Текст книги "Возвращение к Истине"

Под ковром стоял широкий диван, обитый зелёным бархатом. Его резная, красного дерева, спинка в нескольких местах держала на себе пухлые подушки из того же материала, прошитые по центру каждая большими матерчатыми пуговицами-кнопками, и от того казалась чересчур выпуклой. По бокам диван имел большие круглые подлокотники-бочата весьма элегантного вида. В углу его большая подушка в атласной наволочке, расшитой яркими цветочками, с вмятиной, оставшейся, видимо, от головы старика, настолько располагала к отдыху, так звала и манила прилечь, да не просто прилечь, а плюхнуться с разбега, чтобы утонуть в ней, зарывшись лицом в её мягкий пух, ощутив, как руки, пальцы, ладони касаются приятной поверхности атласа, что я чуть было не поддался этому искушению.

В углу комнаты стояла пузатая тумба на изящно изогнутых ножках, рождённая неизвестным мастером, наверное, лет сто назад. Это видно было по элегантным старинным её формам, по тонкой резьбе по краю крышки, по массивным, литым ручкам из меди.

Рядом с тумбой стояло несколько глубоких и удобных кресел, оббитых тем же зелёным бархатом, вероятно, из одного с диваном гарнитура.

Вся мебель в комнате была натурального дерева, а потому отличалась тем неуловимым обаянием и красотой, которые недоступны современной мебели, сделанной из прессованной древесной стружки. От неё словно исходило живое дыхание. И даже книжный шкаф, занимавший добрых полстены комнаты, большой и массивный, благодаря этому, да ещё великолепной резьбе и отделке, смотрелся легко и приятно.

Вся комната дышала ароматом тепла и уюта, настолько обволакивающего и завораживающего, успокаивающего, заставляющего забыть все тревоги и заботы, оставшиеся в каком-то другом мире, за её стенами, что от одной мысли, что отсюда придётся уйти, на душе становилось тоскливо.

Двух керосиновых ламп вполне хватало, чтобы наполнить комнату неярким, но приятным, тёплым, мягким светом. Причём от лампы с матовым стеклянным колпаком, с корпусом из девы, шёл удивительный розовый мураж, нечто напоминающее дымку вокруг абажура, или, как если бы я был близорук и смотрел на лампу издалека, то очертания её размывались бы в моих глазах. Уж не знаю и не могу сказать, как создателю сего светильника удалось добиться такого эффекта.

Лёгкий сумрак, сгущавшийся в углах комнаты, делал атмосферу ещё более уютной и располагающей к настроению умиротворения и тихого блаженства, ощущению тепла и завершённости спокойствия, желанию никогда не выходить отсюда, не покидать этот маленький, уютный мирок. И я подумал, насколько хорошо здесь, должно быть, проводить старость этому маленькому седому человечку.

Пока я разглядывал комнату, старик понимающе молчал, давая мне возможность увидеть всё как можно подробнее, а, заметив, что осмотр окончен, снова заговорил.

Даже голос его в этой комнате, в её тёплой, уютной атмосфере казался таким домашним и знакомым, что мне пришла вдруг в голову блаженная мысль о том, что хорошо было бы сейчас залезть босыми ногами в войлочные тапочки, завернуться в длинный махровый халат и сесть в кресло-качалку у камина, которого, надо заметить, в комнате не было, чтобы, покуривя сигару, долго-долго болтать со стариком о разных разностях, о всяких пустяках, – лишь бы время шло, и это продолжалось бесконечно, – покачиваясь в своём сидении взад-вперёд и покуривая, смакуя, большую, толстую сигару.

Не знаю, как бы и отделался от этой блажи, если бы меня тут же не отрезвила настойчивая нужда сходить в одно место, не отступавшая ни на минуту, временами усиливавшаяся, а сейчас – ну, прямо дошедшая до критического состояния. Я почти забыл и о ней во время увлекательной и сумасбродной болтовни старика и вспомнил только сейчас, когда снова припёрло.

Старик попытался со мной заговорить, но теперь я уже не обращал никакого внимания на его слова.

