Текст книги "Осколок империи"

Часть 3
Бессмысленный и беспощадный

1

– Не растягиваться, не растягиваться!.. Начальник конвоя проскакал дальше, в голову обоза, плетущегося по раскисшей от весенней распутицы дороге, в заполненных водой колеях которой легко можно было утонуть. Много в эти годы протянулось подобных обозов по матушке-Руси, многие ее граждане искали счастья и достатка на новом месте, торопились поднимать великие стройки Социализма, бежали из некогда хлебных мест, в одночасье ставших голодной ловушкой для сотен тысяч несчастных. Но этот, в отличие от других, был молчалив и угрюм. Ехавшие на телегах или шедшие пешком люди не питали никаких надежд на ближайшее будущее. Не тяга к лучшей доле сорвала их с насиженных веками мест, где они не то чтобы шиковали, но жили в сытости и достатке, а неумолимая воля родной Советской Власти. Власть, еще вчера бывшая желанной и народной, сейчас для них стала ненавидимой больше старой, царской и помещичьей.

Десятки людей, мужчин и женщин, стариков и детей, вне зависимости от цвета волос, фамилии или характера, теперь именовались одним коротким, как клацанье затвора, словом – «кулаки». И раньше-то это словечко не слишком-то красило, а теперь стало приговором, каиновой печатью, которой клеймили человека, осмелившегося неустанным трудом от зари до зари заработать себе право жить чуть-чуть лучше других, не таких жадных до работы и безжалостных к себе и родным. Да и не его одного, а всей семьи, включая стариков-родителей и даже несмышленых ребятишек, вся вина которых заключалась в том, что они появились на свет под крышей, крытой не перепревшей соломой или березовой корой, а «фабричной» жестью или шифером. Да какой там шифер! Две тощие коровенки в убогом хлеву уже ставили человека за грань закона.

Именно таким «липовым кулаком» и был Афанасий Кузнецов, шагавший сейчас рядом с телегой, на которой лежал укутанный под самое горло его отец, восьмидесятилетний патриарх большого кузнецовского рода, успевший еще побыть в крепостных у помещика Аверина. Бойкого еще, ничем особенным не болевшего доселе старика подкосило проклятое «раскулачивание», и Афанасий не чаял довезти его до отведенного им теперь на поселение места, чтобы не осталась одинокая могилка у дороги беспризорной.

– Кх-х… Долго еще, а, Афоньша?.. – проскрипел отцовский голос, ставший совсем неузнаваемым.

– Говорят скоро, тятя, – откликнулся мужик, сам не представляющий толком, где «гражданин начальник» прикажет сгружать жалкое «добро», оставшееся от некогда справного хозяйства.

Вообще выбор мест поселения ссыльных не поддавался никакой логике. Могли приказать остаться сразу двум десяткам семей – достаточному для основания новой деревни количеству рабочих рук, а могли повелеть остаться и всего двум-трем. Расчистить достаточный участок тайги для пашни, одновременно с постройкой изб, такому «обчеству», конечно, не под силу, а посему – ютиться немалым семьям в землянках до следующего года в холоде и голоде. Вот и получалось, что к одним своим недругам власть вроде как давала шанс, а других приговаривала к верной смерти. Такая вот справедливость…

Недруги… Какие они, спрашивается, недруги, когда Афанасий два с лишним года провоевал в Красной Армии против Деникина и Врангеля, пока его жена рвала пуп в деревне, силясь прокормить шестерых ребятишек. А вернулся – едва живой после госпиталя, до сих пор нося в теле осколок. И таких, как он, почитай каждый второй, если не двое из троих. Да и остальные вовсе не против Советской Власти прятали под застрехой обрезы, а для обороны от дезертирских банд и всякого отребья, развращенного революционной вольницей и никак не желающего угомониться, пока не получат свинцовый «орех» в брюхо.

– Эх, под березкой я хотел лежать, Афоньша, – никак не хотел угомониться отец. – А тут все сосны и сосны…

– Ничего, тятя, – вздохнул Афанасий. – Вы еще поживете…

– Куда уж мне. Отжил я свое.

Старик надолго замолчал.

