Текст книги "Головастик и святые"

Андрей Филимонов
Головастик и святые

© Филимонов А., текст, 2016

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

* * *

Часть первая

Это вышло случайно. Все думали, что я мертв, и я не стал их разубеждать.

Из кинофильма «Профессия: репортер»

Микеланджело Антониони

1. Сибирский тракт, 7109 год от сотворения мира

Деревню основали близнецы Некрас и Немил, лихие бугровщики из-за Камня, которые явились в Полунощную страну в лаптях, а через год, от дербана татарских курганов, имели сапоги кожаные, кибитку нескрипучую, мушкет и двух чалдонок, купленных в Барабе за тридцать копеек серебром.

В тамошнем кабаке на тракте подслушали братья треп хмельного литвака о неграбленой еще княжьей могиле. «Отсюдова месяц итти к полунощи, опосля на восход, – говорил он другому пиотуху, – но ты не ходи, там злые шешкупы!»

Братья сели поближе, стакнулись языками, проставились двумя чарками и выведали все, что литвак брехал мечтательно. Из кабака ушли вместе и по темноте нарочно затоптали балабола в канаве, чтобы никого больше на авентюру к шешкупам не соблазнил.

2

Сами двинулись в путь. Нескучно ехали. Один правил кибиткой, другой проклажался с девицами. Потом наоборот делали и скоро уже сами не помнили: кто Некрас, кто Немил? Дни сменялись похожие, как травинки в степи, как соринки в глазу. Моргнул, и – нету. Жив – и ладно.

Сибирь тогда была меж русскими и татарами – вольная страна. Требовала сердца и воображения. Одной силой тут не прожить. Всегда такой найдется, кто переломает даже медведя. Близнецы легко схватывали, когда надо соколом, когда змейкой, на кого – волком, от кого – зайцем, поэтому до Оби доехали с целыми шкурами. Там узнали, что твердых дорог дальше нет, и путь их лежит сначала по большой реке вниз, а через двести верст – по притоку вверх.

Сменяли повозку и лошадей на лодку в четыре уключины. Пятиалтынные девицы оказались из речного народа, грести умели не хуже близнецов. Шли по реке, сплетаясь песнями: чалдонки пели странно, как будто зверек бегает во рту, но красиво, точно зверек этот – благородная горносталь. И незаметно для братьев наладился у них с девицами разговор.

– Слышь ты чё! – толмачил Некрасу Немил. – Язык-то у их не бесовской, а людской! Наше здрав будь по-ихнему торово, с богом – прошай.

Вот только имена понять не мог.

– Как звать тебя?

– Маська.

– А тебя?

– Маська.

Они, и правду сказать, были на лицо похожи, как луна и ее отражение. Только одна смеялась часто, а другая всё что-то думала.

– Ты кого нонче любишь – Маську али Маську? – веселился Немил, локтем тыкая брата в бок.

Некрас хмурился, ему от речной болтанки было худо и муторно, словно его из лодки выпихивают.

– Сам ты щучий корм, – ворчал сквозь зубы.

3

Дошли до слияния Оби с притокой, завернули в правый рукав. Против течения идти натужно, не до песен. Через две недели бросили якорь у высокого яра, у того самого места, что литвак живописал как червоточное. Берег весь в дырах, будто изгрызен. Из дыр глядят жители. Некрас фитиль запалил и стрельнул. Торово, шешкупы! Те разом попрятались. Не успел стрелок забить новую пулю – крик пробежал по тайге, и все замерло.

Оказалось, это она и есть, самоедская деревня. Ходы проверчены сквозь землю, чтобы кинуться в реку при появлении врага из тайги или уйти лесом, если чужая сила подгребет по воде. В невыходном положении, когда недруги караулят оба конца норы, самоеды разводят подземный огонь и зажариваются, освобождая из себя малые души, кои населяют птицу, зверя, рыбу, муравья, дерево, гриб и безвидную вредную силу. Зане вместо одного появляются семь, которые мстят обидчику и морят его до смерти. Так Маськи рассказали.

Близнецы посмеялись над басней. Некрас с мушкетом поднялся на берег. Немил с краткой пикой и фонарем залез в норы поглядеть, что из хорошего добра бросили хозяева, убегая. Нашел щучьи сапоги и шапку из лосиного вымени.

