Текст книги "Zамороченные. Детектив"

№200 – профком. Тот самый, где у Саныча, по его словам, есть связи. Правильнее назвать это даже «студенческий профком», потому что занимается он только студенческим трудоустройством. Надо сказать, когда мы с Санычем приходили трудоустраиваться, никто не выказал к нему особого дружеского расположения.

– А-а, это вы, – лениво протянул рыжий носатый тип в очках. – По поводу охраны? Это вам сразу в службу безопасности надо. Ли-и-ин! В каком у нас кабинете безопасность?

Рыженькая девушка, похожая на лисичку, покопалась в бумажках и пожала плечами.

– Найди, а, – очкарик, видимо, был тут главным.

– Профсоюз рыжих какой-то, – прошептал я.

– Тс-с, – зашипел на меня Саныч. – Это Лева Шницель. Председатель профкома. Очень важная персона.

Носатый Шницель, кажется, сразу же забыл о нашем существовании. Раскачиваясь на стуле, он принялся по телефону обсуждать с каким-то Иваном Петровичем количество мест в каком-то там лагере. Ходили слухи, что в профкоме стоит сейф, в котором хранятся деньги на оплату общественно полезного труда, типа такого, как у нас, и студенческие путевки, которые распределяют среди самых активных. Сейф, действительно, стоял огромный, в половину человечского роста, коричневый, с массивным кольцом вместо замка. Я как раз занимался тем, что разглядывал сейф повнимательнее, поочередно прикрывая то один, то другой глаз, хотя при всем желании увидеть цифры в кольце никак бы не смог, когда рыженькая девушка, отыскав что-то в своих неиссякаемых бумажках, назвала нам номер кабинета службы безопасности.

– Алина Малина, – мечтательно сказал Саныч, как будто эскимо облизывал, когда мы вышли. – Под напором моего обаяния крепость пала уже на вторые сутки.

Я пожал плечами.

Меня удивило больше не то, что он спал с рыженькой Алиной – Саныч говорил это о каждой – а само сочетание «Алина Малина». Как будто, рифмуя имя и фамилию, родители изначально готовили ее к публичной деятельности.

Или просто обладали странным чувством юмора.

Полагаю, что из-за сейфа ключи от «двухсотой» нам не доверяют, а напротив двери установлена камера видеонаблюдения. Иногда, проходя мимо, я приникаю ухом к холодному железу и через дверь слышу, что там кто-то дышит. Шумят компьютеры и звенит ложечка о стенки кофейной чашки. Наверное, рыжий Шницель болтает по телефону, и рыжая Алина Малина готовит ему кофе.

В блокноте значится:

«Шницель, Алина Малина – рыж. из профкома».

Спуститься на первый этаж, мимо вахты, 60 шагов.

№108 – вечные экзамены по политологии. Не знаю уж, что это за наука такая, где отвечать на вопросы нужно с девяти часов утра до девяти вечера. И ощущение такое, будто у них экзамены едва ли не каждую неделю.

Саныч рассказывал, как он сдавал политологию. На лекции, конечно, не ходил вовсе, но преподавателем была, по его словам, молоденькая аспирантка Евгения Александровна, и, когда Саныч появлялся на ее семинарах, он обязательно садился на первую парту и под столом гладил аспирантку по коленке. Та смущалась, краснела, но виду не подавала, то ли от смущения и неопытности, то ли брутальные ухаживания Саныча ей на самом деле нравились. На экзамене, будто бы, Евгения Александровна все время подсовывала дополнительные вопросы, не давая закончить ответа, а, когда они, наконец, остались наедине, бурно отдалась ему прямо на парте.

Во что верится с трудом.

По дальней лестнице – опять наверх, на третий. Вместе со ступеньками 200 шагов.

Кажется, я смог бы пройти по этому маршруту наощупь.

Еще одна бронированная дверь, ключей от которой у нас нет – №320 – университетский телецентр. Название громкое, а на самом деле, две комнатки, куда приходят серьезные лохматые ребята и такие же серьезные коротко стриженые девушки с факультета журналистики. Что они там делают, за бронированной дверью, никто не знает. Саныч как-то спросил, успев сунуть ногу между дверью и косяком, на каком, мол, канале можно увидеть вашу замечательную продукцию. Ответом была усмешка одной из коротко стриженых. И внимательный взгляд голубых глаз. Или какие они там у нее еще. И опять аромат сладких-сладких сногсшибательных духов. И дверь продолжила движение по привычной траектории. И нас с Санычем проводило отчетливое жужжание видеокамеры. Здесь ее почти совсем не видно, красный огонек над дверью можно принять за сигнализацию или что-нибудь еще. Ощущение такое, что разговаривать с людьми они могут только через этот объектив.