– Стоп… Остановка… Дождались… – пронеслось от головы колонны, и Кузнецов озадаченно глянул на солнце – вроде бы далековато еще до вечера и обычной ночевки.

– Никак приехали, Афоня? – окликнул Кузнецова мужик, бредший рядом со следующей телегой.

С Тимофеем Сальниковым Афанасий успел сдружиться на долгом пути – такой же бедолага, как и он сам, провинившийся перед властью тем, что в свое время не дал умереть с голоду троюродной городской племяннице, приняв отощавшую девку в семью. То есть использовавший «наёмный труд». Она, курва, и донесла на благодетеля, снюхавшись с местным активистом – голодранцем и горлопаном Минькой Дурневым, раньше – любителем драк «стенка на стенку», веселых застолий под гармошку и тисканья девок за околицей, пропадавшего с самой Империалистической войны незнамо где, но года полтора назад вернувшегося в кожаной куртке с красным бантом, штопаных галифе и солдатских обмотках, три недели кряду куролесившего со старыми дружками-собутыльниками, а потом взявшегося строить «сельхозкоммуну». Теперь, надо думать, живет в крепкой Сальниковской избе со своим хахалем, переименовавшим свою «сельскохозяйственную коммуну имени Розы Люксембург» в одноименный колхоз, председателем которого и был избран «беднотой». Дружками, умудрившимися за относительно сытые годы Советской Власти даже не перекрыть заново избы, а лишь накопить злость на своих более трудолюбивых односельчан, не считавших нужным, в ущерб работе, добавлять к Рождеству, Пасхе и прочим церковным праздникам безбожные советские. И уж тем более не гулявших всё без разбора, включая непонятный никому «День Взятия Бастилии Парижскими Коммунарами», выпадавший в самый разгар косьбы и отмечавшийся многодневным застольем со льющейся рекой самогонкой под гармошку и разухабистые частушки.

– Похоже на то, – осторожно ответил не любивший бросать слова на ветер Афанасий, озирая видневшиеся из-за разросшегося кустарника остовы изб. – Тут что – пожар был?

– Сказанул! – начальник конвоя верхами как раз поравнялся с телегой Кузнецовых. – Бери выше, контра! Мор тут был. Лет десять назад все, как один, повымерли. От тифа или от испанки… Так что считайте, мироеды, что вам повезло – строиться не нужно, лес корчевать – тоже. Скидавайте барахло, одним словом. И ты, и Сальников. А мне недосуг с вами – надо засветло до Кирсановки добраться…

– Вот уж повезло, так повезло… – проворчал Афанасий, помогая старшему сыну Федьке спустить наземь легкого, как берестяной свиток, старика-отца. – Прямо рай земной…

* * *

Вопреки ожиданиям, старейшина рода Кузнецовых на новом месте не отдал Богу душу, а, наоборот, быстро пошел на поправку. К Пасхе Христовой он уже ковылял с новой клюкой – старая осталась где-то за Уралом – по расчищенным от кустарника и бурьяна улочкам, дивясь незнакомой манере вязки бревенчатых венцов и по-сибирски высоким воротам. В родной Воронежской губернии столько леса, чтобы пускать его на такое баловство, как ограда, никогда не было.

Домов в заброшенной деревеньке без названия хватило на десяток переселенных семей с лихвой, а землицы, распаханной еще прежними хозяевами и заросшей рожью-самосевкой пополам с буйными сорняками, – подавно. Жить бы да радоваться, если бы не витало над новым поселением черное крыло старой беды. Согласитесь, что не слишком сладко живется в домах, еще помнящих прежних жильцов, покинувших их не по своей воле. Домовые, и те, наверное, были против поселенцев. К тому же кроме стен да печей ничего не осталось – крыши провалились, а имущество до последнего гвоздя наверняка было растаскано мародерами.

А еще отравляли жизнь «кулакам», бывшим теперь нище самых бедных батраков, трое красноармейцев, оставленных в деревне до тех пор, пока губком[13]13
  Губернский комитет [партии].