Некрасу хуже пришлось – он с богом встретился. Некрупного калибра бог, хозяин пауков и грозовых головешек. Только такого успели самоеды-шешкупы себе для защиты вымолить в лесу, у духовного амбарчика. Но все едино: силен. Восемь рук у него. Пришлось биться.

Он сперва Некраса закогтил и кровь пустил ему из-под ребер, но парень был с фитилем наготове, успел богу в брюхо пальнуть. У того через дыру сила и утекла. Некрас вынул ножик из-за голенища сапога, отсек супостату руки. Шесть срезал, оставил две, как у людей. С тех пор это место Рукибога называется. Когда брат прибежал на шум с веревкой, они вдвоем сволокли ослабевшего бога в нору и в темном углу поставили.

Маськи потом научили, чем кормить, но сначала восемь ран на груди Некраса залечили. Высосали паучий яд, которым у бога намазаны когти. Восемь лопушков приложили к телу, нажевали сонной коры, из уст своих напоили. Некрас заснул до осени богатырским сном.

Наутро шешкупы приползли из леса с дарами природы. Хотели идола своего менять назад. Только Немил не дал, оставил его у себя аманатом. Шешкупы стали покорные, слушались пришельца во всем, но не открывали место, где лежит ихний князь. Да это ничего дело, не к спеху – князь из могилы не убежит. Тут место неплохое – остановимся.

Срубил Немил дом, брата перенес в горницу. С нескушными Маськами коротал время, запоминал слова их смешные горносталевые. Любить – кыкыка. Это ж надо! А вскорости понесли обе…

4

Они детей рожали не просто так, а вот эдак: поздней осенью, когда по реке шла шуга и медведь, засыпая, ворочался в буреломе, взяли Маськи из добычи близнецов китайские платки шелковые, червем сплетенные, сделали рубахи с широкими рукавами. Зеленых и желтых перьев нащипали – цельную охапку унесли в баню. Некрасу всё знать хотелось, он через щелку подсмотрел, как чалдонки ножиком обрили волосы под круглыми животами и наклеили перья на срамные места и лядвия. Оделись в новые рубахи и обратились к братьям с объяснением, что уходят в лес, а назад появятся только весной.

Указав рукой на Полдень, веселая Маська сказала:

– В незимней стране родятся наши дети, на берегу великой реки дадим им жизнь.

– Далеко отсюда до незимней страны? – пытал любопытный Некрас.

– За три года полчеловека дойдет, – отвечали Маськи, и Некрас смекнул, что, значит, двинутся в путь двое, а заканчивать придется одному.

– Научи нас летать! – дерзко крикнул Немил.

– Летает тот, кто зимы не знает, морозом не целован. А вы люди холода. Лютая крепость ваших жил не даст вам перекинуться – разорвет нутро.

Сказав так, Маськи поклонились братьям и отправились в лес.

Некрас и Немил никогда прежде не зимовали так близко к Полуночи. Оттого не знали, какие тут скачут по лесу царские шубы, хороводы куниц да горносталей. Потом навострились из лука в глаз, чтобы шкура оставалась цела, стрелить белок и соболей и про своих Масек думать забыли до того весеннего дня, когда треснул лёд и с высоты раздался грай.

Посмотрели в небо: плещутся крылья. Так много, словно сама великая река пожаловала в мрачный край из незимней страны, где люди служат солнцу и пишут книги для мертвых. От весеннего птичьего крика у северного человека сердце перехватывает и в горле дрожь. Тоскует он, что пропадет после смерти. Ибо мастера делать вечных кукол из человеческих тел в этом краю по пальцам считаны и служат только князьям. Прочим – в яме гнить.

Братья обули чуни, пошли на крылатый шум. В лесу была круглая поляна, где снег оттаял. Посреди влажной земли, на куче перьев, нагие девицы стояли в черных масках с длинным клювом. Земля под их ногами дымилась, на руках каждая держала чадо. Дышали тяжело, но глазами стреляли радостно сквозь прорези масок.

– Берите, – сказали Маськи разом.

Немил руки протянул, а Некрас разгневался, крикнул:

– Птичий выблядок!

Схватил ребенка и бросил его на землю. Тот заплакал и обмер.

