Текст книги "Возвращение к Истине"

Глава 14

Ковыряясь в потёмках в замочной скважине железякой, – по-моему, это была обыкновенная отмычка, которой, кроме всего прочего, надо ещё и уметь пользоваться, – Охромов проклинал втянувших его в это грязное дело, ворча это себе под нос, а я думал о другом. Хотя….

Его нытьё злило меня, как злит любое прозрение твердолобого тупицы, который до последнего стоит на своём, а, когда уже поздно что-либо поправить, начинает точь-в-точь повторять то, что ему пытались вдолбить тогда, когда ещё можно было что-то изменить к лучшему.

Однако, меня сейчас беспокоила мысль о том, что хранилище, «доставшееся» мне от старика «по наследству», каким-то образом, видимо, сопряжено с главным зданием, в которое мы сейчас пытаемся проникнуть, и фактически я буду грабить самого себя.

Прошло, наверное, уже минут пятнадцать, а Охромов всё ещё не мог его открыть замок. От его упорных, но безрезультатных попыток в мёртвой тишине безветренной ночи раздавался звонкий металлический лязг, а его ругательства можно было услышать, наверное, за целый квартал. Я уже стал опасаться, как бы кто из жильцов окружающих домов не вызвал наряд милиции, проснувшись среди ночи и услышав в открытое настежь от духоты окно подозрительные звуки.

Вдруг я заметил внутри здания, за слепыми, запылёнными окнами нечто неяркое, сперва приняв это за блики лунного света, но потом обратив внимание, что неясный свет движется и приблизился с другой стороны к двери настолько близко, что по осевшей на стекло пыли расплылся мерцающий ореол.

В первое мгновение я оцепенел от неожиданности.

Охромов тоже теперь заметил огонёк за окном, да так и застыл на одном колене. Отмычка выпала у него из рук, с громким перезвоном запрыгав по гранитному преддверью.

Огонёк от крайней из дверей парадного входа, помедлив, двинулся к центральной, у которой возился с замком Гриша.

Мы оба оторопели вместо того, чтобы пуститься наутёк.

Светильник был уже совсем близко, когда я, наконец, нашёл в себе силы сбросить оцепенение, схватил за руку приятеля и дёрнул прочь от дверей так, что тот пришёл в себя.

Наделав шума гулким топотом, мы бросились прочь, скрывшись за одной из колонн напротив входа.

Дверь отворилась, оттуда показалась скрюченная фигура, несущая впереди себя керосиновую лампу в высоко поднятой над головой руке.

Сердце моё ёкнуло, потому что я узнал в этой фигуре «моего» старика.

«Так он не умер! «Я умру этой ночью!» … – какая гнусная ложь! И ради чего?!.. Странно, почему не встретил его, когда потом приходил в берлогу?!.. Или он крался следом за мной, наблюдая из тьмы, что я буду делать?!..» – догадки понеслись в голове одна быстрей другой.

Разыгранный фарс со смертью был столь оскорбителен, что я готов был уже выйти, и только вид двустволки, которую старик наперевес держал в руке, положив пальцы на скобу спускового крючка, останавливал от опрометчивого шага.

Старик постоял у двери, осмотрелся по сторонам, вглядываясь в темноту, сопровождая поворот головы движением стволов двухзарядки и освещая пространство перед собой «летучей мышью» в вытянутой вперёд руке, и двинулся вперёд.

То и дело глядя себе под ноги, он наткнулся на оброненную Охромовым отмычку, блеснувшую в свете лампы среди осыпавшейся на пол штукатурки, подобрал её, несколько секунд разглядывал, поднеся её к близоруким глазам, положил в карман и стал внимательно изучать оставленные нами следы….

Если бы мраморный пол был чистым! Но предательская извёстка выдавала направление нашего отступления, и старик двинулся прямо к колонне, взяв на изготовку ружьё и взведя оба курка….