[Закрыть], как по привычке называли областную власть, не созреет до того, чтобы снабдить выморочную, но вновь ожившую административную единицу всеми подобающими атрибутами власти. В виде уполномоченного с неизменной печатью и многочисленной чиновной братией, расплодившейся при «советах» почище, чем при «Николашке кровавом». Солдаты откровенно скучали, придумывали всяческие сомнительные развлечения, приставали к девкам, которых среди высланных оказалось немало… Одним словом, творили такое, за что в любой нормальной деревне были бы жестоко биты. Но, увы, обиженные селяне могли лишь бессильно сжимать кулаки и скрипеть зубами – перекочевать из разряда ссыльных, но относительно свободных людей в разряд каторжников не хотелось никому. Даже здоровяку Никанору Лялину, при старой власти едва не угодившему в Сибирь за драку с околоточным. Тем более что со своими врагами, не в пример прежней, Советская власть обходилась очень сурово. На снисхождение, иногда случавшееся при царе, надеяться не приходилось…

Распахать слежавшуюся землю на заброшенных пашнях – все ж-таки не целина – с горем пополам смогли. Деревянной убогой сохой, как далекие пращуры, впрягаясь вместо лошадей по двое, по трое… Посеять тоже успели в срок, благо, разрешено было взять с собой немного зерна, которое в пути берегли пуще глазу, больше, чем грудных младенцев, которых в дальней дороге перемерло немало – дите, оно и есть дите – Бог дал, Бог и забрал… Но вот косить сено было не для кого – ни лошадей, ни коров, ни даже овец или коз в деревне не было. Да что там коз – кур и то не имели некогда зажиточные крестьяне. И купить их в такой близкой по здешним меркам, но очень-очень далекой для привыкших к европейской скученности людей Кирсановке было не на что. Даже себя продать – пойти в батраки к какому-нибудь «справному» хозяину – не получилось бы. Разве что к медведю…

Поэтому неожиданно свалившееся посреди привычной летней страды свободное время бывшие кулаки посвятили ремонту жилищ: хочешь не хочешь, зимовать на новом месте придется, а зимы в Сибири не чета воронежским. Крыли крыши хвойным лапником – не только жести или шифера, но и соломы, всегда выручавшей крестьян на Руси, тут не было. Зато «зеленой соломы», как шутливо звали лапник изгнанники, кругом было – руби не перерубишь.

Вот и сейчас Афанасий сидел верхом на коньке крыши, рубленном из добротного лиственичного бруса по-дедовски – одним топором, принимая из рук сыновей и плотно укладывая один к одному зеленые колючие «веники». Бабы внизу вязали лыком новые, и работа спорилась.

– Давай, давай, не ленись! – покрикивал на домашних Кузнецов, радуясь хоть какой работе, лишь бы не сидеть сложа руки – не умел мужик бездельничать, хоть убей. – Дожди зарядят – рады будете!

«Ничего, – думал он, оглядывая с верхотуры окрестности. – Приживемся и тут. А пугали-то, пугали… Мол, десять месяцев в году – зима, медведи по улицам шастают… А тут, оказывается, тоже жить можно. Главное, сиднем не сидеть. А так ничего – сдюжим! Русский мужик – он живучий. При помещиках-кровососах не сгинули – и тут как-нибудь проживем. Не на дядю, чать, пашем – на себя…»

В очередной раз подняв голову от работы, он увидел, как из лесной чащи появился незнакомый мужик, бодро шагающий, опираясь на суковатую палку-посох, по направлению к деревне.

«Во! И странники перехожие тут есть, – обрадовался Кузнецов. – А говорили, говорили-то… На двести верст кругом, дескать, никого нет, одно зверье. И тут соврали!..»

– Перекур! – скомандовал он, втыкая топор, обухом которого ловко загонял в брус деревянные же колышки-гвозди, выструганные из крепких сучков, и принялся спускаться вниз. – Надо гостя встретить-приветить. Авось, чего интересного расскажет…

* * *

– Врут все! – авторитетно заявил странник, с аппетитом уминая нехитрую снедь, которую, оторвав от себя, собрали со всех домов (жили-то не шибко сытно: хлеба – и того не было, а в лесу по ранней поре – шаром покати). – Не было тут никакого мора.

– А тогда, как? – не утерпел Тимофей Сальников. – Куда селяне-то подевались?

