Текст книги "Долгая дорога в Никуда"

Глава 4

К вечеру о моём приезде в деревню знало чуть ли не всё взрослое население, – в основном, старики, да бабки. Они то и дело подходили к возившейся в огороде Пантелеихе и интересовались, кто я таков. По причине того, видимо, что и сама про меня толком ничего не знала, бабка отвечала им всем односложно, и эти немудрёные разговоры доносились до меня через распахнутое небольшое окно, возле которого после небольшого обеда она силой уложила меня отдыхать с дороги, бросив на какой-то не то короб, не то сундук толстый ватный матрац, постелив на него простынь, и накинув одеяло.

Не смотря на то, что я хорохорился и не хотел ложиться, сон вскоре сморил меня, и проснулся я уже под вечер, часов в шесть, от того, что Пелагея толкала меня в бок:

– Ну-ка-т, вставай, дорогой-т мой, вставай!

Я поднялся с импровизированной кровати.

– Вон, тут народ тобой-т интересуется. Кто-т? Откуда-т? А я и сказать-то толком-т ничего не могу. Вечером в гости ко мне все напрашиваются. Что отвечать людям-т?

– Не знаю, – потянулся я. – А как у вас заведено?

– Значит – приглашаю тогда всех… У тебя бутылка-то есть?

– Есть одна, – я почесал затылок, припоминая содержимое своего чемодана.

– Ну, одной, конечно-т, не обойдёшься. Ладно, я ещё самогону-т достану.

Я вышел на крыльцо дома. Солнце уже клонилось к закату, и от того, видимо, вся освещённая им неродная, незнакомая местность, горбатенькая деревенька, показалась мне пронзительно чужой, и захотелось вдруг отсюда сейчас же убежать. Но куда. … Куда бежать-то? Дома меня давно уже никто не ждал. Тот далёкий город, где я учился последние четыре года, тоже вдруг стал мне чужим. Осталась лишь тоненькая паутинка, связывавшая меня с ним: Вероника.

«Вероника!» – прошептал я про себя, и горькое что-то, щемящее сердце, закралось вдруг в мою грудь и разлилось по ней расплавленным воском. От этого мне захотелось вдруг зарыдать. Но в горле стоял сухой ком, и слёз не было.

Меня охватило мучительное и напрасное желание. Захотелось вдруг вернуться в прошлое, такое знакомое и от того уютное, из этого неуютного настоящего. Оно вдруг вырвалось из меня сухим, приглушённым стоном и стало засасывать в себя, овладевать мною.

Я не знал, как мне избавиться от этого наваждения. Я даже попытался наперекор одолевающей меня сладости вспомнить всё плохое, что было связано с ней в моей жизни. Но от этого почему-то имя её, как белое пятно на тёмном фоне, стало ещё ярче и притягательнее, сделалось вдруг ещё роднее, словно став частью меня самого. Жестокая и холодная тоска навалилась на меня. И было только одно средство, чтобы заглушить её. Оно гарантировало если и не полное выздоровление от моей любовной хандры, то хотя бы временное забвение. Надо было срочно в кого-нибудь влюбиться. Но в кого?..

Тут в голову мне пришла мысль об Алёне. Она была недурна собой, и при некотором старании с моей стороны я мог бы заставить себя загореться к ней страстью. Другое дело, что она была-то ещё совсем ребёнком. Так мне показалось при встрече…

К вечеру Пелагея Пантелеевна занялась стряпнёй. Проворно, прямо на глазах у меня она быстро приготовила ужин на целую ораву. Я немного помог ей: растопил печь, достал из ледника мясо.

К десяти вечера, когда стали подходить первые гости, нехитрая крестьянская снедь была уже на столе, который собрали из нескольких полотен, что стояли в сарае.

Бабка спустилась в погреб и минут через пять крикнула мне оттуда:

– На, держи! – подавая на лестницу большой бутыль с белесоватым, мутным, полным сивухи самогоном.

К ней я добавил ещё свою бутылку водки, прихваченную из дома, но бабка всё равно покачала досадливо головой:

– Ой, маловато штой-то ль!..

Гостей собралось довольно много, но, в основном, старики, да старухи. Было несколько пар лет по тридцать пять-сорок, и никого моложе. Я с грустью подумал, что вечер не обещает ничего интересного.

Все заходившие здоровались с Пелагеей так, будто бы не видели её очень давно. Не видь я их сегодня утром, у меня сложилось бы впечатление, что они прибыли издалека на какой-то большой и важный для них праздник.

Вскоре я устал стоять у порога и словно дурак здороваться с каждым входящим, будто бы знаю его лет триста. Почти всем мне приходилось к тому же ещё представляться, а особо любопытным, – отвечать на докучливые вопросы, к примеру, кем я прихожусь Пелагее Пантелеевне. Но я продолжал встречать в сенях гостей, втайне надеясь, что среди них будет и Алёна, и уж тогда вечер не будет потерян для меня окончательно. Но она не пришла.

