Текст книги "Возвращение к Истине"

Глава 4

В училище я попал довольно странно: не сказать, чтобы случайно, но и не по своему, во всяком случае, желанию.

Стать военным в детстве я как-то не мечтал. Конечно, как мальчишке, мне нравилась форма, я с удовольствием играл в войну игрушечными солдатиками, но серьёзного желания никогда не было.

В детстве мы сами не знаем, чего хотим, кем станем. Но всё за меня решила мама. Причин для того, чтобы в четырнадцать лет устроить меня в суворовское училище, как бытовых, так и личных, у неё нашлось предостаточно. Ей, наверное, хотелось начать какую-то новую жизнь, а я в этом начинании ей мешал. Вот и устроила она меня в, как его называют, «военизированный детский сад». Именно устроила, потому что назвать по другому это было невозможно. Действовала она через своих различных высоких знакомых. Я не проходил ни одного предварительного отборочного конкурса и тура экзаменов, которые устраивались для остальных сначала в городе, а потом и в области, а сразу вместе с теми, кто выдержал это трудное испытание, поехал сдавать экзамены в училище, даже не подозревая, сколько ступенек сразу переступил.

К тому времени отца не было дома уже четыре года.

Не знаю, приходили ли от него письма, но я не видел ни одного из них. Я скучал о нём, но мать при мне о нём не вспоминала, и постепенно в сознании моём укоренилась мысль, что папа когда-то у меня был, но теперь его нет, и, наверное, уже никогда не будет. Сколько ему оставалось сидеть, когда он выйдет, и жив ли он вообще, – я не знал.

Желание матери устроить меня в военное училище было весьма велико. Не имея достаточно сил и средств, она нашла лучший для себя выход, препоручив заботы обо мне государству. К тому же мне была гарантирована дальнейшая военная карьера, и никаких хлопот о моём существовании с этого момента у неё не было. Ей удалось это несмотря даже на то, что в моём прошлом было большое тёмное пятно – осужденный за антигосударственную деятельность отец. Не знаю каких ей это стоило усилий. Но это только лишний раз свидетельствовало о её умении приспосабливаться и заводить выгодные и полезные знакомства и связи. За четыре года отсутствия мужа она добилась значительных результатов. Не смотря на то, что в городе было множество хорошеньки женщин, в спальне у моей мамы перебывала вся городская элита. Она получила неплохую квартиру, о которой мечтала уже давно.

Моя мать научила меня даже некоторым премудростям бюрократических уловок. Например, чтобы не интересовались, где мой отец, и кто он такой вообще, я заполнял графу в анкетах «отец» с семьёй не проживает. И чёрное пятно, портившее мою биографию, плавало где-то в глубине, в толще личных дел, в пыли архивов, не всплывая на поверхность.

После суворовского училища меня без экзаменов приняли в «артягу», куда с гражданки был большой конкурс. Суворовцы и солдаты с частей шли вне этого конкурса, по разнарядке. Так что после окончания суворовского училища я просто «переместился» на дальнейшее обучение в высшее военное училище….

Давно уже закончил я доблестную «кадетку», да и в «артяге» оставалось учиться – всего ничего. Давно уже моя жизнь мало интересовала мать, а меня так же не волновали её проблемы. Письма друг другу мы писали очень редко, я, в основном, просил у неё денег, а она жаловалась мне, что жить стало невыносимо дорого, и, к сожалению, ничем помочь мне не может. Пускать её в свою жизнь глубже у меня никакого желания не было.

Молодость брала своё, и у меня давно уже возникли пристрастия и увлечения, которые требовали немалых средств. Вместе с моим дружком, Гришкой Охромовым, мы предавались веселью и развлечениям, и делали так часто, как только могли. Я уже познал и женщин, и то, что это было дорогим удовольствием. Учёба в училище и будущая военная карьера интересовали меня постольку поскольку. Главным был вопрос, где сегодня бы раздобыть деньжат для ещё одного вечера красивой жизни.

