Текст книги "Долгая дорога в Никуда"

Был ещё день, но теперь я с непонятным ужасом ожидал наступления вечера и ночи, как будто должно было произойти что-то нехорошее.

Ужасный случай остался где-то там, у вокзала, но он словно магический замок закрыл мне дорогу, вернув всё на круги своя, в проторенное фатумом русло реки судьбы.

В глубине души меня не оставляла тревога, словно я понял, что оказался не в своей тарелке, но сделать уже ничего не мог.

Я вдруг подумал, что, в самом деле, мне бы давно уже пора отправиться служить, уехать подальше, в какую-нибудь глухомань, и, может быть, тогда от меня отвяжется вся этап чертовщина…

Но возвращаться к вокзалу было страшно, и к вечеру я вышел на место, показавшееся мне знакомым.

Сквер, довольно оживлённый и многолюдный, от чего я как проснулся – вспомнил, что сегодня суббота – вёл к площади, на которой стояло здание, совсем забытое мной, упущенное из памяти, не смотря на то, что у меня с ним было связано столько переживаний, и было удивительно, как это, вообще, о таком можно забыть.

Фасад строения выглядел как и прежде. Но дом теперь был обнесён забором, каким обычно огораживают стройки. Мне показалось, что каких-то деталей в экстерьере здания не достаёт. И, подойдя ближе, я с недоумением увидел, что от здания, собственно говоря, осталась стоять лишь одна фасадная стена, за которой зияла пустота, словно бы дом подвергся бомбёжке.

Рядом стояла, замерев, строительная техника. Подъёмный кран, экскаватор, стенобойная машина высились над забором.

Я заглянул в один из проломов.

На огороженной территории, похожей теперь на перепаханное поле, тут и там высились кучи ломаного кирпича, щебня и другого строительного мусора. В углу стояло несколько строительных вагончиков, у которых крутился человек в фуфайке. Рядом с ним бегала дворняга.

Я решил поинтересоваться у него, что здесь случилось, и почему сломали дом, но едва протиснулся в дыру между досок забора, как псина бросилась ко мне, немного постояв в раздумии. Она бежала молча, наклонив голову немного в сторону и к земле и пристально следя за мной глазами. Такие собаки не лают попусту и не любят шутить. В моей голове уже закрутилась мысль, что пора спасаться, лезть на забор, чтобы не оказаться покусанным, как вдруг собака остановилась, окрикнутая хозяином, и повернула к нему свою морду.

«Учёная!» – отлегло у меня на душе.

Человек направился ко мне.

– Тебе чего треба? – спросил он, подойдя.

– Да я хотел узнать, почему этот дом ломают, – ответил я, вглядываясь в лицо говорящего.

Моросящий дождь, уже было передумавший идти, вдруг начался снова, показывая свой норов.

Мужчина посмотрел на хмурое небо, щуря глаза, а потом снова спросил:

– А зачем тебе?

Собака подошла к нам и принялась меня обнюхивать.

– Знакомый у меня тут работал, да и вообще…

– Дед что ли?

– Ага, дед.

Дождь усилился, и мужик предложил:

– Пойдём в будку. Или ты спешишь?..

– Да нет, вообще-то.

– Ну, пойдём.., пойдём тогда. Компанию мне составишь, чаю попьём.

Я направился за ним следом, сопровождаемый сзади дворнягой.

Дождь накрапывал всё сильнее, и я невесело представил, как люди, вышедшие в субботний вечер в город: зайти в парк, посидеть в сквере, покатать детей на аттракционах и каруселях, – теперь вынуждены возвращаться домой, гонимые непогодой, испортившей им, быть может, один из последних тёплых погожих выходных дней осени.

Мы зашли в вагончик.

Мужик щёлкнул выключателем. Зажглась висящая на проводе, без плафона, лампочка, отчего за окошком, на улице, сразу потемнело.

Посреди будки стоял расхлябанный, замызганный, грубо и неказисто справленный стол с такими же неуклюжими, неотёсанными табуретами вокруг.

В углу была ободранная железная кушетка с брошенным сверху засаленным матрацем, на котором лежала ватная, чёрная подушка да пыльное синее, казённое одеяло. Рядом с кушеткой, накренившись на бок, достаивал свой безрадостный век дешёвенький, крашеный половой краской шкафчик, за прикрытыми дверцами которого висела какая-то одежонка. В другом конце будки стояла электрическая печка и тумба.