От щелчков взводимых пружин у меня возникло ощущение, будто мне уже всадили в грудь заряд свинцовых катышков дроби. Даже во рту возник сладковато-приторный привкус собственной крови, заполняющей тёплой жижей моё горло. Ноги сделались ватными, и я не сделал и шага, пока оба холодных дула, леденящее дыхание смерти из которых проникало до тела даже через одежду, не упёрлись в мою грудь.

Я увидел лицо старика, строгое и бесстрашное, освещённое светом лампы, его выцветшие, водянистые глаза, упёршиеся в меня пристальным, вопрошающим взглядом.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он так, словно это не было для него пугающей неожиданностью.

– Здравствуйте, – произнёс я вместо ответа, надеясь, что старик меня вспомнит, но на его лице не появилось ни тени прозрения. – Здравствуйте, – повторил я, – вы меня не помните?.. Я к вам уже приходил.

Старик глядел на меня по-прежнему недоверчиво и сурово, но теперь к этому примешалась и тень удивления, лёгшая на лицо лёгким налётом растерянности.

– Кто ты такой, как тебя звать? – задал он вопрос некоторого замешательства, не сводя с меня глаз и не убирая ружья.

Я попытался напомнить ему дождливый вечер, пивной бар, как он подсел ко мне за столик, и мы пошли к нему домой, и даже его слова о том, что той ночью он должен был умереть. Но слова мои получились бессвязными, а голос был так напуган, что я сам понимал, будто слышал со стороны, что несу какой-то бред.

Старик всё ещё стоял, уперши стволы охотничьего ружья мне в грудь, но взгляд его стал более мягким. Он, видимо, что-то пытался вспомнить.

Когда человек думает – это видно по его глазам. В книге «Магия чёрная и белая», которую я захватил из таинственного хранилища, была даже целая глава, посвящённая искусству чтения мыслей по глазам. Я даже было пытался заняться её изучением, но это требовало многочасовых ежедневных тренировок психики, глаз и мозга, развивающих определённые способности, и очень быстро путь к этому умению показался мне неоправданно труден и тернист, требовал столько же усидчивости, терпения и внимания, сколько и любой другой путь к совершенству.

Видимо, он всё-таки что-то вспомнил, затуманенный взгляд его вновь стал твёрдым и пристальным. Надо сказать, что взгляд старика содержит в себе больше выразительности и чувства, больше красноречия, нежели взгляд молодого человека, наверное, потому, что жизненная энергия и силы, воля и желания с течением лет перекочёвывают в органы восприятия, также переходят и в глаза, а они, как зеркало души человеческой, всё отражают в себе.

– Ты хочешь поговорить со мной? … Что ж, идём.

Он опустил стволы и направился к двери, так и не заметив, что я был не один.

Идя за ним следом, я обернулся и увидел, что Охромов обошёл колонну и, видимо, готовится броситься на старика оттуда. Это был бы неверный шаг, ибо тот наверняка выстрелил бы из ружья, и если не в него, то для того, чтобы резким звуком выстрела напугать нас и обратить в бегство или привлечь чьё-то внимание, чтобы вызвали милицию. Скорее всего, случись Охромову напасть, в следующее мгновение нам бы уже пришлось ретироваться с более или менее тяжёлыми последствиями, но что-то в последнее мгновение удержало его от прыжка. Он уже пригнулся, сжался, как пружина, чтобы тут же распрямиться и полететь вперёд, но остановился в решительный момент, а в следующую секунду было уже поздно. И, поняв это, Охромов медленно выпрямился, а потом и спрятался за колонну.

Уже у входной двери старик сказал мне через плечо, совершенно не заботясь и не беспокоясь, слышит ли его ещё кто-то кроме меня:

– По следам я определил, что ты не один. Кто бы ни был второй, он правильно сделал, что воздержался от нападения: я слышал каждый его вздох и ловил каждую его мысль. Пусть не думает, что, если я нахожусь к нему спиной, то ничего не вижу и не слышу. Правильно, что не бросился на меня со спины: я бы ему не позавидовал. Не всегда старый человек представляет лёгкую добычу для молодого, особенно такой, как я, для такого несмышлёного, как он…. Я не хочу пускать его внутрь здания. Ему там нечего делать. К тому же я не люблю людей, которые прячутся, когда их друзья подвергаются риску и опасности. Я ведь мог застрелить тебя! Или он сомневается, что моё ружьё заряжено? Напрасно! Скажи своему товарищу, чтобы он ждал тебя здесь….

