Текст книги "Долгая дорога в Никуда"

Глава 8

Два или три дня со мной творилось что-то невообразимое. Температура скакала, как сумасшедшая. Я то метался в жару, то дрожал от холода, и пугал бабку вырывающимися лохматыми и мерзкими обрывками воспоминаний.

Потом вдруг всё разом точно оборвалось. Я неожиданно поправился, будто бы и не болел вовсе, но всё ещё опасался выходить из дома, подолгу, точно затравленный зверёк, наблюдая за соседской избой из окна.

Вечером заглянула Алёна. Бабка сказала мне, что она приходила каждый день, пока мне было худо, и приносила какой-то травы. Пелагея поначалу не рискнула поить меня её отваром, но вот вчера дала, и уже сегодня недуг мой как рукой сняло.

Чувствуя себя вполне сносно, я вышел навстречу девушке.

– Здравствуй, – заулыбалась она обрадовано, – поправился, наконец?

– Поправился, – ответил я смущённо, с беспокойством в душе припоминая срамные сны из моего бреда, в которых происходили какие-то оргии, я превращался то в коня, то в собаку или волка, а ведьма Варвара и, почему-то, Алёна вместе или по очереди играли со мною в любовь, обнимали, гладили по шерсти, по бокам, держали за гриву, становились под меня и орали какие-то непристойности, которые я, как животное, понять не мог, но всякий раз воспринимал, как побуждение к действию.

«Срам-то какой!» – подумал я, не находя сил поднять глаза на девушку: мне казалось, что она всё знает о моих снах.

Алёна стояла напротив в лёгком сарафане из ситца в горошек, таком нарядном для унылого деревенского пейзажа, таком ярком и чересчур коротком и открытом, что даже мне, человеку привычному к такой одежде на городских девушках, её одеяние показалось слишком неуместным и вызывающим на фоне окружающей нас серой деревенской обыденности. Взгляд мой невольно закрадывался за край сарафана, лишь слегка прикрывавший её молодую, небольшую, упругую и красивую девичью грудь. Я даже встряхнул головой, чтобы отогнать возникшую вдруг и всё усиливающуюся похоть, а чтобы совсем развеять чары спросил:

– Что такая нарядная?!

– А что? Разве нельзя?!..

– Да нет, почему же, – снова потупил я взгляд: навязчивые непристойные сцены из моих бредовых снов так и лезли в голову, словно бы это были воспоминания о недавних событиях, – можно…

Я старался не смотреть на Алёну, как на участницу приснившихся оргий, в которых она представала мне во всей своей прелестно-манящей, женственной уже наготе и во всех бесстыдных и развязанных, распутных проявлениях своих желаний, которые я со страстью, беспощадной, как жажда, исполнял, принимая то облик лошади, то волка или собаки. Я не мог забыть, как они вместе с Варварой забавлялись со мной, помогая друг другу справиться со мной и совершенно не стыдясь выказывать одна перед другой наслаждение в усладе своих похотей.

Вдруг на мгновение захотелось, чтобы всё, что приснилось мне, стало явью, но я тут же испугался своей постыдной мысли.

– Чего молчишь? – поинтересовалась Алёна, кокетливо наклонив голову на бок и продолжая улыбаться.

Перемены, произошедшие в ней, были весьма удивительны.

Будто бы вуаль сонливой и осторожной скованности, окутывавшая её дотоле, как паутина розу, теперь была сброшена, разорвана, и маленький невзрачный бутончик раскрылся, очаровывая своей прелестью и молодым, но уже сильным, с лёгким привкусом терпкости благоуханием, обещающим обильный и ароматный нектар, капли которого прятались где-то между розовых, просвечивающих на солнце тонкими нежными жилками, лепестков.

Я подумал: «Уж не связано ли её преображение как-то с моей болезнью и странными снами?» – и от этой догадки во мне сочно заиграли самые низкие душевные струны, отчего в груди стало и больно, и сладостно, и жарко до жжения, и холодно до озноба. Весь этот коктейль, вся эта смесь, перемещаясь всё быстрее, в несколько секунд ввели меня в такое неописуемое состояние, что я уже и понять не мог, что со мной происходит, где верх, где низ, и стоят ли ноги мои на земле или же, оторвавшись от неё, парят над нею.

