Текст книги "Долгая дорога в Никуда"

Андрей Халов
Долгая дорога в Никуда

Об авторе

Андрей Владимирович Халов родился в городе Волгограде в 1966 году. Тяга к литературе появилась в 12 лет. В 1982 году окончил Казанское суворовское училище. С 1984 по 1988 год проходил обучение в Сумском артиллерийском командном училище, которое окончил с отличием. Служил в Монголии, в Иркутской области. В 1993 году уволился из рядов вооружённых сил, пытался заниматься бизнесом. За годы службы объездил весь Советский Союз. Написал несколько романов, в том числе гиперроман «Ад Министр @ Тор», состоящий из 28 романов, фантастический роман «Сын Неба», продолжение романа Алексея Толстого «Аэлита». Является автором многих стихотворений. Продолжает заниматься литературным творчеством.

О книге

Роман «Долгая дорога в Никуда» – один из 28 романов гиперромана «Ад Министр @ Тор», литературно-стилистического изобретения автора, где каждый роман является законченным по смыслу литературным произведением, имеющим некоторые временные, сюжетные и образные связи с другими, входящими в гиперроман, книгами. Однако это нисколько не мешает считать каждый из них отдельным, самостоятельным, законченным литературным произведением. По замыслу автора гиперроман отличается от других видов литературных конструкций, таких, как серии, циклы тем, что имеет объёмную конструкцию, представленную на рисунке ниже, а окружающие каждую из книг этой пирамиды соседние произведения наиболее близко сочетаются с нею по хронологии, героям, имеют некоторое переплетение сюжетов. Так, например, роману «Долгая дорога в никуда» хронологически предшествуют книга первая «Возвращение к истине». Некоторое переплетение сюжета и, уж конечно, встреча с теми же героями в романах «Джунгли мегаполиса», «Взлом», «Охромов», а продолжают хронологию повествования романы «Зона подавления» и «Армагеддон». Однако образ главного героя этого романа присутствует и в таких книгах, как «Шах@Иды», «Светлый Князь», «Лун@рий», «Синтезатор счастья», «Большие звёзды», и других романах гиперромана.

Краткая предыстория романа «Долгая дорога в Никуда», из романа «Возвращение к истине».

Курсантская жизнь повесы Яковлева подходит к завершению. Но накануне выпуска из училища у него и его друга, Григория Охромова, множество проблем. И главная из них – как рассчитаться с долгами, накопившимися от их перманентного фестиваля и кутежей.

Пытаясь добыть деньги они ввязываются в предложенную Охромовым странную, мистическо-криминальную авантюру с какими-то не понятными целями, а главное – непредсказуемым результатом. Однако в случае успешного выполнения полученного от бандитов задания, по словам Гриши, им неплохо заплатят, во всяком случае, гораздо больше, чем их гигантские, по курсантским меркам, долги.

Но что-то идёт не так. И Гриша вовсе исчезает в горниле авантюры, на встрече с бандитами, заказчиками дела, среди которых и городской авторитет Бегемот, оставив курсанту Яковлеву вместе с деньгами множество неприятностей.

Однако Яковлеву всё-таки удаётся окончить училище, стать офицером-артиллеристом и надеть лейтенантские погоны.

На самом пике приключений, с подачи Гриши, Яковлев знакомиться с очаровательной и загадочной Вероникой, которая буквально сводит с ума и околдовывает его.

Яковлев бросается как в омут с головой в свою новую страсть.

В ресторане, куда попадает вместе с Вероникой, он знакомится с её главным ухажёром – бандитом Бегемотом, а также со всей компанией, которую тот собрал вокруг своего плана завоевать сердце Вероники.

Кроме того у Вероники какие-то дела и с Гришей Охромовым, ведь именно из-за этого Вероника и Яковлев встречаются.

Однако это не все тайны Вероники.

Когда он вместе с девушкой покидает злачное заведение, та не только рассказывает ему нечто ужасное, но и непосредственно вовлекает своего нового знакомого в круговерть жутких и мистических событий в продолжение своего рассказа.