Я последовал его совету, бросив в темноту:

– Гриша, подожди здесь, я скоро вернусь!..

– Гриша! – передразнил старик, не оборачиваясь, покачав на ходу головой.

Язычок английского замка клацнул за мной, заперев дверь и отделив меня от внешнего мира.

За пыльными стёклами дверей остался безмятежно дремлющий город, сонная тишина ночи, Гриша Охромов. Мы погрузились во мрак, разгоняемый лишь светом «летучей мыши» на пару метров вокруг.

Вдруг стало страшно: что старик собирался теперь сделать со мной, – даже живот скрутило, но я старательно боролся с приступами, хотя казалось, ещё чуть-чуть, и наложу в штаны.

Мы шли по коридору, и это напоминало мне, как я бродил за стариком с керосинкой в прошлый раз.

Пройдя коротким коридором, мы, как показалось по тому, насколько гулким стало эхо, оказались в обширном зале с высоким потолком, который усиливал эффект отражения звука точно в горах, пересекли его, – количество шагов подсказывало его длину метров в пятьдесят, и снова попали в коридор, – лампа старика высветила из темноты его стены с висящими на них, в простенках между встречающимися по мере движения, слева и справа, двустворчатыми дверьми, большими, красивыми, обделанных резным орнаментом, будто в каком-нибудь старинном дворце, картинами в толстых золочённых рамах.

Тусклый свет фонаря едва выхватывал из мрака массивные бархатные гардины, изрядно потрёпанные, но всё же сохранившие остатки своего было великолепия и величия, собранные в складку и привязанные к косякам дверей атласными, мерцающими в свете лампы, ленточками, завязанными на большие банты, на тяжёлых резных гардинах из красного дерева.

Старик обернулся ко мне и, видимо, заметил моё изумление.

Я действительно был удивлён тем, что интерьер сохранился гораздо лучше, чем здание выглядело снаружи: глядя на его обшарпанные стены, представить было невозможно такое великолепие внутри, – а сколько ещё скрыла от моего взора темнота! – и то, что в нём живёт человек, такой же древний, как и само его пристанище.

– Что, нравятся? – старик перехватил мой взгляд на гардины. – Они и вправду были хороши, … да и сейчас – ничего, особенно, если их немного подремонтировать. Они так же стары, как и всё в этом доме. … Великолепное здание!.. Вот, смотри, разве теперь такие двери где-нибудь увидишь? Разве такое сейчас где-нибудь делают?!.. А потолки?!.. Если бы ты видел потолки! – он глянул куда-то вверх, поднял руку с лампой, но свет не достиг потолка. Старик вздохнул и пошёл к одним из дверей. – Потолок здесь, надо сказать, особенный, с фигурной лепкой, но не простой, а изящной, тонюсенькой, какая бывало делалась на первоклассном фарфоре в прежние времена. Красиво сделано, настоящее произведение искусств! Здесь бы музей или выставку надо бы сделать, да только вскоре дом этот на слом пустят, а вместе с ним и красота вся пропадёт. Да про такой потолок не рассказывать надо, его поглядеть, показать бы, чтобы сразу всё понятно стало, а то так – одни слова…. Да, раньше умели и строить, и делать так, что любо-дорого посмотреть было, а теперь?!.. Тьфу, срам один! Словно руки из задницы расти стали, и в головешке мозги куриные, а то и тех нет, а вместо крови, которая горячая должна быть, так – бульон из тех мозгов на моче сваренный. Что ни делают – смотреть тошно! Чем дальше, тем хуже….

Раньше-то вот, в старинные, самодержские времена, вообще, на века строили, будто сами собирались тысячу лет прожить. Да и красиво как всё было, нарядно. Двух одинаковых домов не найдёшь, не то, что в городе – во всей царя-батюшки империи!..