– Что ж ты, ирод, творишь! – вскинулся на брата Немил.

– Морок прочь гоню! Не бабы это, а волшба злая. Не бывать тому, чтобы птицы родили нам. И тебе, брат, не дам изливать семя в птичье гнездо.

– Да как же ты не дашь?

– Лучше убью тебя, брат!

– Сам тебя убью! – зарычал Немил и двинул железной рукавицей в лоб Некраса.

Тот упал, а Маськи подлетели и доклевали.

Дальше они много лет с одним мужем жили. Расплодились в дни силы его изрядно, каждый год летая на зимовье в Египет.

5. Коровинский район, незадолго до конца света

У нас в районе власть зовут Два Аппендицита. Когда-то она была начальником милиции по имени Александр Степанов, а точнее, Шурка Толстый. Потом решила выбраться в люди. Выборá прошли на высоком уровне современных политтехнологий. Ментовские «уазики» целое воскресенье развозили водку по избирательным участкам. Ящиками. Кто за Тóлстого? Подходи – пей. Так и выбрали. Надо было ее назвать Судьба Человека или Белая Горячка, что ли? Ну, да ладно.

Вы, может быть, интересуетесь, почему я употребляю в женском роде мужика с яйцами? У меня так язык поворачивается. Это ж не человек, а власть. Высшая сила. Стало быть – она.

Когда об наших выборáх доложили наверх, у губернатора случилась немая сцена. Минут пять она даже выматериться не могла, бедный пень. Только пыхтела и ножкой в лакированном ботинке возила по туркменскому ковру.

Потом велела запрягать «мерседес», госномер 001, и гнать на север дикой, к нам в гости, желая лично натянуть оба глаза на хитрую ментовскую жопу. Однако нашей власти кто-то капнул, что пизда с медным тазом летит к ней, как черный ворон, на всех парусах, и она тут же прихилилась в больничку. С аппендицитом. Ничего умнее не успела придумать.

А на другой день старейший районный коновал дядя Ваня Ржач всем рассказал, что своими руками удалил нашей власти слепую кишку еще в начальной школе. Тут мы нашу власть и окрестили.

У нас в народе имена плохо запоминают. Потому что никому не интересно, какой ты там по паспорту иванвасильич. Называют за дело, по делу и навсегда. Ну, или надолго.

Пока не заслужил народное погонялово, типа Иван Грозный, считай, тебя и нету в общественных глазах. Я, например, для всего мира – Головастик.

Сейчас расскажу.

6

В девяносто девятом послали меня управлять деревней, которая архиверно называлась Бездорожная. Иначе язык не повернется сказать. Потому что никаких дорог, хотя бы для смеха на карте нарисованных, туда не вело. При Столыпине, говорят, была конная тропа. Но как началась Гражданская, население деревни тихо село на жопу и перестало сношаться с внешним миром. Дорога заросла, сначала лопухами и репьем, потом молодыми елками, а к Отечественной встала стеной тайга, как будто ничего и не было.

Годы шли, но все мимо. Бездорожинцы тихо коптили небо, вылезая иногда на опушку своего дремучего леса поглазеть, что в мире творится. И аккурат перед Олимпиадой-восемьдесят обнаружили на обочине районной грунтовки указатель: «Бездорожная 5 км». Абсолютно от фонаря нацарапаны были эти кэмэ. Кто бы их, в натуре, считал? С какого будуна? В район, если очень надо, плавали на лодке, зимой гоняли прямо сквозь лес на лыжах – и очень даже запросто добирались. Но появление дорожного знака бездорожинцы всё равно отметили распитием бочки свекольного первача. По их мнению, указатель ясно указывал на тот факт, что большая земля о них помнит. И правильно делает!

Лет через десять после той исторической пьянки в сельпо перестали завозить водку. Потом Ленина убрали с денег, как Евтушенко и просил. Откуда знаю? Обучаясь в городской школе милиции, я намертво присосался к библиотеке, прямо как спрут.