Очертания фигуры девушки, черты её лица сделались вдруг расплывчатыми, неясными, но вместе с тем сильное влечение потянуло меня к ней, и я с ужасом обнаружил, что к своему стыду не могу с ним справиться…

Сквозь чары прорывался возмущённый, приглушённый шёпот Алёны. Они стали расходиться, рассеиваться, как туман, и я увидел, что держу девушку в своих объятиях.

– Пусти же, говорю! – она упиралась в мою грудь своими руками, стараясь оттолкнуться, отпрянув назад, прогнувшись в гибком стане.

– Прости!.. Не знаю, что это со мной!..

Я раскрыл объятия и освободил её.

Алёна отступила на шаг и зачем-то стала отряхивать, оправлять юбку сарафана:

– Ты что, припух?! – она задала этот вопрос, не требовавший ответа, но в голосе её не было обиды, а лёгкая игривость интонации давала понять, что проступок если и не прощён уже, то вскоре будет забыт.

Я оглянулся. Свидетелей вроде бы не было: Пелагея громыхала в дальней части избы посудой, занятая по хозяйству.

– Пойдём вечером на танцы, – предложила девушка, и я тут же согласился, не зная радоваться или огорчаться, но потом спросил:

– А где тут у вас клуб или что-нибудь ещё?..

– В Большой Василихе.

– Так это ж далеко!

– Ну, и что?! Подумаешь – далеко! Когда сильно хочется – вовсе не далеко… Ну, пойдёшь?

– Пойду, – подтвердил я свой ответ, вспоминая довольно-таки дальнюю дорогу к соседней деревне.

Алёна попрощалась со мной до вечера и, легко проскакав по ступенькам крыльца, пошла по кривой деревенской улице торопливой, пружинистой походкой. В её движениях чувствовалась какая-то окрылённость и радость ожидания приятного события.

Я долго смотрел ей вслед, пытаясь разобраться в своих чувствах и не пропуская мимо внимания ни одного её движения, с любопытством вспоминая стройные, поджарые ножки девушки, открывшиеся мне нечаянно и незаметно для хозяйки из-под взлетевшего вверх сарафана, когда она стремительно сбегала с крыльца.

Но едва Алёна скрылась из вида, как мною неожиданно овладело оцепенение. Я теперь просто не мог уйти с крыльца, будто приклеившись локтями к его перилам, на которые опёрся, положив на ладони подбородок. Ощущение было не из приятных, а все члены тела сделались точно ватными.

Мне показалось, что из окон соседнего дома за мной наблюдает Варвара, и её взгляд, тяжёлый, испускающий тягучую и клейкую, как смола, энергию власти над плотью, точно пригвоздил меня на месте. На ум почему-то пришло воспоминание из далёкого детства, когда я, ещё мальчишкой, вместе со своими шаловливыми приятелями-сверстниками ловил стрекоз, протыкал их брюшко тонкой иголкой, а потом запускал на нитке. И четырёхкрылое насекомое летело, тяжело и послушно влача за собой привязь, туда, куда желал её жестокий хозяин. Стрекоз потом мы убивали…

Ощущения мои имели жуткое свойство. При ясном сознании тело совершенно не подчинялось голове, и это был настоящий кошмар.

Не знаю, сколько ещё времени продолжалось всё это, как вдруг я почувствовал, что ноги сами понесли меня с крыльца в огород, а оттуда на задворки, к самой речке, где стояла баня «по-чёрному» и покосившийся, обветшавший туалет.

Через пару секунд дверь бани со скрипом затворилась за мной, и я оказался в полумраке четырёх бревенчатых, прокопчённых стен с одним, совсем крошечным, квадратным окошечком, сквозь мутное стекло которого пробивался слабый, тусклый луч света.

Здесь меня вроде бы отпустило, и от этого раскрепощённая вдруг душа успела испугаться и юркнуть в пятки раньше, чем распахнулась пугающе неожиданно, ослепив ярким светом, ворвавшимся во тьму, тыльная дверь, ведущая к мостку над небольшой, но довольно глубокой заводью. Сердце моё зашлось от жуткого предчувствия. Я не сомневался, что увидел в дверях тень Варвары, заслонившую свет.

