Текст книги "Осколок империи"

Андрей Ерпылев
Осколок империи

Пролог

Саша изо всех сил вжимался в ледяной склон окопа, твердя про себя, что все происходящее вокруг – лишь сон и ничего общего с реальностью не имеет. Весь этот тысячеголосый вопль, взрывы, стоны, выстрелы, яростный мат, сливающиеся в один рокочущий грохот, ему лишь кажутся, как и стылая глина окопа, ядреный, ни на что не похожий настой, тоже смешанный из множества компонентов, среди которых запахи сырой развороченной земли, крови и пороха – самые безобидные…

– Чего припух, мать твою так и разэтак! – раздалось над ухом, чья-то сильная рука яростно встряхнула Сашу, выдернула из уже казавшейся уютной и родной ямки, и, развернув лицом к УЖАСУ, ткнула в сиротливо лежащую на бруствере винтовку, прямо в присыпанный охряными кусочками приклад. – Под трибунал захотел? Стреляй, давай, тудыть твою растудыть! Не видишь – прут гады напролом!

Неведомый «благодетель» перестарался, с силой приложив юношу лицом об окованный истертым до белизны металлом затыльник приклада, но эта неожиданная боль подействовала отрезвляюще, будто ушат холодной воды смыла хотя бы на время липкий страх за свою шкуру. Вспомнив вызубренное наизусть наставление, Саша вцепился в холодный металл скрюченными пальцами и лихорадочно задергал рукоять затвора.

– Во! Ожил! – одобрительно пробасил сзади «благодетель». – Чего дергаешь, дубина стоеросовая? Поверни, поверни рукоять-то!

Саша послушно повернул металлическую ручку с шариком на конце, дернул, и из казенника вылетел, кувыркнувшись, целый патрон. Только тут, с запоздалым раскаянием, он понял, что так ни разу и не выстрелил с начала атаки.

«Трус! Трус!..»

Страх ушел без следа. Остался лишь стыд и злость на себя, «ворошиловского стрелка» и активиста Осоавиахима. Ни разу не выстрелить по врагу! Ни разу! Стоило рваться на фронт, подделывать год рождения, чтобы вот так, позорно…

Стиснув зубы, он рывком дослал патрон, влился в приклад и повел мушкой, выискивая цель – совсем нестрашную отсюда крошечную серую фигурку, едва различимую на фоне дымного марева. Тронул подушечкой указательного пальца спусковой крючок и плавно, как в тире, потянул…

– Молоток! Так и надо с ними! А ты нюни распустил… Они – такие же люди, как и мы. Они нас, а мы их, понял?

Саша мелко-мелко закивал головой, снова передергивая затвор, а матерщинник сунул ему прямо под нос патрон. Наверное, тот самый, неиспользованный.

– Ты боеприпасами-то, браток, не разбрасывайся, – каким-то извиняющимся тоном сказал он. – Их у нас кот наплакал…

Голос его с каждым словом становился все тише и глуше, будто он уходил куда-то…

А юноше некогда было даже оглянуться. Снова и снова он передергивал затвор своей «мосинки», посылая врагу пулю за пулей, вытаскивал из подсумка очередной гребешок обоймы, когда затвор оказывался пуст, лихорадочно перезаряжал и снова сливался с оружием. Попадал он или мазал? Кто это может знать точно…

– Танки слева! – рыкнул где-то неподалеку незнакомый голос. – Гранаты к бою!

Повинуясь команде, Саша оставил винтовку и сунулся за гранатами. И лишь ощутив ладонью сырую глину, вспомнил, что гранаты и бутылки с «молотовским коктейлем» еще утром перераспределили. Противопехотная граната против танка – слону дробина, твердили бывалые, поэтому гранаты вязали тканевой полоской, оторванной от портянок, по три вместе, сооружая некое подобие противотанковой. И Саше такая «малая артиллерия» не досталась – хлипковат, дескать, не добросишь. Да он и рад был поначалу: уж очень тяжела оказалась самоделка.

Парень оглянулся, чтобы посмотреть, у кого сейчас его граната, и увидел прямо позади себя мужчину под пятьдесят, безвольно привалившегося к стенке окопа, высоко подняв острые, обтянутые гражданскими брюками коленки и запрокинув к небу бледное, присыпанное крошками глины лицо. Левый рукав его перепоясанного солдатским ремнем драпового демисезонного пальто поблескивал чернотой, словно вымазанный гудроном. Мужчина был мертв.