Яковлев расстаётся с Вероникой при загадочных, таинственных и страшных обстоятельствах, но не может смириться с потерей любимой, и надеется не только встретиться с ней снова, но и завоевать её сердце…

Глава 1

Отпуск пролетел быстро, как один день. Нет, не потому, что был весёлым и беззаботным. От одних воспоминаний о нём волосы мои вставали дыбом, а сердце обливалось кровью.

Всё в моей жизни складывалось – хуже не могло быть. Удары один за другим потрясли мою душу в течение этого месяца, одного маленького несчастного месяца, событий которого, казалось, должно было бы хватить на всю мою жизнь…

Теперь я стоял на вокзале с двумя огромными чемоданами и ждал поезда. Стоял один, потому что провожать меня теперь было некому.

Всё произошедшее не укладывалось в голове. Может быть, потому я, к своему удивлению, ещё и не поседел.

Временами меня душили слёзы, и я едва сдерживал ком в горле, чтобы они, горючие, не вырвались наружу. Острое до пронзительной боли в сердце одиночество навалилось на меня на этом дурацком перроне, полном веселых и счастливых людей. В одном их моих чемоданов, огромном, как слон, булькали две бутылки водки, и я только и ждал, когда же усядусь в купе, хлебну там, наконец-то, «горькой» и забудусь в пьяном забытьи.

Пока же ничего другого не оставалось, как ждать. И потому я курил, смоля сигарету за сигаретой, обкурившись уже до одури, до дрожи в руках и головокружения, до чугунного с пустотой звона в голове, так, что казалось, будто лёгкие прогорели от обжигающего сигаретного дыма и даже не болят, а как-то ноют, тупо и вяло.

А люди кругом меня суетились. Стояла ранняя осень, и вокзал был ещё полон народу, едущего неизвестно куда и зачем.

Два моих огромных чемодана с формой, вручённой по выпуску из училища, были теперь такими нелепыми на фоне моего горя и одиночества. Обычно с такими всем семейством провожают в дальнюю, «опасную» дорогу каких-нибудь благополучных пай-мальчиков с пухлыми розовыми щёчками, у которых в жизни всё чудесно. Их окружает своим вниманием многочисленная родня. А они, – центр внимания, – весьма важные, гордые сами собой, не замечают никого вне своего круга. Вот им подходят такие чемоданы. Я же с ними смотрелся весьма нелепо и потеряно.

Никто меня не провожал, и я, давясь комом рыданий в горле, горько взирал на весь этот равнодушный ко мне мир, желая только одного – скорее бы напиться. …

Попутчики попались мне не моего круга: немолодые уже мужчины и женщина лет сорока. Они оживлённо болтали между собой, и из их слов я понял, что это коллеги по работе: едут в Москву, в командировку.

Мы едва разместились в купе: хотя у соседей вещей было немного, два моих огромных чемодана портили всё дело и доставили много хлопот моим попутчикам, пока я, наконец, не запихнул на места.

Мужчины всё о чём-то болтали и шутили с дамой, но я из-за своего настроения никак не мог въехать в их юмор и понять, над чем они смеются. Единственное, что стало ясно: просто взять и напиться, как я хотел, не удастся, потому что, судя по разговорам, соседи мои были какими-то весьма большими начальниками. «Воспитывать начнут!» – со злостью подумал я и вышел в коридор.

Пройдя в тамбур, я хотел было закурить, но в горле запершило, и я понял: обкурился.

Поезд ещё не успел отойти от перрона, а пассажиры уже разбежались по купе и теперь глазели в окна, стучали по стеклу, что-то кричали, прощаясь с провожающими, – перрон был с той стороны. Дети в вагоне вытворяли всякие глупости, и их визги выводили меня из себя.

Прощаться мне было не с кем, и от того было горько: хотелось увидеть за окном на перроне в последний миг перед дальней дорогой чьё-то родное лицо и уловить чей-то взгляд, с тоской и надеждой на будущую встречу провожающий меня в неизвестность. А так – даже возвращаться не хотелось, и саднило лезвием по сердцу от того, что весь мир стал словно отрезанный ломоть…

Но поезд тронулся, и, пережив тяжкие минуты, я зашёл в купе.