Был у нас с Гришей свой любимый пивбарчик. Пивбарчик так себе, в общем-то, ничего особенного, но там было приятно посидеть, потянуть пива. Барменом здесь был хороший парень, пиво почти не «бодяжил» пиво и не обсчитывал, а так – баловался. Кроме того, здесь была довольно милая обстановка, собиралась всегда неплохая кампания, да и знакомые наши девчонки любили здесь посидеть. Поэтому частенько мы просиживали здесь в кампании весёлых подружек, шутили, курили дорогие сигареты, пили пиво с раками или таранькой, иногда коньяк с шоколадом день напролёт, если случалось «отмазаться» от присутствия в училище.

Деньги в руках у меня таяли, как снег, едва успевали появиться. Они летели, как бумага, уносимая ветром. И если раньше, на начальных курсах, мне что-то удавалось даже подкопить, то теперь я вмиг растрачивал и то немногое, что давало государство в виде мизерной курсантской получки, и то, что удавалось одолжить. Поэтому надо ли говорить, что ближе к выпуску из «артяги» у меня накопился просто фантастический по меркам курсантской жизни долг.

В конце концов, дело дошло до того, что нам с Охромовым перестали занимать в училище все, кто только нас знал, а потому как-то незаметно мы перешли на «подсос» для попоек у некоего Гришиного знакомого «из-за забора», и теперь понятия не имели, как с ним рассчитаться.

Денежное довольствие курсанта было мизерное, исчислявшееся несколькими пятирублёвками, а переводы, которые изредка всё же присылала мне мать, казались издевательски смешными и жалкими. Даже первая офицерская получка, что выплачивали сразу по выпуску из училища, не покрыла бы и десятой части моего долга, который к тому же продолжал расти: от осознания того, что всё равно не смогу рассчитаться с нашим городским кредитором, я словно слетел с катушек и занимал уже безо всяких тормозов, почти физически ощущая, как меня несёт в какую-то пропасть, под откос. Я брал денег столько, сколько давали, и они тут же заканчивались.

В училище многие перестали мне занимать ещё за полгода до выпуска, но я всё же иногда находил очередного бедолагу и занимал у него очередные две-три сотни, обещая, что непременно рассчитаюсь до выпуска из училища. Я занимал и тратил, занимал и тратил. И это было похоже на какой-то угар безумия, который я не в силах был остановить. Потому что как можно остановить то, что уже больше тебя, больше твоей жизни, что поглотило твою жизнь?.. Девочки, бары, рестораны, такси… я не узнавал сам себя, и иногда, в минуты просветления, не мог самому себе поверить, что могу себя так вести с людьми и с деньгами.

Не лучше было положение и у Гриши. К тому же он выступал ещё и поручителем перед нашим основным «зазаборным» кредитором, которого я не знал. Основные деньги, которые исчислялись тысячами, мы были должны ему. И поэтому иногда те деньги, те несколько сотен, что удавалось перезанять в училище, мы отдавали ему, как бы частично рассчитываясь, но тут же занимали у него втрое больше.

Никто и ничто не могло остановить нашего транжирства. Мы словно сошли с ума в поглощении всяких удовольствий, как будто впереди нас ждал последний день Помпеи. Мы жили, словно перед гибелью, распыляясь направо и налево.

Между тем кредиторы наши начинали не на шутку беспокоиться. Всё чаще в училище день напоминал бесконечную череду встреч с раздосадованными товарищами, которые требовали немедленно вернуть деньги. Некоторые из них, отчаявшись ждать и слушать наши неопределённые обещания и «отбрёхи», угрожали даже расправой. Но обманывать их было не страшно, поскольку их «сотни» ни в какое сравнение не шли с теми тысячами, что мы должны были человеку из города: вот те, в самом деле, висели над нами, как дамоклов меч. Поскольку тот, кто занимает такие деньги, спуску не даст: это был какой-то крутой человек. Стоит ли говорить, что у простых людей сумм с тремя нулями не бывало отродясь.