– Мне нужно выйти, – сказал я ему, и увидел удивление на его лице. Старик опешил, и тогда я, решив под таким предлогом закончить общение, снова произнёс. – Мне нужно выйти! … Я хочу выйти на улицу!

Наконец-то до него что-то дошло, и он снова взял в руку «летучую мышь», вставая:

– Ну, что ж, если нужно, то я провожу тебя. … Но мне всё же хотелось знать, зачем вы посреди ночи пытались проникнуть в это здание, что вам здесь было нужно?… Имейте в виду, здесь нечего брать, и это, уверяю вас, не место для лёгкой наживы. Сейчас слишком много таких развелось, кто ищет, как бы, ничего не делая, раздобыть большие деньги. А впрочем, – старик махнул рукой, – таких хватало во все времена…. Идём. Я провожу тебя.

И, хотя мне казалось, что он доверяет мне, старик взял свою двустволку.

Он проводил меня до самого выхода, как я и просил, но только теперь всё время шёл сзади, словно конвоируя меня. Я не оборачивался, но спину мою холодило всю дорогу от слепого взгляда пустых глазниц двух стальных стволов заряженного ружья.

На этот раз мы двигались молча и быстро: я едва сдерживал напор и желание немедленно сесть и наложить прямо где-нибудь здесь кучу, потому что терпеть сил уже не было никаких.

Меня не покидало чувство подконвойной лихорадки, когда всё тело вздрагивает мелкой нервной дрожью, будто в сильном и продолжительном ознобе, а ощущение тепла и уюта, едва лишь мы покинули комнатку старика, тут же улетучилось, как тепло домашнего очага, улетучивается медленно, но неуклонно на морозе, жгущем щёки, откусывающем нос и выворачивающем уши наизнанку безжалостными промозглыми клещами, едва только на него попадёшь. Внутри меня всё остыло и осталось лишь что-то от холода и мрака.

Я быстро шёл впереди, наступая на собственную длинную, неясную тень от керосиновой лампы за спиной и догадывался о направлении дальнейшего движения лишь по командам старика: «Иди прямо! … Стой! … Теперь налево! … Прямо, прямо, направо…»

Странно, но я дрожа всем телом от внутреннего холода, спотыкаясь в темноте от того, что едва ли мог что-нибудь увидеть при свете в спину, думал о том, то вот, сейчас старик вернётся в свою уютную комнату, затерявшуюся во мраке огромной стылой домины, ляжет на большой мягкий диван, оббитый зелёным бархатом, утонет головой своей в огромной, тёплой пуховой подушке и будет лежат и блаженствовать посреди этой всей тихой и приятной прелести, любуясь яркими красками ковра, изображающего сцену охоты, дуя изредка на его невообразимой длины ворс, чтобы заставить ленивые фигуры на нём двигаться, до тех пор, пока его не склонит усталость, и он не заснёт, сладко и мирно, один в своей маленькой великолепной каморке где-то в чреве огромного и тёмного здания, такого непригодного для жилья….

Уже когда мы миновали большую гулкую залу, я снова попытался напомнить старику, не напрямик, а намёками, с заднего двора, о том, что я уже бывал в этом доме, только не в нём самом, не в главном корпусе, а в загадочной пристройке, прилепленной к нему к задней стене, и что мне известны кое-какие его тайны. Но, похоже, он так ничего и не понял, ибо так и не вспомнил меня и лишь молчал, погрузившись в сумрачное раздумье, которое сгустило и без того глухую, мёртвую тишину дома, нарушаемую лишь его командами.

Он так и не заговорил со мной до самого выхода, хотя я всё время пытался вызвать его на разговор, напоминая о событиях того вечера, когда после бара уже приходил сюда, надеясь, что он поймёт хотя бы, что я здесь не впервые, если у него совсем уже не стало памяти. Но из его уст не прозвучало ни слова, даже когда он закрывал за ной дверь….

Я снова оказался на улице и теперь едва успел шмыгнуть в палисадник, что был разбит по обеим сторонам от входа, снять штаны и, не выбирая места, сесть с размаха в щекочущую задницу высокую траву и, не смотря на все неудобства, испытать сказочное наслаждение от облегчающегося после вынужденного долготерпения кишечника.