Кругом карнизы лепленные фигурами были, ангелочки крыши подпирали, амуры всякие порхали там же. На дом любо-дорого посмотреть было. А что сейчас? Коробок серых наставили, и все одна к одной – одинаковые, как близнецы. Не знающему человеку и заблудиться в них не грешным делом будет. Всё халтурят, халтурят. Я-то ещё красоту какую-никакую, а застал. Правда, родился – уже халтурили, и помирать, видно, в халтуре буду. Для кого всю эту дрянь лепят, зачем? … Неужели самим приятно в ней век свой жить на земле? Непонятно мне!.. Как коробков спичечных натыкали кругом. Да ладно хотя бы людям хорошо жилось, бог с ней, с ентой архитектурой, мать её нехай. Разве от этого людям хорошо живётся, скажи мне?..

Он посмотрел на меня испытывающе, как будто я должен был ему ответить, что об этом думаю, но я как раз промолчал.

Надо сказать, что вид у старика сделался довольно дружелюбный. Голос стал мягкий, ворчливый, даже само то, что он причитал и жалобился мне, говорило, что он относится ко мне отнюдь не враждебно, а, скорее, напротив, – дружелюбно.

Ружьё в его руке уже не имело того грозного вида, как несколько минут назад, когда упиралось мне в грудь. Он разговаривал со мной будто не с ночным взломщиком, пытавшимся проникнуть в его обитель и застигнутым за чёрным делом «тёпленьким», а, по меньшей мере, как со своим приятелем, которого совсем не опасался.

Его спокойствие постепенно передалось и мне, но я ещё не смел с ним ни заговорить, ни отвечать на его вопросы, опасаясь, что старик опомнится, и тон его разговора станет совсем другим: в голове у меня всё ещё зудела мысль, что старик взял меня в качестве заложника, чтобы мой товарищ или товарищи, он же не знал, сколько нас было, не смылся, пока он не вызовет милицию. Со мной он мог, не опасаясь ничего поговорить, выяснить, зачем мы пытались открыть дверь и проникнуть внутрь, а остальные всё равно не смогли бы попасть в здание, даже если бы и захотели: замок, как он уже убедился, они открыть не сумели, а разбивать стёкла было бесполезно, потому что с внутренней стороны те, – как я увидел, – были укреплены решёткой из тонкого стального прута, по всей видимости, добротной, как и всё в этом здании, и чтобы её сокрушить, нужно было изрядно повозиться.

С милицией встречаться совсем не хотелось. Это грозило непредсказуемыми последствиями. … Да нет, вполне было очевидно, что после такого «залёта» за месяц до выпуска я бы вылетел из училища, как пробка из бутылки, да ещё, наверное, оказался бы за решёткой.

Я только представил себе, как нас с Гришей, – если он не сбежит, – привезут в отделение, посадят в КПЗ, потом, узнав, кто мы, сообщат в училище. Приедет наш генерал, НачПО, ещё кто-нибудь из управления, ну и, конечно, сошка поменьше: командир дивизиона, комбат. Взводного, наверное, вызовут. Привезут нас в училище, выведут перед строем. «Гена», начальник училища, скажет: «Вот перед вами, товарищи курсанты, преступники, два негодяя, которые одели военную форму для того, чтобы заниматься по ночам тёмными делами, грабежом!.. Они на протяжении всей учёбы в училище являлись нарушителями воинской дисциплины, но мы, – командование училища, их непосредственные командиры, – нянчились с ними, как с малыми детьми, прощали им то, за что положено выгонять в три шеи из стен нашего славного учебного заведения, надеялись, что они исправятся, одумаются, наконец, будут вести себя подобающим образом, станут хорошими курсантами…. Но нет! Как видите, до них не только не дошло, что им многое прощают, что их жалеют, что они хотя бы из чувства благодарности, должны вести себя как можно лучше! Их потянуло на ночные подвиги, на уголовщину. Это до какой низости надо опуститься человеку, курсанту военного училища, которому Родина, страна, народ наш советский дают всё, что нужно для нормальной жизни, а им мало, и надо ещё идти ночью этот же самый народ, свою Родину, грабить!