На печке булькал и парил алюминиевый, с помятыми боками, чайник.

Мужик снял его, достал из тумбы два стакана, алюминиевую миску с кусками чёрного хлеба и нарезанными ломтями сала и поставил всё это на стол, потом хитро прищурившись, достал следом полбутылки белёсо-мутного, с сизым, табачного дыма, отливом, самогона и несколько зубков чеснока.

Мы сели друг против друга за стол. Собака с ожиданием в голодных глазах присела рядом с хозяином.

Мужик ловко почистил чеснок, разлил по стаканам самогон, потом, глянув на пса, с весёлой злостью ругнулся, вытряхнул из миски на стол сало и хлеб и, плеснув немного из бутылки и туда, подвинул её к краю стола.

Собака ловко вспрыгнула, передними лапами опершись о край стола, и стала жадно лакать.

– Ну, давай! – подняв гранёный стакан, произнёс мужик. – Хай живэ!..

Что «живэ» – я так и не понял.

Мы глухо чокнулись, и он ловко опрокинул в распахнутый рот свои «сто» грамм, а потом, поморщившись и выдохнув в кулак, зажевал большой кусок сала с хлебом и откусил чеснока.

Я тоже выпил, но это получилось не так ловко, как у него.

Самогонка была крепкой, и я чуть не поперхнулся, закашлял, задыхаясь.

– Что ты? – удивился мужик.

– Да так, не пошло что-то, – оправдался я, чувствуя, что не хватает воздуха.

– А-а-а, это бывает… Надо выдыхать перед тем, как пьёшь, и глотать быстрее, махом.

– Да самогон крепкий. Верных девяносто есть. Горло само собой закрылось.

– Ну, девяносто – не девяносто, а семьдесят пять есть!.. Ну, ладно, ты чего хотел-то? – спросил мужик, разливая по стаканам кипяток и сыпя туда же заварку прямо из надорванной пачки.

– Узнать зачем этот дом сломали – вот чего!..

– Ну, это у городских властей справляйся. Я тут всего лишь сторож. Знаю только, что строить здесь что-то собираются. А деда твоего, что сторожем был, – видал. Токмо, кажется, помер он никак.

– Как помер?! – удивился я.

– Как?!.. Обыкновенно… Взял и помер! Как старые люди мрут…

– И давно это случилось?

– Да его с конца августа не видать… Мне ещё кто-то говорил, что он помер… А тебе чего от него надо было-то? Может быть, я бы смог тебе помочь?..

– Да, нет, спасибо. Я его внучку ищу. Она переехала куда-то…

– А-а, ну, здесь я тебе не помощник…

– А внутри дома этого архив какой-то был … или библиотека. Куда дели?..

– Да не было там ничего.

– Как не было, ведь старик что-то же там охранял?

– А у нас многие пустоту охраняют.

Сторож замолчал и стал по чуть-чуть отхлёбывать заварившийся уже до последней густоты чай вприкуску всё с тем же салом и чёрным хлебом.

– А ты откуда вообще-то? Раньше не мог прийти, что ли? – наконец снова заговорил он со мной.

– Да я не местный. Я здесь учился когда-то. А теперь вот проездом, хотел старых знакомых проведать – и никого найти не могу.

– Так тебе что и переночевать негде? – участливо поинтересовался мужик.

– Да, получается, что так, – безвольно согласился я, не испытывая даже подобия смущения и чувствуя, как пьяное тепло всё больше овладевает моим телом, делая его податливым и непослушным.

– Ну, оставайся здесь ночевать, – хлопнул меня по плечу сторож. – Вон, заваливайся на кровать спать. Белья, правда, нет, ну, ничего… А завтра ко мне домой пойдём, у меня поживёшь, пока со своими делами справляешься…

Мы выпили ещё по «сто» грамм, доели хлеб и сало.

Сторож закурил папиросу, предложив и мне, но я отказался и, вдруг почувствовав страшную, смертельную усталость, бесцеремонно воспользовался таким своевременным и милым предложением и завалился на кушетку без задних ног.