В проёме была фигура человека, вырезавшая тёмный силуэт в световом столбе среди отчётливых частичек пыли. В следующую секунду человек наклонился ближе, и вместо смолянисто-чёрной косы Варвары я увидел обтрёпанную, с оборванными в лохмотья краями широкополую шляпу из грубого сукна, больше похожего на войлок, какие носят в некоторых глухих местностях пастухи, да работники, не занимающиеся тяжёлым трудом, но вынужденные длительное время пребывать под палящими лучами солнца.

Пришедший был в простой, убогой какой-то одежонке, какую не жалко было бы напялить и на чучело в огороде: парусиновая бесцветная рубашка, застёгнутая на деревяшечки вместо пуговиц, обструганные вроде продолговатых бочоночков, распахнутая настежь, также не имеющая цвета дерюжка из какой-то мешковины, напоминающая не то пиджак, не то дождевую куртку, короткий плащ без капюшона, и такие же грубые, некрашеные штаны с коленями, отвислыми и сильно запачканными грязью.

Сперва я решил, что так странно вырядилась для маскировки сама Варвара, но потом понял, что это была не она. Мужские худощавые руки, грубые, в узлах сильно выступающих вен, с широкими ладонями и крючковатыми, нескладными пальцами, в следующее мгновение выдали хозяина, торча из коротковатых рукавов дерюги.

Дверь за вошедшим захлопнулась, и страх мой несколько ослаб, улетучился, уступив место любопытству. Этого человека я раньше не видел, хотя, казалось бы, провёл уже достаточно много времени для того, чтобы знать всех жителей этой крохотной деревушки, скорее напоминающей выселки или хуторок своими небольшими размерами.

Довольно долго мы стояли друг напротив друга в молчании, пока, наконец, от моего испуга не осталось и следа, и тогда я спросил:

– Ты кто? Я тебя не знаю…

– Я живу в этой деревне, – ответил он мне, и голос его показался мне моложе того возраста, на который он выглядел.

– А чего это я тебя ни разу раньше не видел?

– Наверное, потому, что целыми днями пасу деревенский скот и возвращаюсь только к вечеру. Пастбища отсюда далеко: надо идти через лес.

– А как же дикие звери? Не страшно коров каждый день через лес водить?

– А-а, – махнул рукой пастух, и от этого жеста атмосфера нашего общения сделалась более непринуждённой и располагающей: что-то подсказывало мне, что пришедший не желает мне зла, и это располагало к общению и откровенности, – волк, если ему надо будет, и на лугу корову задерёт. А потом, даже если в лесу что и случится, то зверь на скотину полезет, а меня не тронет, … разве что, в последнюю очередь. Ружья мне не дают, но пока, слава Богу, всё обходилось… Да и дальше, я думаю, всё хорошо будет. Волк, он после лета ещё сытый ходит, сильно не лютует пока. Правда, скоро будет рано темнеть, и вот тогда ходить через лес станет опасно.

Я присел на полати напротив печки, сложенной из больших камней.

– Не знаю, а на меня вот недавно напал один волк…

– Тсс! – пастух приложил палец к губам. – Я как раз и пришёл, чтобы поговорить с тобой об этом.

– О чём? – не понял я, задумываясь, между прочим, что это за странная такая встреча, и что это за жуткое состояние ей предшествовало.

Незнакомец перевёл дух:

– Обо всём… Несколько дней назад я случайно узнал о тебе. И о том, что с тобой произошло в день приезда в нашу деревеньку. Мне рассказал эту историю Пётр. Ты его должен был запомнить: он любитель закусить стаканом…

– Да-да, припоминаю, – я невольно вздрогнул при воспоминании о жутком зрелище неудачного поглощения стеклянного сосуда.