Я не удивлюсь, если узнаю, что эти двое, – не могу назвать их нашими товарищами: у меня язык не поворачивается, – когда будет идти следствие, – а оно будет идти, потому что я буду ходатайствовать перед военной прокуратурой о возбуждении по этому факту уголовного дела, – не только занимались ночными взломами и грабежами, но и убивали людей!.. Я очень даже допускаю такое. Они докатились до ручки! Вместо того, чтобы спокойно доучиться в училище, осталось-то совсем немного ведь, эти занимаются разбоем! И это люди, которые через месяц должны стать, … должны были стать офицерами! … Позор! Позор им и нашему училищу, что в его стенах приютились такие подонки!»

Эта картина живо встала в моём воображении, холодя кровь.

«Боже, почему я не вёл себя хорошо, почему я докатился до такого? Ну, что мешало мне быть таким же, как все?! …Что?! Жил бы себе спокойно, как другие, никто бы тебя не трогал. Самая лучшая жизнь, когда тебя никто не трогает, и ты тоже никого не трогаешь. Если бы всё начать сначала! … Я бы никогда больше, наверное, не связывался со всякими авантюристами, с такими, как Охромов!» – размышлял я в отчаянии, едва сдерживая себя, чтобы не броситься на колени к ногам старика и не завопить: «Дяденька, отпустите, пожалуйста, мы так больше не будем!»

Однако, по мере того, как мы углублялись внутрь здания, опасения мои всё более смягчались, а когда старик заговорил со мной о старых добрых временах, то у меня возникла даже уверенность, что старик настроен миролюбиво, не смотря на своё ружьё, и, кажется, милицию вызывать не будет. Его стариковское ворчание почти не оставило у меня сомнений в его доброжелательности. Кроме того, на всякий случай, я приберёг один мощный козырь. Если вдруг дело и приняло бы нехороший оборот, и вызов милиции стал бы почти очевидным, то я попытался бы напомнить старику, что я уже был здесь один раз, только в другом помещении, и видел кое-что такое, что могло бы заинтересовать не только милицию, но и органы посерьёзнее. Мне терять было бы нечего, и я бы показал тайные хранилища сомнительной литературы. Пускай бы потом сами разбирались, по какому поводу их вызвали. Может быть, это было и не честно с моей стороны, но … другого выхода я не видел. А если бы состоялся суд, то я бы выступил на нём с заявлением, что совершил ночную вылазку специально для того, чтобы разоблачить врага народа, укрывателя враждебной литературы, и таким образом из обвиняемого превратился бы в героя….

Что ни говори, а по части шкуры я всегда отличался сообразительностью.

Пока я был занят столь тягостными и подлыми раздумьями о своём спасении, мы продолжали углубляться внутрь помещений огромного здания, вошли в длинное узкое ответвление из коридора, куда попали, когда старик открыл одну из дверей.

Он всё так же что-то рассказывал мне, временами оглядываясь на моё задумчивое лицо и принимая мою отрешённость за внимание к его рассказу, что-то говорил, говорил, говорил.

На самом деле я его совершенно не слушал.

Мы прошли метров тридцать. По неоштукатуренным уже стенам изредка попадались двери, не такие уже большие и торжественные, без облицовки и какой-нибудь отделки, какие бывают обычно в подсобных помещениях, куда не проникает взгляд посетителей. Да и потолки, и стены коридора были уже бетонными и напоминали скорее своды подземного хода или какой-нибудь катакомбы.

– Чей это дом? – наконец осмелился спросить я. – Кому принадлежит?

Старик остановился на секунду, будто бы опешил от того, что я начал говорить. Потом почему-то глубоко, точно с сожалением вздохнул и снова пошёл вперёд.