Мужчины прервали беседу с дамой, и один из них, Ипполит Аполлонович, как потом оказалось, поинтересовался:

– Что?!.. Никто не провожает? Забыли, что ли, или не местный?

«Сука, – подумал я про себя, – чего в душу лезешь?» – но нарочито небрежным тоном ответил, махнув рукой:

– А-а-а!..

Это вышло как-то обиженно, и охота на дальнейшие расспросы у того отпала. Он хотел было продолжить прерванную беседу, улыбнулся даже, но видимо, забыл, о чём говорил, и только глубоко вздохнул.

Его попутчик, Агафон Афанасьевич, как я узнал позже, тоже замялся. И женщина, изображавшая только что до наигранного пристальное внимание, оказалась в неловком положении.

Мужикам на вид было за сорок, а Ипполиту – даже ближе к пятидесяти.

Соседку мою звали Эллада. До красавицы ей было далеко, да и возраст её клонился к закату молодости. Она почему-то пожелала занять верхнюю, рядом со мной, полку, а мужчины разместились внизу. У каждого из них было по аккуратненькому брюшку, что стало особенно заметно, когда они, сняв свои костюмы – «тройку», облачились в спортивные костюмы. Фигура женщины неплохо сохранилась, хотя и давали себя знать годы…

День клонился к вечеру, и, перестукивая по стыкам колёсами, поезд словно подгонял его в нерасторопный зад.

Соседи мои ещё болтали и несколько раз пытались поддеть меня разговором, но мне с ними было скучно, и я отмалчивался.

Эллада, или, как она «разрешила»: «просто Элла», – тоже переоделась в спортивный костюм какого-то нелепого бордово-красного цвета, который ей удивительно не шёл. В нём она напоминала мне сумасшедшую лошадь, выставившую напоказ свои неотёсанные, костлявые бёдра.

Вскоре эти трое сели ужинать и, – как же я ошибся! – на столе появилась бутылка водки.

Они пригласили меня к столу. И я не отказался, потому что целый день только и думал о том, как бы залить горечь в сердце. К тому же теперь хотелось уже и есть.

На столе появились помидоры, огурцы, яйца, пучок зелёного лука, кусок колбасы, несколько консервов и банка с варёной картошкой. Вскоре уже в одолженных у проводницы стаканах колыхалась в такт качанию поезда «горькая».

– Ну, – начав, произнёс тост Ипполит Аполлонович, – пьём за знакомство…

– Не-не-не-не-не! – тут же перебил его Агафон Афанасиевич. – Пьём за «лося»: … чтоб жи-«лося», чтоб спа-«лося», чтоб пи-«лося» и, прошу прощения у дамы, еб-«лося»!

– Ну, давай за это, – согласился Ипполит.

Я мельком глянул на «просто Эллу», но та даже бровью не повела. «Старая уже, – я хотел подумать «блядь», но срезал углы, – баба. Дети, наверное, уже выросли!»

Мы дружно опрокинули стаканы, и я, как всегда, не запил водой, а лишь, спустя пару секунд, занюхал хлебом, потом стал закусывать.

– О, а ты чего не запиваешь водицей-то? – удивился Агафон Афанасиевич.

– А я всегда так, чтоб желудок не испортить.

– Чудной ты, малой, – с удивлением покачал головой он.

Мы выпили одну бутылку водки, потом другую, то и дело добавляя на стол закуски, и добили напоследок ещё одну из тех, что были у меня.

За окном совсем уже завечерело. Густо-синее небо с розовыми облаками быстро сделалось тёмным. Мы зажгли прикроватные светильники, и в стекле появилось наше призрачное отражение.

Поболтав ещё немного, пьяненькие мужики полезли по полкам.

Я вышел из купе и, дождавшись, пока «просто Элла» по своей причуде заберётся наверх, ляжет спать и погасит свет, вошёл и залез на свою полку.

Несмотря на изрядно выпитое, я нисколько не опьянел, зато на сердце стало легче: душа немного размякла от спирта.

Раздевшись под одеялом, я повесил брюки и рубашку на вешалку и попытался рассмотреть в свете изредка мелькающих за окном огней, что делает «просто Элла».