– Так вот… Я бы, наверное, и не узнал ничего, если бы он не заглянул ко мне на пастбище за травкой от недуга. А так, надо же было ему чем-то меня удивить. Вот он и рассказал, как спасли тебя от волка, убили его, а потом он сбежал – украсть-то некому. Мне его рассказ очень не понравился, и я решил разузнать по деревне о случившемся подробнее и, когда узнал побольше, то сделал вывод, что тебе надо уезжать… И как можно быстрее. Поверь мне: я знаю, что говорю!.. Хотя тебе мои слова могут показаться странными, но то, что произошло и ещё произойдёт с тобой, – не случайность…

Пастух сел рядом со мной.

«Слишком грамотный для пастуха-то!» – подумал я про себя. Теперь мне было хорошо видно его лицо.

– А что, собственно говоря, такого со мной произошло? – разыграл я наивность.

– Я узнал всё: и про волка, и про Варвару, и даже то, о чём догадываться не могут и подумать бояться местные деревенские сплетницы. Я знаю, что ты ходил на конюшни в лес, и знаю, что сейчас, несколько минут назад, Варвара опять напустила на тебя свои чары. Только благодаря тому, что я перехватил её энергию и направил в нужное мне русло, – «Блин! А в нужное мне русло никто ничего не направляет, – с иронией подумал я. – Одни колдуны кругом… Все чего-то рулят, куда-то что-то направляют. Один я, как лопух, вместе со всем этим туда направляюсь и ничего не могу поделать!» – ты оказался здесь, а не в том месте, куда она пыталась тебя завлечь…

От удивления я даже не знал, что сказать теперь моему собеседнику.

«Может, ему в харю двинуть? – мелькнула вдруг у меня озорная мысль. – Уж больно устал я чего-то от всего этого! Вот, я что: просил его, чтобы меня ноги в баню принесли? Да и, вообще, откуда этому простому деревенскому пастуху, с тремя классами образования, знать обо мне что-то, что со мной и во мне происходит?!.. Это уже какое-то хамство! Кому я вообще здесь нужен?.. Впрочем, о том, что я ходил на конюшню не знал никто.., кроме Алёны!»

Смутная догадка блеснула в моей голове: «Между этим пастухом и Алёной есть какая-то связь!» – и я спросил:

– А где вы живёте?

– На другом конце деревни…

– И на противоположной стороне улицы, – продолжил я, следуя догадке.

– Да-а…

– Так вы что, живёте в одном доме с Алёной?

Видно, я попал в самую точку, потому что пастух замолчал и как-то весь осел, поник и понурился, потупив взгляд.

– Я её отец, – произнёс он тихо, и этими словами ошарашил меня вконец.

«Вот откуда он знает про конюшню», – подумал я. Я напряг мозги, чтобы из мешанины фактов построить конструкцию. Надо было увязать их все между собой в правильной последовательности, и тогда, как из головоломки должна была возникнуть какая-то определённая картина всего вокруг меня происходящего.

Интуиция, догадки, одна другой хлеще, спутались, смешались вместе с фактами в невообразимую кучу-малу. И, в общем-то, мозги мои так и не сумели произвести из этой мешанины хоть что-то правдоподобное и близкое к реальности. От напряжения мне вдруг показалось, что я схожу с ума, просто тону в пузырящейся, звонко шипящей реке шампанского и утону-таки, если не брошу самому себе соломинку в виде последней, самой нелепой и страшной догадки. Я задал леденящий душу этой страшной догадкой вопрос:

– А кем приходится вам Варвара?

Пастух ответил на этот раз без промедления:

– Это моя бывшая жена.

Я чуть было не упал с полатей. Соломинка обманула надежды на спасение.

– Ну, это уже слишком! – вырвалось у меня.

– Почему?

– Ну, как почему?!.. Хорошая семейка! Муж – пастух, жена – ведьма, дочка…

– А что Алёна?

– Да нет, ничего. С папой живёт, а на маму ходит в конюшню смотреть, когда та занимается там чёрт знает чем! Сторожит – так это называется?!.. А папа, вообще, целыми днями, с утра до вечера, пропадает в полях с коровами.

– Я ведь не всегда был таким, – виновато произнёс пастух. – Было время, когда мой облик был иным.

Он замолчал, потом глянул на меня и снова уставился в пол.