«А ведь это он меня… – подумал Саша, удивленный тем, что ничего не чувствует, кроме пустоты внутри. – Наверное, сам не мог уже стрелять и меня подбодрил…».

Внезапно его ухо, уже притерпевшееся к адской какофонии боя, вычленило из привычного сочетания нечто новое – металлический лязг и рев мощного двигателя.

Забыв про мертвеца позади, юноша повернулся обратно, как раз вовремя, чтобы разглядеть за стелющимися клубами дыма метрах в тридцати от бруствера угловатый силуэт, надвигающийся, казалось, прямо на него.

Чувствуя противную слабость внизу живота, паренек опустился на колени, так, чтобы обрез окопа был вровень с глазами, словно хилая земляная насыпь могла защитить его сейчас от прущего напролом стального чудовища.

«Опустись на дно окопа, – твердил он про себя. – Пропусти танк над собой, а потом брось бутылку или гранату на решетку моторного отделения…»

Вот так. Легко и просто. Только вот ладонь, отдельно от сознания шарящая в липкой холодной грязи, ничего, кроме стреляных гильз, не нащупывала. Ни рукояти гранаты, ни скользкого бутылочного горлышка.

Но как раз в этот момент фашистский танк дернулся, остановился и изпод его башни потянулась струя жирного черного дыма, с каждой секундой становящаяся все гуще и гуще. А откуда-то сзади и сбоку, перекрывая все звуки боя, нарастая и нарастая, несся гул людских голосов, кричавших что-то протяжное, такой же, как и спереди металлический лязг и частые громкие удары…

– Танки!!! – заорал прямо в ухо оцепеневшему Саше, все еще лихорадочно шарящему по дну окопа, Николай – такой же, как и он, вчерашний студент, с которым они успели познакомиться на марше. – Наши танки! Тридцатьчетверки!..

* * *

Война для Саши окончилась до обидного быстро.

Вечером, после отражения этой, единственной для него атаки, изрядно поредевший батальон ополчения, с трудом могущий претендовать теперь на звание роты, отвели на несколько километров в тыл на переформирование. А позиции Сашиных «соратников» заняли не вчерашние студенты и преподаватели, а кадровые военные какой-то новой армии, не то переброшенной под Москву с Дальнего Востока, не то спешно сформированной в Казахстане. Лишняя болтовня на подобные темы не приветствовалась.

Но и после этого путь юноши лежал не на фронт, а куда-то в Среднюю Азию в военное училище, вместе с десятками других студентов и выпускников средних школ с «десятилеткой» за плечами. Страна остро нуждалась в командирах.

Теперь он лежал на полке сколоченных из досок нар в качающемся на стыках рельсов вагоне, уносящем его далеко-далеко на восток, и, напрягая глаза в неверном свете, сочащемся из подслеповатого окошка, разбирал «иероглифы» на редкость трудного почерка неведомого автора.

«Общая» тетрадь в темно-коричневом клеенчатом переплете отыскалась в точно таком же, как у него, солдатском вещмешке, случайно прихваченном вместо своего при спешном отходе с той самой памятной позиции. Хозяин вещмешка так и не появился, возможно, был ранен или убит в этом единственном бою. Быть может, это и был тот самый «матерщинник», который встряхнул Сашу. Как смутно припоминалось, он видел его несколько раз на марше, да и в окопе рядом с собой.

Юноша сперва хотел выбросить тетрадь, поскольку воспитанный в семье потомственных интеллигентов с детства знал, как нехорошо читать чужие дневники, но стоило пробежать взглядом первые страницы, покрытые неудобочитаемыми каракулями, как он уже знал, что не расстанется с рукописью никогда…

Часть 1
Мы наш, мы новый мир построим…

1

Красноватый отблеск зари все не хотел исчезать, хотя солнце село часа два назад. Он просто перемещался неспешно вслед за невидимым светилом, прячущимся за горизонтом, чтобы немного времени спустя разгореться светом нового дня. Тишина стояла такая, что, будь где-нибудь поблизости, хоть в десятке верст, деревня, слышно было бы, как перебрехиваются сонные собаки. Но другого жилья не было ни на десять, ни на пятьдесят верст в округе. – Благодать-то какая, – вздохнул есаул, звучно приканчивая у себя на шее местного, не по-таежному деликатного комара. – Эх, сейчас бы милку под ручку, да за околицу… – Вы женаты, Алексей Кондратьевич? – спросил полковник, по привычке доставая из нагрудного кармана пустой портсигар, чтобы со вздохом убрать его обратно: курить местный самосад, вероятно, представлявший сущую находку для какого-нибудь ботаника, он так и не приучился.