Уже сквозь сон я услышал, как сторож зовёт собаку, скрипит дверью, и почувствовал, как холодный, сырой воздух ворвался с улицы и наполнил собой вагончик, за фанерными стенами которого грустно, усыпляюще шумел противный осенний дождь…

Проснулся я утром с больной, тяжёлой головой, уставшей от неудобной и жёсткой ватной подушки. Кто-то толкал, трогал меня за плечо, стоя над кроватью.

Это был сторож.

– Вставай, я ухожу домой.

Я поднялся со скрипучей кровати.

В вагончике кроме нас уже были какие-то люди. Они рылись в шкафчике, что-то оттуда доставали, озабоченно и неприветливо переговариваясь между собой.

Мы вышли из вагончика. Собака сидела, привязанная на длинную цепь, облизывалась, видно, только что сожрав что-то, и лениво поглядывала по сторонам сонным, усталым взглядом.

На улице, по всей стройке, тоже ходили люди в спецовках, ревели, пуская серые клубы дыма, заведённые машины, самосвалы и трактора. Начиналась работа.

– А чего они работают? – спросил я у сторожа, пробираясь между рытвин и навороченной непролазными грядами и глубокими колеями земли. – Сегодня же воскресенье!

– А мы по договору работаем, без выходных, – ответил мужик.

Мы вышли через распахнутые железные ворота, сделанные на тыльной от площади стороне стройплощадки.

– Меня, кстати, Сергеем Михайловичем зовут, – представился мужчина, когда мы уже прошли, не разговаривая, несколько кварталов. – Я с братом живу… Мы вдвоём… У меня жена лет пять, как умерла, царствие ей Небесное… А брат мой никогда женат и не был. Пацан у меня, вроде тебя, уже армию дослуживает, весной вернётся. Так что место, где расположиться, имеется. Да ты не стесняйся. Парень, я вижу, ты хороший, а потому живи у меня, сколько тебе нужно. У меня для тебя и комната отдельная найдётся. Только вот на брата моего не обращай внимания. Он у меня со странностями… Да ты сам увидишь…

Мы вошли в подъезд дома и через несколько минут, поднявшись на третий этаж, стучали в дубовую, хорошо слаженную и отделанную дверь.

– Спит он, что ли? – возмущенно сказал Сергей Максимович, а, повернувшись ко мне, пояснил. – У нас ключ с ним один. Вообще-то, где-то есть второй, но искать неохота.

Наконец-то, спустя минут пять, щёлкнул замок, и дверь приоткрылась. Оттуда показалось лицо в очках, с испуганно округлившимися глазами за толстыми стекляшками линз.

Глава 10

В баньку заглянула Пелагея.

– А-а, вот ты где! Чего-т ты тут спрятался?!..

– Я?.. Да просто так… Зашёл посмотреть на баньку. Я её раньше не видел… А она, вообще, как, – топится?

– А как же? Ты что-т, попариться хочешь?

– Да, вообще-то, не прочь, – я лихорадочно придумывал оправдание своему поведению.

– Это хорошо, что ты в баньку сходить захотел. Токмо вот, по одному-т в баню не ходют. Надо ещё кого-т позвать. Ты-к давай, дровишек наруби пока, а я пойду мужиков покличу, кто в деревне сейчас есть…

Пелагея скрылась за дверью. И с полминуты мне было видно, как она тяжело карабкается по заросшей высокой лебедой тропинке, ведущей по склону небольшой горки от баньки к дому.

На душе отлегло, испуг прошёл, и я выглянул за дверь, ведущую к реке, в надежде, что пастух ещё там.

Но его как и не бывало.

Пелагея пошла по деревеньке, а я стал готовить дрова на баню. Вскоре она вернулась, – я как раз нёс охапку наколотых в мелкую щепу дров к бане, и лицо у неё было перекошенным, а глаза округлившимися от испуга.

– Что случилось? – поинтересовался я, задержавшись.

– Петра медведиха задрала! – задыхаясь от ужаса, произнесла бабка.

Она схватилась рукой за правую сторону, где было сердце, и так стояла посреди двора, не в силах отдышаться.

Я бросился на улицу, высыпав на землю щепу, и побежал, не представляя даже толком, где живёт Пётр. У одного из домов за низким жердянником собрались деревенские бабы, и я, не раздумывая, направился туда.

В доме народу было ещё больше, чем на улице, и я подумал, откуда столько взялось в такой маленькой деревушке.

