Текст книги "Шлепушка"

Андрей Фролов
Шлепушка

ВНЕ ВРЕМЕНИ

Симпатичный психиатр добр ко мне. Он всем видом сообщает, что у него и в мыслях нет провоцировать меня. Сидит рядом, внимателен и заботлив. Аккуратно раскладывает записи, диктофон, папки с тестами и стопки цветных картинок. Вопросы задает вкрадчиво, но честно. Если и пытается ввинтиться в мою разболтанную душу, то без причиненной обиды.

Меня его проявления заботы приятно удивляют. Но не трогают.

Я невыносимо хочу спать. Но сон не приходит даже после многочасовых страданий. Мечтаю о снотворном, причем в ударной дозе. Мозг стал пластилиновым блином, по которому протягивают колючую проволоку. Апатия и усталость достигают таких пределов, что я не могу оторвать зад от стула. Журналы и настольные игры не привлекают.

Осознание ловушки, в которую пойман разум, заставляет меня-внутреннюю выть и трястись в спазмах. Вовне эти проявления не пробиваются. Только благодаря крохам самоконтроля я избегаю смирительной рубашки, способной сделать мое положение еще хуже.

Доктор задает вопросы. Я отвечаю. Диктофон уставился на нас алым огоньком и честно записывает слова, шорохи и паузы. Постепенно мое сознание переступает черту критического утомления. Психиатр тает в мутном облаке пара, в эпицентре которого поблескивают элегантные очки.

Я больше не контролирую мысли. Стена превращается в упитанную зебру и иноходью убегает в бескрайнюю степь забвения. За растворившимися обоями обнажаются прозрачные трубы, ползущие по периметру кабинета. По ним текут липкие человеческие грехи, и я слышу каждый. Вместо лампочки в настольной лампе подвешен светящийся розовый язык. Он шевелится.

Звуки кабинета мерно падают в пластиковый стаканчик на каплесборнике водяного кулера. Я способна выпить их, как забористый самогон. Листы блокнота сворачиваются в куколки, и через мгновение из них вылупляются бабочки. У них черно-желтые крылья и жала, способные проткнуть детскую ладонь. Шуршание перьев за окном отпечатывается на потолке замысловатым узором. Я знаю, что это вороны…

Совершенно не помню, как тут оказалась. Моими последними воспоминаниями остаются…

День 0, понедельник.

…Птицы и яркое летнее солнце. Лучи его так неистово пробивают тополиную листву, что вызывают желание насвистеть беззаботный мотив. Воробьи в пышных кустарниках галдят так, что в ушах стоит звон. Заботливо высаженные вдоль дома цветы (я не знаю ни одного названия) благоухают, словно кто-то расплескал дорогущие духи.

Людмила Павловна встречает у среднего подъезда обычной пятиэтажной хрущевки, каких здесь в переизбытке. Одной рукой я удерживаю кошачью переноску, другой рассчитываюсь с таксистом – тот смотрит сонно и даже не предлагает подержать Цезаря…

– Здравствуйте, Ирина! – Старушка подходит к машине. – Мы заждались!

Невысокая, пухленькая, одетая в синее ситцевое платье. На вид лет семьдесят, но легко может оказаться и больше. Светлые, чуть отливающие медью волосы Людмилы Павловны туго утянуты в «конский хвост».

– Кто это тут такой хороший? – улыбается она и заглядывает в переноску.

– Это Цезарь… – Я тоже давлю из себя улыбку и обмираю, когда любимый кот забивается к задней стенке и шипит. – Вы его простите… Жара, перенервничал с дороги. Вообще он милый… И чистоплотный, я обещала.

– Верю-верю, Ира, не переживайте. Давайте-ка лучше помогу!

И действительно помогает, с неожиданной для своего возраста сноровкой прихватив один из чемоданов. Я забрасываю на плечо сумку с фотоаппаратом, поднимаю клетку с полосатым хамом и закатываю второй чемодан на разбитое крыльцо. Двор рассмотреть не успеваю – мы с хозяйкой квартиры входим в подъезд, хлопком двери отсекая сухую июльскую жару.

Избранное мной жилище находится на первом этаже, с лестницы направо. Дверь старая, но замок стоит новенький, надежный.