Она лежала против меня, головой от окна, и с виду спала.

Я облокотился на локоть и стал вглядываться в темноту, вдруг начав представлять себе, что будет, если эта женщина загорится ко мне страстью: неужели она сама полезет первой? Однако, немного поразмыслив на эту тему, решил, что этого не произойдёт, но какое-то чутьё подсказывало мне, что и сейчас, лёжа неподвижно и делая вид, что спит, она умирает от желания.

Большинство женщин, особенно в зрелом возрасте, превосходят в похотливости мужчин, но их стремление к разврату сдерживается присущими женской натуре нерешительностью и застенчивостью, многовековой привычкой ждать, а не предлагать, накапливаемой из поколения в поколение в генах, преодолеть которую – дело весьма тяжёлое, а подчас и неосуществимое. Эта врождённая преграда доставляет много хлопот и сложностей «эмансипе» и проституткам, особенно, на первых порах.

Искушение исследователя женской натуры, желающего твёрдых подтверждений или опровержений своим догадкам, так и толкало меня тронуть женщину за ногу до тех пор, пока я, наконец, не поддался. И хотя мои полуночные «исследования» могли закончиться самым постыдным для меня образом, я, кажется, не ошибся.

Едва я тронул «просто Эллу» за ногу и через одеяло прижал её щиколотку, как она подняла голову, будто только и ждала этого.

Видимо, мы поняли друг друга без слов.

Я чувствовал, что нравлюсь ей, и она хочет меня.

Меня же толкало вперёд любопытство. Душу мою охватил обжигающий огонь предвкушения приключения. Я не испытывал абсолютно никаких симпатий к этой женщине, поскольку нагляделся за день на её костлявые бёдра, на её грубоватое лицо, изучил её живот и грудь, давным-давно дав им оценку, и теперь опасался, как бы, в конце концов, не опозориться перед ней, если придётся что-либо делать.

Опасения эти целиком завладели моим вниманием, и я никак не мог всецело отдаться волнующим переживаниям страсти.

«Просто Элла» порывисто откинула одеяло, ловко слезла вниз и, отворив дверь купе, уже на выходе бросила на меня короткий, но многозначительный взгляд.

Едва она скрылась, я, глянув на храпящих внизу мужиков, спустился с полки и вышел следом за ней в коридор вагона, где едва горело уже тусклое ночное освещение.

«Просто Элла» стояла несколькими купе дальше, пристально глядя на меня.

«Встанет или нет?!» – мелькнула в моей голове тревожная, портящая всё, мысль: я был на грани того, чтобы опозориться перед женщиной.

Она кивнула мне головой и зашла внутрь чужого купе. Я последовал за ней и оказался в тусклом полумраке, освещённом из коридора. Купе было пусто: пассажиры, видимо, вышли где-то по пути.

Холодный дерматин пустых спальных полок выхолащивал и намёк на уют.

– Закрой дверь, – сказала Элла мне полушёпотом.

Я, стараясь не шуметь, выполнил её просьбу. Щёлкнули замок и защёлка-ограничитель. Теперь нас уже никто не мог застать врасплох.

Повернувшись, я сначала и не понял, где же женщина: тень её на фоне окна исчезла, – но тут же наткнулся рукой на её зад и почувствовал тепло голой кожи.

В отсветах мелькающих за окном огней видна была её оголённая спина с задранной на плечи мастеркой спортивного костюма. Она уже легла на столик, наклонившись от меня вперёд, к окну.

Рука моя скользнула вниз по её бедру, и формы его показались мне не такими уж и угловатыми и костлявыми. Теперь худоба эта наоборот даже вдруг стала весьма привлекательна и способна вызвать страсть.

Ладонь моя нырнула между её ног и ощутила касание к кучерявому пушку на лоне. Мне вдруг захотелось со всей силы, хищно, как ястреб, впиться пальцами в этот пушистый комочек между ног, сжать его и мять в своей руке, чтобы чувствовать, как от этого плавиться. Я впился в него со страстью, выплеснувшейся из неведомых, тёмных недр таящихся во мне инстинктов, и ощутил, как пушистый персик разделился на дольки, между которыми разверзлась расселина, уже сочившаяся пахучей влагой, от чего испытал особый, отличный от прежних, прилив страсти.