Почти пустой. В одном из гнезд тщательно сберегалась чудом сохранившаяся от былого табачного изобилия парижская «L’etual». Одна-единственная. На тот случай, если придется закурить в последний раз. Вообще в последний раз в жизни. И, судя по всему, час ее был близок…

– Да куда там, – махнул рукой казак. – До Германской зелен был еще, а потом…

– И невесты не было?

– Эх, ваше высокоблагородие… Невесты… Три с лишним года на фронте, да потом еще три… Невесты, какие были, замужем давно. Если живы еще.

Полковник промолчал. Разговор был тягостен собеседнику, а лезть в душу ему, Владимиру Леонидовичу Еланцеву, не позволял природный такт. Да и какая, собственно, разница – была у молодого казачьего сотника, теперь командовавшего меньше чем тремя десятками конников, невеста или не было. Завтрашний день всех уравняет: дворян и простолюдинов, драгун и казаков, женатых и холостяков…

Двум сотням измотанных людей, почти половина из которых к тому же ранена, малому осколку Добровольческой Армии, затерянному в таежных дебрях, почти месяц удавалось оттягивать вполне закономерный конец, уходя от преследовавших их по пятам красных. Тающий, как кусок льда на весеннем солнце, отряд, на три четверти состоящий из кавалеристов, легко ушел бы от погони, но связывал по рукам и ногам обоз с ранеными. И женщины. О том, чтобы оставить их в одной из деревень, попадавшихся на пути, не могло быть и речи: трудно было надеяться на пощаду людям, носящим на плечах погоны, один вид которых превращал вчерашних рабочих и крестьян в кровожадных зверей. А заодно и всем, кто им сопутствовал.

Но любому пути рано или поздно приходит конец.

Красным удалось-таки загнать отряд полковника Еланцева, некогда слывшего любимцем Фортуны, в угол, и теперь он корил себя за то, что поздно разгадал замысел противника. Позавчера, предприняв отчаянную попытку прорваться краем расстилавшихся на многие сотни верст вокруг болот, он потерял восемнадцать человек и вынужден был направиться в тупик, из которого уже не было выхода.

Деревня Глухая Елань (вот ведь насмешка судьбы!) располагалась на южной оконечности поросшего густым лесом мыса, далеко вдававшегося в топь. Какие резоны заставили предков здешних аборигенов (сплошь староверов) обосноваться в этом действительно глухом углу, так и осталось тайной, но иного пути, как обратно, в лапы преследователей, больше не было. Зато и позиции лучше не придумаешь: в кои-то веки полковнику не нужно было беспокоиться за фланги и тыл. Вот уточнением диспозиции и были заняты в столь поздний час офицеры.

– Пулеметы поставим тут и тут, – палец полковника указал будущие пулеметные гнезда на наскоро набросанном на обороте видавшей виды картыдвухверстки схематическом плане деревни. – Симоненко с расчетом – вот тут… Как полагаете, есаул, успеем окопаться до подхода неприятеля?

– Бог его знает, – безразлично пожал плечами есаул Коренных. – Люди устали…

– Значит, окопаемся, как сможем. Избы крепкие, рублены из толстого леса, легко сойдут за укрепления. Вам с вашими конниками, я полагаю, нужно будет затаиться вот тут: видите мысок… Я вам придам эскадрон Зебницкого.

«Эскадроном» нескольких драгун под командованием штаб-ротмистра Вацлава Зебницкого он называл больше по привычке и из-за взрывного темперамента его командира-шляхтича, не согласного на понижение в должности ни при каких обстоятельствах.

– Если все сложится, как я предполагаю, удар с фланга будет нелишним.