Внезапно наш «зазаборный» кредитор тоже стал прижимать ассигнования на наши увеселения, к которым мы так привыкли. Обстановка накалялась и требовала немедленного решения. Несмотря на надежду на какое-то чудо, которое вдруг должно было свалиться с неба и избавить нас от долгов, нужно было набраться смелости и посмотреть правде в глаза. Требовалось срочно предпринимать нечто большое и страшное, быть может, даже преступное….

Как-то в субботу мы, как всегда, решили пойти с Гришей посидеть в нашем любимом пивбаре. Переодевшись на квартире у одной знакомой старушки, которая жила рядом с училищем и получала от нас небольшой гонорар за хранение вещей и неудобства, которые мы ей доставляем своими визитами в любое время дня и ночи, мы вышли в цивильном платье в город.

Обычно в таких случаях мы звонили кому-то из подружек и договаривались о встрече в условленном месте. Однако в это раз Гриша предложил никому не звонить и никого не брать с собой. На мой удивлённый вопрос: «Почему?» он ответил:

– Есть серьёзный разговор. Ну, ты понимаешь, о чём я?

– И где мы будем говорить? – поинтересовался я, начиная сознавать, что нашему беспечному веселью приходит конец.

– Там, где обычно торчим.

Через десяток минут, отпустив такси, мы были в центре города и шли по скверу в сторону того самого пивбарчика, где любили посидеть.

Кафе, бары и рестораны здесь сидели друг на друге. Это был хлебосольный украинский город. В России ничего подобного не было, и потому в последнее время я, едва приехав в курсантский отпуск, рвался скорее обратно сюда, в «мисто», уютно напичканное барами, ресторанами и кафе так, словно здесь харчевались посетители со всего света.

Перспектива сидеть в баре без кампании и почти без денег была тоскливой. Поэтому на душе было скверно. К тому же погода была по стать настроению. Хмурое небо, насупившись свинцовыми тучами, моросило мелким, противным, холодным, словно осенним, дождём на наши непокрытые головы. Не по-летнему прохладный ветер выдувал из тела остатки тепла, сыпал в лицо водяной моросью, забирался под пиджачок, наброшенный на нейлоновую рубашку, лёгкую и совсем не греющую. Ощущение было такое, что тебя в одежде выставили под холодный душ. Внутри всё стыло, и было желание поскорее спрятаться куда-нибудь от непогоды.

Мы выглядели со стороны, наверное, как урки самого мрачного пошиба, и прохожие пугливо косились на нас.

К бару мы подошли промокшие и злые. Хотелось согреться в тепле полумрака пивного подвальчика. У дверей на лестницу, ведущую вниз, в подвал кабачка, несколько человек стояли под навесом и, переговариваясь, курили. Мы протиснулись мимо них.

Усевшись за свой любимый столик в углу, в полумраке уютного тёплого бара, поверхность крышки которого, из толстого морёного дуба, была до блеска натёрта рукавами и кружками, мы с удовольствием вздохнули – добрались.

Гриша пошёл к стойке, где стояла очередь из нескольких человек за пивом, таранькой, раками и горячими сосисками, а я меж тем принялся разглядывать публику, собравшуюся под этими тёмными сводчатыми потолками. Когда сидишь в компании девчонок, этим заниматься некогда. А теперь…. Я был один.