Бывало, что прежде меня влёк поворот шеи, любопытный, неосторожный взгляд, форма тела, ещё что-то зрительное. И тогда страсть рождалась совсем другая, более детская что ли, пронзительная, вызывающая слёзы, прочная, непоколебимая, монотонная, гудящая, как басовая струна, перехватывающая дыхание и щекочущая холодком неясного и даже напрасного предчувствия.

Но на этот раз страсть во мне родилась от запаха и прикосновения моей руки в темноте к телу женщины, которая ещё днём была мне глубоко несимпатична. И, быть может, этот сильный запах, да пронзившее меня удивление, что у неё всё то же, что и у тех, по которым когда-то сходил с ума, родили во мне страсть такой буйной силы, какой прежде я никогда не испытывал. Она стремительно ворвалась в меня, во все мои члены, и я уже ничего не мог поделать с собой. Руки мои страстно шарили по её телу, ласкали его, ощупывая живот, груди, бёдра. Женщина стояла неподвижно, покорно наклонившись вперёд, и я чувствовал, как она ждёт, снедаемая страстью, и потому сделал то, чего она желала…

Я старался уловить и насытится всем, что происходило между нами, насколько это было возможно в изредка мелькающих за окном огнях. Соитие наше проходило странно, без слов, без объяснений, без вступления и каких бы то ни было условностей. Вскоре мы переместились на полку, бросив на холодный дерматин матрац, и из купе выбрались лишь под утро.

Едва добравшись до своей полки, я забылся глубоким сном, но поспать не удалось: меня затормошил за ногу проводник.

Поезд подъезжал к Москве. Соседи мои суетливо собирались. Я бросил взгляд на «просто Эллу», но она, как ни в чём не бывало, подкрашивая ресницы и подводя глаза, сидя внизу, даже не глянула в мою сторону.

Теперь мне хотелось, чтобы поезд скорее пришёл на вокзал.

Глава 2

Что со мной было дальше в то утро, когда я оказался в хранилище, не могу вспомнить. Одним из последних осознанных воспоминаний была мысль о том, что я никогда уже не выберусь оттуда.

Всё же я выбрался на белый свет и потом долго лежал без сознания, а когда очнулся, то не мог прийти в себя от страха и отчаяния.

Однако моего отсутствия в училище, словно, и не заметили, было так странно это сознавать. Всё шло так, словно я никуда и не отлучался, и вскоре курсантская жизнь захватила меня в своё русло выпускной суеты, и у меня даже времени не осталось вспоминать об том странном, как сон, и страшном, как кошмар, происшествии.

Выпуск из училища в пух и прах развеял моё удручённое состояние.

Торжественное построение на училищном плацу, впервые надетая нарядная лейтенантская форма не могли не затмить всё, что было до того в жизни.

Толпы съехавшихся со всех концов огромной страны родственников, вручение дипломов, напутственные речи начальника училища и наших отцов-командиров, прощание со знаменем училища и прохождение торжественным маршем, улыбки и объятия родителей, друзей, жён новоиспечённых офицеров, и вот… Училище вдруг осталось позади, открыв дорогу в неизведанное завтра.

Напоследок, после официальных выпускных торжеств мы взводом собрались в небольшом кафе на окраине города, где-то на Курской улице, чтобы отметить знаменательное событие и расстаться, быть может, навсегда. Проведённые вместе годы вдруг разом умчались безвозвратно в прошлое, чтобы уже никогда не вернуться.

Изрядно отметив последнее событие нашей училищной жизни, мы отправились с окраины, где находилось кафе, в центр города.

Время перевалило уже далеко за полночь. А нам всё не хотелось расставаться.