Первые минуты три я был даже не в состоянии думать о чём-нибудь другом, кроме как об отходящей своей нужде и том блаженстве, когда, наконец, она получила удовлетворение. Но потом, слегка оправившись, стал соображать, где же может быть Охромов.

Может быть, он испугался и убежал?

Впрочем, он мог меня и не заметить, ведь я скрылся так быстро….

Глава 15

Минуты с три я просидел ещё в полнейшей тишине, не нарушаемой даже комариным писком и трелями цикад, иногда, как этим летом, объявляющихся в здешних краях. Потом где-то очень далеко раздался звук, похожий на глубокий, шипящий, с присвистом, как у больного воспалением лёгких, вздох. Он был протяжен и долог и напоминал сопение великана, спавшего где-то на другом краю города мирным сном.

Звук этот был настолько неправдоподобен, что я не обратил на него никакого внимания и подумал, что это мне лишь почудилось.

Мысли мои были заняты совершенно другим. Я думал, куда же мог запропаститься Охромов, где его черти носят.

Не знаю, что бы я предпринял на его месте.

С одной стороны, оставшись в такой ситуации один, любой бы мог струсить и побежать прочь, примчаться в училище, залечь в кровать, а завтра утром как бы ненароком заглянуть ко мне в комнату и поинтересоваться так, невзначай, куда это Яковлев запропастился у моих сожителей по комнате.

Но такой вариант мог бы устроить разве что какого-нибудь нытика и потому автоматически отпадал, потому что Охромов мог быть кем угодно, но не до такой степени трусом.

Второй вариант был более близким к истине, потому что я поступил бы именно так, если бы моего товарищ увели под ружьём: Охромов, скорее всего попытался меня выручить и пошёл искать лазейку в здание. Правда, насколько мне было известно, обходя его, Гриша мог обнаружить только дверь в пристройке у задней стены, ведущую в тайное хранилище, которая сейчас, ночью, была открыта. Влекомый желанием выручить меня, он углубился бы внутрь здания…. И, боже упаси, попасть его, куда я едва не провалился во время своих похождений.

Я встал, оборвал несколько листочков с росшей поблизости чахленькой берёзки, но тут же убедился, насколько это неумно, потому что листья её маленькие и скользкие, и потому это не самая лучшая подтирка, вообще, не лучшая. Тогда, переступая в спущенных штанах, насколько они это позволяли, я прошёл кругами несколько метров по палисаднику, пока, наконец, к счастью, не обнаружил кусок газеты, большой, однако изрядно испачканный в грязи, в прилипших комьях. Пришлось прежде, чем употребить, обтрусить её, пожелтевшую, огрубевшую от времени и погодных перепадов.

Кое-как управившись с туалетом, я натянул штаны и совсем было отправился на поиски Охромова, как вдруг он сам вышел мне навстречу.

Я обрадовался такому быстрому его появлению, однако успел заметить, что лицо его было бледно, а взгляд светился огоньками не потухшего ещё в них страха. Он молча, словно полоумный, подошёл почти вплотную и рассматривал меня немо и долго с головы до пят, как будто видел впервые и ожидал найти в моём облике что-то, что свидетельствовало бы о том, что со мной произошло.

Я уже порядочно смутился его долгим молчанием и хотел уже встряхнуть было его как следует, когда вдруг он сам заговорил и спросил, наконец, как ни в чём ни бывало:

– Ты чего так долго?! Я уже и ждать тебя замучался! Где ты пропадаешь?!..

– Как где?! Ты что, спятил? Не видел, что ли, что старик меня под мушкой повёл в дом?

– А как же он тебя отпустил, почему милицию не вызвал?!..

– Не знаю, … так вот и отпустил.

– И что, ничего не сказал даже?

– Да нет, почему же, мы с ним довольно мило побеседовали.

Я вкратце рассказал Грише, что произошло в здании, а он в свою очередь признался мне, что, когда старикашка неожиданно выскочил, то здорово струхнул его ружья, потом хотел напасть, отобрать ружьё и связать, но так и не решился это сделать, а потом, когда меня увели, долго сидел на ступеньках лестницы и размышлял о превратностях судьбы, о прочей ерунде и, что было совсем не кстати, о женщинах.