Публика, в основном, собралась прилично одетая, какая, вообще, собиралась здесь постоянно. Но вот в одном углу, за грязным, неубранным столом, забросанным остатками рыбы и залитым лужицами пива, сидела старушка в платке, в грязной телогрейке. Старушка была маленькая, почти карлик. Руки её едва дотягивались до края стола. Полулитровая кружка, из которой она пила, была величиной чуть ли не с её голову, отчего мне всё время казалось, что бабулька вот-вот нырнёт в нею словно рыбка. Она пила пиво, засовывая голову глубоко внутрь, зажмуривалась от удовольствия и не обращала ни на кого внимания. На неё тоже никто не обращал внимания. Даже официантка, заматерелая бабёнка возраста заката молодости, ругающаяся матом не хуже любого мужика, не подходила к её столику и не думала его убирать, словно его и не было. Кроме меня до одинокой старухи никому не было дела.

В другом месте, в сводчатой нише, разместилась разудалая кампания, обосновавшись за большим дубовым столом. Оттуда неслись крики, маты, прорывающиеся через общий гомон. Там весело и дружно звенели кружки, взметались в полумраке чьи-то руки, кто-то то и дело порывался встать, но его тут же сажали на место. За столом рядом со мной, тихо переговариваясь, сидели четыре пожилых человека. Они дымили сигаретками и, похоже, играли в картишки, посасывая пиво из своих кружек. К ним несколько раз подходила официантка, что-то громко говорила, но они каждый раз отмахивались от неё руками. Ещё несколько столов занимали по двое, по трое другие завсегдатаи заведения.

Официантка сегодня была, видимо, не в духе, и не успевала, да и не спешила убирать со столов пустые кружки, остатки рыбы, плёнку с сосисок, раковые панцири, и всё это валялось на них непривлекательными кучками.

За нашим столом тоже кто-то уже успел посидеть. Я смахнул мусор в пустую кружку и отодвинул посуду на дальний угол, чтобы меньше портила настроение.

Под полукруглыми сводами потолка плавали облака сизого плотного табачного дыма, из которого то и дело выныривали фонари под ретро, освещавшие зал бара тусклым, приятным светом, проникавшим сквозь матовые жёлтые стёкла, вставленные в железные фигурные рамки, сделанные под старинные газовые светильники. Вот эти светильники, да ещё грубоватые столы и сводчатые потолки и предавали такой милый шарм этому заведению, создавали тот неповторимый уют, что так манил к себе. Казалось, что барчонок этот существует уже несколько столетий, по нему бродят тени прошлых веков, и даже где-то рядом витает дух самого Петра Первого, потерявшего, – говорят, что спьяну, – в этом городе когда-то, давным-давно, три сумы с золотом, то ли направляясь «на», то ли возвращаясь «с» Полтавской битвы.

Здесь, в самом деле, было что-то от средневекового трактира. И только электрический свет, обитая красным дерматином стойка бармена с высокими табуретами для подсидки, да сам он, стоящий за ней в белой накрахмаленной рубашке с чёрной бабочкой, возвращали посетителя из этого средневекового очарования к современности, от которой почему-то снова хотелось убежать куда-то в прошлое. Даже здесь, в баре, было как-то свободнее душе, чем на улице, обвешанной красными флагами и транспарантами с глупыми призывами. Хотелось куда-то убежать из коммунизма, и этот бар был такой отдушиной, которая создавала иллюзию побега в другой мир.

Сидеть без дела мне уже порядком наскучило, когда, наконец, вернулся Гриша, неся в руках шесть кружек пива.

– Пойди!.. Возьми на стойке ещё две тарелки с сосисками и рыбой, – бросил мне он на ходу, стараясь не пролить пиво из кружек.

– А раки? – спросил я удивлённо.

– Обойдёшься!.. С бабками туго.

Я подошёл к стойке, забрал тарелки, раздвинув толпящуюся в очереди братию, и вернулся к столику. Только теперь я почувствовал дикий голод. Тут же захотел проглотить все сосиски разом.

– А ты не мало ли взял? – спросил я у Охромова, усаживаясь напротив него. – А то я чертовски голоден!..

– Ты прав, – подумав немного, ответил он. – Надо будет потом ещё взять.