Пробравшись сквозь плотную гудящую, голосящую толпу, я оказался у низкой кровати, на которой под одеялом лежал через зубы улыбающийся Пётр. По всему было видно: ему плохо. Глаза были влажными и налившимися кровью, весь он вспотел, и чёрные, как смоль, волосы, мокрые от пота и крови, лохмами торчали в разные стороны. На щеке виднелся глубокий, рваный, сочащийся кровью след от когтей дикого зверя.

Пётр тяжело дышал и то и дело закрывал глаза, закатывая их в подлобье.

Увидев меня, он с трудом произнёс:

– А-а, ты… Видишь, тебя спас, а сам… Некому помочь было…

Я приподнял одеяло. Верхняя одежда и бельё были порваны в клочья, кожа на груди и плечах была располосована и лоскутами плавала на сочащемся кровью мясе. Сломанные рёбра пугающе, неестественно торчали из боков белоснежными обломками.

Зрелище было жуткое.

Увидев то, что осталось от Петра, рядом стоявшие бабы заголосили ещё сильнее, от чего я пришёл в неописуемую ярость. Мне вдруг захотелось схватить что-нибудь потяжелее и колотить это тупое бабьё, беспомощно стоящее и наблюдающее, как человек, отдаёт концы.

– Что ж вы его не перевязали, дуры?! – неожиданно для самого себя громко, с надрывом, что было силы, закричал я, стараясь перекрыть голосящих.

Толпа слегка притихла, и я крикнул ещё раз, чтобы подбодрить себя:

– Бинты давайте, тряпки рвите, простыни!

Вскоре ко мне потянулись руки с бинтами и полосами нарванных простыней, и я, как мог, принялся перематывать пугающее своей бесформенностью и податливостью тело Петра.

Приподнимая его над сочно пропитанными кровью простынями, я понял, что в нескольких местах у него сломан позвоночник. Тело неестественно прогибалось, и пальцами можно было ощупать острые углы на позвоночном столбе, от чего по коже пробегали мурашки.

Безжизненно мягкое тело было тяжёлым и податливым, но мне помогали. Приходилось то и дело напоминать, чтобы обращались осторожнее. Я попросил несколько досок, и их передали через толпу окружавших. Их подложили под спину и примотали тряпками.

Перебинтовывая пострадавшего, я то и дело пробовал, насколько сильно пострадала его кожа, и всякий раз её лоскуты легко отделялись от сочащегося лимфой подкожного слоя. Оставалось только удивляться, как это, вообще ему удалось выжить после таких страстных объятий медведицы.

Едва Петра стали перебинтовывать, он потерял сознание. И только по запотевшему зеркалу, поднесённому к приоткрытому рту, можно было уловить едва теплящееся в теле дыхание.

Перевязка была закончена. Я попросил выйти всех из дома: больному не хватало кислорода, – а в задних рядах, где стояли мужики, не придумали ничего лучше, как закурить.

Когда последние спустились с крыльца во двор, я обратился к толпе внизу:

– Нужно срочно везти Петра в больницу, иначе уже завтра его надо будет хоронить.

– А ты доктор, что ли? – послышался чей-то язвительный вопрос.

– Я не доктор. Но тут и дураку понятно, что он умирает. На нём живого места не осталось, сломан позвоночник. К тому же, он истекает кровью.

В толпе поднялся страшный шум, и невозможно было понять, чего хотят люди. В избе вдруг раздался какой-то грохот, и я бросился туда.

Какая-то женщина, светло-русая с длинной, толстой косой, неизвестно как оказавшаяся в доме, уронила на пол таз с водой, и теперь вытирала тряпкой лужу.

– Вы откуда? – изумился я.

– Я жена Петра, а что? – ответила она.

Теперь я заметил, что в доме ещё несколько комнат, и оттуда теперь вышла и девочка лет десяти-двенадцати.

– Это моя мама, Валя, – сказала она мне, – не кричите на неё!

– А тебя как зовут? – обратился я к ней.