Но вот он заговорил снова, и я услышал от него странную историю, которым ещё не разучился верить и удивляться:

– Эта деревня не всегда была так далека и уединёна. Здесь, совсем рядом, на месте, где сейчас болото, стоял монастырь, и все окрест лежащие угодья: земли, леса, поля – были монастырскими, а крестьяне, что жили в этой деревушке, были монастырскими крепостными. Но монастырь этот ушёл под землю, а на месте, где были его стены, теперь нельзя ступить и шагу – провалишься.

Об этой истории знают, и то понаслышке, лишь несколько учёных, – ведь это так странно: стоял монастырь, стоял себе несколько веков, а потом – бац, и провалился. Учёные, и те сомневаются: а был ли, вообще, здесь когда-нибудь монастырь, – слишком уж невероятна произошедшая метаморфоза… Позапрошлым летом целая экспедиция на болотах копалась. Эхолотами утопший храм искали, да так ничего, ни единого камня, и не нашли. Зря только нечисть болотную потревожили, ой, как зря!

Я уловил тревожный взгляд собеседника, брошенный на окошечко бани. Но, видимо, его тревога была напрасной, и вскоре он заговорил снова:

– Но монастырь этот был. И я тому свидетель. Хотя и было это много веков назад…

Невольный, но сдавленный, похожий на шумный вздох крик вырвался из моей груди: я не хотел перебивать говорившего, но не смог сдержать крайнего удивления, возникшего у меня от его слов, тем более что он говорил это так обыденно, словно в этом и быть не могло ничего удивительного. Меня аж в пот бросило!

Пастух заметил мою взволнованность, но не придал ей значения:

– С тех времён, как этот монастырь провалился под землю, я живу здесь, всякий раз умирая, но вновь и вновь обретая жизнь. Я побеждённый странствующий астральный воин света, закончивший здесь свой земной путь борьбы со злом… Да! Здесь была страшная битва!.. Несколько сотен лет назад.., и силы Зла возобладали над силами Добра. Коварство победило бесстрашие, злоба – любовь, а подлость – силу воли. Всё перевернулось вверх дном. И оплот Веры, поруганный нечистью и преданный благодушными обитателями своими, не выстоял и ушёл в царство Тьмы.

Здесь было последнее моё сражение. Но встретился я с тем, кого не в силах был одолеть, а потому развенчан был от могущества, дававшего мне силу в борьбе с Тьмой.

И вот теперь я до Страшного Суда буду умирать и рождаться здесь, как умирал и рождался все эти сотни лет, переходя из образа в образ, от жизни к жизни, но к несчастью сохраняя ясную память о том, что случилось здесь перед исчезновением монастыря.

Всякий раз я обретаю форму юродивого, деревенского дурачка, – словом, человека, на которого никто не смотрит серьёзно. И это удобная оболочка для хранителя сокровищ монахов, отобранных у них Князем Тьмы.

Всякий раз спутницей моей по жизни идёт Варвара, которая и является главной хранительницей. Я же при ней для услаждения чувства мести Зла Добру, чтобы ощущать и чувствовать победу Тьмы над Светом, и мучиться от осознания своего бессилия. Я всё ещё добро, но добро уже бессильное, безучастное, развенчанное злом. Я – добро, приговорённое к казни…

В моей голове впервые после долгого перерыва родились строчки, хотя я думал, что уже навсегда разучился сочинять стихи:

 
Я всё ещё Добро, развенчанное Тьмою,
Я всё ещё Добро, уже лишённо крыл,
И брошенное в грязь; Прислугою немою
Уж ставшее у Зла среди свинячьих рыл…
 

Вдруг чья-то тень мелькнула за окошком, на мгновенье заслонив падающий в баньку лучик света. Пастух встрепенулся:

– Варвара!.. Мне надо уходить… Нам обоим несдобровать, если она увидит нас вместе!..

Он бросил это мне на ходу, уже метнувшись к тыльной двери, ведущей к речке, из которой и появился.

Обе двери открылись одновременно. В одну кто-то входил, в другую убегал мой странный собеседник. И я, словно на перепутье странник, замер на полатях, ни жив – ни мёртв, в трепетном страхе ожидая, что же произойдёт в следующий миг.