– Проходите-проходите, – щебечет женщина. – Чувствуйте себя, как дома! Не хоромы, конечно, но жить можно.

Примостив чемоданы, опускаю переноску на пол (Цезарь крутится и тревожно мявкает), снимаю кофр с техникой и осматриваю узкий коридор. Он упирается в нишу-кладовку. Перед ней, напротив друг друга, две комнаты. Справа от меня дверь в совмещенный санузел, мимо него можно пройти в крохотную кухню. Полы устилают знакомые с детства листы оргалита. Крашенного, что ужасно, темно-вишневым.

Людмила Павловна продолжает суетиться. Она мила в своем стремлении подать товар лицом, а я внимательно слушаю и своевременно киваю. Мне представляют посуду и печь, кровать в одной комнате и диван во второй. Телевизор, который мне не нужен. Внушительный моток «витой пары» возле входной двери.

Затем мы идем в ванную-туалет, где хозяйка с нарочитой скрупулезностью переписывает показания счетчиков. Заглядываю в раковину. Сразу обращаю внимание, что сливное отверстие огромно. И не имеет даже намека на пластиковую решетку или сетку. Так что если туда упадет кольцо или серьга…

Над раковиной зеркало, в котором я разглядываю собственное отражение – короткие волосы растрепались, под глазами легкие тени, – но в целом остаюсь довольна. И не сразу понимаю, что зеркало встроено в дверцу классического шкафчика из американских ужастиков. Того самого, который закрываешь, под удар тревожной музыки обнаружив за спиной…

Под аккомпанемент рассказа Людмилы Павловны я заглядываю в тумбу под раковиной. Обнаруживаю батарею бутылей со средством для прочистки канализационных труб. Там же притаилась двухлитровая стеклянная колба, на первый взгляд наполненная печной золой. Вспоминаю условие, киваю и выпрямляюсь, чтобы проверить душ.

– Надолго вы к нам?

Я выхватываю этот вопрос из плотного потока информации и осторожно пожимаю плечами.

– Месяца на четыре. Может, больше. Все от сроков запуска зависит, вы же понимаете…

Людмила Павловна улыбается, удовлетворенная перспективой, и ведет меня дальше.

Не могу сказать, что освещение ввода в строй нового энергоблока мощностью 400 мегаватт на местной ГРЭС является венцом карьеры, к которому стремится каждый журналист. Но не в моем положении привередничать: поездка мне нужна. Очень.

И дело даже не в мудаке Олеге. Дело в главреде Мише, у которого последние полгода я отнюдь не на хорошем счету. Поэтому буду добросовестно «работать работу», не пропуская ни единой мелочи. И даже квартиру на радость скряг-бухгалтеров нашла такую, что дешевле некуда. Редактор просто обязан это оценить…

Цезарь жалобно мяукает, умоляя дать волю. Мысленно прошу его потерпеть и продолжаю впитывать инструкции. В нише замечаю два скатанных трубами ковра, притулившиеся в дальнем углу кладовки.

– А постелить можно? – осторожно интересуюсь я. – Уютнее станет…

Провожу пальцем по пыльному ворсистому краю. А Людмила Павловна за моим плечом вдруг ойкает и едва ли не подскакивает.

– Нет, Ирочка! – торопливо бормочет она, с колхозной простотой сократив психологическую дистанцию и уже наверняка записав меня в «доченьки». – Совсем забыла про пылесборники эти, на дачу нужно увезти… Я мужа попрошу, он заберет…

И выходит из кладовки, оттесняя наружу и меня.

Я довольна вариантом. И не потому, что едва сошла с поезда (плюс такси от Ачинска), да еще на такой жаре. Квартирка мне и правда нравится. Пусть и не княжьи хоромы, да на вишневом полу темнеет огромное пятно, все равно нравится.

– Постоялец варенье расколотил, – перехватив мой взгляд, с виноватой улыбкой комментирует Людмила Павловна. И снова ведет на кухню, где на самом деле хранятся разнокалиберные банки с аппетитной малиновой массой. – Угощайтесь, если захотите, это я специально для гостей варю…

Она передает мне ключи. Показывает, как пользоваться дверным замком и подцеплять ногтем западающую кнопку на домофонной трубке. Бормочет напутственное и наконец-то оставляет в одиночестве.