– Раз надо – затаимся, – равнодушно глянул на «карту» казак. – Нам не впервой.

Полковник внимательно взглянул на собеседника.

За то короткое время, что Владимир Леонидович был знаком с есаулом, он успел узнать его как храброго и умелого бойца, не унывающего ни в какой ситуации. Конечно, сейчас все устали, но… Если уж и он настолько равнодушен к завтрашнему бою, то дело плохо.

Почувствовав взгляд командира, казак поднял голову. Серые упрямые глаза из-под выгоревшего на солнце чуба глядели спокойно, но где-то в глубине затаилась смертная тоска. За годы войны офицер нагляделся подобного вдосталь и знал, что это означает.

– Я это… – чуть замялся казачий офицер. – Ребятам своим велел в чистое переодеться, чтобы как водится, значит… Вы бы тоже…

– Отставить похоронное настроение! Что вы, в самом деле, Алексей Кондратьевич?

– Да вот…

Напряжение, витавшее в воздухе, снял неожиданный стук в дверь.

– Войдите!

В дверь просунулась чуть помятая физиономия вестового Лавочкина.

«Спал, зараза! – зло подумал Еланцев. – Эх, настоится он у меня в карауле… Хотя… Какой теперь караул?..»

– Разрешите, вашбродь?

– Чего тебе, Лавочкин?

– Да вот… Старикан какой-то местный вас добивается.

– Гони в шею.

«Наверняка будет уговаривать сдаться без боя, – подумал полковник. – Чтобы родное село не пострадало. Патриот болотный, так его…»

– Да я гнал уже. Он твердит, что важное дело у него.

– Тогда зови, – сменил гнев на милость офицер: он питал некоторую надежду на мужское население деревни – потомственные лесовики и охотники, бьющие белку в глаз, в грядущем сражении лишними не были бы.

– А-а-а! Агафангел Лукич! – изобразил Еланцев радушие при виде уже знакомого ему старца, местного старосты, размещавшего отряд на постой. – Чем обязан?

– По делу я к тебе, барин, – стрельнул едва различимым из-под лохматой седой брови выцветшим глазом на есаула старик.

– Ну и говори. От господина Коренных у меня секретов нет. Да ты присаживайся, милейший!

– Слыхал я, барин, – начал староста, угнездившись на подставленном ему казаком табурете, – что биться с супостатом вы тут собрались.

– Да, собрались, – кивнул головой, построжев разом, Владимир Леонидович. – И если ты пришел нас отговаривать, то сразу предупреждаю: напрасный труд.

– Разве вас отговоришь… – вздохнул старик, мерно оглаживая коричневой и узловатой, словно древесное корневище, ладонью сивую окладистую бороду. – Вам смертоубийство, что нам косьба…

– Ты бы придержал язык, старый! – подал голос есаул, и рука его привычно метнулась к рукояти отсутствующей шашки, мирно сейчас лежащей на подоконнике в обмотанных портупеей ножнах. – Не ровен час…

– Оставьте, – остановил его Еланцев. – Зачем же ты тут тогда, старик?

– Я так смекнул, что биться-то вы затеяли от отчаяния, – хитро прищурил глаз лесовик. – Мол, деваться-то все одно некуда. А раз так, то и жизнь немила, а? Угадал?

– В общих чертах, – не смог не признать правоты аборигена офицер.

– А если бы было куда податься, то и биться б не стали? Верно?

– Слушай, старик! – снова не выдержал Алексей. – Шел бы ты со своим допросом, а? Я тебе и адрес укажу, чтоб ты не заплутал ненароком по темному-то времени.

– Соплив ты больно, паря, адреса указывать, – набычился старец. – Я, вон, вообще не с тобой, а с барином разговариваю.

– Да, – терпеливо сказал полковник, дав знак ершистому есаулу успокоиться и не задирать старца. – Если бы было куда уйти, мы бы ушли. Но, увы! – он развел руками. – В пяти верстах отсюда – красные, на флангах… по бокам то есть и позади – болото. Значит, придется вам потерпеть.

– Есть тропа, – буркнул старик, недобро косясь на разозлившего его казака. – Коли надо, так я вас выведу.

– Куда выведешь? – подскочил есаул. – До самой Кирсановки болото!..