– Чей это дом, говоришь? – послышался его ворчливый голос. – В разные времена он принадлежал разным людям и организациям. Построил его ещё в прошлом веке один весьма богатый человек, известный сахарозаводчик Морозов. Все сахарные заводы нашего города – это его рук дело. Хозяина давно уже нет, а они трудятся и ещё сто лет будут работать. Морозову-то этот городишко много чем обязан. Он своему сыну целый кадетский корпус отгрохал. Того не хотели не то в Москве, не то в тогдашнем Петербурге брать в кадетское училище. Морозов-то сам из простого народа в миллионеры выбился после отмены крепостного права и, разумеется, никакого титула не имел. Вот тятенька осерчал на российские порядки! Выходило, что, ежели не принадлежишь к знатному роду, то все пути наверх для тебя закрыты. Вот и решил своим богатством для сына дорогу наверх проложить.

Построил он в нашем городе для сына своего и его приятелей целый кадетский корпус на свои деньги, но это ещё не всё. Чтобы сыну-то его жаловали дворянский титул, макет этого здания, в котором сие военное заведение размещалось, из чистого золота, послал он в царский дворец, в сам Петербург. Вот! Говорят, что после этого самый низший дворянский титул был роду Морозовых пожалован августейшим указом государя.

Потом революция была, с Морозовыми случилось то, что со всеми, кто считался богачами, кто за границу подался, кого «красные» в расход пустили, – грустная, в общем, история. А дом перешёл к новым хозяевам.

Некоторое время тут обком партийный размещался. Это ещё до войны было. Во время войны здание это облюбовали себе немцы. В этом особняке у них и гестапо было, и комендатура, здание-то большое, и даже тайные подвалы для пыток размещались. Когда фронт обратно покатился, тут ставка командующего фронтом ихнего была.

Когда немцев выбили, здание облюбовало под свои апартаменты местное отделение МГБ, как раньше, КГБ называлось, а находились они здесь, пока Лаврентия Берия, – царство ему небесное, – старик трижды перекрестился, закатив глаза под лоб, – на тот свет не отправили. Ну, а потом…. Потом у этого дома много хозяев-то поменялось, как мужиков у потаскухи, прости меня, господи, за богохульство.

Была здесь и городская библиотека, потом дом политического просвещения неизвестно для кого сделали, а потом даже в дворец политического просвещения переименовали, как раз в конец царствования Леонида Ильича было. После его-то смерти снова домом политического просвещения назвали, а потом неизвестно почему в другое здание он переехал. Наверное, в более современное решили перебраться. Только вот я не пойму, чем это-то плохо было. Ведь новше – не значит, что лучше….

Пройдя ещё метров тридцать по галерее, мы уже минуты две стояли перед какой-то дверью в напоминавшем безысходный тупик подземелья её конце, но старик всё продолжал говорить, наслаждаясь своей речью и будто не замечая, что мы уже, кажется, пришли:

– Потом времена были, надо сказать, смутные. Захотел бы разобраться – сам чёрт ногу бы сломал. Теперь их так и величают – Смутные времена.

Тогда это называлось демократией, гласностью, перестройкой, ещё как-то. Михал Сергеич тогда вот только начал править, да с дуру, по молодости не разобравшись, вожжи спустил, дал народу воли да власти. А народ-то наш испокон веков-то ведь тёмный и дикий был. Это всё равно, что медведя дикого из клетки выпустить. Что он натворит?!. Вот и натворил наш народ такое, что до сих пор, как кинулись выправлять, ничего сделать не могут. Всё наперекосяк пошло. Теперь ещё поди лет так двадцать порядок надо будет наводить в стране после того гульбища….

Кого только не было, какая только мразь на свет не повылазила из тёмных углов!.. Как тараканы, когда свет погасишь, на стол лезут к хлебу, к снести, – так и они. И все к власти, к власти!.. Народу мозги обещаниями пудрят! А сами только одного хотят: власти над этим самым народом, да над богатствами страны. А как её заимели, власть эту, так сразу улыбку долой и, ну, зубы показывать! Во, какие паразиты были!.. И левые, и правые, и чуть ли не эссеры с юнкерами да кадетами сразу объявились. И откуда, спрашивается, взялись только?!.. И буржуи вдруг нашлись, и империалистические даже олигархи!.. Семьдесят лет с этой дрянью да заразой боролись, вытравливали её, а только попустили, как на тебе!.. Она вся здесь! Как репей, да осот сразу в рост и в силу пошла, и не справишься с ней!..