– Потом, потом, – огорчился я, – вечно ты сразу не можешь подумать.

– Если ты такой умный, сам бы пошёл и взял! – ответил Гриша.

Я осёкся: в моём кармане было пусто.

Гриша принялся за сосиски, и я, помявшись, последовал его примеру, чувствуя, что этим моего голода не утолить.

Вскоре на столе осталась одна сухая тарань, даже пиво было допито.

– У меня к тебе серьёзный разговор, – напомнил Гриша, дохлёбывая уже и не остатки пива, а пену из своей кружки.

– Ты это уже говорил, – ответил я. – О чём?..

– Слушай, ещё сосисок хочется, – вдруг признался Гриша. – У тебя есть деньги, хоть немного?

– Есть, – я достал из кармана последний червонец, – но это всё, что у меня осталось. А что, у тебя уже нет?

Я некоторое время смотрел на Охромова, пытаясь прочитать ответ в его лице:

– Теперь мне ясно, почему ты взял так мало сосисок. Что ж сразу не сказал? Я б тебе добавил….

– Не знаю, … думал, что хватит, – с кривой ухмылкой ответил Гриша.

Он взял у меня десятку, снова пошёл к стойке, в очередь и через десяток минут вернулся с целой горой дымящихся сосисок и ещё четырьмя кружками пива.

– Всё, теперь и у тебя денег нет, – с непонятным злорадством произнёс он, усаживаясь напротив. – Теперь у нас у обоих нет денег.

– Ну, и что? В училище пешкодрапом вернёмся, – успокоил его я, пережёвывая сосиску и запивая её холодным пивом.

– А то, что у нас с тобой сумасшедшие долги, а в кармане – шиш!.. Ни копейки!.. Понятно?

– Понятно. Ты так говоришь, будто я этого не знаю. Америку через форточку хочешь открыть?!..

– Какую Америку, чёрт её побери?!.. Ты что?!.. Выпуск на носу!.. Нас кредиторы к стенке жмут!.. Надо что-то делать!.. Тем более что за основные долги я в ответе!.. Я поручился, что мы отдадим деньги!.. Перед очень влиятельным в городе, крутым человеком поручился!.. И если ты думаешь, что нам дадут удрать из города без расчёта, то ошибаешься!.. Мне-то уж точно из-под земли достанут!.. Я не хочу неприятностей!

– Я тоже, – согласился я, чувствуя, как настроение, начавшее было подниматься, снова испортилось.

– Тогда надо раздобыть денег и отдать долг!..

– Но как?.. – удивился я. – Что?.. убивать кого-нибудь пойдём, грабить?!.. Я этого делать не умею!.. Да мы с тобой ещё и в тюрягу угодим!.. К тому же чтобы убивать кого-то и грабить, надо знать, у кого деньги есть.

– Никого не надо убивать, – поморщился недовольно Гриша. – У меня есть на примете одно предложение. Дело чистое: ни шума, ни пыли. А, вообще, способов добыть деньги много, было бы желание.

Разговор его мне не понравился. Но, с другой стороны, я сам уже давно ломал голову над тем, как же раздобыть денег и рассчитаться с долгами.

Чувствуя неладное, я спросил его:

– Что за дело такое, хотелось бы узнать, и кто тебе его предложил?

На мой вопрос Гриша лишь таинственно как-то и невесело улыбнулся, а потом снова принялся молча поглощать сосиски, заразительно запивая их пивом.

– На ловца и зверь бежит, знаешь такое? – спросил он, наконец.

– Что ты этим хочешь сказать?..

– А что ты можешь мне предложить?!.. Что ты можешь предпринять, чтобы вернуть долг, хотя бы свою часть долга?! – Гриша с минуту подождал от меня ответа. – Ничего!.. А мне нужны деньги!.. И мне предложили их сделать!.. Кто? Пусть тебя это не волнует. Я, вообще, должен держать язык за зубами, а тебе говорю это всё лишь потому, что поручился и за твой долг!.. Я постоянно думаю, как нам рассчитаться…. Поэтому хочу предложить тебе соучастие. Понял?