В не шибко просторный дом старших Кузнецовых (хочешь не хочешь, а пришлось сыновей отделять, благо изб хватало) понабилось все мужское население Новой – так, после долгих обсуждений и споров решено было назвать деревню, старого названия которой никто не знал. Всем хотелось узнать хоть что-нибудь о своей новой родине от местного жителя, знавшего, вероятно, тут все вдоль и поперек. Ведь, как ни крути, а жить тут придется долго, даже если власти лет через десять сменят гнев на милость – разрешат вернуться. Не приучены были трудолюбивые мужики шастать туда-сюда в поисках лучшей жизни, как цыгане или непутевые горожане.

– Ушли, – проглотил наконец кусок путник. – Ушли отсюда за лучшей жизнью.

– Как ушли? – не понял Спиридон Коровин, еще один из поселенцев, правда, не из Воронежской губернии, а из Тамбовской, появившийся в Воронежском караване на одном из пересыльных пунктов на Урале, когда уполномоченные из Москвы деловито перемешивали «кулацкое отребье», стараясь, чтобы односельчане не оказались рядом, – разбивать привычный крестьянский уклад, так до конца. – Куда ушли? Тут же край света – куда отсюда уйти можно?

– Ну, положим, не край, – степенно ответил прохожий, отложив новенькую деревянную ложку и надолго присосавшись к кружке с квасом. – Велика Расея во все стороны… Конца и краю ей нет. Вот вы откуда пришли?

– Из-под Воронежа… С Тамбовщины… Пензюки мы… – вразнобой понеслось из разных углов избы.

– Во! – поднял вверх узловатый, как древесный корень палец странник. – А мы про те места только в стариковских байках и слыхали. А старики наши – от своих стариков. Почитай, три сотни годков с лишним мы от тех мест сюда подались… А на восход отсюда, знающие люди бают, еще столько же нашенской, расейской землицы лежит, как вы прошли. И везде люди есть – до самого моря-акаяну. А ты говоришь – край света…

Мужики подавленно замолчали, со скрипом почесывая в заросших затылках и силясь окинуть разумом такую громаду. А они-то и в самом деле считали, что дальше некуда – пройди еще чуть-чуть – за тот лесок и все: край земли, из-за которого по утрам выкатывается Солнышко. Нет, в церковно-приходской школе многие из них слышали про то, что Земля круглая и сколько ни иди – края не будет, даже глобус видели, но чтобы родная страна была такой огромной – в темных мужицких головах никак не укладывалось. Привыкли жить от поля до овина, от околицы до околицы, а на людей, побродивших по белу свету, смотрели с несказанным уважением: это ж надо – до самого Питера доехал и возвернулся! Только подумать – в Японскую до Байкала-моря добирался! Ёшкин кот – в самой Неметчине в Ерманскую в плену побывал!

– Это ж сколько землицы распахать можно… – вздохнул Степан Никитин, «выковырянный» советской властью из глухой пензенской деревеньки Алексеевки, ютящейся на нескольких пригорках посреди болотистой равнины и всегда страдавшей из-за нехватки пахотной земли. – Паши и паши, пока силенок хватит…

– Вот тебе, накося выкуси! – сложил увесистый кукиш прохожий, ткнул поочередно в физиономии сидящим возле него мужикам и суетливо перекрестился на Красный Угол, где сиротливо приютился крошечный бронзовый образок Никиты Чудотворца – одна из двух дорожных иконок, чудом припрятанных Сальниковым среди пеленок грудной Катеньки от красных аспидов. Остальные образа бесноватый Минька Дурнев со своими пьянчужками-активистами порубил топором прямо на глазах набожного мужика, сердце которого кровью обливалось от такого святотатства. А по прибытии на место подарил Тимофей образ своему новому другу и крёстному той же Катюшки (окрестил тайком еще на Урале батюшка, невесть как прибившийся к кулакам), оставив Богоматерь Троеручицу себе. – Чтобы землицу распахать – надобно на то благословление от власти получить. А она, власть-то, не шибко горазда землицу дарить. «Земля крестьянам!» – скривив рожу, прогундосил он, явно передразнивая кого-то. – Видали мы землю эту, как же… Зато налогом обложили – мама не балуй. Почище, чем при царе-батюшке.