– Что же ты думал о женщинах? – поинтересовался я.

– Да так, разное. … А вообще-то, я хотел оказаться в постели у своей подруги, собирался даже пойти позвонить ей, рассказать, как по ней скучаю. И сделал бы это, если бы не ты. Знаешь, мне чертовски захотелось пойти к этой подружке домой, ну прямо жуть, как. У неё всё так мило, уютно, да и сама она тоже ничего, не из последних. Звезда средней величины, так сказать, а, может быть, даже и покрупнее! Может быть, я её недооцениваю….

– Это что за подруга такая? Уж не Анжелка ли? – полюбопытствовал я.

Разговоры о женщинах всегда отвлекают внимание и расслабляют психику, а нам это сейчас было просто необходимо, как воздух, потому что оба пережили стресс.

– Да нет, ты эту не знаешь. Я с ней недавно познакомился…. А что Анжелка? Так себе, кукла!.. Она, может быть, баба и ничего, смазливая, да в ней чего-то не хватает…. Недоделанная она какая-то! Кугуткой от неё попахивает, в общем! А это – вся дама, понимаешь? Да-ама-а. Сам не понимаю, как это получилось у меня с ней познакомиться. Она такая неприступная с виду, что и не подходи даже. И, главное, не словом отпугивает, нет, от неё что-то такое исходит, что оторопь берёт. Оторопь и … уважение какое-то. Представляешь, Яшка, уважение?! … У-ва-же-ни-е. Ты же знаешь, как я отношусь к женщинам. А тут на тебе – слова сказать не могу. А ей смешно. Хохочет, я бы про другую сказал «дура», а про неё не могу. Может это и есть то, что любовью называется. Понимаешь, умом то я дохожу, что все бабы одинаковы, что она такая же, как все они, потаскухи, умом-то это понимаю, а сердце верить хочет, да так хочет, что все звуки разума в его желании тонут. Я от неё до сих пор отойти не могу. Она меня прямо заворожила, с первого взгляда. И, главное, я первый её заприметил, а она меня уже тогда словно бы глазом взяла.

Мне показалось, что, пока меня не было, с Охромовым кто-то явно поработал, отчего у него мозги стали совсем «ку-ку». Было очень странно слышать тот бред, который он нёс.

– Ну, вот, первый раз с бабой без меня познакомился, и она тебя тут же приворожила, – пошутил я, хотя внутри меня прямо заело.

– Да уж, не сочиняй, пожалуйста!.. Первый раз!.. У меня подруг всегда как у хряка грязи было!..

– О! Узнаю настоящего «Хромыча»!..

– …Но такую я в первый раз встречаю.

– Да что же в ней такого особенного?! – спросил я машинально, уже подумывая, что же нам делать дальше, может быть, даже специально, чтобы поскорее закончить этот неприятный для меня разговор, потому что рассказ Гриши о девушке как-то странно заинтересовал и взволновал меня, и мне это было неприятно. Захотелось вдруг увидеть её самому и оценить, что же она из себя представляет.

– Не знаю, – мечтательно улыбнулся Охромов, и эта улыбка задела меня за живое, – но я просто млею при её виде. Когда она рядом, то я и слова не могу нужного найти, боюсь что-нибудь не то сказать!.. Ты же знаешь: я с бабами ведь просто общаюсь!.. А перед ней как мальчик теряюсь. … Кстати, не называй её бабой, хорошо?

– Хорошо! – согласился я. – Но в постель-то она тебя пускает?

– Да, в том-то и дело, что нет. … Я не обижаюсь на неё за это, но самое главное и странное, что и не хочу этого! Я её как-то по-другому, по-особенному, люблю. Даже намекнуть ей об этом не смею. Знаю, что мог бы, – запросто мог бы, – а не хочу, чувствую, что после этого сразу что-то пропадёт, что-то исчезнет…. Я ей, как цветком, любуюсь, зачем же я этот цветок топтать буду? … После этого она для меня, наверное, как другие станет. И, если это называется любовь, то она сразу пропадёт. Я же ничего подобного раньше не испытывал….