Сердце остановилось и ушло в пятки.

Глава 9

Что-то теперь побудило меня срочно позвонить Веронике, и я начал мучительно вспоминать, есть ли у неё телефон, и какой у него номер.

Этого сделать так и не удалось, но тревожный, щемящий в груди глубокой тоской, вопрос: «Вернулась ли она или нет?» – не давал теперь мне покоя.

Бесцельно, сам не зная куда, побрёл я весь в смятении. И в печали своей не заметил, как вскоре оказался где-то в городе, в районе, который показался мне даже поначалу незнакомым. Но едва я узнал его, как ноги мои сами пошли, неся меня вперёд. И вскоре я оказался перед серой невзрачной пятиэтажкой, в одной из квартир которой родилась и, быть может, теплилась ещё моя, пожалуй, самая сильная, при всей той краткости и ослепительности счастливого сияния, любовь.

Теперь я уже не мог сдерживать своего волнения, стремительно взлетел по лестнице и оказался на площадке у её двери. Сердце бешено застучало в груди, не давая расслышать, что происходит в квартире. Затаив дыхание, отчего гулкие его удары стали раздаваться в самой голове, в висках, я постучался.

Эхо стука моего в дверь разнеслось по пустому подъезду, тоскливо и одиноко, и затихло, не дождавшись ответа. Я постучался ещё раз, и ещё, но все попытки мои остались без результата.

Долго стоял я у двери, чувствуя, как всё опускается в душе, потом пошёл, медленно ступая со ступеньки на ступеньку.

Вдруг за спиной раздался щелчок, и дверь в квартиру Вероники отворилась.

На пороге стояла незнакомая женщина и пристально на меня смотрела.

– Простите, а Вероника дома? – скороговоркой выпалил я, точно боясь, что появившаяся пожилая дама исчезнет, как приведение, и в то же время пытаясь сообразить, кем она может приходиться девушке.

Женщина ничего не отвечала мне и всё также, не мигая словно змея, продолжала глядеть на меня своими выпученными на выкате глазами.

Я замялся в смущении, не понимая причины её странного поведения.

– Тебе чего? – может быть, не расслышав моего вопроса, вдруг фамильярно обратилась ко мне тётка.

– Веронику, пожалуйста, попросите выйти! – нарочито вежливо ответил я.

– А ее, наверное, нету, – равнодушно произнесла женщина.

– Как это, наверное, нету? – удивился я.

– А так… Прежние хозяева съехали несколько дней назад. Теперь здесь живу я.

Удивлённый услышанным, я снова поднялся на площадку. Вид у меня, видимо, был такой, что женщина предложила мне:

– Да ты пройди, если не веришь, сам посмотри!..

Я вошёл в квартиру, заинтригованный догадкой, что жизнь моя движется по какому-то заколдованному кругу, и увиденное повергло меня в окончательное отчаяние.

Уже с прихожей начинались следы беспорядка, какой всегда остается в покинутых жилищах: голые, ободранные стены, проявившиеся сразу же изъяны постройки, разбросанные в беспорядке мелкие вещи, какие-то бумаги, газеты, обрывки проводов, верёвки, коробочки и поломанные, непригодные уже ящики, гвозди и шурупы, сиротливо торчащие из деревянных пробок в стенах на тех местах, где когда-то висело бра и вешалка для одежды.

Комнаты квартиры пребывали в таком же состоянии, и от этого унылого, безнадёжного разорения на душе больно защемило и стало горько. Острое одиночество овладело мной при виде всего этого.

Я обошёл квартиру, заглянув в комнату, где жила Вероника с братом. Её обшарпанный, брошенный вид, пустота пыльного неживого воздуха, недвижимо, непробудно стоящего в четырёх стенах, повергли меня в особое уныние.

Далёкий теперь летний вечер, проведённый здесь однажды, совсем некстати всплыл откуда-то из глубины моей памяти.

Чтобы хоть как-то развеять тучи мрачного настроения, я хотел было поинтересоваться у женщины, где же она живёт: ни в одной из комнат не было ни её одежды, ни мебели, ни посуды, ни какого-то скарба вообще, – но той уже нигде не было: квартира оказалась пуста.