– Это точно… Правду говоришь… – закивали мужики, даже не думая злиться на странника за богомерзкий кукиш. – С властью оно завсегда так…

– А я что говорю? – ярился путник. – Ну, положим, отстроитесь вы тут, земельку распашете… На сколь силенок хватит, – ехидно подмигнул он Никитину. – А по осени нагрянут с Кирсановки землемеры, да все наделы тут у вас перемерят-пересчитают. И на каждую десятину – налог. И драть будут по семь шкур, так что ни продыху, ни праздника вам, православные, не будет.

– Так оно… А куда податься?.. Везде одно…

Но прохожий воровато оглянулся, поманил собравшихся пальцем и, заговорщически нагнувшись к ним, таинственно прошептал:

– Есть место, православные. Земли там – паши не хочу, зима – два месяца в году, да и не такая, как у нас, а теплая да снежная. Летом – два урожая собрать можно. Если не лениться, конечно. В лесу зверя всякого полно – сам в руки идет, грибов да ягод – бери не хочу. В озерах да реках рыбы – весло воткни, стоять будет. А весной и осенью птица перелетная – на два-три дня солнце стаями закрывает, будто тучами. Народ друг на друга зла не держит…

– И золото, поди, из земли само прёт? – недоверчиво присвистнул Игнат Логинов, среди односельчан заслуженно носящий кличку «сумлеваюсь я». – Сумлеваюсь я, что-то…

– Переть не прет, – ответил странник. – Но имеется. Кто хочет, себя обеспечит. Только трудись, знай – не ленись.

– Врешь ты все… – разочарованно переглянулись мужики: пусть и темные, дураками они не были. – Сказки все это детские. Слыхивали и не такое…

– Вру?! – прохожий сунул руку за пазуху, вытащил небольшой сверток, размотал тряпки и плюхнул на стол. – Смотрите, Фомы неверующие…

На кожаном лоскуте грудились тускло-желтые комочки. Первым протянул руку Тимофей, выгреб из кучки причудливый слиточек, подкинул на ладони, удивленно присвистнул. Весил небольшой – с ноготь большого пальца – кусочек металла неожиданно много, почти как свинцовая пуля. Или старой царской чеканки империал[14]14
  Империал – золотая монета Российской Империи достоинством в 10 рублей. После денежной реформы С. Ю. Витте в 1897 году стал стоить 15 рублей.


[Закрыть]…

– Гля, братцы! Никак и вправду золото!

Мужики зашумели, к тряпице потянулись руки, золото пошло по рукам…

– И где ж такие места лежат? – поинтересовался Афанасий, когда пересуды поутихли, а самородки вернулись на место – все, без обмана. – Никак, в заморских странах, а? За морем-акаяном?

– Точно, православные! – вклинился Игнат. – Слыхал я, что есть такая землица – Америка… Сумлеваюсь я…

– Какая тебе Америка? – неторопливо завернул в тряпицу свое богатство прохожий и схоронил за пазухой. – И не за морями вовсе, совсем недалече отсюда…

2

Слух о богатой ничейной земле, управляемой мудрой справедливой властью, пронесся по всей Новой. Долго судили да рядили сельчане, но наконец порешили отправить со странником троих, чтобы своими глазами убедиться, врет убогий или говорит чистую правду. Ну хотя бы и неправду, а так – полуправду. Да хоть бы и четверть правды – очень уж были ссыльные обижены на тех, кто загнал их куда Макар телят не пас и бросил посреди леса. А коли там хоть чуть-чуть из того, что прохожий расписывал, есть на самом деле, то бежать туда без оглядки. Приучили крестьян поколения жизни к сермяжной мудрости: от добра добра не ищут. Но то ж от добра…

Вот и отправились трое из новинцев – Афанасий Кузнецов, Тимофей Сальников да Игнат Логинов – вместе с путником, охотно согласившимся проводить их до того самого «Беловодья». Хотели вместо «сумлеваюсь я» лучше Спиридона Коровина взять или Степана Никитина, да что уж деревню вообще без мужиков оставлять? Неровен час, распояшутся красноармейцы совсем, кто их приструнит? Тонкий да звонкий «сумлеваюсь»? Ветхий Кузнецов-старший? Не дело это.