Ей это всё нравится, наверное, как я перед ней мнусь и чуть ли не краснею. Жутко нравится. Ну, и пусть. Смотрит на меня своими большими глазами, смеётся. … И, знаешь, вроде бы ничего в ней особенного нет, не очень-то и красива, если разобраться, но обаяние натуры … – ах, королевское! На десятерых хватит. Я тебе не могу даже описать то, что происходит в моём сердце, в моей душе, когда она рядом. Делается так хорошо, будто я какой-то неземной силой наливаюсь, которая отрывает меня от неё, грешной, и я парю, парю, парю, и кажется, что вот-вот вознесусь к облакам и улечу туда, где обычно люди сами по себе не летают….

– Да-а, очень интересно!.. А что же ты мечтаешь, как бы оказаться у неё в постели, а?

– А я её раздетой представляю и представить не могу. Я её так никогда раздетую и не видел. … Даже дома у неё был, когда из предков никого не было, а тронуть не посмел, представляешь?..

– Представляю! – меня посетила мысль, что Охромов совсем с катушек съехал: с таким многоопытным ловеласом это было не реально: «Уж не стебётся ли он надо мной?!»

– …Хотя она порхала возле меня, как бабочка! … Словно мотылёк! … Смеялась, хохотала. … Только руку протяни, и она твоя. А нет! Как будто за стеклянной стеной… А вот сейчас сидел и мечтал, как бы всё вышло, если бы я тогда не сдержался. … Скверно бы, наверное, вышло! Я бы свою руку к ней протянул, взял бы её, она бы вдруг смеяться перестала… А дальше… Нет, скверно бы, наверное, получилось всё это… Ах, не знаю, но у меня из мыслей не выходит, как я ласкал бы её, покрыл бы поцелуями всё её тело, как удивил бы её своей нежностью, своими ласками, тем, что она почувствовала бы и испытала…. А может быть, её кто-нибудь, когда-нибудь уже удивил?… Эх, ладно, устал я от этих мыслей!.. Но ты только подумай, как это здорово: лежать в постели с женщиной, которая тебе нравится…

– Ладно, перестань болтать глупости, а то бредишь, как полоумный. Чёрти-что несёшь! Пошли отсюда, скоро уже светать начнёт. Нам здесь делать больше нечего, пойдём, пойдём!.. Ты просто чокнулся столько об этом думать, – дёргал я Охромова за рукав.

– То есть куда пошли? – будто очнулся и уже трезво спросил он. – Как пошли? Мы же ничего не сделали!..

– А что ты здесь хочешь ещё сделать?!. Ты же своими глазами видел, что здание охраняется: тут сторож с ружьём. Или ты предлагаешь грабить прямо у него на глазах?!.. А, может, кокнем его? А что, запросто, правда? Особенно, если учесть, что у него двустволка, а у нас с тобой ровным счётом ничего нет, даже монтировки какой-нибудь задрипанной, чтобы его по голове тюкнуть….

Охромов задумался, и, чтобы окончательно развеять его сомнения, я добавил:

– Да и, к тому же, в этом здании ничего нет, уж не знаю, чего твои «друзья» хотели…. Всё здание прошёл: брать абсолютно нечего. … Пусто!

– Как так?! – удивился Охромов. – Быть того не может! … Они же мне схему дали! Ты думаешь, эти ребята шутки шутят?!. Вот, смотри!

Он протянул мне клочок бумаги, на котором была подробно изображена внутренняя планировка здания. Я узнал там и большой зал, по которому только что проходил, и замысловатые переплетения коридоров.

Красной жирной чертой через всю схему был выведен маршрут движения. Он замысловато петлял по коридорам до двери, помеченной особым знаком: латинской буквой R, нарисованной пунктиром. Далее жирный след карандаша пересекал эту дверь и вёл в какой-то боковой рукав здания, уходящий влево.