Больше ничего в городе хорошего не обнаружил. Библиотеку да еще Кочерыжку, сироту, чудо в перьях. На улице подобрал. Взял ее с собой, после школы, в родные места своего зачатия и деторождения, – а там Шурка Толстый, сатана, правит бал. Не район, а красная зона. Он уже тогда был начальником всея милиции и у каждого, кто хоть малость поднимался, отжимал бабки. Да не просто, а с применением технических средств. Пытки сильно любил, торквемада жеваная. Особенно вставлять паяльник в задний проход малого бизнеса. Роща за селом, где находили отдельные части людей, так и называлась: Милицейский лес.

Я был против. Хотя совсем зеленый еще следачок, но отправлял письма в газеты и инстанции. Не потому, что я такой принципиальный или за справедливость, а просто мне людей жалко.

Ну и вот, однажды как-то вечерком пригласили меня товарищи по работе на лесопилку, где начальник мой, будто невзначай, с шутками-прибаутками, циркулярной пилой отхерачил мне кисть правой руки, которой я боролся за правду.

– Понял теперь? – спрашивает.

Ору от боли, но не жалуюсь. Потому что – кому? Такие морды вокруг! Товарищи по работе отвезли в больничку. Дядя Ваня Ржач заштопал ранку. Где-то через месяц уволили меня из ментовки в отставку и отправили на быстром катере к ебёной матери, в Бездорожную, представителем власти, которую тамошний народ в гробу видал со столыпинским галстуком.

Как сошли мы с Кочерыжкой на берег, мужики сразу встретили коварным вопросом:

– Ну что, глава, причапал?

Почтительно сняв кепку, отвечал: – Глава в городе, а я так – Головастик. Им понравилось.

7. Кочерыжка

Я дочь советской женщины и неизвестного солдата. Не то чтобы злая, просто не дура. Пример есть перед глазами. Мама моя, которая всю жизнь переживала, какая у нее будет пенсия. Переживала, а до пенсии не дожила, умерла в пятьдесят четыре с половиной года. Потому что нехрен мечтать о будущем. Такой нешкольный урок.

Отец на похороны не приехал, инородное тело. Он где-то до сих пор убивает людей по контракту. В Монголии, в Анголии. Мне плевать! Я ушла из дому после того, как дала маме уговорить себя на аборт. Все-таки дура! Да еще и официанткой устроилась. Когда Вовка спросил про родителей – наврала, что сирота. Не хотелось его ни с кем знакомить из своей семьи. Но не так уж и соврала. Мама вскоре прибралась. Отец в неизвестности.

Вообще-то они с детства мне снились мертвыми. Такой был кошмар. Иногда снилось, что сижу в тюрьме за то, что их убила. Вылетала ночью из кровати и обнимала мать. С ревом: прости, мамочка! А ей спросонья всегда неохота было выяснять, за что «прости». Днем она беспокоилась, что не хватит денег или что душманы отца рубают в капусту где-то в далеком Чучмекистане.

Конечно, я помню отца. Он бывал. Куклы, тряпки, обнимашки, крики «Кто на свете всех милее?» – все было. Но цирк уезжал – отца ждала машина, всегда ночью или рано утром, – а клоуны оставались. И мотали на ус: не можешь удержать свою радость, лучше и не начинай.

В школе у подруг почти ни у одной не было отцов. У Ленки был, но она всегда страдала, что мать на него вечно орет. За что? А просто под рукой. Кино и немцы эта ваша семья, хуже, чем у Льва Толстого. Кто-то обязательно куда-то торопится и что-то важное боится забыть.

Была бы я сейчас с ребенком, и что такого? Вовка незлой, взял бы меня в любом количестве. Когда мы познакомились, мама была еще живая, но уже доходила. Женский рак. Хирурги ее покромсали и бросили. Химия не помогала. За полгода до смерти выписали морфий. А она, зассыха, боялась уколов. Даже слышать не хотела о том, чтобы колоться самой. Меня попросила.

Хорошо помню тот день. Я пришла, она стонет и дрожит: больно ей и страшно. Всю жизнь была трусихой, а тут еще умирать. Но после укола случилось чудо: я увидела хорошую добрую маму, очень спокойную, понимающую. Маму, с которой можно разговаривать, и она слушает.

Это мне так понравилось, что я и сама решила попробовать. Только один разочек, конечно. Потом – другой, третий. Кончилось тем, что мы, как две наркуши, сидели под кайфом и болтали обо всем на свете. Смеялись и плакали в обнимку. Мама обещала, что будет заботиться обо мне с того света, где смерть уже позади и душа свободна от страха.