– Меня?.. Лариса, – ответила она, подходя ближе, как делают во время беседы многие дети, доверяющие взрослым. – Мы сегодня с папкой ходили в лес за грибами и увидели мишку, маленького такого. Я с ним стала играть, а тут его мама-медведица выскочила из-за кустов. Папа меня на дерево забросил, а сам стал убегать. Но медведица за ним не погналась, а полезла за мной на дерево. Я стала кричать, а папа подбежал к дереву и стал бросать в медведицу палками, а потом схватил медвежонка за загривок и поднял его так, что он стал громко кричать. Медведица спрыгнула с дерева и бросилась на папу. А папа ружья не взял, и у него был только нож. Они обнялись и стали кататься по земле. Папа медведицу ножом бьёт, а она его мнёт, рвёт когтями. И они так долго боролись, и оба страшно кричали. А потом прибежал дядя Алёша и помог убить медведицу.

– А кто это такой? – поинтересовался я.

– Это папин друг.

Валентина, мать Ларисы, набрала из кадки снова тазик воды и уже обмывала лицо мужа куском махрового полотенца.

Я вышел из дома.

На дворе у дома народу заметно поубавилось. Стоять осталось всего десятка с полтора человек, среди которых было несколько мужчин.

– Кто такой Алексей? – спросил я у стоявших под крыльцом.

– Ну, я, – отозвался немолодой бородач, в котором я сразу признал одного из троих своих спасителей.

– Ты, что ли, видел, что там, в лесу случилось?

– Ну, я, – кивнул головой Алексей.

– И что?..

– А какое это теперь имеет значение?

– Действительно, – согласился я, закусив губу: «В самом деле, какое это теперь имеет значение?»

– Совсем близко от деревни, – вдруг заговорил Алексей, обращаясь не ко мне, а к окружающим, и сменив тон голоса с вызывающего на удивлённый. – Вот тут, метров двести, в сторону кладбища. Откуда только здесь медведям взяться?.. И в такое время они, вообще, на человека не нападают! Как раз собираются в спячку… Я слышу крики и рык какой-то. «Ну, – думаю, – дело недоброе!» Схватил топор и бросился туда. А там медведица Петрухе бока мнёт. Ну, я её топором по голове и оприходовал. Жаль только, что подоспел слишком поздно…

Кому-то захотелось посмотреть на убитую медведицу, и оставшиеся во дворе двинулись к тому месту, где произошла трагедия: по словам Алексея туша зверя с перерезанным горлом, до сих пор лежала там, и надо было бы теперь её забрать, чтобы не пропали даром жир, мясо и шкура.

Я попытался остановить их, но меня никто и слушать не захотел…

В избе Валентина зыркнула на меня так зло и недобро сверкнула очами, что стало ясно: здесь мне делать больше нечего.

«Как странно, – думал я, направляясь по улице к дому Пелагеи, – человек умирает, и никто не хочет ему помочь. Даже если он обречён, ему всё равно необходимо попытаться помочь, хотя бы как-нибудь поддержать его своим участием. А они пошли смотреть зарубленную медведицу. Надо срочно найти где-нибудь машину или что-нибудь ещё.., да хоть трактор, и везти Петра в больницу. Впрочем, где его найдёшь…»

В самом деле, в деревне не было почти никакой техники, и за всю неделю, что пробыл здесь, я не слышал ни разу работающего двигателя.

Войдя во двор, я увидел всё так же, посреди него, стоящую Пелагею.

– Что там? – спросила она у меня.

– А-а-а, – устало махнул я рукой, – что-что?!.. Умирает Пётр!..

– А бабы чего к Варваре пошли?

– К Варваре? – я забеспокоился. – Не знаю…

Пелагея вышла за калитку, и я услышал посвистывание, доносящееся из-за угла дома. Там меня поджидал знакомый уже деревенский пастух. Глаза у него были по семь копеек, как у обезумевшего.

– Ты знаешь, что случилось? – спросил он.

– Да, видел.

– Да нет, не то… Бабы деревенские к Варваре пошли!

– Ну, и что?

– Как – что?! – пастух схватил меня за руку, выказав недюжинную силу, столь неожиданную в его тщедушном теле, и притянул к себе. – Знаешь, зачем они пошли?

– Нет…

– Они пошли просить Варвару, чтобы она колдовством помогла вернуть Петру жизнь.

– Ну и что?

– Как это что?! Неужели ты не понимаешь, что от Варвары ничего хорошего ждать нельзя. Она же ведьма! Бабье горе слепо, она идёт туда, где, как ей кажется, могут быстрее всего помочь. И очень часто этим пользуется всякая нечисть, играет на этом…

– Да что ты плетёшь?! – не выдержал я и затряс пастуха за грудки. Меня стало раздражать, что он ко мне прицепился.