Облегченно вздохнув, выпускаю Цезаря. Кот выбирается из переноски. Настороженно, недоверчиво. Нюхает воздух, пол, углы, отправляется в обход новых владений.

У нас с Цезарем непростые отношения. Дружеские, но обособленные, где каждый, по себе, а периоды близости с мурчанием на коленках давно стали штучным товаром. Правда, от этого куда более ценным.

Вынимаю из клади кошачий лоток, застилаю старыми газетами из кладовки. Соображаю, что с дорожки надо бы присесть и самой; после чего иду на кухню и закуриваю в форточку. Хозяйка просила дымить пореже, особенно когда погода позволяет выйти на крылечко. Но сейчас я устала.

Картина за окном пасторальна до умилительных слез. Бабульки на лавочках (наверняка уже обсуждают мою персону, одежду и обилие багажа). Детишки на качелях (смех и отчаянный скрип железных труб). Жирный рыжий кот дремлет в теньке. На березовых ветвях перекликаются обсидиановые вороны. Не грязно-серые помоечники, каких полно дома, а почти скандинавские вестники битв, клювастые и угольно-черные.

Жить можно. Городок в меру уютен, в меру чист. Приживемся.

Утащив чемоданы в комнату с кроватью, неспешно разбираю вещи.

– Ну что, Цезарь, как тебе берлога? – спрашиваю, когда тот появляется на пороге.

Правитель Рима не снисходит до ответа. Щурит зеленые глазищи, но хвост задирает трубой и чуть заметно трется плечом о косяк. Он все еще кажется вымотанным поездкой. Вспоминаю, куда сунула НЗ кошачьего корма на первое время. Но раскопать не успеваю – во входную дверь осторожно стучат.

Невольно вздрагиваю. Гадаю, что Людмила Павловна заметила дым из форточки. Выдумывая наивные оправдания, иду открывать. Но причина визита кроется в другом. Хозяйка неловко мнет в руках бумажки с показаниями счетчиков.

– Ирочка, – говорит она негромко, – вы простите, но я хотела убедиться, что вы помните про условие.

Да, помню. Такое не забудешь. А еще о таком не сообщишь редактору, даже если именно в этом кроется смехотворная стоимость аренды. Пусть лучше считает, что я умею торговаться, чем знает, что Людмила Павловна одержима приметами, бредущими по краю старческого невроза.

– Конечно, – как можно дружелюбнее отвечаю я. – Каждый вечер выливаю в раковину колпачок «Крота». Раз в неделю добавляю в средство чайную ложку порошка, что хранится рядом с запасами «жидкого бура». Ничего не забыла?

– Нет, доченька, все верно! – Женщина расцветает в улыбке, за которой притаилось легкое душевное расстройство. – Ты добавку экономно используй, ее достать сложно. Муж ведрами болотную тину просеивал, чтобы нужную траву найти и высушить! Зато запах убирает как по волшебству, а в подвале ни крыс, ни тараканов.

Мне хочется фыркнуть. Засмеяться. Припечатать ладонь к лицу и откровенно потешиться над дремучестью местного люда. Но я не стану и лишь послушно киваю. Да, неведомая дрянь с местных болот в сочетании с «Кротом» убивает запах и изгоняет крыс. Пусть так, а первый платеж уже переведен на сбербанковский счет Людмилы Павловны.

– Тогда еще раз доброго дня! – мелко кивает та, семеня по ступеням. – Отдыхай, доченька. Если понадоблюсь, я в соседнем подъезде, номер мой у тебя есть…

Я прощаюсь и осторожно закрываю дверь. Иду в ванную, извлекаю из тумбы банку. В ней два литра сухой серой массы – то ли высушенной грязи, то ли пепла, и у меня нет никакого желания изучать ее вблизи. Поморщившись отражению в зеркале, прячу банку.

Вечереет.

Я выкапываю из чемодана пакетик «Вискаса», кормлю Цезаря и иду прогуляться. Жара спадает, над крышами носятся стрижи. Через час возвращаюсь к разбору вещей, но бросаю на полпути и лезу в душ.

Как всегда на новом месте, первую ночь я провожу беспокойно.