Мы долго шли вдоль по краю широкого проспекта, потом решили поймать какую-нибудь машину, идущую в центр, и несколько раз перегораживали цепью, взявшись за руки, шоссе. Наконец в наши «сети» попался небольшой автобус, в котором ехали лишь водитель и кондуктор. Как-то договорились с водилой, чтобы добросил нашу ватагу до центра, и, несмотря на яростные протесты кондукторши, которую никто не слушал, вскоре уже загрузились в транспорт вместе с прихваченным из кафе ящиком водки и дюжиной бутылок шампанского.

Всю дорогу мы продолжали жрать водяру, отвешивать шутки, орать во всю глотку наши, взводные, песни так, что водитель и кондуктор, наверное, оглохли, а, добравшись до центра, расположились у живописного фонтана «Садко», что каскадом спускается вниз от Стометровки к Харьковскому мосту, и там ещё довольно долго самым настоящим образом сходили с ума, празднуя выпуск из училища, радуясь и тут же сокрушаясь оттого, что наши пути расходятся надолго, а для многих и навсегда.

Внизу, у подножия фонтана, нас стерёг милицейский «бобик».

Милиционеры наблюдали за нами. Но вскоре наше веселье дошло до купания в фонтане, беготни по нему, в чём мать родила, и швыряния пустыми бутылками в статую «Садко», – настоящего, ничем не прикрытого бесчинства, – и менты, от греха подальше, предупреждённые о том, что сегодня по всему городу гуляют молодые лейтенанты, погрузились в «бобик» и исчезли с глаз долой: это был наш день, и у милиции был негласный приказ не трогать молодых офицеров, если они сильно не нарушают закон.

Прошёл, наверное, ещё час, а то и два, и, устав пить водку и дурачиться, мы стали развозить по родителям и жёнам тех, кто уже упраздновался в лавочку, а потом и разъезжаться восвояси сами. На этом всё и закончилось. Это был последний день бесшабашной юности, когда о нас кто-то заботился, а мы заботились только о себе…

Перед службой полагался месячный отпуск, и я отправился домой. Но здесь на меня напала необъяснимая хандра. Я не находил себе места. Мой родной город стал мне чужим. Ничего общего с моими прежними друзьями и приятелями не осталось. У них были свои, непонятные мне, интересы. Я понял, что здесь мне делать нечего. Душа моя жаждала каких-то новых, неизведанных впечатлений. А спать до полудня, а потом выходить во двор, где изредка встречать кого-то из прежних знакомых, мне надоело на второй же день.

Заметив мою хандру, матушка предложила мне ехать в деревню, к двоюродной бабке, которая всякий раз, когда доводилось написать письмо, звала меня в гости. Недолго думая, собрался я в дорогу и отправился на автовокзал…

Ранним утром следующего дня меня разбудил водитель автобуса:

– Эй, парнишка, тебе здесь выходить, – потряс он меня за плечо.

Я глянул на часы. Было начало шестого. Все пассажиры спали, здесь больше никто не выходил.

Потянувшись, я вылез из удобного кресла и спустился из высокого салона междугороднего автобуса вниз, на землю.

На улице было по-утреннему прохладно, водитель достал из багажника мои вещи, и через пару минут рокот дизеля покачивающейся на колдобинах просёлочной дороги огромной машины растворился вместе с ней в густом тумане.

Я осмотрелся. Вокруг не было никого. Кое-где из густой пелены тумана виднелись деревянные заборчики, штакетник палисадников и изгороди вокруг аккуратненьких белых мазанок, да вырисовывались неясные очертания ближайших домов сельской улицы.

Довольно долго вокруг не было ни души, и я стоял, не зная, что делать, и в какую сторону идти. Наконец из тумана послышался какой-то шум. Вскоре стали различимы поскрипывание, цоканье и тихий разговор. Потом показались очертания, и я увидел морду лошади с торчащими, навострёнными ушами. Она шла прямо на меня. За ней показалась телега, в которой сидел сморщенный старичок в кепке, куривший самокрутку. С ним ехало несколько женщин в повязанных на головы пёстрых платках и серых телогрейках. Старик смолил и молча правил лошадью, а бабы о чём-то переговаривались.

Я отошёл с дороги, взяв свои вещи. Телега поравнялась со мной, и старик, заметив меня, натянул поводья, остановив лошадь.