Так вот!.. В смутные эти самые времена-то тут как раз множество всяких хозяев и заведений поменялось! Сначала-то всё почти прилично было. Дом политдискуссии, потом политклуб был. Тут и центр стачкомов был: рабочие, видишь ли, бастовали!.. Им своя, советская, власть не нравилась: буржуйскую подавай!.. Да-а-а. и митинговали здесь, и речи толкали. И народу толпы собирались.

Но это всё ещё ничего было. Терпеть такое – ещё куда ни шло! А потом-то, потом-то что творилось! Буржуи даже появились империалистические – олигархи! Вот до чего дожили!

Вот один такой и купил этот дом со всеми потрохами, ресторанчик здесь открыл, гостиницу, а чуть позже, когда вожжи ещё больше ослабили, так тут и игорный дом был, правда, полулегальный: в большом зале ресторан, а в комнатах, что в коридоре ты видел, столы для картёжников, рулетка, ещё всякая разная дрянь. А в самых дальних комнатах – так там, вообще, бордель обосновался! Вовсю баб драли, за деньги тоже, разумеется, и немалые. Клиенты наших хохлушек помацать аж с Москвы и с Питера приезжали! Вот как! Это самая конспиративная часть того заведения была. Все про него в городе знали, но и всё же делали вид, что ничего не знают – вот так этому буржую-кооператору чёртову помогали все дружно сами с себя деньги драть. Правда, в городе не он один такой был, да и заведений таких хватало. А вот, поди ж ты, ни одного не закрывали.

Всё народ до поры, до времени терпел. Это потом уже таким прохиндеям гайки начали заворачивать потуже, а то и вовсе: кого в расход пустили, как в старые добрые времена, кого в кутузку упекли, чтобы жизнь малиной не казалась. Всех подчистую. Одной метлой!.. Правда, может, тоже не правильно. Были ведь люди среди них толковые, хорошие, но уж лучше и их туда же, чем всю эту заразу оставлять на свободе расхаживать и народ гноить!..

Однако, надо сказать, что, пока за них взялись, как следует, процветало это заведение долго, а владельцы его на глазах богатели. Карманы у них, как на дрожжах пухли. Да-а-а, времена были действительно смутные. Простому работяге трудно жить было, да и сейчас, впрочем, не легче. Буржуев убрать-то убрали, но цены понизить забыли, видать….

Одни тогда богатели, а другие в конец обнищали. Богател-то тогда кто?!. Кооператоры там разные, мы их ещё ньюпманами называли, это от слов новый нэпман, по-английски. Молодёжь придумала, а все и подхватили. Народ завсегда все верные приметы подхватывает. Так, если без сокращения, то «нью непман», а все говорили «ньюпманы». Может, слышал, банда такая была недобитая после революции капиталистов? В школе-то, небось, учили?.. Тогда наш первый вождь, Владимир Ильич, тоже по оплошке волю всякому сброду дал, надеялся, что они революцию народную вперёд вытянут, так те её тоже чуть не утопили. А ньюпманов, это уж Михайло Сергеевич развёл….

А я так считаю, что добивать их надо было ещё тогда, в двадцатых годах. Но Владимир-то Ильич с ними разобраться не успел, отбыл на вечное опочивание, царство ему небесное, – старик опять помолился, закатив глаза. – Это уже Иосиф Виссарионович, доблестный рыцарь революции, сказал всем буржуям на зло и страх: «Нам НЭП не нужен! Мы и без НЭПа социализм построим!» Вот тогда и погнали всю эту нечисть и контру недобитую, которая жить народу мешала, и стали во главе с великим Сталиным строить социализм, и почти построили, да вот только оказалось, что буржуйское отребье не всё вывели, а оно исподтишка стало народному делу вредить.