С минуту я раздумывал, что это за слепая кишка, но потом меня вдруг осенило, что это, вероятно, и есть пристройка, где мне уже доводилось бывать, и всё, что в ней, теперь принадлежит мне, а длинный путь через здание проложен лишь потому, что те ребята, что послали сюда Охромова, не знают о существовании более короткого пути, по которому можно было бы попасть к цели гораздо быстрее и безопаснее.

Я спросил у Гриши, где номера стеллажей и полок, с которых надо взять документы, «макулатуру», как он их называл. Они оказались записаны на обратной стороне той же бумажки.

– Ты хоть сам можешь разобраться в этом? – спросил я у него, разглядывая сплошные столбики цифр.

– Сейчас нет, но мне сказали, что будет всё понятно на месте. Вообще-то, они собирались тоже с нами сначала пойти, однако, видишь, как всё получилось. Может быть, окажись они здесь, нам стало бы сразу всё ясно?

– Да мне и так всё ясно! – возразил я. – Не ясно только, почему, если твои друзья имеют столь подробный план здания, они не пошли сами, а решили воспользоваться нашей неквалифицированной, скажем прямо, помощью в столь тонком и деликатном деле? И более странно то, что они-то наверняка должны были знать, что здесь ночует сторож. Старик-то, хоть и хлипкий с виду, но ружьишком однако вооружён. Знаешь, если так вот трезво подумать, то всё это, скорее, похоже на издевательство с их стороны над нами, тебе не кажется?

– Не знаю, не знаю. Мне про старика ничего не говорили. Я сам напуган не меньше твоего. Особенно испугался, когда лампу вдруг за стеклом увидел. Сердце в пятки ушло.

– Да уж, я видел, – не удержался я от подколки, – тебя словно током стукнуло, стоишь, как вкопанный, с места не сойдёшь. Если бы я тебя за колонну не оттащил, старик бы нас обоих застукал. Впрочем, знаешь, он догадался, что я был не один, и на улице кто-то остался.

– Да ну?..

– Ну, да!..

– Чего ж, он обоих нас не почакал? … Сдал бы в ментуру.

– Как видишь, он милицию, вообще, не собирался вызывать….

– Слушай, а если он не вызвал ментов, то, значит, сам их почему-то боится. Может, давай того… ещё раз попытаемся залезть. Пригрозим старикану, мол, не суйся не в своё дело, старый хрыч, и возьмём то, что нам надо.

– Слушай, Охромов, – я вспылил, – не лезь на рожон. Тебя один раз подобру-поздорову отпустили. Не надейся, что во второй раз всё тебе так гладко сойдёт. Я всегда говорил, что ты псих. Давай, лезь! – я с тобой не полезу! … С меня и одного посещения хватит. Может, старик с милицией не ладит, но, я думаю, что найдёт способ, как избавиться от твоего трупа. Даже не выходя из здания. Поверь мне!.. И что ты туда полезешь? Старик знает этот дом, как свои пять пальцев…

– Ладно, никуда я не полезу, – оборвал меня Охромов и отвернулся.

Мы ещё стояли у входа в здание некоторое время, и каждый думал о своём.

Мне, с одной стороны, конечно же, хотелось получить деньги, я мог сказать Охромову: «Да ладно, пошли, я покажу тебе другой вход в хранилище, и нас никто уже не остановит!», но, с другой, понимал, что сам позволю разграбить доставшуюся мне в наследство волею счастливого случая великолепную библиотеку, редчайшее собрание книг. Цена хранившегося в доме старика, без сомнения, огромна: когда он завещал мне её, то говорил, как о великой святыне и большом богатстве. И даже если нам действительно за это что-то заплатят, то это будут сущие гроши по сравнению с ценностью хранящихся в тайнике книг и документов доступ к которым у меня был и без них.

Я вдруг подумал о странном стечение обстоятельств. Слишком много случайных совпадений собралось в одно место в одно время.

Случайно я познакомился со стариком. Случайно попал к нему домой, где случайно оказалось множество ценных книг и документов. Случайно старик завещал всё это мне. Случайно жилище старика примыкает к другому зданию, в котором случайно живёт ещё один загадочный старик, то ли случайно похожий на моего знакомого, то ли претворяющийся, что это не он. Случайно я всё это обнаруживаю. А Охромов случайно почти в это же самое время получает заказ от неизвестных мне людей вытащить из хранилища старика какие-то документы. Всё как-то очень странно!..