Остальные аудитории обычно, когда мы приходим, уже пустуют. Мы дурачимся, Саныч изображает преподавателя, читая курс «Введение в теоретическую механику», по-моему, это последнее, что он сдавал честно, без лапанья коленок, медицинских справок, связей и финансовых вливаний. Потом мы строим ДЗОТ, сдвигая в центр аудитории парты.

Если кто не знает, ДЗОТ, как утверждается в моем дневнике:

«дерево-земляная огневая точка, использ. преимуществ. во время войны 1941—45 г.г.»

Парты – отдельная история.

Наш доход.

Наша гордость.

– Партозаводчики, – насмешливо называет нас Слон, но коммерческий успех предприятия, кажется, даже он оценил.

Первую парту мы притащили себе. Что поделать, если комната общежития оснащена только тремя панцирными кроватями и встроенным шкафом. А где пить чай, скажем, или водку, или вести «интеллектуальные беседы»? Университетский устав на этот вопрос ответа не дает. Когда мы попали в охрану, Саныч долго высматривал, что где плохо лежит, и получалось, что ничего и нигде. Все ценное мало того, что в сейфах, так еще и под камерами видеонаблюдения, не подкопаешься.

И только недели через две нас осенило – тогда, кстати, кажется, мы тоже сдвигали ДЗОТ – полномочия службы безопасности дают доступ к практически неограниченному партному ресурсу. Даже приблизительные вычисления выдавали астрономическую цифру – две с половиной тысячи штук. Можно хоть весь город обеспечить.

Технологически все оказалось просто. Даже выходить на улицу не нужно. Ключи от перехода из корпуса в общежитие – у нас – открываешь, выносишь, закрываешь, распределяешь оставшиеся парты равномерно по аудитории; и никто никогда не узнает, что их стало меньше.

– Да-а, – задумчиво протянул Слон, положив локти на только что внесенный в нашу комнату предмет интерьера. – Это ж золотое дно! Bonanza!

Произвел нехитрую калькуляцию, и вышло, что это чуть ли не самый выгодный в мире бизнес-проект. Затраты нулевые, прибыль стабильная, а до насыщения рынка еще ой как далеко, без стола ни одни мы в «общаге» страдали. Слон взял дело в свои предприимчивые руки, и вскоре клиенты к нам пошли сплошным нескончаемым потоком. За дополнительную плату можно было подобрать парту под цвет обоев или прикинуть ее примерные габариты, чтобы вошла между шкафом и кроватью. Университетский запас мебели, скорее всего, пополняли с завидной регулярностью, поэтому парты имелись разных размеров, расцветок и модификаций: металлические, деревянные, с ящиком внутри, откидные, двойные и одинарные.

Действовали мы осторожно и еще ни разу не попались. Благо обитатели «эрогенных зон», которые задерживались в аудиториях допоздна, происходящим в коридорах интересовались мало, а ночной сторож редко покидал свою дислокацию на первом этаже. Мимо него Великий Партовый Путь («Great school desk way» как назвал все предприятие интеллектуал-Слон) не проходил.

Успела сложиться своя традиция.

Саныч, как фабрикант в дореволюционной России, руки в брюки, во рту спичка, обходит всю аудиторию, поглаживает парты, даже принюхивается, кажется, обязательно вчитывается в разноцветные надписи, будто пытаясь найти в этих «Сосу за копейки» или «Илюха – шлюха» глубинный смысл. Потом, в один миг решившись, хлопает ладонью по крышке: «Вот эту!».

И перечить ему ни в коем разе не моги.

В тот день – я помню это отчетливо – искали парту на заказ. Вите Мерину. Выбрали модерновую, черную, лакированную, на черных металлических ножках. Мерин – первейший в «общаге» коммерсант, торгует всем: сигаретами, водкой, шоколадками, а однажды, как рассказывают, продал целый состав сахара, так ни вагонов, ни этого сахара ни разу и не увидев. Удивительно еще и то, что все торговые операции Витя умудряется производить по единственному в «общаге» телефону-автомату.