– Тпру, окаянная! Ты, чей будешь? Как с Луны свалился ни свет, ни заря! – и вдруг разразился на кобылу трёхэтажным матом, хотя особой причины для такой ругани я не заметил.

– Да я из города, к бабке своей двоюрной в гости еду.

– Вижу, что не из здешних мест, – согласился дед, затянувшись с самокрутки. – А энто которая?

– Да, Пелагея Пантелеевна. В Васелихе живёт.

– В Васелихе? – переспросил дед. Бабы перестали болтать и тоже прислушались к нашему разговору. – Так это пять километров отсюда.

– А почему же меня из автобуса здесь высадили? – удивился я.

– Так это же в стороне от дороги. Автобус туда не заходит. Там глухомань, почти у самых болот. Вот там Васелиха и есть. А это Большая Василиха.

Пока он говорил, тлеющий пучок табака выпал из его самокрутки, и в пальцах у старика осталась только трубочка из кусочка газеты. Дед озадаченно посмотрел на это происшествие и с досадой снова смачно выматерился, не обращая внимания на женщин.

– Что же мне теперь делать?

Известие меня озадачило: идти пешком в такую даль мне не хотелось, да и места были незнакомыми.

– Что-что?.. Стой и жди, пока кто-нибудь в те края не подастся. Попросишь, чтобы подвезли, а хочешь – пешком иди. Но не советую: там через лес идти надо. Лучше подожди кого-нибудь… Сейчас пройдёшь вон туда, – старик показал рукой в туман, обозначив направление, – там, на окраине села развилка. На ней будешь ждать. Там сразу видно, кто куда направляется. Увидишь, что на правую дорогу поворачивают, – маши! Подберут… Ну-ка, двиньтесь, бестии, – прикрикнул он на женщин, – пусть хлопец сядет, довезём до туда.

Женщины раздвинулись, освободив мне немного места. Я запрыгнул на телегу и минут через пять оказался на той самой развилке, про которую мне говорил старик.

– Тебе, хлопец, вот по этой дороге. Стой и жди, пока в ту сторону кто-нибудь не повернёт. Если на ту дорогу сворачивает кто, то уж точно в Васелиху едет, а иначе никто тебя не повезёт.

– А часто туда кто-нибудь ездит? – поинтересовался я.

– Да как тебе сказать, – пожал плечами старик. – Как повезёт. Можешь и день простоять, и никто не поедет. Ну, давай, прощевай!..

Подвода скрылась в утреннем тумане.

Действительно, прошло больше часа ожидания, утренний туман совсем рассеялся, на востоке показалось из-за горизонта солнце, озаряя всё вокруг ярко-розовым светом, а мимо меня не проехало ни машины, ни чего-нибудь ещё.

Я потерял уже всякое терпение, и начал было подумывать, как бы отправиться в путь пешком, как вдруг показалась знакомая уже мне подвода.

– Стоишь? – спросил старик, поравнявшись со мной.

– Стою, – устало согласился я. Мне так хотелось поскорее добраться до какого-то места, где можно было бы хоть ненамного прилечь и выспаться.

– Ладно, подожди ещё немного, – сжалился надо мной дед. – Если тебя никто те подберёт, то через часок я в ту сторону поеду, на пасеку. Ко мне прыгнешь.

Прошёл час. Жизнь в деревне между тем ожила. Сначала заголосили петухи, потом замычали коровы в стойлах, и вскоре хозяева стали выгонять их на улицу. Показался пастух, который сгонял коров в стадо, двигаясь по направлению ко мне. Затем, обойдя все дворы, пастух завернул стадо в обратную сторону и погнал от меня прочь.

Мимо проехала пара тракторов с прицепами и несколько машин, но никто не повернул в сторону Васелихи.

Снова показался знакомый мне уже старик.

– Ну, что? Так и не уехал? – улыбнулся он прокуренными зубами.

– Так и не уехал, – односложно ответил я.

– Ну, залазь, поехали.

Я сел на телегу, в которой по соломе каталось несколько пустых алюминиевых фляг.

Старик перехватил мой взгляд:

– Это я за мёдом еду, – пояснил он. – Так ты, значит, к Пантелеихе едешь?