Часто просыпаюсь, в приторможенном испуге соображая, где нахожусь. Встаю, чтобы открыть форточку. Цезарь предпочитает моему обществу подкроватное пространство, но я не тороплю его с освоением жилья. Мой очередной временный дом издает звуки, к которым мне тоже предстоит привыкнуть. Воздух в городе чист настолько, что утром я ощущаю себя перерожденной, несмотря на тревогу и усталость.

День 1, вторник.

Утро написано ярчайшей акварелью в стилистике Стива Хэнкса: солнечные пятна чередуются с мягкими глубокими тенями. Стекла домов и машин сверкают, березы и тополя шепчут листвой, и даже вороний грай кажется вовсе не угрюмым.

Еще до того, как раздернуть шторы, я отчетливо слышу женские голоса. Слышала их еще до пробуждения. Акустика чудовищная. Словно спала в туристической палатке, вокруг которой собралась толпа. Но запечатывать форточку нельзя – часы еще не пробили семь, а припекает, будто в полдень…

Выглядываю, обнаружив на подъездной лавке четырех женщин. Возраста Людмилы Павловны, упитанные и лысеющие под похожими косынками, все они отличаются удивительно громкими голосами.

Женщины активно обсуждают чьего-то мужа. Его рыбалку, очередной литр водки и разбитую фару. Сплетни, долетающие до меня в это ослепительное утро, настолько лубочны, что я мгновенно крещу происходящее «Лавочкой-FM».

Одна из квартета радиоведущих (грузная, в комбинезоне поверх розовой блузки), матерится так, что позавидовали бы дальнобойщики. Я не ханжа. Более того, за внешний вид и характер в редакции неоднократно шутили про яйца, которые у меня есть в противовес парочке мягкотелых коллег-мужчин. Но от потока брани, льющегося из уст бой-бабы, становится неуютно…

Вернувшись из туалета, варю сосиски и кормлю Цезаря остатками НЗ. Спутник одинокой независимой женщины трется об ноги с обожающим взором. Завариваю чайный пакет и закуриваю, стараясь стоять за тюлевой шторой, чтобы не было заметно с лавки.

Через двор пробегает кот. За ним еще один.

Придвинувшись к подоконнику, замечаю, что площадка перед домом заполнена бродячими животинами. Черно-белые, серые, давешний рыжий. Не меньше семи зверюг. Все они вертятся вокруг мисок в траве, куда сердобольные старушки складывают объедки.

Из соседнего подъезда появляется пятая женщина – худая, сгорбленная, увенчанная таким воздушно-белым шаром тонких волос, что напоминает одуванчик. Помахивая пакетом, она идет к месту кормежки и во весь голос (кошусь на часы на микроволновке и убеждаюсь, что сейчас лишь 6:42) призывает кота по кличке Вася.

Призывает своеобразно. Раз за разом выкрикивает имя на одной ноте и вообще не делает пробелов, отчего двор наполняет фальцетное:

– Васявасявасявася!

Я умиляюсь дружбе женщины и одного конкретного кота из всей уличной стаи. Умиляюсь ее манере звать Васювасювасю. С удовольствием докуриваю, торопливо расправляюсь с завтраком и допиваю чай. Цезарь после сна выглядит чуточку спокойнее. Но все равно кажется настороженным, будто сыщик, почуявший опасного бандита.

– Во двор без меня ни ногой, – улыбаюсь я, поглаживая питомца за ухом. – Видал местных? Сразу хвост накрутят…

Кот благосклонно принимает ласку, но смотрит так, словно я сморозила глупость.

Иду умываться. Подстригаю ногти, ссыпав обрезки в бездонный зев раковины. Окончательно рассовываю по местам шампуни, кремы и полотенца. Ухожу. Цезарь не провожает, но я не в обиде.

Бабульки на лавочке провожают внимательными взглядами. Улыбаюсь. Какой ярлык я заслужу от радио «Лавочки»? Разведенка? Лесбиянка? Проститутка? Мне все равно – утро столь оптимистично, что испортить настроение не сможет даже недобрый шепоток за спиной…

Первый рабочий день выходит хорошим, но слегка скомканным и не очень-то продуктивным. Заканчиваю рано, а потому решаю прогуляться.