Наконец гости расселись и без обиняков быстро приняли по первой: «за здоровье хозяйки дома», а потом безо всякой паузы и по второй: «за её гостя». Я поинтересовался у Пантелеихи:

– А что это у нас гости все такие старые?

– А кому ж моложе-т бысть? – ответила с удивлением Пелагея.

– Да я тут девчонку одну видал: Алёну…

– А-а-а, – лукаво сощурилась Пантелеиха, – так что ей тут делать со взрослыми? Мала она ещё.

– Ну, вот! А мне-то скучно. Одни старики кругом. И поговорить-то не с кем. Тут вообще-то есть молодёжь?

– Да девчонок с пяток есть. Пацанов два-три, да те – кто уехал, кого в армию забрали.

– Так, а где те, кто есть? – удивился я.

– Да почём же я знаю-т, милок! Вот… Кто пришёл – тот и пришёл.

Гости меж тем всё больше пьянели, всё меньше задавали мне вопросы, и всё сильнее их тянуло выпить ещё. Я удивился, что люди в возрасте так сильно пьют. Для меня это было непривычно. Сам-то я едва выпил стакан, да и тот водки. Деревенские водку не признавали, и налегали на самогон Пелагеи. К тому же многие принесли ещё и с собой к столу по бутылке «мутного лунного света».

На улице уже стемнело. Я сказал Пелагеи, что хочу прогуляться, и вышел из переполненной народом избы. На душе было тоскливо. Теперь уже твёрдо я осознал, что попал в захолустье и вместо того, чтобы убежать от одолевавшей меня в городе тоски, нашёл ещё большую.

На улице было прохладно. Деревенская улица была непривычно темна после города. Здесь ведь не было уличных фонарей на столбах, и прямо над головой во всей своей красе раскинулось безбрежное звёздное небо. Оно было таким близким и осязаемым, что у меня захватило дух. Я вдруг ощутил какую-то нереальную его близость. Казалось, стоит протянуть руку вверх, и она погрузится в безбрежный океан межгалактической бездонной пустоты, такой близкой, что мне вдруг стало не хватать воздуха, который улетучился весь разом в космос.

Звёзд было бесчисленное множество, они были не там наверху, а здесь рядом со мной, на захолустной деревенской улице. Небо упало на землю, всё посыпанное мельчайшей серебристой звёздной пылью.

Едва справившись с внезапно охватившим меня странным переживанием, я сделал с опаской шаг, будто в пустоту, потом ещё шаг и так прошёл до ограды.

Здесь неожиданно для себя я увидел Алёну, едва различив её в кромешной тьме опустившегося на улицу космоса.

Она стояла, опершись на невысокий заборчик, и наблюдала за окнами дома Пантелеихи, откуда уже неслось недружное пение изрядно подвыпивших гостей. По всему было видно, что ей скучно.

– Ты тут чего делаешь? – спросил я её.

Она вздрогнула от испуга, потому что не заметила моего приближения, и ответила, пожав плечами:

– Стою.

– А чего?

– Да так, смотрю, как веселятся.

– Так тебе ж не видно ничего!

– Ну, значит, слушаю. Отстань! – она махнула на меня рукой.

Я подошёл ещё ближе и встал по другую сторону ограды напротив неё.

– Скучно тут у вас! – пожаловался я девушке, чтобы завязать разговор.

– А я тебе о чём сегодня утром говорила? – словно обрадовалась она моему наблюдению. – Тут со скуки под быка полезешь!

– Чего-чего? – изумился я такому выражению.

– Да так, ничего… Скучно, в общем.

– Слушай, Алёнка, а ты здесь чего, одна что ли? Ну, я имею в виду, – из молодых. А то все гости, как на подбор, – старики да старухи!

– Да-к это ж деревня такая! Она уже брошенная. Тут с молодёжи вообще никого не осталось. Как только восемнадцать исполняется – как ветром сдувает! Самое ближнее – в Большую Василиху. Ну, это, в основном, девки туда замуж выходят. А парни, так те дальше подаются: кто в райцентр, в рай-город по-нашему, а кто и в область…

– Весёлую картину ты нарисовала! – я перепрыгнул через ограду и оказался рядом с девушкой. – Пойдём, погуляем.

– Пойдём, – согласилась она, и мы побрели рядом, осторожно ступая в почти непроглядной темноте.

Дома деревушки едва выделялись своими крышами на фоне призрачно-серебристой дымки небес, паутиной из мириадов пылинок заполнившей пустоту космоса. И он, космос, был рядом, здесь, с нами, на этой улице, в этой богом забытой деревеньке.