По этой причине автомат всегда занят.

Витей.

Мерин – модный парень, и комнату свою оформил в готическом стиле, поэтому и парта ему нужна под заказ, как он сказал, типа, «вторая в среднем ряду в кабинете основ безопасности жизнедеятельности». Ему и невдомек, что нам нет никакой разницы, откуда тащить, а вот за нестандартный заказ можно сорвать с буржуя-толстосума втридорога.

– Слушай, Веник, – сказал Саныч. – Сегодня в общаге по кабелю «Crime Story» показывают. Новый фильм с Джеки Чаном. Умри, но посмотри.

Веник – это я. Вообще-то, меня зовут Вениамин, но полное имя даже меня самого смущает. Поэтому, пусть будет Веник. Или Benjamin. Как меня на свой манер величает Слон.

Я не обижаюсь.

Поступать я приехал со своей команией, целое купе в поезде занимали. Только все они мечтали попасть на экономический, и вылетели сразу же, на «двойки» написав сочинение. Я собирался идти по маминым стопам, подал документы на матфак, и прошел. Ни одного знакомого в университете у меня не было, с кем жить, было абсолютно все равно, поэтому при заселении я и попал в комнату к старшекурсникам. И не жалею, между прочим.

– Предупредим ночного, что нас не будет часик, закроемся в общаге изнутри, чтобы никто из корпуса все парты не повыносил, а к десяти вернемся, а? – сказал Саныч, берясь за один край черной лакированной красавицы.

– Ну, пойдем, – сказал я.

И взялся за второй край.

Мешала дубинка, я было положил ее на парту, но мы с Санычем разного роста (я выше сантиметров на пятнадцать), поэтому равновесия никак не получалось, и она скатывалась то в одну, то в другую сторону. Саныч плюнул, попытался было пристроить ее к «МА-1», вспомнил, что это невозможно, еще раз плюнул и забросил дубинку в батарею.

Не бзди, – ответил на мой немой вопрос. – Не возьмет никто. На обратном пути захватим.

В тот день дежурил Бобер. Фамилия, кажется, у него такая, Бобров. Старикашка что надо. С легким пушком седых волос вокруг лысеющей макушки и вечно кирпичной мордой. Цвет морды объяснялся сильным пристрастием Бобра к разного рода горячительным напиткам. Будучи трезвым, он вечно лишь надувал щеки, и видно, было, как ему нехорошо, по венам, натужно вздувавшимся на шее. Зато под градусом становился разговорчивым до крайности. Как-то он рассказал нам леденящую душу историю, как, будучи еще совсем юным бобренком, работал на крупном строительстве и там с рабочими хлебнул эфира, в котором, по словам Бобра, было градусов 80. Где они взяли пресловутый эфир, и что это вообще такое, история умалчивала.

– Голубой такой и тягучий-тягучий, как водка, которую только что вынули из морозильника, – сладко вспоминал Бобер, хотя последствия этих экспериментов с допингом были вовсе не такими сладкими, как хотелось бы.

Юный Бобер, по его же собственному признанию, обладал тогда богатырским здоровьем и оказался единственным выжившим из тех, кто участвовал в памятной эфирной попойке.

– Идите, сынки, – благодушно благословил Бобер.

И в 19:30 с партой наперевес мы довольные ввалились домой. В комнату №319 общежития №2 КемГУКИ. До начала фильма оставалось 15 минут. Могу утверждать это совершенно точно, потому как сразу обратил внимание на необычное неровное время трансляции – 19:45 – при желании, кстати, это легко проверить по программе. Мы боялись опоздать, а часы на стене показывали 19:30, и можно было расслабиться.

Слон с Вадиком гоняли склоконей.

Дули дурь.

Забивали ганджубас.

В общем, курили марихуану.

А так как курили они преимущественно одним и тем же составом, то за долгое время совместных затяжек успели выдумать и целую свою наркоманскую мифологию. Со стороны выглядело абсолютно невменяемо, но, как я понял уже позже, значительно упрощало общение замутненных дымом сознаний. И позволяло соблюдать конспирацию, у чужих разговор Слона и Вадика вызывал, вероятно, только недоумение. Это, как анекдот о том, что люди присвоили всем анекдотам порядковые номера, и смеялись потом уже только над цифрами.

– Меня обуял Пивной склоконь, – говорил, к примеру, Слон. – Ты как?