Я вышел на площадку, хотел было окликнуть её, но осёкся, потому что не знал, кого, собственно говоря, звать. Всё это было очень странно, словно во сне, но мне не оставалось ничего другого, как, захлопнув за собой дверь, спуститься вниз и выйти на улицу.

Теперь я не знал, что делать дальше, не мог сказать себе даже, зачем вообще приехал сюда, в этот город, и что мне нужно.

Если бы и захотел я вернуться к тому собачнику, что приютил меня несколько дней назад, то при всём желании не смог бы этого сделать: я бы теперь не нашёл того дома, где он жил. Проситься на постой к кому-то из старых подружек, с которыми когда-то бесшабашно веселился?.. Это было как «здрасти»!.. Всё равно, что вернуться в училище, которое, хотя и стояло на прежнем месте и по-прежнему было для кого-то родным курсантским домом, для меня стало уже перевёрнутой страницей жизни. Мосты были сожжены. Да и, скорее всего, весёлые девчонки давным-давно позабыли меня, и моё появление вызвало бы только немую сцену и неловкость.

Со всей пронзительностью, на какую только был способен мой мозг, я понял, что надо уезжать!.. Уезжать сегодня же! А поиски вчерашнего дня всегда грустны и пронзительно трагичны в своей безнадёжности, которая ранит сердце. И беспощадно несущееся напролом, всё изменяющее, ломающее, разрушающее то, к чему стремиться душа, безжалостное, вообще никакое, – оно не может быть ни добрым, ни злым, – время уже закрыло туда дорогу.

«Нет любви!» – с грустью подумал я, видя, как мир плывёт перед глазами.

«Нет любви», – повторил я, и мир остановился, теперь уже более трезвый и менее романтичный, чем когда бы то ни было. Рассыпанные пёстрые кубики, соткавшие в моей голове картину окружающей меня жизни, потускнели ещё больше, став почти серыми, бесцветными, и угасание их красок сразу же сменилось стальными, невесёлыми тонами реальности.

«Где же ты, Вероника?» – словно стон вырвалось у меня из груди, но сухие губы произнесли это едва слышно…

Я снова оказался на кладбище, где была могила Афанасия, и вновь увидел, что на ее месте свежевырытая яма всё так же зияет тёмным провалом. Да, мне не привиделось это, и всё было на самом деле…

Уже у вокзала я опомнился: «Я уезжаю так ничего и не осуществив, не увидев её, даже не сказав на последок, – чтобы она знала, что люблю её не смотря ни на что!»

От этой внезапной мысли я даже задержался перед пешеходным переходом, когда все пошли на зелёный свет, и опомнился только тогда, когда вновь загорелся красный. Рядом со мной по эту сторону дороги осталась лишь низкорослая бабуся с какой-то котомкой в руке, в пёстром платке, повязанном на голову.

Машин на дороге рядом с переходом не было, лишь вдалеке с одной стороны приближался гружённый мощный лесовоз, чадящий густой копотью, а с другой – несколько легковых машин, обгоняющих друг друга, и можно было без особого риска перебежать проезжую часть, но меня на такое искушение не потянуло. Дожидаясь зелёного сигнала, я с беспокойством глянул на небо, где сгущались тучи и, похоже, собирался пойти осенний противный и мелкий, моросящий холодной крапью дождь. Предвестник плохой погоды, резкий, пронизывающий ветер, уже подул, поднимая с асфальта пыль и первые опавшие листья.

Старушка, что стояла рядом со мной, видимо, сомневалась: перебегать улицу или не стоит. Это было заметно в её топтании и непрерывном дёргании, от которого всякий раз казалось, что она, наконец-то, решилась на это.

Вдруг, совершенно уже неожиданно, когда огромный рычащий и чадящий старый МАЗ с кабиной, трясущейся, как в приступе голова у параноика, был совсем уже рядом, в нескольких метрах от «зебры», бабка бросилась семенящими, мелкими шажками на мостовую и уже испуганная своим внезапным решением, с выпученными от ужаса глазами, рванула к середине дороги наперегонки со смертью.