Нигде не видно было огней. Лишь в одном из домов, что был по соседству с избой Пантелеихи, в окнах горел слабый желтовато-зелёный, призрачный какой-то свет.

Я вспомнил, что днём Алёна вскользь упомянула о какой-то «ведьмячке», что жила здесь, и поинтересовался у Алёны с напускной сердитостью:

– А почему это в этом доме горит свет? Кто это не пошёл к нам в гости?

– Ведьма тут живёт, – как-то по-будничному, безо всякой острастки ответила она. – Она ни к кому в гости не ходит.

– Почему ведьма? – удивился я.

– Потому что ведьма, самая натуральная, – всё также спокойно и невозмутимо ответила Алёна.

Её ответ меня озадачил и в то же время вдруг заинтриговал.

– Разве такое бывает? – удивился я наиграно.

– Бывает, – подтвердила Алёна: было видно, что говорить ей на эту тему просто неинтересно.

– Хм-м, ни разу не встречал. … И как к этому относятся жители деревни?

– Да никак… Живут себе. Её никто не трогает. И она никого не трогает… Правда, случается иногда… А-а-а, – девушка махнула рукой.

Она замолчала, и я не стал больше её спрашивать, зато заметил, что незаметно, за разговорами, мы, оказывается, прошли всю деревеньку и оказались на горбатом мосту над речкой.

Где-то внизу, в темноте, иногда поплёскиваясь и так напоминая о себе, изредка прорезая тихим журчанием тишину космоса, струилась вода. Звёздное небо не отражалось в ней, потому что река была своенравна, мелководна и бурлива. От мысли, что кругом, по обе стороны дороги простираются заболоченные низины, а там, дальше по насыпи, высится густой, непролазный лес, вперившийся верхушками своих низкорослых, кряжистых, тяжело и неохотно поднимающихся от земли деревьев в звёздную пустоту низкого неба, мне вдруг сделалось как-то неспокойно, нехорошо на душе. Места вокруг были по-настоящему дикие, неуютные, необузданные. Какой-то первородный, враждебный человеческой природе, звериный дикий дух таился в спокойствии этой непроглядной ночи.

У меня по всему телу загуляли тучные стада крупных мурашек.

– Как вы тут живёте? – поёживаясь от холодка жути, поползшего по моей спине, спросил я у девушки.

– Да так вот и живём, – вздохнула она где-то рядом в темноте, словно бы угадав мои мысли. – Я-то тут родилась, и мне всё здесь привычно. Да и другим. … Вообще, у нас приезжих нет. Все только уезжают.

Я опёрся на жердяные перила моста, которые тут же заскрипели. Алёна последовала моему примеру. Перила заскрипели ещё сильнее, угрожая не выдержать нашего веса.

– Рухнем? – поинтересовался я у девушки.

– Не рухнем, – невозмутимо ответила она.

– Чего? – заинтересовался я её уверенностью.

– Мне так кажется…

Я придвинулся ближе к Алёне и ощутил тепло её тела.

Воздух кругом был уже прохладен, и один за другим вокруг нас стали собираться комары, всё чаще с наглым писком пролетая мимо уха.

Я осторожно положил руку на бедро девушки, обняв её. Я не видел её, и она молчала во тьме.

Пребывая в волнении, я продолжил своё наступление и попытался поцеловать её. Но Алёна опередила меня, на полпути остановив мои губы своей ладошкой.

– Не надо.

– Почему?

– Просто не надо, и всё, – она замялась. – Потому что я знаю…

– Что знаешь?

– Что бывает потом.

– А что бывает потом? – я попытался сломить её сопротивление.

– Ничего.

– Ну, а если ты мне нравишься?

– Ну, и что? С каждым, кто тебе нравиться, не будешь же целоваться?!

– Но ты ведь не каждая!

– Да отстань ты! Не хочу я! – повысила голос девушка, и сопротивление её стало настойчивее. – Не хо-чу!!!

Я отпрянул от неё, убеждённый последним возгласом, распоровшим девственную тишину ночи, в тщетности своих намерений. Некоторое время мы стояли молча, потом Алёна заговорила.

– А вот интересно, сколько сейчас времени?

– Да где-то уж за полночь, – прикинул я.

– Тогда пойдём, – предложила она.

– Куда?

– Пойдём, я тебе кое-что покажу.

Она взяла меня за руку и потянула с мостика прочь от деревни, к лесу.

– Куда это мы? – озадаченно и настороженно поинтересовался я.

– Не спрашивай! Сам всё сейчас увидишь.

Мне стало любопытно и страшно. Жуть непривычной, непроглядной темени, в которую вдруг увлекла меня девчонка, пугала меня всё сильней.