8

Такое было удивительное время, как счастливый сон, та весна, когда мама исчезала, а Вовка водил меня в кино и читал стихи русских поэтов.

Мы вот как познакомились. Он пришел в кафе, где я работала, сел за пустой столик. Вдруг подвалила компания урок в наколках. На районе у нас полно этого добра, индейцев разрисованных. Трое их было. Сели туда же, где Вовка. Я принесла, что заказали. Им водку с пельменями, ему пельмени без водки. Меню в нашем кафе простое, можно не читать. Урки выпили, закусывают, а Вовка замер над своей тарелкой. Они спрашивают: ты чё не точишь? Вовка посмотрел на них и говорит: мне западло! Они вскинулись: за базар отвечай! А Вовка им: отвечу! Я прислушиваюсь, мне стало интересно, что этот рыжий наплетет. И слышу, как мой будущий законный супруг разговаривает с блатарями на их родном языке:

– Шкур дерете?

– Ну.

– За щеку берут?

– Ну.

– Потом приходят сюда и ложки суют в поганый рот. А я не защеканец. Мне западло.

Развел, как детей в цирке. Эти трое молча встали, кинули деньги на стол и ушли. Я не удержалась, подмигнула ему одобрительно: мол, ну, ты, рыжий, даешь! Он, такой довольный, подозвал меня:

– Будьте любезны, барышня, уберите за этими гражданами.

Сваливаю на поднос тарелки и говорю ему на вы, хотя самой смешно:

– Не боитесь, что они за углом ждут, когда вы пообедаете?

Он головой качает:

– Знаю секрет.

– Какой?

– Могу рассказать. По телефону, если дадите номер.

В тот раз я ничего ему не дала, типа девушка гордая. Но запомнила. И он на меня запал, приходил каждую мою смену. Хорошее было время.

А те чучела в наколках ему все-таки наваляли как-то вечерком. Но Вовка не расстроился. Он не из таких.

9. На крыльях мечты

В Бездорожной люди живут мечтательно. У семидесятилетней Матрешки всю жизнь была мечта насрать мужу на лысину. Выходила за кудрявого. А он возьми да облысей на третьем году совместной жизни, после ядерного испытания в соседнем районе. Молодая жена приняла этот факт за личное оскорбление. Прозвала мужа Лениным. За ней все подхватили.

Но до поры, кроме тихой матрешкиной ненависти, Ленину ничто не угрожало, пока в девяносто втором с Дальнего Востока не дембельнулся Кончаловский. Был он внук, не то правнук деда Героя, который нарисовал самоедскую камасутру. А свою кликуху вот как заработал.

Служил парень в Находке военно-морским киномехаником. Тогда еще крутили кино на пленке, которая почти каждый сеанс рвалась, будучи изжевана множеством кривозубых советских проекторов. В будке имелся особый станок, чтобы на скорую руку латать киноленты. Потому что матросы являлись в кино подрочить на фильмах «дети до шестнадцати не допускаются» и орали матом, если на экране бабу вспучивало пузырем, и вместо булок Маленькой Веры загорался белый свет. Могли подняться в будку и настучать по ушам, хотя кто виноват, что такая техника?

Короче говоря, устал наш земляк каждую субботу получать в бубен и вот что придумал. Собрал обрезки голых баб из разных кинофильмов, склеил их между собой на станке. Картина получилась короткая, но сильная. Зрители кончали на третьей минуте. Балдежные молодежные ихние сперматозоиды пулей пробивали крышу и улетали в открытый космос оплодотворять вражеские спутники-шпионы. Вот за эти киносеансы, проходившие с аншлагом, но в тайне от начальства, и прозвали нашего односельчанина Кончаловским.

Интересный он был, непростой. Скучал в деревне, как Евгений Онегин. Кипит, говорил, мой разум воспаленный. От скуки ходил за реку пускать под откос передвижные кровати-саморезы. Построил самолет из журнала «Техника – молодежи». На два лица. Сперва все бздели с ним летать. Ждали, когда он расшибется в коровью лепешку. Да хрен-то! Кончаловский гордо реял над деревней, а убиваться даже не думал. Тут все поняли, что машина у него крепкая, хоть и из чего попало сделанная. Матрешка первой рискнула отправиться в небо.