– А я в когтях у Фиксажа, лучше бы Диана явилась, – отвечал Вадик.

– На все воля Глазовыдавливалкина, – подытоживал Слон.

Перевожу: Слона слишком, как ему кажется, прет, и он не прочь бы чуть-чуть обломиться, попив пива или чего-нибудь еще, а Вадик впал в наркотическое оцепенение, не в силах идти куда-либо и готов реагировать исключительно на женскую ласку.

Что изначально обозначало слово «склоконь», думаю, никто уже и не вспомнит, но со временем это понятие трансформировалось для обкуренных подростков в «нечто вроде божества». Постепенно появилась и стройная иерархия, основанная на древнегреческой «олимпийской» системе. Аналогия, впрочем, далеко не всегда была полной. Слон с Вадиком обладали куда более буйной фантазией, чем древние римляне, которые просто перевели имена олимпийских богов на свой язык.

Верховный склоконь носил вполне себе славную славянскую фамилию Глазовыдавливалкин. Он нес ответственность за все, что связано с приходом, и наименование, видимо, получил от некоторой тяжести в глазах и покраснение белков, свойственное любителям легких наркотиков растительного происхождения. Это такой наркоманский Зевс, мудрый, все контролирующий и обладающий страшным оружием в виде передоза вместо молний.

Его жена склокобыла Диана (скорее всего, аналогичная древнегреческой Гере) никаких особых функций не несла и символизировала собой боевую подругу наркомана, которая тоже иногда не прочь дунуть. Надо сказать, женских персонажей на этом Олимпе было всего два. Вторая склокобыла Стелла (вероятно, Афродита) не курила и поэтому введена была в мифологию, по словам Слона, просто для красоты. Обе все же несли некий заряд сексуальности, потому что считалось, что заниматься сексом по обкурке, по меньшей мере, прикольно.

Склоконь Пастераздиралкин (Аид) приходил вместе с лютой изменой, когда боишься всего, и чем больше об этом думаешь, тем сильнее боишься. Если уж схватил тебя Пастераздиралкин – пиши пропало – будет держать, пока действие травы не отпустит.

Склокони Пивной (возможно, Дионис, ответственный за разного рода оргии), Достань (Гермес, по мановению которого появлялись новые дозы), Морок (дурманящий голову, возможно, бог насмешки Мом), Шоколадный (Аполлон, символизирующий ни с чем не сравнимое удовольствие, когда пробивает на хавчик, и ты покупаешь сразу десяток шоколадок и ешь-ешь-ешь их). Еще браться-склокони Форсаж и Фиксаж, приносящие: первый – реактивные реакции и желание бурной деятельности, а второй, наоборот – затоможенность и ступор. Аналога им в древнегреческй мифологии я, честно говоря, так и не обнаружил.

Так и записано в блокноте:

«Склокони: Глазовыдавливалкин – Зевс, Пивной – Дионис, Диана – Гера, Стелла – Афродита, Пастераздиралкин – Аид, Достань – Гермес, Шоколадный – Аполлон, Форсаж и Фиксаж -??».

Были и еще какие-то мелкие склоконечки, вносить которых в список я, видимо, посчитал излишним. Так и не запомнил. Далее, на нескольких страницах, подробно изложены истории о каждом склоконе. Вот, к примеру, справка о Пивном:

«Пивной – склоконь-воин, невиданной силы и невиданной красоты, с волнистой золотой гривой, перед которым не может устоять ни одно живое существо женского пола. Считается, что он сын Пастераздиралкина, и отец наделил его эксклюзивным правом гулять по воздуху и по воде, как по земле (остальные склокони либо плавают, либо летают, никогда не соединяя две эти способности).

По версии Вадика, произошел от закопанного в землю использованного презерватива (отсюда и неукротимая мужская энергия) и склоконем в полном смысле этого слова изначально не был, а получил привелегии благодаря своим исключительным способностям в мордобое и соблазнении.

Пивной одинаково неравнодушен к склокобылам, к земным женщинам и алкоголю, что, собственно говоря, следует уже из одного только его имени. Однажды он влюбился в дочку самого ректора КемГУКИ Милу Яновскую, но строгий папа, Мирослав Львович, обещал отдать ее в жены Пивному, только если он напоит весь университет. Никто не думал, что это возможно, но

Пивной устроил такую вечеринку, что стены шатались, и даже первокурсницы исторического факультета, нажравшись, как последние забулдыги, блевали на мостовую со второго этажа. Мирослав Львович, однако, все откладывал свадьбу, и Пивной, рассердившись, заманил Милу к себе в логово и силой овладел ею.