– А до нее – восемьдесят семь верст, – безрадостно закончил за него Еланцев. – Бродов такой протяженности не бывает.

– А вы откель знаете?

– На карте обозначено, – ткнул пальцем в развернутый на столе лист бумаги Владимир Леонидович.

– Врет все ваша карта. Болото идет дугой – это верно, спорить не буду. Но никаких восьмидесяти верст в нем нет. Восьми и то не наберется.

– Как это карта врет?

– А так. Приезжал к нам барин один вроде тебя до войны еще. Тоже в мундире, только не таком, как у тебя. Без погон. Ну, это, обмерять все да на бумагу заносить. А как добрался он до нас, так и запил. Два месяца кряду и прокуролесил. Самогонка ему, вишь, наша приглянулась. Чистый бальзам, говорил, нектар небесный. Ам… Ам…

– Амброзия? – улыбнулся Еланцев.

– Во! Она самая! – обрадовался старец. – И баб наших с девками плясать учил, и сам голышом при луне скакал, прости Господи… А под конец больше чертей гонял. Так что болото это так, для виду начеркал, как придется. Чтобы перед начальством отчитаться. Я ему так и эдак: неправда, мол, ваша, барин, а он мне: «Сойдет и так, Лукич. Все равно до ваших мест еще лет сто никто не доберется». Ци… Цивизацию какую-то поминал.

– Цивилизация?

– Может, и она, – равнодушно пожал плечами Лукич. – А нам ее и на дух не надо. Девка какая-нибудь паскудная небось, а?

– Вроде того.

– Во! И я про то же. Так что ерунду тот барин на своей бумаге намалевал. Неправду.

– И в каком году это было? – недоверчиво взглянул на разговорившегося старика Еланцев.

– В каком? Дай подумать… Так, Митька в том годе женился, Алевтина, Егоршина сноха, померла… В девятьсот восьмом это было! Аккурат на Троицу.

Владимир Леонидович перевернул карту и на желтоватом поле прочел: «Императорская комиссия… 1909 год».

«Смотри-ка, – удивился он. – Сходится. Может, не врет старый леший?»

– Ну-ка, – заявил он вслух. – Начерти на карте.

– Э, нет! – отодвинулся абориген вместе с табуретом от протянутого красно-синего штабного карандаша, будто от ядовитой змеи. – На карте я не могу… Не обучены мы. Я так могу, живьем.

– Глубоко там?.. Лошади пройдут?.. А телеги?.. – насел он на старосту с расспросами, оставаясь внешне сдержанно-деловитым, хотя в душе у него все пело: «Не подвела, не подвела Фортуна! Ты все еще счастливчик, Володя…»

* * *

Красные подошли к деревне, когда солнце уже начало клониться к западу.

– Я вас не понимаю, товарищ Чернобров, – недовольно поблескивая круглыми стеклышками очков, выговаривал командиру худощавый сутулый мужчина в кожаной куртке – комиссар отряда Яков Шейнис. – К чему было давать врагу такую фору? За те полсуток, что мы отдыхали, белые недобитки, возможно, успели организовать оборону. Деревню надо было штурмовать ночью, пока они были усталыми… Фактор внезапности…

– Так ведь и бойцы устали, – не соглашался с комиссаром Тарас Охримович. – Много бы они навоевали, когда с ног валились! Шутка ли – третьи сутки в седле! Да и какая там внезапность… Ждут нас контрики, глаз не смыкают. Нет, врагу деваться некуда, а нам – торопиться.

– Вашими бы устами… – отвернулся Шейнис.

– Да не журись ты, Яков Израилевич! – хлопнул собеседника по кожаному плечу Чернобров. – Возьмем твоих беляков тепленькими! А то и совсем боя никакого не будет.

– Как это?

– А так. Вчера они злые были, прямо с марша. А это, по себе знаю, хуже некуда. Тут сама жизнь не мила. Стояла бы контра недобитая насмерть. Помнишь, как в последней стычке?.. – Чернобров осторожно тронул щеку, рассеченную казачьей шашкой, – неглубокая рана, чуть ли не царапина, а кровищи было, кровищи… – А теперь что? Отоспались контрики, размякли. Денек на дворе теплый, птички поют. В такой денек помирать – нож острый. Смотришь, и одумаются чертяки, сложат оружие, сдадутся.