Сепаратно договорилась она с Кончаловским, что полетят на рассвете. Залезла в самолет и велела катать себя по ленинским местам, то есть над участком, где ейный муж, не покладая рук, выращивал плодово-ягодное сырье для перегонного куба. Но ничего не сказала, зараза, пилоту о том, что взяла с собой ножик. Уже в воздухе выпилила на пассажирском месте дырку под размер жопы. И приступила к бомбометанию, как только увидела, что внизу заблестела проклятая ненавистная лысина.

Что сказать? Точности ей не хватило, но кучность была хорошая. Ленин дико охуел, когда с неба посыпались говны. И он их будто притягивал магнитом, сколько ни прятался в зарослях сахарной свеклы. Мы потом всё удивлялись, как могла простая русская баба накопить в себе такое количество боекомплекта. А Кончаловский ничего не знал о том, что происходит сзади него, на пассажирском месте. Он только слышал дикий хохот, но думал, что это у Матрешки от нервов. И не мог понять, зачем Ленин машет снизу ружьем.

Устроила, короче, бабка праздник авиации. Как писали раньше в газетах, «отважных воздухоплавателей встречали всем селом». Впереди Ленин с двустволкой. Кто-то вилы прихватил. Потому как думали, что это их единственный летчик с глузды съехал.

Прыгая на кочках, самолет подкатил к толпе. Еще крутился пропеллер, а народ уже взял машину в кольцо, чтобы задать Кончаловскому пару ласковых вопросов. Но тут все увидели Матрешку, которая соскочила на землю, как молодая коза, и, с лыбой до ушей, гордая, пошла к своей избе, ни на кого не глядя.

10

Весело жили. Вот я к чему. А что рассказываю беспорядочно, так по порядку опер дело шьёт. И то криво выходит.

Дед Герой любит повторять: реку бог нассал, то святая кривизна. Ему сто пятьдесят лет. Медалей на пиджаке три кило. За Крымскую войну, за Турецкую, Георгий солдатский, Красная Звезда. Полный иконостас. А на фронтах ни разу не был. Его река награждала.

В позапрошлом веке, когда был молодой, забрили его воевать с узкопленочными. Турками, то ли японцами – он не помнит. Потому что не доехал до театра боевых действий. Сошел на станции за кипятком и пропал – как в воду канул. Объявился в родных местах через полгода. Сидит в камышах на берегу Кыкыки, нашей таежной речки, смотрит на деревню и прикидывает, как быть. То ли сказку наврать про свои боевые заслуги, то ли во всем признаться. Дезертир, он по первости, как целка, застенчивый.

Сидит вздыхает, как вдруг прямо в глаз ему прыгнул солнечный зайчик. Что-то яркое блестит у самого берега. Нагибнулся он, пошерудил руками в тине, вытаскивает. Решил сначала, что золотой червонец. Потом сообразил: медаль. Царская корона выбита, а сверху две буквы, Н и А. Глазом читается: НА. Как будто река говорит: на тебе!

Вот так награда нашла Героя в первый раз. Сомненья прочь, повесил цацку на рубаху и гоголем в Бездорожную вошел. Ничего, что из Манчжурии с севастопольской медалью! Народу насрать. Главное – Крым наш.

Дальше, по ходу исторических событий, Герой уже четко действовал. Мазал пятки с призывного пункта и бегом на Кыкыку. Речка, тихо вздыхая, выплескивала на берег медаль. Или орден. Похоже, сильно она его любила.

11. Самоедская камасутра

Видела я разное блядство, но такого, как в деревне, куда нас с Вовкой сослали, – никогда.

Дали нам домик возле школы-четырехлетки. Из всех удобств одна лампочка на две комнаты. Сортир во дворе, а в сенях умывальник, куда надо воду таскать ведром из колодца. Ну, думаю про себя, попала ты! Вот тебе и с милым рай в шалаше! Получи – распишись.