– Понял…. Но что делать-то? Скажи….

– Сначала ты должен ответить мне, согласен ли ты принять участие в деле или нет? Скажу тебе только, что если всё удастся, то мы заработаем такую кучу денег, что сможем рассчитаться со всеми долгами, да ещё и останется столько, сколько ты не видывал! В отпуске погудим!.. Как ты на это смотришь?!. Мы вместе веселились, вместе гуляли, проматывали вместе деньги…. Теперь я хочу, чтобы мы вместе их заработали, чтобы вместе рискнули.

– Ты же сказал, что деньги добудем безо всякого риска. А теперь хочешь, чтобы мы вместе, как ты говоришь, рискнули?!..

– Никакие деньги без риска не придут, – отмахнулся рукой от моих слов Гриша. – Если бы не было так, то всё бы давно были миллионерами. Но дело, действительно, чистое, … в смысле того, что убивать и грабить никого не придётся. Единственное, что может быть, так это то, что нас самих могут надуть….

– Кто?

– Те, кто мне это предложил. Но, впрочем, – замялся Гриша, – я уже болтаю лишнее. Скажи, ты согласен сделать со мной это дело?

– У тебя что, есть опыт подобных дел?

– Нет, – ответил Гриша, слегка смутившись, – но всё в жизни рано или поздно приходиться начинать!.. Особенно, если вот так припрёт, как нас….

– Я так не считаю!..

Гриша посмотрел на меня с внимательной злостью и спустя минуту произнёс:

– Ну, что ж! Я, в общем-то, не сильно и рассчитывал на тебя!.. Только знай, что я своё возьму!.. Тебе же я предложил это не столько от того, что ты мне нужен, сколько от того, что я хотел помочь тебе. Если бы ты согласился, то мы бы вместе выбрались из ямы, в которой оказались. Теперь же я оставлю тебя. И если у тебя желание принять моё предложение всё же появится – скажешь!.. Но смотри, не думай долго, а то можешь опоздать!.. Если не согласишься до послезавтрашнего вечера, считай, что этого разговора не было, и я тебе ничего не предлагал….

С этими словами Охромов встал и, подняв воротник ветровки, пошёл прочь из бара, направившись в вечернюю мглу и непогоду и оставив меня с одиночестве.

Минут пять я сидел, потупившись, размышляя над только что произошедшим, но мысли почему-то не могли собраться вместе, а разбрелись в разные стороны, как овцы, отбившиеся от пастуха.

Наконец, я решил, что мне пора идти. Хотя времени у меня было ещё предостаточно, но сидеть одному за пустым столом больше не хотелось….

Едва я поднял глаза, как увидел, что за столиком напротив меня сидит улыбающийся старичок. Сидит и внимательно на меня смотрит.

– Скучаете, молодой человек? – спросил он у меня, подавшись ко мне всем телом и вроде как перегнувшись даже через стол.

– Да нет, вообще-то, – ответил я, в недоумении пытаясь понять, откуда он взялся.

– Не могли бы вы составить мне кампанию: выпить со мной кружечку, другую пива?..

– С удовольствием, – пожал я плечами: на душе после слов Охромова было смятение, но кружку, другую пива выпить это не мешало, – хотя… мне уже пора идти!.. Да и, к тому же, у меня не осталось больше ни копейки….

– Это не беда! – парировал старичок и протянул мне червонец. – Вот!.. Возьмите!.. Пойдите, принесите нам по паре кружечек пива и по две порции сосисок!.. А то, знаете ли, толкаться в очереди – не старческое дело!

Я недоумённо взглянул на весёлого старикашку. Выражение его лица нисколько не изменилось, и он, всё так же улыбаясь, щурился на меня своими озорными маленькими глазками.