Брели непролазным лесом несколько дней, ночевали у костра, боязливо прижимаясь ближе к огню, когда где-то в темноте заводил свою песню волк или адским демоном вопила ночная птица. Не по разу уж каждый тайком от товарищей проклял такую «охоту» (именно охотой отговорились у недоверчивых стражей, даже самострел какой-то продемонстрировали, сляпанный из того, что под руку попалось), да делать нечего: назвался груздем – полезай в кузов.

А проводнику все нипочем – знай, топает со своим посохом да посмеивается. Видно, не раз исходил он эти места, без карты и знаков обходился. А может, и были какие-нибудь знаки, только мужики, несведущие в лесной жизни, ничего приметного не разглядели. Да знаки для того и тайные, чтобы не всякий по ним ходить мог – знамо дело.

Тут уж любому, а не только «сумлеваюсь я» в голову всякая ересь полезет. Вроде того, что странник этот, на Варсонофия откликающийся, и не человек вовсе, а лешак-оборотень. Смутил простодырых пахарей прелестными речами, а сам – в глушь заманивает, чтобы всю кровь выпить, да так навеки под корягами и оставить гнить без креста да без покаяния. Или того хуже – служить себе заставить, таких же бедолаг, как они, от семей сманивать… Несколько смущало лишь то, как крестился «оборотень» на святую икону да каждый день поутру и перед сном тоже на восток поклоны бил, молитвы бормотал. Не вязалось это как-то с лешачеством-то…

Но всякому пути рано или поздно наступает конец. Уж как долго был их скорбный марш из родных мест в неизвестную даль, да и тот завершился, а этот и подавно. Не тыщи верст пройдено, а так – ерунда. Пару сотен всего.

– Вот что, друзья-товарищи, – построжел в один прекрасный день Варсонофий, когда четверо путешественников, только что отобедав чем бог послал, блаженствовали у костра. – Привести я вас почти привел. Верст десять осталось – не более. Посмотрите, чего захотите, только дорогу до места я вам показать не могу – не обессудьте.

– Глаза нам завяжешь? – хмыкнул Афанасий. – Баловство ребячье…

– Это можно. Только и с завязанными глазами человек дорогу найти может. Если б вы навсегда туда шли – тогда да… А коли передумает кто да расскажет, кому не след? Не могу я так рисковать, товарищей своих подводить.

– Что ж нам, – зевая до хруста в челюстях, спросил Тимофей – что-то разморило после обеда, так и тянуло прилечь у огонька да соснуть пару часиков на сытый желудок. – Назад поворачивать? Зачем тащил тогда в такую даль? Потешиться?

– Это точно! – поддержал друга Афанасий, тоже раздирая рот в зевоте.

Что думал «сумлеваюсь», так и осталось неизвестным, поскольку Игнат Логинов уже вовсю выводил носом рулады, свернувшись калачиком на охапке лапника.

– Не могу я рисковать, – повторил странник. – Так что не обессудьте, мужики, – подсыпал я вам сонного зелья в похлебку…

– Ах, ты, аспид!.. – попытался вскочить на ноги Афанасий, но скованное неодолимым сном тело не слушалось, веки будто налились свинцом, слова, не родившись, примерзали к гортани…

Тимофей уже спал, неловко привалившись боком к сосне. Кузнецов попытался дотянуться до дубины, подобранной еще пару дней назад, чтобы не шагать по лесу совсем уж безоружным, но пальцы лишь безвольно скользнули по ней, и он провалился в черный омут сна без сновидений.

Ему казалось, что он только прикрыл глаза, но распахнул их уже не под сенью раскидистой лиственницы, а в незнакомом доме, лежа на неком подобии кровати, застеленной настоящим одеялом.

«Сукно, – пощупал украдкой хозяйственный мужик, давно такого богатства не видевший. – Богато-о!»