Я ведь отдохнуть сюда приехал! А не во всякое деревенское дерьмо вникать! Меньше недели мне гостить осталось в этой треклятой деревеньке, но меня всё равно почему-то упорно не оставляли в покое. И мне это уже надоело!

Я хотел было стряхнуть пастуха, вцепившегося мне в руку, но не тут-то было.

Он не унимался:

– Да ты пойми, что она затевает страшное дело…

– Да какое ещё страшное дело? – мне хотелось от него отделаться.

– Ещё не знаю. Я давно уже разучился предвидеть, но тревога.., тревога в моём сердце, и она не даёт мне покоя.

– Какая ещё тревога?.. Отчего?

– Да от того, что всё это, – с медведицей, – Варварой подстроено. Это её рук дело! Так же, как и тот волк, что на тебя напал …

– С чего ты взял?

– С того, что медведица исчезла, как исчез и волк…

– Слушай!.. Устал я от всего этого!..

Я надеялся, что он, наконец, отвяжется от меня, а то, нашёл благодарного слушателя, которому можно туфту всякую на уши вешать. Может быть, он, в самом деле, сумасшедший какой-нибудь.., тихий деревенский сумасшедший…

С опушки леса у околицы села послышались голоса, из-за деревьев показались люди, и пастух сам отпустил мою руку и стремительно, пригибаясь к высокой траве, побежал вниз к речке.

Я направился на улицу, навстречу народу.

Это были те, что пошли смотреть на убитого зверя. Теперь они пребывали в каком-то странном состоянии, будто подвыпили, и шли не то, чтобы навеселе, но как-то странно, расхлябанно и даже дурновато улыбаясь.

– Чего это вы такие чудные? – поинтересовался я.

– Как чего?! – подскочил ко мне один из мужиков. – Медведя-то как и не бывало!

Он побежал дальше, догоняя толпу.

Позади всех плёлся Алексей, понуро повесивший голову. Когда он поравнялся со мной, я спросил:

– Что случилось?

– Медведица пропала, – потеряно глянув на меня, сказал он и пошёл дальше, едва волоча ноги.

Мне показалось, что он сказал что-то не то.

– Постой, постой! – чувствуя, что меня начинает лихорадить противной, зыбкой дрожью, появляющейся в те моменты, когда пропадает присутствие духа, догнал и затормошил я Алексея. – Как пропала?!.. Её что, кто-то украл?

Внезапно Алексей преобразился, – лицо его исказилось яростью, зубы зло блеснули в покривившемся рту, – и точно шашкой наискось полоснул меня сверху вниз взглядом:

– Дурак! Кто её украдёт?!..

Он зло двинул здоровенной мужицкой рукой, и я полетел в сторону, на обочину дороги, как стряхнутый с локтя котёнок. Упав в крапиву у покосившегося серого жердяного забора, я обжёгся и принялся яростно трясти и чесать вспухшие руки, покрывшиеся красными волдырями.

– Сам ты дурак! – зло процедил я, глядя ему вслед и представляя, какого хорошего пинка сейчас бы ему отвесил, если бы… – Козёл!..

По другую сторону околицы вынырнул пастух.

– Ну, что?! – улыбнулся он своей придурошной улыбкой. – Видишь?!

В его взгляде читалось торжество победителя. Я выпустил в него весь заряд своей словесной ярости, потому что даже в глубине сознания не испытывал страха перед этим деревенским дурачком, не чувствовал опасности, хотя ещё когда-то в далёком детстве меня предостерегали держаться подальше от умалишённых и в случае чего вести себя с ними наиболее нейтрально, потому что неизвестно, что им взбредёт в голову в следующую секунду.

Обругав пастуха, я пошёл к калитке и вдруг почти сразу ощутил тупую боль выше локтя. Будто бы кто-то хорошенько огрел меня дубиной.

«Да он, и вправду, дурак!» – подумал я, обернувшись и увидев, что пастух стоит по-прежнему по другую сторону забора, но в траву прочь от меня катится увесистый булыжник, один из тех, что аккуратной кучей лежали в углу огорода Пантелеихи.

Едва я успел что-то понять, как еле увернулся от второго камня, летевшего мне прямёхонько в голову.

– Ты что, дурак?! – крикнул я, но пастух уже нагнулся за третьим камнем.