Вернувшись во двор, я почти не удивляюсь, обнаружив радио «Лавочку» на прежних трудовых постах. Из утреннего состава исчезла матершинница и молчаливая худышка, но их места заняли две женщины схожего покроя, окраса и года выпуска. В траве лениво бродят кошки. Бездомные, но регулярно подкармливаемые. Я задумываюсь, что будет, если одна из не привитых от бешенства зверушек исцарапает ребенка.

Киваю женщинам, но ответной реакции не дожидаюсь.

Неловко стучась коленями о магазинные пакеты, вхожу в прохладный подъезд, провожаемая вороньей перекличкой. И успеваю заметить, что хвостатые оборванцы обходят мое крыльцо стороной. Предполагаю, что в одной из соседских квартир живет агрессивный пес, и делаю важную мысленную зарубку: ни за что не допустить, чтобы Цезарь сиганул на лестничную клетку…

Остаток дня пролетает в ленивой неге, поедании пиццы и поочередном просмотре «Анатомии страсти», «Хорошей жены», «Великолепного века» и «Форс-мажоров». Цезарь пребывает в благостном расположении духа и даже устраивается рядом. Под вечер, изучив почту и полистав «Одноклассников», я закрываю ноутбук и стелю постель.

Уже укутываясь в кокон из пустого пододеяльника, вдруг вспоминаю про условие Людмилы Павловны. Снисходительно улыбаюсь, но из постели выползаю. Цезарь, сидящий рядом с кроватью, чудом избегает пинка и с недовольным «мяфк» мечется под нее. Кажется, сегодня он снова не намерен спать на привезенной из дома подстилке, предпочитая сумрачную прохладу.

Иду в ванную, морщась от яркого верхнего света. Вынимаю бутылку с ядовитой химией, аккуратно отмеряю розовый колпачок и выливаю в сливное отверстие. Пахнет резко и противно, я спешу покинуть уборную; но тут обращаю внимание, какая потрясающая слышимость царит во всем стояке.

Если прислушаюсь, то смогу подсчитать, сколько раз сосед с третьего этажа испортил воздух или о чем спорят супруги с пятого. Шумят унитазные сливы. Льется вода в душах. В трубах раздаются голоса, и, верь я в существование загробного мира, могла бы предположить, что это завывания грешников.

Кажется, получается разобрать отдельные напевы и даже фразы. Но для этого нужно наклониться над раковиной и опустить ухо к отверстию слива. А этого мне делать категорически не хочется… Более того, при одной мысли о подобном меня охватывает неуместная в такую жару дрожь, и я торопливо ухожу в спальню…

В целом вторая ночь на новом месте проходит чуть более спокойно.

Впрочем, нет.

Первый раз я все же просыпаюсь в «тревоге нового места», упустив ориентацию во времени и пространстве. Но почти сразу узнаю очертания мебели, светлячков дремлющего ноута и возвращаюсь в сон. Еще огорчают пружины продавленного матраса, вступившего в интимную связь с моей поясницей. Ну и соседи сверху не спят до четырех, шумя водой и шляясь по квартире так, что скрипят напольные листы.

Сквозь дрему я раздумываю, не прикрыть ли дверь в санузел, но отказываюсь от этой идеи. Во-первых, Цезарь приучен ходить на горшок рядом с горшком человеческим. Во-вторых, иногда меня настигает совершенно мужицкая привычка курить на унитазе, а с местной вентиляцией ванную комнату лучше не герметизировать…

Однако главным событием ночи становится вой.

Утробный, нечеловеческий, повторно разбудивший меня под самое утро. Едва проткнув сон, он рывком сдергивает меня с кровати, чуть не впечатав в столик с компьютером. Несколько последующих секунд кажутся воплощением кошмара – вой повторяется, меняя тональность и напор, а затем вдруг взрывается лютым кошачьим воплем и звуками отчаянной звериной драки. Громкой настолько, словно происходит она не за окном, а прямо в спальне.

Я дышу медленно и глубоко, впервые в жизни убедившись, что «кровь в жилах» действительно может застыть, и это вовсе не метафора. Умоляю себя успокоиться и перестать дрожать. Жалобно зову Цезаря составить мне компанию.