– Сомневаюсь…

– А ты не сомневайся. Куда им деваться-то? С трех сторон топь непролазная, а с четвертой – мы. Превосходящие, так сказать, силы. Полковник Еланцев – вояка грамотный, кадровый, что к чему понимает.

– Чего ему понимать? Так и так – к стенке.

– Ну, это ты брось. К стенке… Если без боя сдастся, то не нам с тобой решать, что с ним делать. Отвезем в Кедровогорск, пусть там решают.

– А он бы нас не пожалел.

– Он бы не пожалел. Потому как контра, наймит мировой буржуазии. Нам ли на него равняться? Эх ты, Яков Израилевич, а еще комиссар, понимаешь…

– И все равно…

– Погоди, – остановил его командир. – Вон, разведка скачет. Сейчас и рассудит нас с тобой… Говори, Степа, как там беляки, – обратился он к подскакавшему на взмыленном кауром коньке красноармейцу. – Поди, как на Перекопе позиции оборудовали золотопогонники?

– Деревня пустая, Тарас Охримович! Нет никого! Старики одни, бабы да ребятишки…

* * *

Единственным вещественным следом, оставшимися от исчезнувшего белого отряда, если не считать могилы скончавшегося ночью раненого и нескольких окровавленных тряпичных бинтов возле избы, превращенной в импровизированный полевой госпиталь, была лишь увязнувшая по самый броневой щит в трясине трехдюймовка со снятым замком. Уже затянувшиеся жидкой грязью следы телег и конских копыт терялись в тростнике, но бросаться в погоню красные не спешили. Хватило того, что несколько самых рьяных едва не потопили лошадей и вынуждены были вернуться назад. Болото и в самом деле оказалось непроходимым.

– Вот видите? – радовался непонятно чему комиссар. – Что я говорил? Ушел полковник! Ушел из-под самого носа!

– Это еще бабушка надвое сказала… – хмурый Чернобров пытался отскрести веточкой пятно липкой болотной грязи с полы длинной кавалерийской шинели и не глядел на торжествующего товарища. – Лешему в глотку ушел твой полковник. К водяному. Раков, поди, уже кормят контрики.

Наскоро допрошенные обитатели деревушки в один голос твердили, что «золотопогонники» еще ночью собрались и ушли прямо в трясину. Пушку, завязнувшую в самом начале, бросили, а сами так и сгинули в тумане, поднявшемся с болота под утро.

– А брода тут никакого нет! – уверял седобородый старец, местный староста. – Пробовали гать наладить, при царе еще, так не держит трясина проклятущая! Хотите – сами проверьте.

– Я ж говорил, что полковник дело свое знает туго, – сломал веточку командир и, не глядя, кинул обломки в грязь. – Третий путь выбрал. Я таких в Крыму навидался: патроны расстреляют, а сами в море идут и не оглядываются. Мол, хочешь – стреляй в спину, хочешь – не стреляй. И тонут, представляешь! Сами тонут! Добровольно!

Чернобров дернул щекой – плохо заживающий сабельный порез, обещающий со временем превратиться в уродливый шрам, опять закровоточил – и вскочил в седло.

– Илюхин, бери своих бойцов и по кромке трясины – в обход. Выяснишь, нет ли где прохода.

Увы, разведка ничего не дала. Болото уходило вдаль, и конца-краю ему видно не было. Похоже, что старая карта-двухверстка не врала и до самой Кирсановки простирались одни лишь унылые, поросшие ржавым тростником топи, в которых без следа затерялся отряд полковника Еланцева.

Чернобров без толку проторчал в Глухой Елани целых две недели, но ничего нового об исчезнувших белых не узнал. Попытки навести гать ничего не дали, о броде местные действительно ничего не знали или не хотели говорить… Кровожадный Шейнис даже предложил расстрелять для острастки пару-тройку неразговорчивых селян, но командир, с каждым днем становившийся все угрюмее и угрюмее, отмел эту бессмысленную жестокость без разговоров. Настраивать против новой власти и без того недоверчивых кержаков[1]1
  Кержаки – местное название старообрядцев в Сибири.


[Закрыть] он не хотел.