Сам того не ожидая, я вдруг задал стрекача по улице, но тут же от острой боли в самой пятке, куда пришлось следующее попадание, споткнулся и покатился кубарем, поднимая сухую пыль.

– Что ж это ты, чокнутый, делаешь?! – раздался где-то позади истошный вопль старухи Пелагеи. – Ах, окаянный, ну, я-т сейчас тебе задам! Не посмотрю, что ты дурак-т!

На зубах скрежетал песок, которого набился полный рот. Где-то совсем рядом, у самого уха, плюхнулся, брызнув в лицо пылью, ещё один, видимо, уже последний камень, и я даже не смог испугаться тому, что он едва не размозжил мне голову.

«Метко бросает!» – проскочило в голове.

Совсем рядом увидел я подбегающего Алексея с большой палкой в руках. Лицо его было живо от злого азарта.

– Что случилось?! – он потянул меня за руку и помог сесть.

В голове всё шло кругом, и встать на ноги не было никакой возможности.

– Да вот! – только и махнул я в сторону огорода, где бабка Пелагея гоняла пастуха.

Песок противно скрежетнул на зубах, мешая говорить: казалось, сколько не отплёвывайся, его не убавиться.

– Ты что, с Лапшой связался? – выпучил удивлённо глаза Алексей.

– С какой ещё «лапшой»? – не понял я.

– Да с нашей Лапшой, с придурком нашим, с пастухом! – замахал для убедительности палкой мужик.

– А чего с «лапшой»? – снова не понял я.

– Да это фамилия у него такая: Лапша. Иван Лапша. У дураков ведь тоже фамилии есть!

– А-а-а, – я снова заплевался песком, а Алексей протянул руку, чтобы помочь мне встать на ноги. – Не надо… У меня голова кружится.

Подошла запыхавшаяся, но довольная Пелагея, и, дыша часто и мелко, спросила:

– Чего это он в тебя камнями швырялся-т, а?! Ты что, обидел его что ль?!

Краем глаза я увидел, как из дома Варвары выходят деревенские бабы, а позади всех идёт сама Варвара, подталкивая женщин руками, как гурт робких овец.

Она повернула голову, что-то продолжая говорить в мою сторону. И наши взгляды встретились, от чего мне стало страшно, и я опустил глаза в землю.

– Ну, что, поднимать тебя можно уже? – снова спросил Алексей.

– Да, – слабо ответил я и почувствовал, как сильные руки оторвали меня от земли и поставили на ноги.

В сопровождении бабки Пелагеи я направился к дому, не смея поднять взгляда и спотыкаясь на каждом шагу под тяжёлым чёрным глазом Варвары. Внутри я весь дрожал от страха и чувствовал, что во мне не осталось даже смелости идти вперёд. И когда мы остановились, поравнявшись с бабами, недвижимость показалась мне высшим, спасительным благом, какое я мог только обрести в данную минуту.

Пелагея что-то зашептала, разговаривая с женщинами, охая и причмокивая языком от удивления. Они могли бы говорить громче, потому что я всё равно не слушал, не мог просто понять, о чём они, вообще, болтают, погруженный в оцепенение, спрятавшийся в нём, как черепаха в своём панцире от опасности…

Пантелеиха повела меня, ошеломлённого, ничего не соображающего, дальше, и, когда мы оказались дома, страшным шепотом, от которого нельзя было не прийти в себя, зашипела, поднеся свои губы к самому моему лицу, от чего я почувствовал на своей коже росу от её влажного, тёплого, тяжёлого дыхания:

– Сегодня вечером тебе надо куда-нибудь исчезнуть из деревни, милый мальчик.

Её нежное, непривычное обращение заставило меня насторожиться.

– Почему это? – тон моего голоса, видимо, выдал волнение.

– Варвара сказала, что вылечит Петра, если ей дадут с тобой пообщаться.

– Откуда ты это взяла?

– Бабы сказали.

– Бабы?..

– Да, они ходили сейчас просить её, чтобы она помогла, и Варвара им такое вот ответила. Она пообещала, что в противном случае Пётр умрёт нынешней же ночью. Вот такие-т дела…

Я сел на лавку у стены и задумался, переваривая услышанное…

– Может быть, и вправду, с этой Варварой встретиться? – спросил, наконец, я, не придумав ничего лучше.