У распахнутых дверей стоял, опираясь на косяк плечом, казак в синих шароварах с широкими лампасами и гимнастерке, заправленной под ремень с пристегнутой сбоку шашкой в ножнах, на голове красовалась лихо заломленная набекрень фуражка над пышным соломенным чубом. Завидев, что спящий распахнул глаза, караульный сменил позу, и луч солнца ясно высветил у него на плече урядничий погон.

«Белые!.. – обмер бывший красноармеец, спросонья позабыв, что Гражданская война окончилась десять лет назад, но тут же одумался. – Белые? Откуда?..»

– Куда ты, сучий потрох, нас привел, а?.. – ничего не соображая со сна, дернулся Афанасий к «только что» сидевшему напротив проводнику и, естественно, никого не увидел. Равно как и кострища, которого, конечно же, не могло быть под крышей жилого дома. Жилого не жилого, а печь в нем имелась – русская, беленая… Зачем же здесь костер?

Движением своим Кузнецов разбудил Тимофея, грузно, будто медведь заворочавшегося было, попытавшегося натянуть повыше одеяло и рывком севшего на кровати, хлопая ничего не понимающими глазами. Продолжал дрыхнуть лишь «сумлеваюсь я», которому всегда море было по колено. Хоть трубы ангельские трубите – спать будет, как сурок.

– Что, оклемались? – ухмыльнулся «беляк», отклеиваясь от косяка. – Пожалте на волю, дорогие гости… И засоню вашего поднимите, а то рыком своим храповицким коней пугает…

* * *

Как оказалось, никакого плена и не было вовсе. «Белые» никого из наших путешественников к ответу за прошлое притягивать не собирались. Да и не знали, наверное, об этом прошлом. Нашелся и давешний странник.

Уже успевший сменить нищенскую одежонку на вполне приличную, даже щегольскую по деревенским меркам, он с улыбкой выслушал вялые упреки мужиков и махнул рукой:

– Ничего вы, православные, не поняли… А-а-а! Поймете еще. Ну что: показывать вам, что тут да как, или обратно попретесь? Предупреждаю сразу – придется снова сонное зелье глотать. Так просто тут кого ни попадя туда-сюда не пускают.

Ну что еще оставалось беднягам?

Целый день Варсонофий, которого все здесь хорошо знали, таскал не перестававших изумляться селян по небольшим – в несколько домов – деревенькам, теряющимся среди раздольных полей поспевающей (и это – в середине июня!) пшеницы, роскошным садам молодых и невысоких еще, но уже плодоносящих яблонь, лугам с пасущимися на них сытыми коровами и овцами, охраняемыми здоровенными собаками-волкодавами и конными вооруженными пастухами. А когда под вечер кругом зажглись десятки фонарей, невиданных даже в родимых местах, – поселенцы были просто сражены наповал.

– А золото как же? – не утерпел Игнат, «сумлеваюсь я» которого надоели уже даже терпеливому Варсонофию. – Наврал с золотишком, а?

И тут же заработал по тумаку с обеих сторон сразу от двух товарищей: ну как обидится один из хозяев всего этого великолепия, осерчает на дураков сиволапых?

Но тот только покачал головой, не думая обижаться.

– До золота, дружок, еще потопать нужно. Завтра поутру и отправимся. А сегодня вас к ужину его высокоблагородие ждут. Коли сюда перебираться надумаете – опаздывать грех! Обидите хозяев…

– А кто это – высокоблагородие? – струхнул Игнат, всю жизнь от начальства старавшийся быть подальше.

Да и обоим его товарищам вмиг стало не по себе: разом вспомнились и погоны на плечах виденных несколько раз за день всадников, и полузабытый уже трехцветный флаг, развевавшийся над крышей не то сторожки, не то казармы, где они проснулись… Будто не было полутора десятков лет безбожной власти или перенеслись они, как в сказке, в старое доброе «ранешнее» время. Все бы ничего, да как бы не припомнили бывшим красноармейцам их былые подвиги под красным знаменем. Хоть подвигов-то особых и не было – не расстреливали они пленных офицеров, не грабили богатые дома, как иные однополчане, – но все-таки исправно пуляли из «винтарей» по атакующим деникинским цепям, ходили в штыковую, слушали, затаив дыхание, комиссарские байки про светлое будущее и отбивали ладоши на митингах. Оба носили (правда, в разных местах) белогвардейские памятки на всю жизнь: Афанасий – снарядный осколок в боку, нывший на непогоду, а Тимофей – сабельный шрам, рассекавший плечо…

– Кто? Да генерал-губернатор наш – Владимир Леонидович Еланцев!..

