки Федоров предпринял реванш и бросился их ловить.

– Я вас сейчас догоню, – пригрозил он танцорам, стуча в те участки, по которым ударяли ноги, и, простуча несколько па, действительно догнал и вскоре стучал почти одновременно с ногами, а затем так доигрался в разгадывание пляса, что все перепутал, и ему стало казаться, что это он их уже перегоняет, и они своими ударами пытаются его предугадать.

Так Федоров выстукал весь потолок в количестве нескольких раз, и заметил, что в одном углу стук звучал гулче. Он ударил туда сильнее, и доски приподнялись – там оказался лаз.

– Раздевайся и выходи, – прозвучал победоносный приказ, когда Федоров откинул вверх крышку.

Федоров и так оставался без штанов, поэтому послушался и полез выходить.

В ослепительно иллюминированной комнате громозвучно, навзрыд ревело радио. Федоров жмурился в свете после мрачного подвала и видел только размытые слезами силуэты людей. Они, как он и догадывался, танцевали, но так, как он догадаться не мог: странно ходили, хаотично перемешиваясь, пили напитки и беседовали между собой.

Встречал его Макар. Он был счастлив и добр.

– Вот и ты! Мы тебя помним!

Федоров уже все простил за то, что выбрался наружу.

– Да?! – обрадовался он. – А что вы тут делаете?

– Подвинуться хотим, – весело отвечал Макар, – и впустить нового человека.

– Есть в каждом новом человеке немного новой новизны, – сказал прохожий с бокалом.

– Так что вы тут? – выяснял Федоров. – Просто ходите-бродите? С бокалами наперевес?

Он так покрылся душой, что с непривычки опьянел и не понимал, что плетет.

– Верно, – отвечал прохожий, – мы просто ходим и разговариваем между собой. Хотите, про вас поговорим?

– Если вы будете говорить про меня, я умру от стыда, понимаете? – сказал Федоров. – Я очень конфузюсь. Меня аж всего пробирает.

– Вам надо привыкнуть. Постойте пока, отдохните, посмотрите на нас, – посоветовал прохожий, уходя по своему маршруту.

Федоров привыкал и стоял, и мимо него ходили люди, и все это ему очень нравилось. У него словно случился приступ несравненной, подлинной честности: он очень сильно хотел этим людям что-то сказать, и рассказывал им то, что по-настоящему, искренне чувствовал в текущий момент в самой последней точке себя, и язык его не закрывался. Впервые он так свободно городил чистую глупость, и впервые совершенно не чувствовал за своей глупостью позора.

На приеме был золотистый дедушка, с которым было сладко стоять рядом. Дедушка был подвижен и не стоял на месте, показываясь то возле одних, то возле других, и один раз прошел возле Федорова.

– Я готов его купить, – не раздумывая, выпалил Федоров, – если буду знать, что он делает.

– Может быть, я не до конца понимаю, что ты говоришь, – вежливо ответил Макар, – может быть, ты говоришь что-то, что понять нельзя, но в любом случае я тебя не понимаю.

Федоров увидел свою ошибку и исправился:

– Это я не до конца понимаю, что говорю: соображаю только половинкой. Как зовут его?

– Я величаю себя Пото́м, – сказал дедушка из другого конца комнаты, как будто на таком большом расстоянии сквозь музыку расслышал, что спрашивал у Макара Федоров. Сказал тихо, но уверенно, и речь легко достигла Федорова.

– Пото́м, – повторил восхищенный Пото́мом Федоров. – Ну надо же.

Где стоял дедушка Пото́м, там, казалось, и происходило в комнате все самое интересное на тот момент.

Иногда под одеждами гостей мелькали джинсы, и для первого раза этого Федорову предостаточно хватало, и даже было слишком много.

Но он все же рискнул и намекнул Макару:

– Ну как джинсы?

– Которые? – улыбнулся Макар.

– Которые у тебя под плащом.

Макар расхохотался.

– Себе такие, что ли, хочешь?

– Уже нет, – клюнул смеющейся головой Федоров. – Хватит мне.

– Потом дадим.

– Но они же не похожи на джинсы.

– А кто сказал, что они должны быть похожи на джинсы? Это новые джинсы. Такими будут все новые джинсы.

– И что, они въелись в ноги?

– Въелись и растаяли, – подтвердил Макар.

– И где их Пунчик набрал? – спросил Федоров, и тут же переповторил: – Пунчик! Пунчик.

Фамилия странно говорилась в этом месте, и совсем не имела смысла.

– Пунчик, Пунчик, Пунчик, Пунчик, – талдычил ее Федоров, вызывая в прохожих радость.

Комната смеялась и вертелась, и желтый ее свет несся в ночи напропалую во все стороны.

Ноябрь 2016

Лежатель Свиридович

Был один такой человек: он очень любил лежать.

Звался он или Свиридович, или Филипович. Или Корнилович, как декабрист и почти как гадкий публицист Коялович. Такие у него были известные фамилии.

Он обожал истории. Лучше для него занятия не было, кроме как лечь на любимую перину и оттуда смотреть, как раскручивает перед ним все свои аспекты какой-нибудь новый сюжет.

Книжки он поглощал как орехи, одну за другой, научившись видеть их в мелочах и в целом. Никогда не выключал телевизор и запоминал все художественные фильмы, которые происходили внутри. При этом ни про еду не забывал, ни про выпивку, и покурить любил, и наркотик по вене ударить. Все вокруг себе позволял.

Он лежал, погруженный в перину, расслабленный, и иногда приходила к нему в мысль какая-нибудь история. Составленная, конечно, из тех, которые он потреблял, откуда же ей еще браться, но незаметно, по-новому. И так хорошо составленная, что самому Поздняковичу нравилась, и появлялась у него мысль встать за стол и записать эту историю, рассказать для другого лежателя, но Копытович боролся и не вставал.