Вовка, шиложопый, только чемоданы затащил, сразу утек по деревне носиться, с людьми знакомиться. Начальничек хренов. А я села у окна и заплакала. Реву и размазываю сопли по грязному стеклу. Думаю: что же такое? Буду я, как Золушка, эту срань выгребать? Утерлась рукавом, взяла кочергу и высадила окошко начисто. Вот тебе, дорогой муж, генеральная уборка. Только хотела взяться за второе окно, как заскрипела дверь и послышался голос шуршащий, как песок:

– Ты, смотрю, горячая девка. Это славно!

Стоит на пороге дед, две тыщи лет. Как дошел и не рассыпался – загадка. Оперся на палку, дышит тяжело, на груди брякают медали. Я ему говорю:

– Вы зачем такие тяжести носите? Надорветесь.

– То жизнь моя, – шепчет дед.

Я заржала. Нарисовался Кощей, блядь, Бессмертный.

– А смерть, – спрашиваю, – в яйце?

– Ядра, милая, у меня каленые. Хочешь потрогать?

– Ага. Сейчас потрогаю. Кочергой.

– То-то звону будет, как на Пасху. – Взбодрился, смеется. – Присесть бы, что ли, пригласила?

– Не могу. Вы жопу замараете или порежете, не дай бог. Видите, порядок навожу.

– Не журись. – Угнездился на чемодане. – Бабы скоро придут на помочь. Занавеси, тарелки – все притащат. А ты хочешь, мы с тобой, чтоб не скучать, книжку почитаем? – И достает из штанов амбарную книгу. – Я вдоль по речке хожу, на чудь гляжу, в юртах ночую, картинки рисую.

Потом я узнала, что дед Герой, когда заводится, начинает говорить стихами. А в книжке у него была сплошная рукописная похабщина. Рисунки пронумерованные сделаны цветными карандашами. Женщины там и мужчины, молодые и не очень, все узкоглазые, кто друг на друге верхом, кто боком пристроился, а кто – раком. И еще всяко разно. И даже крупные планы, как в настоящей японской порнухе. Дед страницы листает, бормочет:

– Глянь-ка сюда, тебе понравится, мужик-самоед и его красавица. Сидит в обласке на большом елдаке. Оба проклажаются, на волнах качаются. Мужик не шелохнется, а то лодка перевернется.

– Что же они не сойдут на берег? – спрашиваю, разглядывая рисунок с девкой, которая голыми ногами обхватила бедра мужика на дне лодки. – Неудобно же.

– Да ты попробуй сначала, чтоб тебя так раскачало. Речка ласковая, на волнах подбрасывает. Ты раскорячилась, дыркой горячей на хер залезла, сладко и тесно. Хотя не гребете, а в рай попадете.

Заболтал дед, засмотрелась я на картинку, себя в той лодке представила и не заметила, как трусы намокли. И как Вовка зашел. Поворачиваюсь, а у него глаза по пять копеек. Старый хрен рядом не просто так сидит, сунул руку мне под юбку и гладит жопу. Срамота, хуже японской порнухи. Да еще окно разбито.

12. Чертовы ворота

Утро туманное, динь-динь-динь, в огороде пацан таскает за рога козу с колокольцем. Коза, едреный олень! Пятнадцать лет назад мир вывернулся наизнанку.

Прямо на второй день нашей с Кочерыжкой жизни в деревне это было. Накануне убрались в избе и получили от местной общественности перину мягкую, как туман.

Наутро ввалились в дом три веселые бабы, у каждой черные волосы заплетены в две косы. Принесли хлеб и стерлядь на завтрак. Хохотали, накрывали стол и через стенку спрашивали у Кочерыжки, сколько я за ночь ей кинул палок. Кочерыжка еще со вчера стеснялась от того, как деревенские озабочены темой ебли.

Надел я штаны, пристегнул деревяшку и пошел на берег. От стерляди отказался. Пускай ведьмы сами ее жрут.

У реки по пояс в тумане стояли лучшие люди села. Дед Герой, конечно. А еще Ленин, Трактор, большой мужик – ноги колесом, Седьмой, Молодой Мафусаил и другие. Обсуждали новости. Будет Ельцину импичмент или нет? Поручкались со мной, стрельнули закурить и продолжили.

– Коммунисты мудаки, – задумчиво рассуждал Трактор. – Ельцин бандит. Из чего, спрашивается, выбирать?