От размышлений меня отвлёк странный запах, появившийся в воздухе.

Охромов тоже стал принюхиваться, водя носом и морщась от неприятного, зловонного духа.

В несколько мгновений воздух пропитался каким-то отвратительным зловонием, которое всё усиливалось.

– Слушай, – произнёс, зажимая нос, Охромов. – Что за пахер?!.

Резкий неприятный запах вызывал раздражение, и через несколько минут мы оба чувствовали тошноту. К нашему удивлению он и не собирался пропадать. Но кроме него было и ещё нечто удивительное и зловещее: тихие ночные улицы города в предательском молчании обволакивались странным жёлтым туманом, дышать в котором и вовсе был невозможно. Непонятно было, откуда он берётся, но ясно стало, что нужно срочно удирать.

Мы рванули в сторону училища.

Жёлтый туман преследовал нас по пятам, пока мы бежали по улицам города, расположенным в низине, и те пара десятков минут, мы не выбрались из центра, показались настоящим адом.

Уже везде вокруг был этот странный вонючий смог. Он не давал вздохнуть полной грудью. Разламывалась голова. Несколько раз нас с Охромовым стошнило. В желудке было уже пусто, но он всё равно продолжал сокращаться в спазмах.

Наконец, дорога пошла вверх, в гору, и дышать сразу стало легче. С каждым метром подъёма мы чувствовали облегчение. Вскоре мы поднялись на пустырь, с которого открывался вид на лежащий внизу город.

Здесь, наверху, не было той ядовитой, удушливой взвеси, и мы остановились, чтобы отдышаться и прийти в чувства.

Когда мы, наконец, пришли в себя, то замерли, заворожённые фантастической и страшной картиной.

Города внизу не было видно. Он погрузился в какую-то пучину. Она колыхалась словно жёлтые волны настоящего моря, только гораздо медленнее. И видно было, что уровень его заметно пребывает.

В пойме Псла остались видны лишь верхние этажи самых высоких зданий, торчавшие из этой колыхающейся мглы, как фантастические рифы на сюрреалистической картине полоумного художника, на своём полотне изобразившего скопище прямоугольных, угловатых, слишком правильных по форме, горных образований, густо, словно шипы усеявших поверхность неземного жёлтого моря.

На море этом разыгралась непогода. Прилив его мутных смертоносных волн продолжался со стремительной быстротой: в центре жёлтой пучины, поглотившей город, мощной струёй бил в небо титанический гейзер, выбрасывавший высоко вверх огромные клубы оранжево-фиолетового дыма. Там, далеко, на головокружительной высоте, доступной лишь самолётам и редким, сильным птицам, сизым грибом висела, переливающаяся пурпурными всполохами, страшная туча, затмившая собой половину горизонта, на котором уже густо розовела предрассветная полоска зари.

Огромные клубы газа, фонтаном бьющие ввысь, врывались в тучу и исчезали в ней, зато вниз, обратно к земле, опускалась жёлто-бурая изморось, которая, чем ниже, тем становилась светлее и, оседая густой взвесью, превращалась в плотную пелену, колышущуюся над городом.

Пучина жёлтой мглы поднималась всё выше: «гейзер» бил во всю мощь, не думая ослабевать. На наших глазах, последние, самые высокие крыши зданий, стоявших внизу, под горой, бесследно скрылись в ней.

Мы стояли остолбеневшие от пугающей картины апокалипсиса, заворожённые невиданным зрелищем, а когда опомнились, волны жёлтой мглы уже достигли самого пустыря, поглотив и ту улицу, по которой мы сюда поднялись.

На востоке уже совсем рассвело, и утренняя заря превратилась в широкую полосу рассвета, на светлом фоне которого густая сизая туча сделалась ещё темнее и страшнее.

Удушливая пелена догнала нас. Пустырь уже напоминал отлогий пляж на берегу медленно колышущегося фантастического газового океана, с которого в его пучину уходила улица, верхние дома которой ещё торчали над мглистой поверхностью, как остовы погибших кораблей, наткнувшихся на прибрежные скалы.