Всё произошло так быстро и неожиданно, что я даже не успел опомниться от своих невесёлых и столь же неспешных размышлений о погоде и предпринять что-либо для того, чтобы хоть как-то воспрепятствовать разворачивавшемуся передо мной ужасному зрелищу. «С ума, что ли сошла, старая?» – только и успел подумать я, с замиранием сердца сознавая, что всё, что можно теперь сделать, так это броситься вместе с этой старушкой под колёса мчащейся махины.

Первоначальное движение бабушки было столь неестественным, что если бы сзади неё кто-то стоял, я бы ни на миг не усомнился в том, что ей дали хорошего пинка под зад и вытолкнули под колёса тягача. Но рядом никого не было, и я лишь испугался, как испугался бы всякий, видя такое.

На другой стороне дороги кто-то вскрикнул.

Старушка продолжала бежать, и перед моими глазами всё это происходило, как в замедленной съёмке. Вот она споткнулась, и тут с удивлением обнаружилось, что на переходе, оказывается, был не очень глубокий чугунный люк канализации, о который зацепился носок её крошечной ножки. Она с неожиданной проворностью избежала падения, и лишь клюнула носом, но было уже поздно.

Этот ужасный миг растянулся в бесконечности, и как на фотографии запечатлелись перекошенное от непоправимости кошмара лицо водителя в кабине «МАЗ» а, старушка, отчаянно стремящаяся увернуться от мощного бампера грузовика, что, может быть, и удалось ей, не споткнись она о злосчастный люк.

Дальнейшее было похоже на дурной сон. Старушку бросило вперёд, и картинка ожила. Отчаянно скрипящий тормозами лесовоз, из-под колёс которого шли клубы серого дыма от сгорающей резины, чертя на асфальте чёрным углём протектора жирный след, наполз на бабушку, и она исчезла где-то в копоти и клубах выхлопной гари, пыли и дыма.

«МАЗ» замер, сделав своё страшное дело, замер слишком поздно, чтобы спасти кого-то.

Сорвавшиеся от резкого торможения толстые брёвна ударили в кабину, от чего та опрокинулась вперёд, встали на дыбы и, падая, посыпались, полетели в разные стороны. Одно из них, огромное, обхвата в два, повалилось на меня, и я едва успел отпрянуть прочь, как с гулкими ударами его могучий конец уже заплясал на том самом месте, где только что стоял я. Рядом с ним шлёпнулось и, гудя, покатилось по тротуару другое бревно, догнав и наехав на убегавшую от него женщину.

Шум, звон и скрежет пугающим градом сыпались ещё несколько секунд, и когда его сменила вдруг глухая, мёртвая тишина, словно открылась перед глазами жуткая картина, видя которую, трудно было не то, чтобы сказать, а просто поверить в то, что произошло из-за одной нетерпеливой старушки, передо мной открылась картина настоящего побоища.

Разлетевшиеся во все стороны брёвна раздавили несколько человек. Одна из мчавшихся навстречу лесовозу легковушек теперь стояла под его прицепом с вдавленной в салон крышей, на которую попало бревно, воткнувшееся в неё торцом и теперь криво торчащее в небо, как памятник придавленным им же. Другая машина, уворачиваясь, видимо, от опасности, выскочила на тротуар и теперь стояла, влепившись в бетонный столб искорёженной гармошкой, пригвоздившей намертво какого-то человека.

Всё получилось так неожиданно, что я не мог не подумать, что вряд ли такое могло бы случиться без чьей-то могучей и злой в этом могуществе руки.

Едва я подумал об этом, как тут же ощутил чью-то ладонь, лёгшую на моё плечо. И чей-то голос, знакомый, недобрый, неродной, сказал: «Молодец, ха-ха, хорошо прыгаешь!»

Я быстро обернулся, но никого не увидел.

Липкий холод жути пробрал меня с головы до пят, и сам не понимая почему, я бросился прочь, обратно в город, испуганно соображая, что некто не желает, чтобы я сейчас покинул этот город. Быть может, это был тот самый выход из заколдованной западни, в которой меня крутило словно белку в колесе, и некто, предугадав мои неосознанные намерения, воспрепятствовал моему избавлению от отчаяния…