– Ну что же, – сказал я, чувствуя, что настроение у меня потихоньку поднимается, – будь по-вашему….

Стоя в очереди у стойки, я пытался сообразить, откуда мог взяться этот странный старичок. «Что заставило его подсесть именно ко мне? – спрашивал себя я. – Разве здесь нельзя найти кампанию более подходящую?» …

В очереди пришлось стоять минут двадцать, потому что к вечеру она заметно выросла. И за это время мне то становилось жутко страшно, то дикое веселье разбирало меня. Разбредшиеся мысли так и не смогли собраться воедино, и я пребывал в том самом дурацком расположении духа, в котором обычно пребывают пьяные, с той лишь разницей, что вместо лёгкого безразличия меня бросало то в жар, то в холод.

Надо сказать, что народу в баре заметно прибавилось. Все столики были уже забиты до отказа, и я видел, как мой старичок с завидной настойчивостью и ожесточением обороняет мой пустующий стул от бесконечных посягательств. Гомон в баре уже напоминал монотонное гудение пчелиного улья. Шум давил на уши, и уют пивнушки выветрился напрочь, вытесненный всё пребывающим, как вода, народом.

Сигаретный дым уже не плавал под потолком как облака, а заполнил всё помещение равномерно, как туман, мглой, отчего в пяти шагах вскоре уже не было ничего видно.

На мгновение у меня возникло неосознанное, но дикое по силе желание незаметно уйти, но я совладал с собой, а может быть, решил испытать судьбу. Взяв всё, что пожелал мой старичок, я вернулся за столик.

Теперь здесь было тесно. Все места были заняты.

Рядом с нами уселась кампания каких-то мужиков, громко шумевшая, гоготавшая и ругавшаяся на чём свет стоит. От них несло водкой, и то и дело звучал громовыми раскатами смех, сопровождавший пошлейшие анекдоты.

Ни мне, ни моему новому знакомому, видимо, не нравилось такое соседство, и мы молча, без энтузиазма, приступили к трапезе. Старичок заметно погрустнел, и от его весёлого настроения не осталось и следа. Когда мы съели и выпили всё так, в полном молчании, он кивком головы предложил мне выйти из пивной, и я охотно последовал за ним. В это время где-то рядом, за соседним столиком вспыхнула пьяная драка, после нескольких ударов переросшая в настоящую свалку. В ход пошли стулья, зазвенело стекло разбитых бокалов и фарфор колющихся тарелок, слетающих с перевёрнутых столов. По бару заплясала растущая, как снежный ком, куча-мала.

Бармен, недолго думая, тут же прекратил продажу пива, закрыл металлической гофрированной шторой стойку и исчез за ней, видимо, побежав за милицией.

Мы едва успели выйти из бара, как два патрульных милиционера встали у входа и после нас никого уже не выпускали на улицу.

Старичок, отряхнув полы своего плаща, предложил мне идти, и мы побрели вниз по кривой улочке.

Он молчал, и я шёл рядом с ним совершенно бесцельно, не спрашивая даже куда и зачем. Мне было всё равно куда идти, лишь бы не стоять на месте.

Дождь, к счастью, уже кончился, но было всё-таки очень прохладно, и уже через несколько минут, обдуваемый ветром, я продрог насквозь.

Мой спутник заметил это, поэтому спросил, почему я так легко одет. Я ответил ему: «Думал, что сегодня будет тепло – лето всё-таки!..». На самом деле, это была неправда, потому что у меня просто не было ни летнего плаща, ни куртки, ни чего-нибудь другого в этом роде, более тёплого. Не одевать же летом демисезонное пальто – единственное из верхних тёплых вещей, что у меня было?!..