Но кот тоже взбудоражен уличными разборками и из-под кровати не отзывается. С колотящимся сердцем откидываюсь на влажную подушку и провожу последний час в тревожной полудреме, проклиная подвальную шваль и бабулек, прикормивших дикую стаю…

День 2, среда.

Несмотря на ночную дуэль, ощущаю себя бодрой.

Начинает побаливать грудь, выдавая приближающиеся месячные. И ночное воспоминание все еще бросает в холодную дрожь. Но я без усилий заставляю себя быть жизнерадостной.

Наконец-то варю кофе. Готовлю Цезарю королевский завтрак, меняю воду. Немелодично подпевая, слушаю на смартфоне Елку и Дэвида Гетту. Планирую рабочий день – первые съемки, набор фотобанка. Мне предстоят дебютный визит на стройку и детальная экскурсия по ГРЭС.

Под аккомпанемент музыки во дворе снова появляется «Васявасявася!», забавная и пугающая в равной степени. На «Лавочке-FM» сегодня всего две старухи; несмотря на жару, обе одеты в плащи made in USSR (синий и бежевый), из черных галош торчат яркие (розовые и лимонные) носки.

Задумываюсь, что в городке действительно много стариков. Может, разговоры о катастрофе и преувеличены, на улицах хватает и юных мамаш с колясками. Но все же город потихоньку чахнет, а люди моего поколения (и младше) до сих пор стремятся в Ачинск, а то и вовсе в Красноярск.

Все-таки интересно, что Людмила Павловна рассказала обо мне соседкам? Улыбаясь мыслям, дымлю в форточку. Я привыкла не обижаться. Ни на упреки в лишнем весе, ни на критику скверного характера. И сюда я приехала не ради обид.

Это станет началом новой главы. Я вымараю из памяти предателя Олега. И его мать, едва не ставшую свекровью. Начну с чистого листа и, чем черт не шутит, может быть, даже заведу легкомысленную интрижку? Но для начала пройду через этап очищения. Это будет несложно. Особенно на фоне ослепительного лета, в уютной квартирке сонного городка и в компании любимого кота. Я смогу.

Человек всю жизнь что-то сбрасывает с себя. Волосы, зубы, миллиарды отмерших клеток, наползающих насекомых и назойливых котят, тягостные воспоминания, попутчиков и случайных приятелей, обязательства, дрянные стихи, грехи, религиозные и политические убеждения, устаревшие музыкальные вкусы, привязанности, предпочтения в пище и книгах. Что-то удается сбросить с большей легкостью, что-то с меньшей.

Но в одном я убеждена. Испытав, так сказать, на собственной шкуре: если избавляться от прошлого с саперской аккуратностью… то оно оклемается и залижет нанесенные раны. Обретет силу, вернется и доконает. Я такой ошибки не совершу. Наступающий день во всех его красках поддерживает меня в этом решительном начинании.

Составляя тарелки в раковину, замечаю, что Цезарь не явился к завтраку.

Хмурюсь, невольно вспомнив пережитый ночью стресс. Беру миску с подсыхающим кормом и иду в комнату. Встав на колено, помахиваю ей перед кроватью, и лишь тогда Его Императорское Величество снисходит до смертной. Словно поводырь, заманиваю того на кухню и убеждаюсь, что диктатор приступил к трапезе.

Одеваюсь и ловлю себя на невольной мысли, что радуюсь утренним звукам, наполняющим дом. Радуюсь, потому что они не позволяют с ночной детализацией разобрать шумы в трубах.

День 4, пятница.

Неделя проходит быстро и увлекательно. Мне даже нравится, не учитывая факта, что с каждым днем я прихожу домой все позже и позже. Пару коротких материалов я уже написала, отправила редактору и даже получила положительный отзыв. На выходных предстоит набросать скелет развернутой аналитики – к среде в городской администрации мне обещали цифры и встречу с экспертами-угольщиками…

А вот квартира огорчает все сильнее.

И даже вызывает намеки на сожаление – а может, продешевила?