– Да ты что?! – испугалась Пелагея, замахав руками.

– Но ведь Петру жизнь спасу! – попытался я подкрепить резонность своего предложения, хотя тут же почувствовал, как у самого поджилки затряслись от страха перед одной только мыслью, что это может случиться.

– Не вздумай! – пригрозила кулаком над моей головой бабка. – Она и тебя погубит, и мужика не спасёт… Это ж ведьма! От неё-т ничего доброго ждать нельзя!

Я подумал и спросил:

– Послушай, бабушка, а куда же мне теперь спрятаться?.. Если меня захотят силой выдать Варваре…

– Не знаю. Может, в лес-т пойти-т пока, до ночи там посидеть…

– Да ты думаешь, что говоришь?! – возмутился я, ощущая крупные мурашки, холодной зыбью пробежавшие по спине. – Она ж меня там сама сыщет. И скорее, и ничьей помощи не потребуется.

Неожиданно на память мне пришло предложение Алёны пойти на танцы в Большую Василиху.

Это был выход. Правда, то, что я узнал в баньке, несколько смущало, и охлаждало мой пыл. Но, кажется, ничего другого не оставалось. «Если Алёна ходила со мной тайком следить за своей матерью, то вряд ли она с ней заодно», – решил я.

Я попросил Пелагею затопить баню, позвать Алексея и сходить к Алёне.

Пришёл Алексей, остановился на пороге, повесил свою тяжёлую лапу на заскрипевшую дверь и спросил:

– Чего тебе ещё?

– Пойдёшь со мной в баню? – спросил я его сразу.

– Ты что, парень, точно дурак или что? У меня друг умирает, а ты – в баню. … Чокнулся что ли? – он покрутил пальцем у виска, развернулся и исчез, как появился.

Пелагея пришла с Алёной:

– Я пойду баню затоплю, а вы тут покалякайте пока.

– Чего тебе? – спросила девушка.

– Пойдём на танцы, – предложил я.

Глаза её округлились:

– Ты что, не знаешь, что произошло?..

– Знаю. Но я знаю и другое: Варвара сказала, что поможет Петру, если я останусь с ней с глазу на глаз, а иначе он сегодня же ночью умрёт.

Алёна потупила взор и как-то вся померкла, но потом с решительностью в голосе произнесла:

– Собирайся.

– Хорошо, – кивнул я головой, – только в баню схожу.

– Зачем?

– Знаешь, – я показал девушке испачканные рукава и бок рубашки, шлёпнул по грязным брюкам, – сильно что-то запылился.

Девушка в первый раз улыбнулась:

– Ну, хорошо, только давай поскорей, чтобы тебя не очень-то разморило…

Все страшные переживания сегодняшнего дня отступили, ушли куда-то, и от её очаровательной улыбки передо мной будто бы распахнулся другой мир, в котором и в помине не было страхов. Оттуда веяло теплом и светом, и ощущение стало вдруг столь явственным, что я уже не мог сказать самому себе, что реальнее: это окружающее меня болото захолустной жизни, в котором было так много жути, или то, тёплое и светлое окно, в которое вдруг окунулось моё второе «я».

– А ты со мной в баню пойдёшь? – игриво и в то же время с затаённой надеждой на согласие спросил я девушку.

Алёна также игриво замотала головой, и мы оба весело и беззаботно рассмеялись, как забывшиеся дети.

Этот миг показался мне сказочно счастливым, ослепительным, волшебным подарком судьбы, который перечеркнул начисто все мои былые тягостные переживания и наполнил моё сердце тёплой, живой благодарностью.

Мне вдруг захотелось сказать ей что-то необыкновенное, от чего душа должна была воспарить куда-то высоко-высоко, в светлые небеса, и остаться там, в окружении белых облачек-барашек…

Но, видно, не было у меня таких слов, которыми можно было бы выразить моё чувство, и только в голове, как когда-то очень часто бывало, закружилась стихотворная метель, наметая сугробы четверостиший:

 
Я ангелом упал на белый снег,
Он показался мне чернее ночи,
И ты, прекрасная из всех прекрасных… Нег
Твоих я победить что было мочи
 
 
Стремился сладкий цепкий мёд,
Что обволакивал меня. Напрасно,
Всё тщетой было. И растаял лёд.
И было всё кругом прекрасно…