По версии Вадика, влюблен Пивной был в самого ректора, но тот, как отчаянный и неисправимый натурал, не понимал чувств золотогривого красавца, и любовь пришлось проецировать на Милу, соответственно, вступая с ней в связь, Пивной представлял, что трахает ее отца, что в моральном смысле так, в приниципе, и было.

В ответ на насилие над собойдочерью Мирослав Львович нанял 40 ребят с Южного микрорайона, и Пивному досталось так, что у него отслоилась сетчатка обоих глаз, и он почти потерял зрение. Не желая сдаваться, искалеченный Пивной в сопровождении приятеля (по версии Вадика, с приятелем его тоже связывали не одни только дружеские отношения) семь дней шел на восток и, наконец, достиг того места, где зажигается заря. Там обитала склокобыла Стелла, ответственная за восход солнца. Красивая до умопомрачения, с всегда чуть розовыми, будто от возбуждения, щеками, падкая до мужчин (отсюда, кстати, у большинства из них возникает утренняя эрекция) Стелла была настолько поражена сексуальной привлекательностью Пивного, что немедленно сделала его своим любовником и, кроме того, излечила прогрессирующую слепоту пучами восходящего солнца.

Пивной свою жизнь среди склоконей начал с того, что пудовыми кулаками разогнал вокруг Стеллы всех поклонников и, вместо того, чтобы успокоиться, не выходя из обычной алкогольной комы, слету переспал с семью лучшими стелкиными подружками. Сонму верховных склоконей это, понятное дело, не понравилось, потому что они исповедовали принцип равновесия всего сущего в природе, а Пивной это равновесие явно нарушал.

Чаша терпения переполнилась, когда он вдобавок изнасиловал еще и склокобылу Диану, официальную подругу Глазовыдавливалкина. По версии Вадика, Диана сама была не прочь, но, когда ее застукал Глазовыдавливалкин, немедленно придумала предательскую версию об изнасиловании, зафиксировав в небесном бюро судебно-медицинской экспертизы побои, полученные на самом деле во время бурного, на грани, секса с Пивным.

Так или иначе, Пивной на этот раз вызвал гнев уже не людского, а склоконского сообщества. По поручению Глазовыдавливалкина Морок заморочил Стелле голову, наслав на нее ревность, и она убила любовника, накачав марихуаной, серьезное потребление которой для любителей алкоголя смерти подобно.

По версии Вадика, Пивного сожрала выдуманная и оживленная тем же Мороком Измена, что, впрочем, классической версии, по-моему, вовсе не противоречит. Пивной не умер, конечно, так, как понимают это люди, потому как бессмертен, но с тех пор был лишен права вращаться в склоконских сферах, переключившись исключительно на сферы человеческие, выполняя, по сути, функции искусителя. По мнению Слона, истории о Пивном склоконе объединяют миф об умирающем (и, естественно, потом воскресающем) боге и древнейшие легенды о борьбе героя-одиночки с системными верховными божествами.»

Вадик – автор альтернативных склоконских версий, приятель Слона и вечный партнер по накурке. Между прочим, он, кажется, преподаватель и, кажется, той самой политологии, которую сдают вечерами студенты, мешая нам спокойно работать. Правда, в университете я Вадика никогда не встречал, и не очень представляю его в роли наставника. Если только он не новый Тимоти Лири.

На Вадика в блокноте никакой краткой характеристики не было.

О-о, техасские рейнджеры, – радушно сказал Вадик, открывая нам дверь. – Уже спасли мир? Пришли отдохнуть от забот о судьбах человечества?

Наша служба и опа-а-асна и трудн-а-а, – дурным голосом пропел Слон.

В комнате стоял густой кумар.

А знаменитая рейнджерская дубинка где? – глумливо поинтересовался Вадик.

Ха, – немедленно отреагировал остроумный Слон. – У Саныча на бороде. Курить будете?

И, не дожидаясь ответа, достал из нагрудного кармана еще не взорванный патрон с анашей.

Все сделали по затяжке.

Кроме Саныча.

Он принципиально не курил никогда. Как-то в приступе откровенности, он объяснил мне, что страшнее для него всегда был даже не вред для здоровья, наносимый наркотиками организму, а то состояние блаженной беспомощности мозга, который, кажется, начинает, вкусив анаши, жить своей, отдельной от остального тела жизнью. Из этого я сделал вывод, что Саныч пробовал. Но он добавлял сразу же, что на траве еще никто не останавливался, рано или поздно, мол, любой торчок переходит на героин, а это – концентрированная смерть. И так далее. В таком морализаторском духе, и такими стереотипами, что в компетентности Саныча я засомневался.

Еще по одной затяжке.

Еще по одной.

– Красивая, – задумичиво сказал Вадик, проводя рукой по парте. – Гладкая. Как будто, маслом намазана.

– Ага, – подхватил Слон с воодушевлением. – Ей только в рекламе сниматься.

– Реклама масла, – засмеялся Вадик. – «Вмажься».

Саныч поморщился и включил телевизор. В видеомагнитофон вставил кассету, чтобы потом, если понравится, была возможность пересмотреть.

Слон и Вадик захохотали, сгибаясь пополам, и стало ясно, что это далеко не первый косяк за сегодня. У Слона вид был совершенно уставший и какой-то виноватый что ли. Он отводил глаза и даже смеялся прерывисто, будто лаял. Он был полностью одет, наверное, собирался куда-то. Видно было, что его разрывают Форсаж и Фиксаж, но в итоге, пометавшись, Слон успокоился и уселся на место.

– Витек деньги заносил? – деловито спросил Саныч, размещаясь перед телевизором.

– Не-е, – Слон поднял лицо. – Предлагает товаром отдать. Видеокассетами, говорит, может.

– Кассетами? Какими? – Вадик заинтересовался.

Не все ли равно? Хорошими. Качественными. Их же всегда продать можно.

Кассеты марки «У Мерина». По умеренным ценам.

Оба опять согнулись в приступе безудерного смеха. Саныч махнул рукой и уставился в экран. Там Джеки Чан привычно молотил всех руками, ногами и головой. Падал, вставал, летел и бежал куда-то, и сюжет, как всегда, был второстепенным, а главным – ужимки и прыжки главного героя.

Я почувствовал, что ко мне мягкой поступью подкрался Глазовыдавливалкин. В голове появилась приятная дурманящая тяжесть. Все отступило на второй план, стало неважным, а мысли начали настолько осязаемо ворочатся внутри черепной коробки, что, наверное, забравшись ко мне в ухо, можно было ухватить какое-нибудь особо нерасторопное умозаклчение за пушистый хвост. Мне представлялось, что все мои мысли оформлены в виде разноцветных чисел. Важно проплывала алая «сотня», за ним пряталось фиолетовое «двадцать два», потом пара зелененьких «троек», желтый «ноль», черная «единица». Я ведь и на математический факультет пошел, потому что цифры люблю с детства. Мама рассказывала, как я, еще читать не умел, а уже решал пи помощи кубиков простейшие примеры. Сложить, вычесть и даже умножить и разделить. В старших классах я порой давал правильный ответ раньше, чем успевал хорошенько подумать. Цифры сами складывались в стройную систему, картину, подобную полотну, созданному мазкам импрессионистов.

«200» всегда носило ярко выраженный грязно-рыжий оттенок. «205» – наоборот, ярко-желтый, как индийские сари в болливудском кино. Я сам не заметил, как переключился на раздумья о кабинетах – «эрогенных зонах». У «202» явственно ощущался еще и запах. Тех самых духов, которые, кажется, я и раньше встречал где-то. Может, даже в общежитии.

– Догоняй, – Саныч тормошил мня за плечо. – Э-эй! Я пошел. Мне еще в телецентр нужно заскочить. А ты догоняй.

Ага! Попробуй-ка, лучше ты меня догони!

По экрану ползли финальные титры. Слон осоловелым непонимающим взглядом проводил пружинистую фигуру Саныча. Получается, я завис в аккурат на весь фильм, часа на полтора, не меньше. Я завертелся в поисках ключа от перехода. Не сразу понял, что Саныч его наверняка уже забрал.

Вадик за все это время не поменял ни позы, ни каменного выражения лица. Слон следил за моими телодвижениями одними глазами. Вот что называется «схватил Фиксаж», они так до завтрашнего утра могут просидеть.