Хотела прогнуться перед начальством и бухгалтерией. В итоге же получила «хруща» не из лучших. Старый дом, где ночью скрипят полы, за окном голосят и дерутся коты; где все скрипит, а слышимость такая, что когда я иду в туалет по-большому, то стыдливо включаю на смартфоне Кэти Пэрри, чтобы заглушить звуки природы…

Наблюдая за играми бродячих котов, добиваю вечернюю сигарету.

В одной из кухонных рам недавно меняли стекла – рядом с заляпанными жиром и пыльными в закатном солнце новенькие алмазно сверкают на контрасте. Вчера я спросила Людмилу Павловну:

– Это были воры?

Она рассмеялась, назвала меня «милочкой» и с возмущением поведала, что весной мальчишки выбили футбольным мячом. После чего тетка оттаскала мерзавцев за уши, а родителей заставила раскошелиться на замену. Не знаю, насколько история правдива, но детей во дворе действительно немного: шумные компании теперь предпочитают играть на соседних площадках, оставив эту кошкам.

Думаю о том, что в Новосибе или Красноярске такое количество бездомных котов уже давно бы переловили. Или перетравили догхантеры.

Я люблю кошек, Цезарь не даст соврать! Но таких? Рассмотрела их вчерашним вечером, прогуливаясь вдоль подъездов, – у одного не хватает глаза, у второго за ухом огромная язва, у третьего в нескольких местах перебит хвост. Ни погладить, ни почесать, смотреть-то противно. А сердобольные пенсионерки, густо населяющие «хрущевку», все знай подкармливают блохастых…

Вздрагиваю, представив, что один из подвальных может сцепиться с Цезарем.

В спальне жарко, и я снова приоткрываю форточку. Цезарь шуршит наполнителем лотка, суетливо закапывая. Вздохнув, укладываюсь на проклятый матрас. Он на самом деле плох, и я намереваюсь переговорить с хозяйкой о замене.

Возвращается Цезарь. За прошедшие дни четырехногий сожитель так и не полюбил спать со мной. Вот и сейчас запрыгивает, крутится и уминает пододеяльник, но в итоге передумывает и ныряет в свое спартанское убежище. Он настолько облюбовал его, что вчера мне даже пришлось сдвигать кровать и хорошенько под ней пылесосить.

В размышлениях о последнем трудовом дне первой рабочей недели я проваливаюсь в сон… чтобы уже минут через пятнадцать вскинуться в панике. Хватаюсь за смартфон в твердой уверенности, что забыла завести будильник. Вспоминаю, что завтра первый выходной, и с нервным смешком откладываю устройство на столик.

И замираю.

Потому что слышу, как по квартире кто-то ходит.

Не у соседей, к чему я почти начала привыкать. А по моим собственным кухне и коридору. Неспешно, тяжело, сочно шлепая босыми ногами.

Я не из пугливых. Более того, в институте я была из драчливых и бесстрашных.

Но сейчас ночная майка прилипает к потной спине, а по рукам бегут мурашки.

Если бы у меня, как шутят в редакции, действительно были яйца, сейчас бы они сжались в крохотные свинцовые шарики. Не до конца контролируя себя, я начинаю хрипло дышать, будто при панической атаке; к горлу подкатывает комок, на глазах набухают непрошенные слезы.

В комнате не совсем темно – диоды ноутбука рассеивают мрак. Но я еще не успела привыкнуть, а потому мне кажется, что меня и кровать окружает плотная, физически ощутимая тьма. Густая, населенная враждебным. Тьма, в которой кто-то шлепает босыми ногами…

Короткие волосы облепляют голову, будто я сходила в душ. Стиснув кулаки так, что некрашеные ногти впиваются в ладони, заставляю себя не выдумывать ерунды. Вдыхаю полной грудью, сажусь в постели, прикусываю губу.

В этот момент я просто обязана добраться до стены и включить свет. Но детский страх перед тем чтобы опустить ноги на пол, достигает такой безоговорочной силы, что я не в силах пошевелиться.

Наконец я нашариваю телефон. Включаю, подсвечивая себе, и вижу в углу силуэт. Вздрагиваю, в последний момент удержав дикий, отвратительно-бабский вопль, и понимаю, что это прислоненная к стене гладильная доска с наброшенной ветровкой. Мои плечи трясутся, но я отказываюсь это признавать.

Заставив себя встать, я в один присест подлетаю к двери и бью по выключателю.