– Ни за что, – говорил он, – не встану. Буду лежать и смотреть телевизор. Очень интересный фильм показывают.

Иная из попавших в мысль историй затмевала фильм и начинала расти, присовокупляя к себе подробности, но Дуракович давил ее и смотрел, чем закончится кино. История погибала и не возвращалась.

На следующий день приходила другая. Вдохновленная неудачной книжкой, которую читал Гнилович, и знающая, как эту книжку переписать и исправить. Ему бы сесть и запротоколировать вдохновение, и он даже частично порывался так сделать, но вовремя успевал совладать с собой.

– Толку мне с этого, – говорил он, бросая в рот пищу.

А эта история оказывалась хитрее, чем Свиридович, и назавтра не исчезала. В ней было уже больше величины и яркости – почти готовая книга, садись и пиши, Бирилёвич, – проработана вплоть до некоторых предложений.

– Ну у меня и внутренний мир! – дивился себе Коялович. – Автономно живет.

Он насильно лежал, хоть несколько раз его нещадно подмывало вскочить и взяться за рассказ.

– Досочиняю и возьмусь, – говорил Соколович вслух, чтобы поняли все невидимые зрители, которые смотрели за его жизнью. – Еще мало сочинено.

И он с упоением сочинял дальше, и вот насочинял уже на второй том, и нечаянно пошли параллельные ответвления, и новые рассказы, и, прожив в уме все эти истории, Ходокович понял, медленно и страшно, что становится писателем.

– Да ну, какой из меня писатель, – возмутился он, – что вы пристали!

Стыдно было ему перестать быть лежателем и начать быть кем-то другим, пусть и писателем. Хотя других писателей, не себя, он уважал, и много их читал.

Может, из него бы и вышел неплохой писатель, думал Хотянович, и судьба бы сложилась, и невидимые зрители стали бы видимыми, и можно было бы с ними наконец-то познакомиться, может, и попутешествовать удалось бы в жизни, но ведь тогда не придется читать, а надо будет целое время писать. И потребуется для этого встать.

И вообразил Запупович, что встает, и пишет, и отправляет роман по почте в издательство, и оттуда приходит панегирик с деньгами, и становится Ксилофонович Автором. И продолжил он дальше мечтать о таком будущем, и придумал интриги, которых его жизни не хватало, и приключения, и любовь, – все поместил, – и начал у него получаться настоящий роман о жизни писателя, интересный, целостный и красивый. До последних мелочей придумались целые эпизоды, где он бродит, мечтательный, по природе, в ржавой проволоке и среди гроздьев осенних трав, и думает стихами.

– Да что за напасть! – лежа вскричал он. – Романы в голову лезут!

Роман струился, как голубая звезда, и жертвенно ждал, раскрывшись Свиридовичу, словно мишень.

– Уйди! – приказывал роману Сердюкович. – Я не встану и не поднимусь!

И глубже вползал в перину, переключая пультом каналы телевизора.

Это было только начало. Голубиное везение Ивановича закончилось. Теперь, о чем бы он ни начинал думать, когда баловался на перине счастьем, все превращалось в рассказы. Воображение настолько натренировалось, что рождало новые истории, не успевая закончить предыдущие. Рассказы возводились в циклы и сборники, Электропроводович навоображал уже небольшую полочку книг, и мог выбирать, с какой первой начнет писать.

Начинать не приходилось, потому что до стола он не доходил. Доходил, перекатываясь, до края перины, и останавливался.

– Вот еще, – думал Попович, лежа на боку над холодным воздухом. – Может, лучше не начинать?

Крайне не хотелось выползать из теплой, нежной перины и садиться за угловатый стол, но рассказы были равнодушны к желаниям Костровича, и продолжали рождаться, съедая его изнутри.

Тогда Воеводовичу пришла мысль взять блокнот в перину, и, не вставая, он потянулся за лежащим на столе блокнотом.

Блокнот лежал на столе далеко, и Колесович вылезал, разматывался, пока не закончился и не упал, стукнувшись зубами о столешницу.

– Ну все, – обиделся он и вернулся в перину. – Это был последний раз.

Рассказы подумали иначе и увеличили густоту возникновения.

– Ах так?! – вознегодовал он и спрятал их в подушку вместе с головой, чтобы перетерпеть атаку.

В подушке стало происходить что-то еще более ненормальное: пузыри рассказов с бешеной скоростью зачинались, надувались реальностью и лопались, стреляя как патроны, и с каждой минутой их реальность становилась все достовернее, и можно было в них проникать умом и некоторое время там жить, и так было их много, что Федорович не успевал рассмотреть их все и метался из одного в другой, забыв о себе.

– Так нельзя! – выскочил он из постели под ликование звездных рассказов.

Возле него обнаружился письменный стол.

– Думаете, добились своего?

– Добьемся, когда начнешь, – плескались в нем рассказы, не ограненные и компактные.

– Никогда! – сказал он и прыгнул назад в перину.

– Ты должен нас написать!

– Вы ошиблись, – сказал он, накрывшись одеялом. – Я не писатель.

– А кто?

Стаканович моргнул, думая, и посмотрел в телевизор.

– Может, режиссер?

Тут же появился рассказ о режиссере и превратился в большой, насыщенный событиями роман.

– Сейчас придут мои друзья и прогонят вас! – обозлился Кулакович. – Я буду танцевать и петь, и за стол не сяду!

Рассказы сдулись и исчезли, оставив Свиридовича наедине с собственной глупостью и неоригинальностью.

– Тоже мне рассказы, – сказал он, несколько разочаровавшись. – Могли бы быть и понастойчивей.

Ноябрь 2016