Снялись с места и ушли к далекому Кедровогорску красные, только когда зарядили проливные дожди и появилась реальная опасность застрять в негостеприимной деревне до зимы. А то и до весны, что тем более не входило в планы непримиримых борцов с мировой контрреволюцией…

* * *

– Неужели выбрались?

Перемазанный болотной грязью по уши, потерявший где-то фуражку есаул Коренных повалился в колючую осоку, казавшуюся изможденным людям мягчайшей периной, и с протяжным вздохом перевернулся на спину, глядя в розовеющее предутреннее небо. Не верилось, что позади без малого сутки изматывающего похода по разверзающимся под ногами хлябям. Только чудом удалось не потерять ни одного человека, ни одной телеги с ранеными и небогатым скарбом. Чего нельзя сказать о верховых конях, шесть из которых остались навеки в трясине, словно жертва жуткому болотному демону. Шесть чистокровных скакунов заплатили своими жизнями за то, чтобы люди смогли выйти на сушу…

– Не знаю… Наверное, да.

Владимир Леонидович тоже никак не мог прийти в себя. Стоило опустить на миг веки, и снова перед глазами вставала жирно чавкающая грязь, острые, как бритвы, стебли, коварные зеленые лужайки-проплешинки, так и манящие наступить, но скрывающие под собой бездонные омуты…

Не раз за прошедшие сутки люди обретали надежду, когда болото под ногами мельчало. Но трясина лгала, играла с людьми, снова и снова заставляя их вязнуть по пояс в ледяном вязком месиве, хватающем свои жертвы цепкими щупальцами и не желающем отпускать. Но теперь все было позади. Местность определенно шла на подъем, и чахлые березки, не имеющие сил для нормального роста без почвы под корнями, давно уже сменились лиственницами и кедрами, как известно растущими только на надежной суше. Даже если это был всего лишь остров, и то лучше, чем ничего. А уж если настоящий берег…

– Прикажите выставить часовых, есаул, – прохрипел полковник, ощупывая через липкую, пропитанную грязью ткань френча портсигар с заветной папиросой, едва не покинувшей его сутки назад. В последний раз.

– Что вы, Владимир Леонидович, – казак все никак не мог оторваться от созерцания разгорающейся зари. – Какой караул? Люди без сил. Да и нет тут никого, кроме нас да комаров.

– И все равно, Алексей Кондратьевич, расслабляться нельзя. Это приказ.

– Слушаюсь, – попытался козырнуть лежа есаул, но вспомнил, что без фуражки, и улыбнулся, блеснув безупречными зубами.

Через полчаса в лагере уже горели костры, между которыми бродили похожие на привидения фигуры. Раздевшись до исподнего, некоторые солдаты и казаки пытались привести в божеский вид верхнюю одежду, стоически борясь со сном, но большинство, так и не раздевшись, погрузились в беспокойный сон. Не спал и врач отряда, пытающийся в таких вопиюще-антисанитарных условиях сменить повязки у особенно нуждающихся в этом раненых. Словом, только что вырвавшийся из лап смерти отряд налаживал быт и приходил в себя.

– Дальнейшие действия? – поинтересовался есаул, уже успевший разжиться где-то новой фуражкой, снова лихо заломленной на левую бровь, у Еланцева, осторожно сушащего у костра изрядно подмокшую карту. – Занимаем оборону тут или движемся дальше? Предупреждаю сразу: почва здесь каменистая и окопы полного профиля вырыть будет до чрезвычайности трудно.

– И я считаю, что это напрасный труд, – покачал головой Владимир Леонидович. – Пройдем еще два десятка верст и остановимся там.

– Вы про то убежище, что нам сулил старик? – иронически улыбнулся Коренных. – Думаю, что старый леший соврал, чтобы мы не оставались поблизости от деревни.

– К чему ему лгать? Тем более, что с нами в качестве проводника остался его внук. По-моему, это достаточная гарантия. У крестьян очень сильны родственные связи, а у староверов – особенно.

– Да-а… – почесал в затылке есаул. – Чалдоны[2]2
  Чалдоны – уничижительное название сибиряков, не принадлежащих к казачьему сословию.


[Закрыть] родство чтут. Похлеще, чем мы, казаки.

– Вот-вот. По крайней мере, за естественной преградой оборону держать удобнее, чем в чистом поле. Завтра увидим все сами…