Комнату заполняет мягкий свет. А я клянусь себе, что если задержусь в этой квартире еще на пару месяцев, куплю и подвешу над кроватью бра…

Экран смартфона часто гаснет без прикосновений, но я все равно выставляю его перед собой, словно оружие самообороны. Выхожу в коридор. На цыпочках добираюсь до очередного выключателя и зажигаю еще один верхний свет.

Разумеется, здесь никого…

Ни в коротком коридорном аппендиксе, ведущем в кухню. Ни в самой кухне. Ни в ванной, которую я вижу через открытую дверь. Это все проклятая акустика, с которой невозможно сжиться. Все еще сражаясь с комком в горле, я проверяю замок на входной двери. Конечно же, он заперт.

Мои губы издают гулкий нервный смешок. Ноги несут в спальню. Но напротив санузла я вдруг замираю и вспоминаю, что уже несколько дней (два? три?) не выполняла условие Людмилы Павловны…

Сворачиваю в ванную комнату, торопливо вынимаю из тумбы бутылку «Крота». Откладываю телефон на край раковины, едва не уронив; наливаю в колпачок розоватой отравы, почти расплескав на коленки. Опрокидываю в слив и, не дожидаясь, пока вязкая жидкость исчезнет из виду, чуть ли не бегом возвращаюсь в кровать. Вспоминаю, что неделя на исходе, а я ни разу не добавляла чудесную самодельную пыль из банки. Мысленно обещаю сделать это завтра…

Перед тем как выключить люстру и лечь, я раскрываю ноутбук. Вывожу его из спящего режима и только после этого забираюсь под пододеяльник. Резкий свет монитора раздражает, но и успокаивает. Не пытаясь дать этому логического объяснения, решаю, что сегодня буду спать под перемигивание защитника экрана…

В эту ночь мне снятся странные и тревожные сны. Никак не увязывающиеся с пасторальным двориком, зелеными аллеями и размеренным ритмом жизни этого уютного городка. Сны рваные, комканые, кладбищенские, колючие и в сочетании с июльской жарой выжимающие из меня сто потов.

В довершение перед рассветом у меня тянет в животе, а в поясницу покалывает затупленной стамеской. Значит, со дня на день начнутся протекашечки, что тоже настроения не добавляет.

Утром вскидываюсь в привычное время. Вспоминаю про выключенный будильник, облегченно падаю на подушку, но уснуть снова мне не дают – по двору несется привычное «Васявасявася!», и я скрежещу зубами. Встаю в туалет и замечаю, что лежанка Цезаря пуста. Быть может, на этом месте гоняет сквозняк, и привычный коврик нужно переложить в другое место?

День 8, вторник.

С работы я возвращаюсь в состоянии крайнего раздражения.

То, что еще неделю назад казалось милым, сейчас просто вымораживает. В восемь утра чиновники давно на местах, но в 16:01 во всем городе не сыскать ни одного открытого кабинета. Словно в колхозе, где чем раньше встал, тем счастливей корова.

Впрочем, по сути, это и есть колхоз, и нечего себя обманывать…

Однако я стараюсь притуплять недовольство. Прошу летнее солнышко помочь мне в этом и гоню фантазии о том, как болезненно город станет выглядеть в скорое осеннее ненастье. Впереди не один месяц пребывания здесь, и у меня на этот счет два варианта. Бросить все и вернуться в мегаполис. К увольнению. Или смириться, впитать ритм и не тратить нервов попусту.

За окном вопят вороны. Черные, пузатые, самодовольные. Их стаи иногда закрывают небо над двором. Наблюдаю, как одна ворует маслянистый хлеб из кошачьих мисок. Два молодых кота неумело охотятся на птицу из высокой травы, но та отлетает с легкостью и откровенной издевкой.

В этот вечер я решаю не работать. Делаю несколько пометок на среду, архивирую данные и заряжаю батарею фотоаппарата. Кормлю Цезаря, в последнее время на кухню пробирающегося украдкой, будто по минному полю. Смотрю серию «Форс-мажоров», но ее события никак не хотят выстраиваться в осмысленный ряд, и я выключаю с намереньем пересмотреть.

Ложусь спать рано, не шибко-то этим довольная.