Генерал-губернатор оказался всего лишь полковником – воевавшие еще в Германскую Кузнецов и Сальников крепко помнили армейскую науку и разбираться в погонах еще не разучились – но и этого притихшим «гостям» было больше чем достаточно. Офицеров они за две войны: империалистическую и гражданскую навидались досыта – и живых, и мертвых. Порой целые батальоны из одних офицеров попадались. Поражало крестьян другое – их принимали в настоящем барском доме, за накрытым ослепительно-белой крахмальной скатертью столом, ломящимся от всевозможной снеди и невиданных доселе обеденных приборов. И хозяин в белом летнем мундире с золотыми погонами на плечах не смотрел свысока, как при царе, и не заискивал, как бывало в девятьсот семнадцатом, когда трещало все вдоль и поперек, – держался как с равными. Ну, может быть, не совсем равными, но все равно желанными гостями. Расспрашивал о житье-бытье, охотно отвечал на вопросы, все больше касавшиеся жизни тех же мужиков-лапотников в Новой России, как назывался сказочный край.

А уходили они, унося напутственное слово генерал-губернатора:

– Мы рады всем, кто придет к нам с открытым сердцем и чистыми помыслами. Земли здесь хватит на всех: на вас, на ваших детей и внуков. Все, кто хочет трудиться на благо новой родины, – наш желанный гость. Единственное, что мы здесь не потерпим, это большевистской заразы. Ее мы будем выжигать как чумовую язву – каленым железом. Запомните это и передайте своим односельчанам. За старые грехи мы карать не намерены, но за новые – не спустим.

И долго чесали в затылках мужики на обратном пути, не решаясь высказать сомнения даже друг другу: хороша щедрая землица – слов нет, но как бы не повернулось все по-старому. Всегда найдется кто-нибудь такой, что с удовольствием прокатится на мужицком хребте, да еще погонять будет. Обдумать все это требовалось не спеша. И тут уж «сумлевались» все трое, а не один Игнат…

* * *

– Эх, языка за зубами удержать не смогли… – Афанасий лежал, закинув руки за голову и глядя в затянутый паутиной потолок заброшенной избы, на которую не нашлось хозяина.

– Одно слово – бабы! – поддержал его Тимофей, нянча поврежденную в свалке руку.

Кузнецов подошел к заколоченному крест-накрест досками окну и свистнул часовому, вышагивающему взад и вперед с закинутой за плечо винтовкой:

– Эй, гражданин начальник!

– Чего тебе, арестованный? – остановился молодой, безусый еще парень, хмуря едва различимые на медном от загара лице белесые брови. – Не положено мне с арестованными лясы точить…

– Что с нами будет-то, а?

– Что надо, то и будет, – часовому было скучно, и он снизошел до «неположенного» разговора. – В Кирсановку завтра пойдете. Под конвоем.

– За что?

– За нарушение режима пребывания, – отчеканил солдатик заученные слова. – Отсутствовали неделю где?

– Да на охоту мы ходили!

– Знаем мы вашу охоту…

– Ей богу, на охоте мы были!

– Там разберутся… А ну – отойди от окна! Стрелять буду!

Ночью ни один из арестованных не сомкнул глаз. Очень уж тоскливо было на душе у всех трех. Только ведь отлегло немного – думали, что кончились все передряги, дальше Сибири не сошлют, ан нет! И тут влипли по самые некуда. Теперь, похоже, ссылкой не отделаться… Да и куда ссылать из Сибири?

В дальний путь их вывели на рассвете. До Кирсановки дорога не близка, а ни одной телеги или, на худой конец, верховой лошади в деревне Новой не было. Даже у охраняющих «ссыльнопоселенцев» солдат. А значит, топать трем бедолагам и конвоирующему их солдатику своим ходом.