– Ельцин вор, – возражал ему Ленин. – Ему до нас дела нет, потому что у нас украсть нечего. И хорошо. Живем сами, как можем. Бандиты, Трактор, под красным флагом ходят. На флаге орудия пытки: серп, которым чикают по яйцам, и молот – для бабского пола.

Ленин пострадал от советской власти дважды. В молодости был опален дыханием ядерного взрыва, при Горбачеве судим за бражку и самогоноварение. Его стоило назвать Рейганом по причине оголтелого антикоммунизма. Но первое прозвище уже прилипло.

– Вы бы лучше пристань починили, – вмешался в ихнюю политинформацию Седьмой. – Заладили с утра: ибичмент, ибичмент. Лишь бы не работать. В колхозе хоть чё-то заставляли делать. Теперь маемся на этой свободе, как говно в проруби.

– А ты езжай, Семочка, в мир, – прошелестел насмешливо Герой. – Найди себе дело. Займи ум вопросами.

– Ты же знаешь, я в мир не верю.

– Чем хочешь клянусь: он есть. Я там бывал не однажды.

– Тебе, мудозвону, и подавно не верю.

– А в Ельцина и Зюганова веришь?

– Нет, конечно. Это просто картинки в телике.

– А телик откуда?

– Из магазина.

– Значит, в магазин ты веришь?

– Не-а. Просто знаю, что телик оттуда.

– Во что же ты веришь, Семочка?

Седьмой пошевелил бровями и ответил:

– В бога.

Все загоготали. Это, похоже, была козырная шутка, типа «мы начинаем КВН». Я не просек, в чем юмор, но ничего – стою, курю, дипломатично сплевываю на землю. Всем видом излучаю желание и готовность узнать побольше о жизни вверенной под мою деревянную руку территории. Тогда Молодой Мафусаил, дядька непонятного возраста с бородой до пупа, который выпирал у него сквозь дыру в майке, как фига, на меня посмотрел и говорит:

– Ну, что, Головастик? Ты начальник, тебе его и кормить.

– Кого?

– Бога нашего.

13

Я ценю красивые приколы. Включил петросяна и давай расспрашивать. Что ихний бог ест? Сырое или вареное? С ложечки кормить, или обучен он использовать вилку-нож? Только мое выступление им не понравилось. Помрачнели мужики. Вижу, что не туда заехал, и прикусил язык. Молчу, и они молчат. Молчали долго, я уже начал забывать, о чем разговор, когда Трактор хлопнул меня по спине и говорит:

– Айда!

Серьезные такие, как на похороны, мы пошли… Хотел сказать, по главной улице, да только нет никаких улиц в Бездорожной. Избы, как грибы, раскиданы по холмам, по оврагам… Будто бы их не строили, а они сами выросли, где захотели. То есть полное ощущение, что живые. Подходишь к дому, а он на тебя смотрит. Хочется поздороваться. Но я сдерживался, чтобы за дурака не приняли.

Удалились мы из деревни туда, где начинается кладбище. Но к могилам не пошли, на тропинку свернули и вниз спустились на сорок шагов. Я про себя считал шаги от волнения души и медвежьей болезни. Сильно хотелось в кусты, по большому делу. Но тут явно был не тот момент, чтобы проситься на горшок.

Потихоньку, и сперва для меня почти незаметно, мужики принялись как-то чудно притопывать правой ногой. Ударят о землю, потом мягкий шаг левой, и снова удар. И с каждым шагом все сильнее. Маршировали они такой раскорякой очень ладно, даже хилый Герой не выбивался из общего ритма. Я не знал, повторять за ними или воздержаться. Решил без команды не совершать лишних движений, шел, как обычно, только чуть сзади.

Потом все резко встали. Слева и справа от тропы торчали два березовых столба выше человеческого роста. Мужики по-бычьи наклонили головы и загудели хором. Каждый при этом гонял во рту языком длинные нерусские слова. Вот такие как будто:

Косолятап лоожогу колбасэм сельчим-долил

До бесконечности. До звона в ушах и полного моего изумления. Я слушал, слушал и тоже загудел с ними. Что, думаю, так стоять? Вдруг откуда-то коза чешет с колокольцем на шее. Мимо нас, между столбов пробежала и – брык на бок. Глаз закатила, язык вывалила, лежит. Талгат видит, что все в порядке, идти можно, и командует: