Текст книги "Степные боги"

Глава 3

Петька скользнул в черную утробу бочки, мягко сложившись там, как зародыш. Руки на груди, коленки возле ушей. Прямо под задницей сухари – фиг приподнимешься, чтобы их оттуда достать.

– Закрывай, – сказал он.

Сверху надвинулась крышка. Теперь – полная темнота. Сухари пусть внизу лежат. Можно достать потом. Все равно не раскрошатся. Твердые, как каменная соль в степи. Месяца два назад у бабки Дарьи стащил. Ругала потом деда Артема. Но сидеть неудобно.

– Петька, – раздался Валеркин шепот у самой его головы. – Слышь, Петька.

– Ну, чего?

– А вдруг ты уснешь, а он бочку с тобой у китайцев оставит?

– Я не усну.

– А вдруг уснешь?

– Я не усну.

– А вдруг?

– Пошел в жопу.

Валерка еще постоял у телеги, потом обошел ее.

– Слышь, Петька, – Валеркин шепот опять. – А вдруг китайцы…

Петька собрался уже ответить по-настоящему грубо, как вдруг рядом заговорил дед Артем:

– А ты чего крутишься здесь? А ну, беги отсюда.

– Я Петьку ищу, – невинный Валеркин голос. – Не видали его?

– Не, не видал. Давай беги домой. Поздно уже. Мамка небось тебя потеряла.

– Она не ругается, когда я поздно домой прихожу. Говорит – надо больше бегать. Тогда кровь из носа не так сильно идет.

– Ну ладно. Все равно иди.

И через секунду:

– Эй, стой, Валерка! На-ка вот тебе черемши… И хлебушка возьми тоже… Эх, рубаха-то у тебя вся в крови… Заскорузла.

– Спасибо, деда. А рубаху мамка к завтраму постирает.

Петька услышал, как убегают Валеркины ноги, потом почувствовал, как Звездочка шагнула два раза вперед, соседние бочки стукнулись друг об друга, и дед Артем забрался на передок.

– Э-хе-хе, – услышал Петька его вздох. – Дите-то пошто мучается? Говорили буряты – не надо шахту здесь открывать. Нет, не послушались. Ети ее.

Дед Артем замолчал, и в следующее мгновение Петька уловил запах махорки. Ноздри у него вздрогнули, он глубоко вздохнул и сжал зубы. За весь день он еще ни разу не покурил. С куревом в Разгуляевке тоже было непросто. Втянув в себя воздух, Петька ощутил запах свежего дерева – почти такой же приятный, как запах табака. Прижав лицо к доскам, он высунул язык и начал лизать свежеструганную поверхность. Вкус был сладковатый. Кое-где попадались тягучие капельки смолы. Зубы из-за нее становились горькими и немного прилипали друг к другу.

– Пошла! – крикнул дед Артем на Звездочку, и телега двинулась вперед, унося внутри одной из бочек маленького червячка с высунутым языком и задранными до ушей коленками.

Червячок размышлял о том, как он завтра наконец отнесет охранникам в лагерь давно обещанный спирт, воображал себя то в танке, то в подводной лодке, лизал смолу и негромко стукался головой о бочку.

* * *

Петька шевельнулся в темноте, пытаясь устроиться поудобней. Ему почти нестрашно было сидеть в этой тесной бочке. А чего страшного? Едешь себе и едешь. Анна Николаевна в школе как-то раз вслух читала про то, как вообще двоих в бочку законопатили. Мамку и пацана. И ничего. Даже в море кинули. А тут – какое море? Степь вокруг.

Но в темноте.

И тесновато чуть-чуть. Ноги затекли совсем скоро. И спина стала как деревянная. Где спина, где бочка – фиг отличишь. Стукаются друг об друга как две деревяшки. С таким же звуком. И еще – тяжело дышать. Скрючился и стукаешься спиной об стенки. А потом стенки стукаются об тебя.

Но Петька почти не боялся. Он уже до этого разок сидел в такой темноте.

«Там Козырь с пацанами настоящий дзот нашел, – сказал ему тогда Валерка. – Меня один раз пустили. Страшно там. Темно. Я убежал, а они смеялись. Хотели меня там закрыть».

«Дзот? – переспросил Петька. – Да откуда тут дзот?»

Теперь, чтобы перестало тошнить, он ухитрился приподнять задницу и выдернуть из-под себя сухари со дна бочки. Пока возился, два раза сильно треснулся башкой. Но захрустел, и тошнить вроде чуть-чуть перестало.

Дед Артем щелкнул кнутом, а потом негромко затянул свою любимую частушку:

 
– Зять на теще капусту возил,
Молоду жену в пристяжке водил!
 

«Вот он, – сказал тогда Валерка, подводя его действительно к дзоту. – Видал? А ты не верил. Настоящий. Козырь говорит – его против квантунцев построили, но япошки забоялись, и наши отсюда ушли».

«Погоди ты, – отмахнулся от него Петька. – Хватит трещать».

Если бы в бочке не было так темно, наверное, он бы сейчас совсем не боялся. Но Петька всегда помнил, что в случае чего можно поднять руку и столкнуть крышку. Тогда можно будет легко дышать. И это чувство исчезнет – что ты внутри.

«А чем это здесь воняет? – спросил он тогда Валерку, забравшись в дзот. – Насрали, что ли, придурки?»

«Нет, это Ленька крыс казнил. Он уже вторую неделю в „Смерш“ играет».

После второго сухаря тошнота вернулась. Петька боролся с ней, потому что вылезать из бочки было еще нельзя. Отсюда дед Артем наверняка повернул бы обратно. И тогда никакого спирта. А бабка Дарья просто убьет.

«Я здесь не могу долго сидеть, – пожаловался ему тогда Валерка. – В прошлый раз кровь из носа сразу пошла. Я тебя наверху подожду. Ладно?»

Петька вспомнил Валеркины слова и подумал о том, сколько еще надо ждать. От этих мыслей его затошнило сильнее. Звездочка перешла на рысь, и на ухабах бочки стали подпрыгивать.

«А-а-а! – закричал тогда Ленька. – Я – Александр Матросов!» И прыгнул неизвестно откуда на амбразуру. Как будто с неба упал. Или как будто заранее прятался где-то рядом. Ждал, пока Валерка Петьку сюда приведет. А может, и правда ждал. Кто его знает? Этого Валерку.

«А-а-а! Как мне больно!» – орал Ленька, лежа на бруствере и дергаясь всем телом прямо перед окаменевшим Петькиным лицом, стреляя губами из пулемета и наконец затихая, а Петька смотрел на него через амбразуру и понимал, что тот сейчас оживет. Не за тем прыгнул, чтобы погибнуть. Должно быть продолжение.

Звездочка неожиданно остановилась, и Петька снова стукнулся лбом. На этот раз больно. Дед Артем начал возиться среди бочек, громко постукивая по дереву чем-то тяжелым. Через секунду Петька понял, зачем он стучит. Дед плотно вбивал крышки, чтобы они не дребезжали и не вылетели, когда он поедет быстрей. Значит, граница совсем рядом. Дед готовился к броску. Два коротких удара – и крышка у Петьки над головой больно вдавила его лицо в тощие коленки.

А Ленька тогда на бруствере открыл глаза, посмотрел на Петьку и ухмыльнулся.

«У нас тут крысы», – тихо сказал он.

Потом встал на коленки, продолжая заглядывать через амбразуру в дзот, и уже в полный голос кому-то крикнул: «У нас тут крысы, ребзя! Заваливай вход! Не давай крысам сбежать!»

Петька нащупал тогда на бруствере камень и без замаха бросил его вперед.

«Сука, – сказал Ленька, сплевывая кровь прямо внутрь дзота. – Тут и подохнешь».

Теперь, не в силах пошевелить даже головой, Петька вдруг снова почувствовал себя как в могиле.

Громкий удар кнута, и Звездочка почти с места перешла в галоп. Бочки начали гулко стукаться друг об друга.

– Давай, родная! – свистящим шепотом попросил у лошади дед Артем. – Выноси, милая!

Тогда в дзоте Петька бросился к выходу, но дверь ему было уже не открыть. Снаружи на нее навалили огромные глыбы каменной соли. Через амбразуру выскочить тоже не удалось – в лицо летели тучи песка и щебня. Задыхаясь и кашляя, Петька без сил опустился на землю. Выхода не было. Еще минута – и амбразуру тоже завалили чем-то тяжелым. Наступила полная темнота.

Сейчас сидящему в бочке Петьке вдруг снова показалось, что он задыхается. В ужасе он судорожно напряг ноги, упираясь в дно из последних сил. Крышка у него над головой поддалась. В это мгновение телегу, мчавшуюся на полном ходу, сильно тряхнуло; бочки повалились на бок; и Петька вылетел наружу, цепляясь скрюченными пальцами за спину деда Артема.

В следующее мгновение его вырвало, а дед Артем с криком «Ох, еб!» как ошпаренный соскочил с телеги.

* * *

Петька передернул плечами, как от озноба, и натянул штаны.

– Деда, – тихим голосом позвал он. – А, деда?

– Ну, чего? – отозвался с телеги дед Артем. – Ты все там? Давай садись.

– А вот эти звезды дядьке Витьке с дядькой Юркой видно сейчас?

Дед Артем помолчал немного, вздохнул и наконец сказал:

– А кто их знает? Может, и видно. Садись давай. Надо границу обратно потемну переехать.

Петька помедлил еще секунду, задрав голову и всматриваясь в бездонную пустоту.

– Ты где там? – недовольно проворчал дед Артем. – Садись быстрее, а то китаезы проснутся.

Петька запрыгнул на телегу, дед Артем еле слышно чмокнул губами, и Звездочка пошла вперед.

– Деда, – опять позвал Петька, прижимаясь боком к огромной бутыли. – А как ты ночью в степи дорогу найдешь?

– Поживи тут с мое – еще и не то найдешь. Не только дорогу. Вон видишь тот холм? На нем две макушки. Вон там – как две сиськи торчат. Да не туда смотришь. От него сейчас возьмем влево, и дальше будет Аргунь. Хайлар по-китайскому, ети их. Там бродом пойдем – прижимай голову. На реке им далеко видать. Стрелять будут.

У Петьки сладко похолодело в животе.

– А когда туда ехали – не стреляли.

– Туда кто едет – им все равно. Главное, чтобы оттуда не выскочили.

– А почему?

– Почему да почему! Приказ у них, ети его.

Слово «приказ» Петька понимал, поэтому спрашивать больше ни о чем не решился. Но ненадолго.

– А когда переедем – наши тоже будут стрелять?

– И наши будут. Куды они денутся? С этим у них – будь здоров.

– Но мы же свои.

– Какие же мы свои? – усмехнулся дед. – Мы, Петька, контрабандисты. Самые что ни на есть диверсанты.

Петька удивился и замолчал. Когда он забирался в бочку в Разгуляевке, он об этом как-то даже не думал.

Выходило, что он будет быстро ехать в телеге и прятать голову, а наши советские пограничники будут стрелять в него из пистолетов системы «ТТ» и автоматов «пистолет-пулемет Шпагина», потому что он диверсант, Петька Чижов – контрабандист, диверсант и выблядок. А над головой у него будут светить звезды, которые, возможно, видят дядька Юрка и дядька Витька. Два советских танкиста – одна медаль «За отвагу», два ордена Красной Звезды, орден Славы и три ранения на двоих.

Петька озадаченно почесал голову, откинулся на спину и стал смотреть в темное небо, которое качалось прямо над ним. Оттого, что небо раскачивалось, а вокруг было совершенно темно, Петьке скоро стало казаться, что он плывет по реке. Потом у него появилось ощущение, что это не небо вверху, а он – Петька. А небо плывет под ним, и он смотрит на него сверху, и неизвестно почему не падает вниз, хотя давно уже должен был свалиться с телеги и улететь в пропасть, откуда подмигивают звезды.

– Деда, – снова позвал он, поднимая голову и возвращая небо туда, где оно должно быть. – А спирт мы с тобой где спрячем?

– Найдем, – голос у деда Артема изменился. – Речку бы живьем проскочить. А где спрятать – поищем. Нет, ну кой хер ты за мной увязался?

– Может, у шахты? Там не ходит почти никто. Везде колючая проволока.

– Там нельзя.

Петька подождал, когда дед объяснит – почему, но не дождался.

– А почему? – наконец спросил он.

– Что почему?

– Почему у шахты нельзя?

– Вот, ети его! Говорю – нельзя, значит, нельзя! Место плохое.

– Почему плохое?

– Сейчас скину с телеги – узнашь почему!

– А я там играю всегда.

– Ну и дурак.

Дед Артем помолчал немного.

– Не играй там. И особенно Валерке своему скажи, чтобы там не бегал. Плохо там. Нечисто.

– Как это – нечисто? – Петька поднялся на четвереньки и перебрался поближе к деду.

– Прятал я там уже.

– И чего?

– Ничего. Пол-Разгуляевки чуть не передохло. Остаток весь вылить пришлось.

– Когда это?

– Когда, когда! Прошлым летом. Когда тебя два дня по всей степи искали, а ты в этот, ети его, дзот залез. Еле откопали.

Петька нахмурился и ничего не сказал. Но дед Артем уже сам разговорился.

– Нельзя было там шахту открывать. Буряты раньше на нашем месте жили, так туда из них почти никто не ходил. А может, и не буряты. Поди их всех разбери. Шаманы были у их. И которая жена шаманская забеременеет – сразу ее туда. Зимовье ей там отдельное, пока не разродится. И рожали уродов одних – то по семь пальцев, то без глаз.

– Как это – без глаз?

У Петьки по спине побежали мурашки.

– Вот так! Нету глаз, как будто тряпкой с лица стерли. Гладко.

– Ты сам видел?

– Видал одного. Когда такой же, как ты, был.

– А зачем?

– Чего зачем?

– Зачем они там рожали?

– Ну, паря! У их, у шаманов, свои дела. Погоду предсказывать, с мертвыми разговаривать. Для такого дела как раз нужен был такой урод. Нормальному буряту с мертвыми разговаривать было никак невозможно. А может, и не буряты были они. Может, тунгусы какие-нибудь. Давно отсюда ушли. Разгуляевку уже после них построили.

– А куда ушли?

– Так я-то откуда знаю! Ушли.

Дед Артем помолчал немного, как будто вспоминал что-то, и потом заговорил опять:

– Кладбище после их осталось.

– Где?

– Так там же. Рядом с шахтой. Они туда своих покойников сносили. Но могилок не делали. Просто так оставляли. Сейчас, паря, уже, наверно, ничего не найти.

– Какое же это кладбище?

– Вот и я говорю – не ходи туда играть. Плохое место.

После того как они без единого выстрела переехали Аргунь, на русской стороне их встретил шквал огня. По звуку Петька определил, что били даже из пулемета. Дед Артем стащил с телеги свою бутыль и привычно улегся, закрывая ее телом, прямо на землю, а Петька упал рядом с ним и слушал, как, пролетая высоко в небе, жужжат пули.

– Не прицельно, – кричал он деду. – По воздуху бьют. Не прицельно!

Но дед Артем его не слушал. Прижимаясь к бутыли и закрыв глаза, он самозабвенно пел во все горло:

 
– Зять на теще капусту возил,
Молоду жену в пристяжке водил!
 

Глава 4

Отзвуки стрельбы, которая поднялась на реке из-за деда Артема с Петькой, долетели и до лагеря военнопленных. Миянага Хиротаро оторвал взгляд от своей тетради и прислушался к перестрелке.

Сощурив глаза на крохотное пламя свечи, он несколько секунд сидел неподвижно, а затем едва заметно покачал головой. Для наступления императорской армии огонь был слишком незначительный. Да и какое теперь наступление?

– Перископ, перископ… – забормотал у него над головой спавший на верхних нарах Ивая Масахиро. – Я не хочу, отец… Не надо… Пожалуйста…

Хиротаро поднял голову и застыл в таком положении. Он все еще не показал никому в бараке свою новую тетрадь. Сейчас он был готов спрятать ее под тюфяк, но Масахиро не проснулся.

Хиротаро вздохнул, еще раз прислушался к затихающим отголоскам стрельбы и задумчиво послюнил карандаш. До утреннего построения оставалось часа полтора – значит, он мог рассказать сыновьям еще что-нибудь об истории своего рода. Ночная перестрелка навела его на мысль об оружии. Помедлив секунду, он снова начал писать:

«Наш предок Миянага Митинобу всю свою жизнь был правой рукой генерала Кониси, и хотя сам не стал христианином, тем не менее продолжал преданно служить своему господину даже после того, как тот принял от португальских миссионеров католическое крещение и христианское имя дона Антонио.

Неожиданный переход Кониси Юкинага в христианство дал его самурайскому войску значительные преимущества. Высадившиеся на острове Танэгасима португальцы привезли из Европы фитильные мушкеты. Жители острова Кюсю, половиной которого владел Кониси Юкинага, быстро освоили новое оружие, а для удобства произношения так его и прозвали – «танэгасима».

Остальные князья из южных провинций тоже поняли преимущество «танэгасима» перед луками, и вскоре рыбацкая деревушка Нагасаки превратилась в настоящий торговый порт. К началу семнадцатого века у нас в Японии насчитывалось уже более ста тысяч христиан.

Князья-дайме, отказавшиеся от древних верований синто и от пришедшего из Китая буддизма, сказочно богатели, торгуя с новыми единоверцами. Обеспечив своих стрелков португальскими мушкетами, южные владыки уже не спешили в Осаку на поклон к великому Тоетоми. Налоги в казну из христианских провинций стали поступать крайне нерегулярно.

Однако Тоетоми это терпел. Больше того, он разрешил возвести христианскую церковь рядом со своим замком и ни словом не упрекнул Кониси Юкинага, узнав, что португальцы устроили у него в Нагасаки невольничий рынок. Случись такое в северных княжествах, он тут же поднял бы свои полки, и буквально через неделю мятежный дайме завидовал бы участи самого ничтожного из своих слуг. Но к южным провинциям Тоетоми Хидэеси относился совсем по-другому.

Причиной этому долготерпению были, конечно, «танэгасима». Огонь из португальского оружия велся на таком большом расстоянии и с такой страшной силой, что двум-трем десяткам фитильных мушкетов, спрятанных за хорошим укрытием, не могли противостоять целые сотни самурайских луков.

Кони противника пугались грохота выстрелов, и кавалерия теряла все свои преимущества в считаные секунды. Обезумевшие животные носились по полю боя, волоча за собой застреленных всадников, а те, кто еще оставался в седле, не могли удержать строй. Конная лава, которая, как река, должна была сметать все на своем пути, превращалась в неуправляемую кипящую массу – лошади испуганно ржали, хрипели, взвивались на дыбы, брызгали пеной из разорванных черных губ, валились на спину, топтали собственных всадников, натыкались на окровавленные мечи, а «танэгасима» продолжали бить из своего укрытия, заволакивая кусты пороховым дымом, с легкостью пробивая самые крепкие самурайские доспехи и оставляя в сердцах гибнущих воинов чувство такого благоговейного ужаса, как будто сама богиня Аматэрасу разгневалась на них и вступила в бой на стороне великого и непредсказуемого Тоетоми Хидэеси…»

Хиротаро на мгновение остановился, размышляя – не слишком ли он увлекся художественными деталями, но тут же решил не терять драгоценного времени на сомнения и продолжил:

«Вот поэтому он терпел. В конце концов, на тех кусках расплавленного свинца, которые так быстро вылетали из стволов „танэгасима“, не было написано, какую смерть они несут – христианскую или буддистскую. Главное, что они несли смерть врагам Тоетоми. Куда попадет после этого душа самурая, было уже неважно. Лишь бы она не осталась тут.

Впрочем, терпеть становилось все труднее. В отличие от всех остальных, Тоетоми знал, что вовсе не Аматэрасу воюет на его стороне. И что он оскорбляет ее, позволяя Кониси Юкинага привечать европейцев. Но выбора у него уже не было. Армия христиан-самураев, побеждавших в это время в Корее, воевала значительно лучше армии фанатичного и преданного буддиста Като Киемаса, который назло «дону Антонио» приказал написать на своем штандарте большими красными буквами «Слава Лотосу Божественного Закона».

Третью армию вторжения в Корее вел в бой сын знаменитого полководца Курода Еситака молодой генерал Курода Нагамаса. Его войска легко было распознать по черному кругу на знаменах, потому что «куро-да» означает «черное поле». Для двадцатичетырехлетнего Нагамаса эти знамена оставались единственным способом сохранить свое родовое самурайское имя. В крещении он был теперь Дамиан.

Пока Кониси Юкинага сражался во славу Иисуса Христа и своего повелителя Тоетоми Хидэеси в Корее, его ближайший помощник и наш досточтимый предок Миянага Митинобу вел все дела в Нагасаки. Время от времени он приезжал для отчета в корейский лагерь к своему господину и даже принимал участие в сражениях, однако по большей части все-таки вел переговоры от его имени с европейскими миссионерами и негоциантами. Он также крестил его подданных, наказывал не желавших принять крещение, а главное – покупал у португальцев все больше и больше «танэгасима».

Эти ружья стреляли и в первую корейскую кампанию, и во вторую. Неизвестно – решился бы вообще Тоетоми на ту войну, если бы у него не было огнестрельного оружия. Во время осады китайской армией форта Урусан, когда самураи генерала Като в муках голода уже начали поедать трупы убитых врагов, именно «танэгасима» позволили им продержаться до подхода пятидесятитысячной армии под командованием Курода, которая огнем своих ружей обратила в бегство восемьдесят тысяч китайцев.

Тем не менее война в Корее закончилась ничем. План завоевать Китай и создать огромную империю провалился. Великий Тоетоми умер, самураи вернулись домой, к власти пришел род Токугава, и для японских христиан наступили мрачные времена. Всех сподвижников Кониси Юкинага передушили одного за другим, как собак, не позволив им совершить сэппуку, и только наш предок Миянага Митинобу избежал страшной участи, поскольку, во-первых, сам так и не принял христианства, а во-вторых, успел достойно разрезать себе живот, пока весть о смерти Тоетоми была государственной тайной.

В секрете ее держали для того, чтобы среди самураев, которые все еще сражались в Корее, не начались волнения. Благодаря полному соблюдению этой тайны войска благополучно вернулись в Японию, а верный Миянага сумел сохранить свою честь. Поэтому никто из последующих дайме, правивших в Нагасаки, не мог притеснять оставшуюся после него большую семью…»

Хиротаро отложил тетрадь, потер ладонью затекшую поясницу и несколько раз моргнул, стараясь прогнать с глаз мутную пелену. То место, где он описывал гибнущих самураев, по-прежнему казалось ему излишне эмоциональным, но он решил пока оставить его.

В соседнем бараке уже начиналась побудка.

* * *

– А ну, стой! Куда прешь? – заорал часовой у ворот лагеря, опуская перед Петькой винтовку с трехгранным штыком. – Ослеп, что ли? Не видишь, написано: «Охраняемая территория»?

– Дяинька! – заторопился Петька. – Мне к ефрейтору Соколову надо. Я ему спирт принес…

Часовой внимательно посмотрел на Петьку и на холщовый мешок у него за спиной.

– Стой здесь, – наконец сказал он строго.

Петька опустился на землю. После бессонной ночи, стрельбы на границе, кражи спирта из нового тайника деда Артема и еще, наверное, от голода у него немного кружилась голова. Он хотел поскорее отделаться от своей ноши, вернуться к себе на сеновал и залечь там до вечера.

Вечером ему надо было оказаться на станции, потому что к ночи по «железке» пойдут поезда. Эшелоны специально гнали по темноте, чтобы японская разведка ничего не заметила. Их самолеты кружили над степью целыми днями. Месяца два назад один сбили, а летчика отвезли в лагерь.

«Тоже, наверное, сейчас на шахте, – устало подумал Петька. – А, может, помер уже. Не могут они у нас. Дохнут».

– Эй, шкет! – крикнул часовой, появляясь из-за ворот. – Сиди пока тут. Ефрейтор сейчас занят.

Занят так занят. Хотя Петьке надо было скорее домой. Он все-таки хотел поспать до вечера. Хотя бы чуть-чуть.

Эшелоны к границе гнали уже две недели, и Петька почти каждый вечер стоял на платформе, задыхаясь от счастья, глотая ветер, размазывая по щекам и по лбу сажу, летевшую из паровозной трубы, вглядываясь в очертания пролетавших мимо него под брезентом танков и гаубиц, вслушиваясь в обрывки «Яблочка», которое летело в сгущавшийся воздух из распахнутых настежь вагонов.

«Наши, – тихо шептал он. – Наши».

И уже в следующую секунду кричал изо всех сил: «Наши едут! Ура!»

Поезда неслись мимо него, окутанные клубами дыма. Везли и везли к границе тяжелую, страшную мощь. Победившая армия стремительно перемещалась с Запада на Восток, готовясь обрушиться всей своей массой на хрупкую затаившуюся Японию. Ждали только приказа, который почему-то задерживался, как будто должно было случиться что-то еще. Что-то другое, не связанное ни с этими эшелонами, ни с Петькой, бегущим по платформе за ними вслед, ни с теми солдатами, которые бросали ему и другим пацанам свои сухпайки. Это было связано с чем-то другим.

С тем, что таилось в породе, которую пленные поднимали из разгуляевской шахты наверх. С тем, от чего они умирали один за другим и от чего у Валерки из носа шла кровь, а дед Артем говорил, что бурятские бабы рожали на этом месте одних уродов. А может, и не бурятские – дед не помнил наверняка.

– Что же ты, ефрейтор, блядство у меня тут разводишь? – злым голосом сказал высокий офицер со шрамом на лбу, выходя из ворот лагеря. – На секунду отвернуться нельзя.

Петька вскочил на ноги. Часовой у ворот испуганно прижался к забору. Вслед за офицером показался ефрейтор Соколов и мать Леньки Козыря, тетка Алена. Усатый ефрейтор шел, опустив голову. На ходу он застегивал верхнюю пуговицу гимнастерки.

Узнав Ленькину мать, Петька отпрянул в сторону. Ему совсем не хотелось, чтобы в Разгуляевке знали о его появлении в лагере. Вряд ли, конечно, бабка Дарья сумела бы догадаться, зачем он сюда ходил, но осторожность не помешает.

– Товарищ старший лейтенант, – начал говорить Соколов, но офицер тут же его прервал.

– Жируете, – сказал он. – Пригрелись у бабских жоп. На фронте я бы тебя, знаешь что? Я бы тебя…

Соколов ничего не ответил, но посмотрел на офицера уже совсем другими глазами. Как будто прицелился.

– Под Кенигсберг бы вас всех, – сказал старший лейтенант. – Когда морская пехота на берег пошла.

– Но ты-то, старшой, тоже в конце концов с нами здесь оказался, – вдруг нагло усмехнулся Соколов. – А не под Кенигсбергом.

Старший лейтенант резко повернулся к нему. Его правая рука рванулась за спину к кобуре, но потом застыла. Розовый шрам на побелевшем лбу выделялся, как толстый дождевой червяк, слегка изогнутый посередине.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Потом договорим.

Он посмотрел на тетку Алену.

– А ты-то чего? Со всей охраной уже переспала. Муж ведь, наверное, есть.

– Имеется, – протянула она, улыбаясь. – Вскорости ждем с войны.

– Воевал, значит, – покачал головой старший лейтенант. – Эх, ты…

– Да знаем, как он там воевал. До войны-то ни одной бабы в Разгуляевке нераспробованной не оставил. А на фронте этих немок-венгерок пруд пруди. И всем поди тоже мужик нужен. Война, товарищ старший лейтенант… Она, стерва, всем нам жизнь покалечила.

– Да нет, – офицер опять покачал головой. – Война тут ни при чем.

Он отвернулся от тетки Алены и вдруг заметил Петьку:

– А ты что здесь делаешь? Что у тебя в мешке?

Петька на мгновение растерялся, но через секунду нашел, что сказать.

– Я… соль собираю… для коз. Меня бабка отправила.

– Это наш, разгуляевский, – протянула тетка Алена. – Чижовский выблядок, безотцовщина.

Старший лейтенант быстро взглянул на нее, но ничего не сказал и снова повернулся к Петьке:

– Что, отца у тебя нет?

– Нет.

– А с кем живешь?

– С мамкой.

Офицер подумал о чем-то своем и нахмурил брови.

– Ладно, беги отсюда. Здесь тебе нельзя. У нас охраняемая территория.

Петька стянул мешок с бутылкой со спины, прижал его к животу и, опустив голову, пошел вдоль забора. Через пять минут он сидел на земле, прислонившись к горячим от солнца доскам, и думал о том, куда ему теперь девать этот спирт.

– Слышь, пацан, – раздался вдруг прямо у него за спиной голос ефрейтора Соколова. – Ты спирт-то принес?

Петька крутнулся на месте и увидел в щель между досок забора веселый зеленый глаз.

Глаз моргал и блестел на солнце.

– Принес, – Петька показал глазу мешок.

– Вот молодца! Ну, давай сюда. Вот сюда толкай. Здесь, кажись, дырка. Давай-давай.

Петька просунул мешок с бутылкой под забор и поднялся на ноги.

– Слышь, пацан, – в щели снова появился глаз. – А может, ты жрать хочешь? У нас тушенка американская есть.

У Петьки закружилась голова. Он хотел что-то сказать, но у него засипело в горле. Немного прокашлявшись, он со свистом втянул воздух и наконец ответил:

– Хочу.

* * *

Тушенки было много. Возле табурета, на который ефрейтор усадил Петьку, стояло банок десять или пятнадцать. Столько сразу Петька не видел еще никогда. Впрочем, и не сразу он столько не видел. Вообще не видел тушенки. Слишком мало прожил.

Ефрейтор подхватил одну банку и подбросил ее в воздух. Банка закрутилась у Петьки над головой, сверкая серебристым донышком. Петька смотрел, как она вертится, а солнце, светившее в окно, мелькало на поверхности банки, и от этого по потолку бежали блики. Ефрейтор Соколов протянул руку, и банка послушно опустилась в его большую ладонь.

– Ты как будешь? – сказал он. – Кусками на хлеб или в тарелку? Я лично кусками на хлеб.

– И я, – сказал Петька, не отрывая глаз от банки с красными буквами, которых он не мог прочитать.

– Одобряю.

Ефрейтор вынул из чехла на поясе финский нож, одним круглым движением взрезал банку, большими ломтями накромсал черный хлеб, разложил на него кусками тушенку, облизнул лезвие ножа, подмигнул Петьке, аккуратно вытер нож о половину буханки хлеба, снова подмигнул Петьке, убрал нож в чехол, вынул из Петькиного мешка бутылку со спиртом, зубами вытащил пробку, понюхал, опять подмигнул, налил себе полстакана, поставил бутылку на стол, улыбнулся, поправил ремень и провел рукой над столом, приглашая:

– Ну чего? Давай за победу.

Пять минут в каптерке не раздавалось ни звука. Потом ефрейтор вставил пробку в бутылку и посмотрел на Петьку.

– Ну как?

– Ага, – сказал Петька.

Больше он пока сказать ничего не мог. Нужно было время, чтобы понять. Дня через два он бы, наверное, сумел ответить точнее, но сейчас, когда все только что произошло, он еще не мог разобраться в своих чувствах. Просто смел со стола крошки в ладонь, проглотил их и снова сказал:

– Ага.

– Ну так давай еще одну банку прикончим, – сказал ефрейтор. – Спирт вроде еще есть.

И в комнате снова стало тихо на десять минут. А может, на дольше. Или на меньше. Петьке было трудно сказать. Время из этой комнаты ускользнуло.

Но потом все же вернулось.

– Как там волчонок твой? Не подох?

– Не-а, – сказал Петька. – Я его с козами в сарай посадил.

– С козами? Ну, ты даешь! Они, наверное, того… С ума сходят.

– Я его молоком ихним пою. Пусть привыкает.

– Ну да, – усмехнулся ефрейтор. – Он привыкнет.

В этот момент дверь в каптерку открылась, и через порог резко шагнул старший лейтенант со шрамом. Входя, он стукнулся головой о притолоку.

Ефрейтор, почти не меняя положения тела, одним неуловимым движением убрал Петькину бутылку в карман галифе, а сам Петька сжался в комок и начал сползать с табурета.

Старший лейтенант машинально потер голову, скользнул взглядом по остаткам пиршества на столе и резко опустил вниз рубильник в железном ящике на стене около двери. Снаружи завыла сирена.

Повернувшись к Петьке, старший лейтенант на секунду задумался, а потом махнул ему рукой:

– Хорошо, что остался. Иди за мной. Быстро!

Петька вскочил из-за стола и бросился догонять вышедшего уже из каптерки старшего лейтенанта.

* * *

Снаружи его оглушила лагерная сирена. Со всех сторон к воротам бежали охранники. Выскочив за офицером из лагеря, Петька догадался, что все бегут в сторону шахты. Через пять минут они были уже там.

Народ толпился в том месте, где стояла какая-то огромная, как дом, шахтная машина. Старший лейтенант схватил Петьку за руку и начал пробиваться с ним через толпу.

– Дорогу! – повторял он. – Дайте дорогу!

Когда они оказались возле машины, лейтенант присел на корточки и потянул Петьку за руку вниз.