Я выскочил в переход. «Эспандер плечевой универсальный» обнаружил там, где мы его и оставили, в батарее, покрепче обмотал, как полагается, в журнал и быстрым шагом пошел исполнять свои должностные обязанности.

Раз, два, три, четыре, пять – весело провожу я дубинкой по секциям ребристых общественных батареи.

– Саныч! – ору я, зная, что, по идее, во всех коридорах кроме нас двоих сейчас никого больше быть не должно. – Э-эй, ты где-е?!

Шесть, семь, восемь, девять, десять – весело гремит мне в ответ.

Считаю батареи, окна, шаги считаю. Десять, двадцать, тридцать, сорок. Аудитория «200», за дверью (прислушиваюсь, прикладывая ухо к холодному железу) абсолютная тишина, выход на лестницу, ступеньки тоже считаю. Пять, десять, пятнадцать. Телецентр. Бронированная дверь почему-то открыта.

И тут гаснет свет.

Везде. Во всех аудиториях, в коридорах и в комнатах общежития, видимо, тоже. Авария какая-нибудь, наверное. Пьяный электрик перепутал «ноль» и «фазу». Что это значит, я не очень понимаю, но выражение мне определенно нравится, потому что в нем есть математическое понятие «ноль».

Я не сбавляю шага. Только рукой теперь веду по стене.

– Саныч! – говорю я, натыкаясь на дверь.

Тишина.

– Саныч! – повторяю я громче, захожу и тут же, почти прямо у порога падаю, споткнувшись обо что-то большое и тяжелое. Дубинка выскальзывает из руки.

Справа должен быть стул на колесиках и стойка с монтажной аппаратурой. Осторожно встав на колени и вытянув вперед руки, я нащупываю и то, и другое. На коленях передвигаюсь к выходу.

На пути препятствие.

То, обо что я споткнулся.

Плотная ткань.

Какой-то странный запах. Соленый что ли? Или наоборот, приторный?

Обеими руками обследую препятствие.

Нахожу выпавшую от падения дубинку.

Кажется, даже журнал на месте.

Ползу дальше и натыкаюсь на голову.

На полу лежит опрокинутый на спину человек.

Недвижим.

Без признаков жизни.

Ощупывая голову, я ощущаю под пальцами вязкую теплую жидкость и только-только начинаю понимать, что это может быть и что это может значить, как усилием воли отгоняю от себя эту едва только образовавшуюся мысль, отстраняюсь и вылетаю из аудитории.

– Са-ныч!

Нет ответа.

Внизу скрипнула дверь и прогрохотали ботинки. Никто не отзывается.

– Са-а-ны-ы-ыч! – еще раз на всякий случай крикнул я и тихонько стал спускаться по лестнице, судорожно сжимая в руке завернутую в «Soldier of Fortune» дубинку.

Пять, десять, пятнадцать. Сердце, кажется, вот-вот выпрыгнет. Второй этаж. Распахнулась дверь профкома и оттуда выглянула рыженькая Алина Малина с фонариком.

– Что происходит?! – визгнула она тоненьким голоском. – Кто здесь?! Выходите!

И лучом фонарика лихорадочно кромсает беспросветную мглу вокруг.

Я подумал, как нехорошо получится, если она меня обнаружит, воровато скрывающегося в темноте. Все тогда решат, что именно я и виноват в..

Я испугался.

Я побежал.

И мне показалось даже, будто кто-то толкнул меня из темноты по направлению к переходу в общежитие. Кто-то, кто хотел спасти. Десять, двадцать, тридцать, сорок. Вход. Лестница. Ступени. Еще чуть-чуть по коридору. Где-то здесь уже должна быть наша комната.

Стучу.

И зубы стучат.

То ли от страха, то ли от нервного напряжения.

– Кто там?! – спрашивает смутно знакомый мне откуда-то чуть хрипловатый женский голос, но тут же щелкает открывающийся замок, и дверь сразу же поддается.

И тут включается свет.

Я глянул на свои руки – они были все в крови, какой-то удивительно густой и темной. Мне стало нестерпимо душно, и стены поплыли, наезжая одна на другую, и в голове отчетливо застучало, тук-тук-тук-тук, и, опрокидываясь навзничь прямо в открытый дверной проем, я успел увидеть зеленый махровый халат и, видимо, уже упав ей под ноги, белые, в умилительных красных сердечках, трусики обладательницы халата.

И дурманящий запах сладких-сладких духов.

И опять темнота.