Потрясённые увиденным, мы не разговаривали до самого училища, стоявшем по уровню на несколько метров выше пустыря, отчего была надежда, что туда эта беда не дойдёт. Здесь привычка быть настороже, ждать в любую минуту нечаянного подвоха и сразу принимать решение, чтобы не попасться, готовность вмиг сорваться и бежать что есть силы, удирая от погони, вывела нас из оцепенения, и мы перебросились несколькими фразами, не имеющими никакого смысла, наполненными эмоциями животного ужаса, кипевшего в нас.

Теперь все наши житейские страхи и финансовые проблемы, все наши неурядицы и суета меркли и казались ничтожными и крошечными перед лицом увиденного кошмара, которому не было никакого объяснения.

О том, что мы видели, ни я, ни Гриша говорить были не состоянии. Оно осело сразу где-то на дне души, упав туда свинцовым фактом вселенского ужаса, какие лучше не видеть.

Едва коснувшись подушки, я тут же забылся мёртвым сном, хотя спать уже не имело никакого смысла, потому что до команды «Подъём» оставалось каких-то полчаса.

Поутру оказалось, что училище тоже окутано те же желтоватым зловонным туманом, но не таким уже тошнотворным, как ночью, с запахом сладковато-приторным, неуловимым, не резким, временами щекочущим ноздри. Он был похож на смог, время от времени спускающийся на город, и поэтому по началу никто не обратил на него внимания, кроме нас двоих с Охромовым.

Всё прошло, как обычно: подъём, зарядка, завтрак, развод на занятия.

Часам к десяти жёлтый туман рассеялся, не оставив и следа, и только ближе к обеду по училищу поползли слухи о какой-то большой аварии на заводе химического объединения «Химпром», о том, что в городе среди населения многочисленные отравления, и есть смертельные случаи.

Подъём утром мне дался тяжело. Я едва встал с постели. Весь день жутко хотелось спать.

Утренняя самоподготовка прошла для меня в борьбе со сном, который, в конце концов, меня одолел, и, бесстыдно растянувшись на задней парте, я проспал так до самого обеда.

Всю вечернюю самоподготовку я тоже провёл в борьбе со сном.

С обеда поползли слухи об аварии. Кто-то позвонил домой, на многие занятия не пришли преподаватели, которые в большинстве своём имели квартиры не в военном городке, что был пи училище, а в самом городе, не вернулись из ночного похождения многие самовольщики.

К вечеру о том, что случилось, знало уже всё училище.

Охромов подошёл ко мне перед ужином.

К этому времени я хорошо выспался и потихоньку начал интересоваться жизнью.

– Ты слышал про аварию? – спросил он меня так, будто сам ничего не видел накануне.

– Не только слышал, но и видел собственными глазами…. Да и ты тоже!

С ним было что-то не в порядке, и если он не боялся предстать в качестве свидетеля перед судом, то тогда наверняка поехал крышей.

– Да-а-а-а, – произнёс Гриша растерянно. Видно было, что какие-то раздумья мучают его. По лицу его блуждала тень беспокойства и удручённости. – Я слышал, что есть даже смертельные случаи.

– Да нет, – возразил я, чтобы успокоить его, хотя сам сильно сомневался, потому как чуть не задохнулся в том зловонном тумане, – думаю, что не должно такого быть. Мы ведь с тобой тоже вкусили этой гадости, а, как видишь, живы. Не думаю, чтобы от этого можно было копыта отбросить. Чепуха!

– Ну, тогда пойду, позвоню домой подруге, узнаю, что с ней и её родоками, – угрюмо произнёс Гриша.

– Хочешь, я пойду с тобой? – набился я в провожатые. – После ужина и сходим!

– Хорошо. Только тебе-то зачем?

– Да я тоже подругам позвоню, нашим бывшим. … Я ведь не такой, как некоторые, не забываю старых связей….

– Ну, если не такой, то позвони. И от меня заодно привет передашь. А, вообще, мне сейчас не до шуток!.. И болт я хотел на всех класть, и на тебя в том числе, – Гриша явно был не в себе.