Ой, сколько их, вредителей, перед войной-то разоблачили – кошмар один и только! Замучились их по лагеря гноить!.. Только их в одном месте искоренят, как они в другом вылезут. Там калёным железом выжгут, а они уже в третьем объявились. Шпионы немецкие проклятые!.. Так до самой войны с ними, вредителями, и боролись! Очень уж много они беды натворили, точно немчура поганая. Поэтому и война такая тяжёлая и долгая была. Так бы немцев в раз скрутили!..

Но, ничего, немцам мы итак прикурить дали, будь здоров. Им Климент Ворошилов с маршалом Жуковым показали, где раки зимуют!

Сын у меня при Жукове служил. Ох! Дисциплина была железная. Это потом уже армия распустилась, испоганили её демократией сраной, разболтали дуркой всякой, развратили. Особенно во времена смуты, дров много наломали. До сих пор, наверное, расхлёбывают, демократы засратые!..

Да-а, а вот как Михайло Сергеевич объявил эту самую демократию силой закона, так всякая мразь опять, как грибы после дождя, как поганки самые мерзкие полезли. Да так полезли, что и не удержать ничем было их, до всего добрались, до Верховного Совета, до прессы. И чего тогда только не говорили, чего только не писали тогда. Всех-всех грязью да говном облили! И Сталина, и Ленина, не говоря уже о прочих. Уж на что про Сталина в прежние времена боялись злословить, так и на того полный ушат грязи перевернули, и не один, собаки бешенные! До сих пор, сколько уже времени прошло, его имя отмыть не могут! А ведь мудрейший человек был, я его считаю вторым после Ленина по уму и величию. Да что там Сталин?! Эти псы голодные до того дошли, что на Ленина руку подняли, а потом Михаила, горе-правителя, черёдушко пришёл. Не вспомнили даже, псы неблагодарные, что он-то им свободу дал….

Да, что творилось, что творилось! Тем давай всё, как в Америке, этим всё, как в Японии. Так Россию чуть и не растерзали на куски, да с потрохами чуть не продали. А там ещё и исламские азиаты неудовольствоваться стали, да Закавказье всё передралось меж собой. Я уж про немцев прибалтийских не говорю. Те, вообще, своей свободы захотели. В общем, такое дальше терпеть не можно было….

Старик говорил, говорил, говорил, и не в силах был остановиться, а я слушал, но думал-то про своё.

Впрочем, было чудно и странно, что его нарочитая набожность вяжется с любовью к Сталину, Ленину и другим вождям. Каким-то непонятным образом в его речи уживались рядом друг с другом, казалось бы, несоединимые понятия, и, наверное, в запальчивости он мог бы увязать, если понадобится, и более противоречивые понятия.

Только теперь я заметил, что мы уже давно сидим в не очень большой, но со вкусом обставленной комнатке, у стола, куда старик поставил свою керосину, а рядом уже зажжена другая, с большим красивым абажуром из белого матового стекла, расписанного яркими и сочными цветами, с фарфоровым корпусом в виде обнажённой пышнотелой девы, полузакрывшей глаза. У девы были золотые волосы, взгляд голубых глаз был устремлён мечтательно вверх, а в руке её была арфа, на которой она, видимо, играла. Золотые волосы девы ниспадали распущенным водопадом к её ногам и растекались там, образуя саму основу подставки лампы, в золотое озеро. Лампа эта была весьма красива, можно даже сказать, что великолепна, и, наверное, достойна была занять не последнее место в ряду вещей какого-нибудь знаменитого музея. Не лампа, а настоящее произведение искусства.

Обстановка комнаты тоже была довольно милой: великолепно обставлена и хорошо меблирована.

Одну из стен украшал огромный, на всю её ширину ковёр, изображающий яркими, сочными красками сцену лесной охоты. Выполнен он был с таким живописным искусством, что его можно было принять за картину, если бы не фантастической длины ворс, такой необыкновенный и длинный, что его колыхание заставляло оживать зверей, собак и всадников с трубами и старинными охотничьими ружьями, настигающих дичь на скачущих во весь опор лошадях. И тогда ковёр становился похож не то на диковинную игрушку, не то на экран огромного телевизора. Всё на нём было почти живое и тёплое.