– К Пелагее Пантелеевне, – поправил я его.

– Ну, да-к это она и есть, её здесь так называют….

– А вы её знаете?

– А как же! Знаю. Хорошая баба, – улыбнулся чему-то своему старик. – И надолго?..

– Не знаю, недели на две, наверное.

– А-а-а… Ну-ну!

Старик больше не спрашивал меня ни о чём, и я принялся обозревать местные пейзажи, постепенно погружаясь в полудрёму.

Всходившее всё выше солнце стало уже припекать, вокруг лежали поля, то здесь, то там упиравшиеся в лесную чащу. Кое-какие из них были засеяны уже налившимся, поспевшим зерном пшеницы. Другие стояли под паром. То там, то здесь видны были сенокосные луга и охватившие их со всех сторон, подступившие частоколом опушки густых, непролазных лесов, ещё зелёных, но уже подёрнутых едва уловимой дымкой увядания.

Дорога извивалась между полей по холмистой равнине, ныряла изредка в пролески, и порой проходила сквозь густые чащобы. Кое-где на её сухих, пыльных колеях попадались лужи, и когда они были большие, лошадь с трудом перебиралась через них, чавкая копытами в глинистой грязи, а потом ещё долго мучилась, вытаскивая из распутицы телегу, погрузившуюся в жижу до самых осей и уже напоминавшую так лодку в болоте. Старик тогда понукал кобылу и даже изредка, когда слякоть была особенно непролазной, хлестал её для острастки, но не больно, по худой спине и ребристым бокам.

Я уже потерял счёт времени, когда вдруг на какой-то развилке посреди поля старик заговорил:

– Так, ну, теперь слазь… Тебе дальше прямо, а я сворачиваю налево, на пасеку.

– А далеко ещё? – поинтересовался я, оценивая тяжесть своего чемодана.

– Да с километр где-то. Наверное, придётся тебе пешком топать: сегодня вряд ли кто уже в ту сторону поедет…

Мы разминулись, и, таща ставший неожиданно тяжёлым и неудобным чемодан, я промучился ещё с битый час, пока, наконец, не показались через небольшое поле за опушкой леса окраинные дома деревушки.

Природа вдруг сделалась мрачнее, а, может быть, мне так только показалось от того, что я остался один: деревья подступили ближе к просёлку, который сделался уже и сам стал едва ли не тропинкой, чащоба по обе стороны погустела. Частокол деревьев стал чаще, и среди него замерещились в сумраке подлеска тени лесных тварей…

Я не обманулся в своих представлениях: деревушка оказалась действительно небольшой. Была бы она немного меньше, и её можно было бы назвать хутором или выселком.

Около двух десятков деревянных бревенчатых, серых от старости домов предстали перед моим взором. Кое-какие из них даже почернели от времени, покосились на бок и, в общем, представляли унылую, такую знакомую из многочисленных описаний всех времён России картину.

Перед самой деревенькой протекала небольшая речка. Через речку дугой стоял мостик. Дорога к нему шла по насыпи, по сторонам которой был болотистый луг, и речка, протекавшая с востока на запад, слева и справа, по обе стороны от мостика, теряла свои отлогие, едва различимые, берега и разливалась в болотистую заводь, широкую и безбрежную, кое-где поросшую зарослями камыша, утыканную редким берёзовым сухостоем и пожелтевшей травой.

Проходя по мостику, я обратил внимание, что речка не очень глубокая, почти ручей, и местами видно дно из ржаво-рыжего песка и каменной крошки, подёрнутой серым бархатом ила.

Не смотря на то, что время близилось к полудню, на улицах никого не было видно. На домах не было ни табличек с названием улицы, ни номеров.

Покрутившись у крайних изб деревушки, я уже хотел было постучаться в одну из них, как мне навстречу вдруг, заскрипев дверью, из сеней выскочила невысокая стройная девчушка, ловко крутанувшая в дверях коромыслом с пустыми вёдрами. Одно из них просвистело, тихо позвякивая, перед самым моим носом.

– Ой, чуть было не зашибла! – весело произнесла она. – А вы что, к нам?