От сырости и прохлады вечера захотелось куда-нибудь спрятаться, хотя бы в подъезд дома. Пронизывающий, неласковый, совсем не летний ветер выдул из моего тела последние остатки тепла. Поэтому я был обрадован когда старичок предложил мне заглянуть к нему домой: живёт он здесь, не далеко, и у него большой собственный дом. Да разве он попёрся бы в какую-нибудь даль, да ещё в такую погоду, чтобы хлебнуть в баре пару кружек пива?!..

– Не знаю, просто, я знаю таких людей, которые за кружку пива готовы скакать на край света, если приспичит! – мне показалось, что я намекаю на самого себя.

Старичок рассмеялся и долго и почти беззвучно трясся от своего старческого смеха.

– У меня, если ты заметил, возраст не тот, – сказал он, наконец, – я даже захотел бы – не смог бы на край света сбегать за кружкой пива. К тому же в городе достаточно баров везде. Конечно, в центре их больше….

– Не заметил, – ответил я как-то невпопад, задумавшись о чём-то своём.

Старик с сочувствием посмотрел на меня, я глянул на него и взгляды наши встретились.

Я вообще не люблю и избегаю смотреть в глаза людям, особенно старым. В их глубине что-то лежит, тяжёлое и печальное, и чем старше человек, чем больше довелось ему пережить на своём веку, тем тяжелее этот камень, притаившийся на глазном дне. Не знаю, виден ли этот тяжёлый осадок жизни кому-нибудь ещё кроме меня, но я его вижу у каждого. Единственное, что не имеет этого камня, это детские глаза. Они чисты и прозрачны. Они свободны от этого налёта. В детские глаза я, казалось бы, мог смотреть до бесконечности, но не в старческие…. Один лишь миг взгляда в них пронизывает всё моё существо насквозь несказанной болью, будто я заглянул в отравленный, погибший колодец и вдохнул его спёртого воздуха. Вот и теперь, когда мой взгляд проник в эти маленькие, окружённые морщинками, улыбчивые с виду, но такие глубоко, бездонно печальные на самом деле, помутневшие от безжалостного времени глазки, мне стало не только больно, но и страшно. Горечь, желчь их камня вывернула всё моё нутро навыворот, и я почувствовал, что меня затошнило.

Состояние у меня было омерзительное. Кроме того, что тело моё замёрзло, теперь и душа моя пребывала в ледяном оцепенении. Видимо, и вид у меня был неважный, потому что старик не замедлил спросить:

– Тебе что, очень холодно? Ты весь дрожишь, как цуцык!..

Я снова поглядел на него, но теперь взгляд мой скользнул по лицу ниже глаз. Захватить вторую порцию неземного, космического холода, холода покоя и приближающейся где-то во времени и во вселенной смерти было чересчур. Меня смутила и тронула его отцовская забота о моём существе. В сознание откуда-то пришли странные, не к месту, строчки:

 
Под знаком скопищ наших дранных
Людей немало было странных….
 

Я подумал: «Чьи это стихи?», – потом понял, что, скорее всего, мои….

Иногда я замечал за собой склонность складывать отдельные слова в совершенно невообразимую, невесть откуда взявшуюся рифму. Обычно это случалось, когда было хорошее настроение, или вот такой, как сейчас, стресс. Мой воспалённый ум лихорадочно творил невесть что. Мы шли со стариком по вечерней улице, обдуваемые сырым, холодным, пронизывающим насквозь ветром, а в голове у меня бродили строчки:

 
Любви высокая звезда
Тревожила мой ум напрасно
С тоскою встречной поезда
Летели над землёй прекрасно.
 

Совсем глупо и непонятно к чему мой ум производил стихи. Его тут же бросило в другую сторону:

 
Туманный сон, закутанный в рояль
Уже играет на вершине дня,
И мглой, покрывшаяся даль
Закончит путь свой без меня.
 

Или я где-то это читал, или я шизофреник. Бред какой-то и чушь. Мне было холодно и тоскливо. Тело жило само по себе, голова сама по себе. Мысли бродили, как беспризорные овцы.