– Но куда это мы?! Там же лес! – поинтересовался я, как бы пытаясь образумить свою спутницу.

– Нам туда и надо…

Мы приближались к лесу, верхушки деревьев которого вонзились в серебристую россыпь небес чёрными, зловещими стрелами, и всё больше поглощали её. На болоте то и дело, как мне показалось теперь, стали появляться огоньки, мерцающие голубым и зелёным. Вскоре почти всё небо над нами заслонили собой тёмные силуэты деревьев на опушке дремучего леса, но Алёна, не переставая, всё тянула меня за руку куда-то вперёд, в самую чащобу, и я невольно позавидовал тем отваге и храбрости, с которыми она направлялась в непроглядную тьму, волоча меня следом.

У самого края леса мы свернули направо. Видимо здесь была дорога, на которую я не обратил внимания утром. Вскоре впереди, в кромешной темноте, замаячили какие-то огоньки. И я понял, что свет этот идёт из какого-то здания, стоящего в непролазной чаще леса, где вокруг, наверное, множество всякого дикого зверья: непонятно кому и зачем понадобилось его здесь строить.

Из тьмы возникло приземистое длинное строение со множеством небольших квадратных окошечек. Мы подошли к одному из них. Алёна заглянула внутрь, а потом уступила место мне:

– Смотри!

Сквозь помутневшее стекло я увидел стойло, в котором было несколько лошадей. На посыпанном соломой полу стоял тяжёлый массивный табурет, почерневший от старости. На нём кто-то сидел. Не сразу понял я, что это женщина. Возраст её трудно было определить. Сперва мне показалось, что это какая-то седая старуха, но потом я увидел, что женщина довольно молода. Рядом с ней сидела крупная собака, но вглядевшись, я ужаснулся, признав в ней волка.

Лошади смирно стояли в загонах. А женщина сидела, низко склонившись вперёд, так, что её длинные чёрные волосы, отдающие, правда, сединой, упали вперёд и закрыли лицо.

– Что это?! – спросил я у Алёны, отпрянув от окошка и непроизвольно перейдя на шепот.

– Конюшня, – также, шепотом, ответила мне она.

– А кто там сидит?

– Соседка твоя…

– Какая соседка?

– Ведьмячка.

– Ведьмячка?.. Так у неё же дома свет горит!

Девушка только пожала плечами.

– А чего это она здесь делает? – изумился я.

– Я же говорю – ведьмячка. С ней лучше не связываться. Да с ней никто и не связывается…

Мы вместе припали к окну.

Женщина продолжала сидеть всё так же, низко склонив голову. Было видно, что она что-то делает внизу руками. Собака-волк сидела напротив, преданно уставившись на хозяйку.

– Что она тут делает? – мне стало любопытно.

– Не знаю, – неуверенно произнесла девушка.

– Но ведь ты знала, что она здесь?!.. Раз привела меня сюда, значит, знала, и не в первый раз, видать, за ней подглядываешь!

– Знала-знала! – возразила девушка. – Да в деревне все знают, что она сюда хаживает. Её даже сторожем определили. Наверное, чтобы не так страшно было!

– Кому страшно?

– Всем. Ведь так не ясно, чего она сюда шастает. От того и страшно. А сторожем назначили – оно вроде бы и понятно, за каким чёртом, и что ей здесь по ночам нужно. Взрослые вроде бы, пожилые люди, а хуже детей: глаза ладошками закрыли и думают, что всё: страхи разбежались, а их самих не видно, – спрятались. Но ведь всё не так! Как было всё, так и есть!.. Ой, смотри!..

Алёна схватилась одной рукой за меня, другою за рот, и в отсвете из окна я увидел её глаза, полные ужаса. Я тут же глянул в окно и увидел завораживающую своим ужасом картину.

«Ведьмячка» уже не сидела на табурете, а приплясывала и кружилась вокруг него, разбросав в стороны руки. Широкие рукава её одежды развевались, как чёрные крылья птицы, взлетали вверх и опускались вниз, трепетали при резких взмахах и движениях. Казалось, что она действительно сейчас превратится в огромную чёрную птицу и полетит. Взовьётся в воздух и вылетит прочь из конюшни.

Собака-волк теперь уже не сидела, а встала и, бегая по большему кругу вокруг ведьмы против часовой стрелки, изредка подпрыгивала и смотрела на неё таким взглядом, как на жертву, будто бы собиралась броситься на неё и только выжидала удобного для этого момента.

По стенам конюшни, по стоявшим в ней лошадям вдруг заплясали красные, неизвестно откуда вдруг взявшиеся всполохи, похожие на отблески огня. Сначала они были едва различимыми и слабыми, и можно было подумать, что это галлюцинация. Но потом, чем дольше танцевала ведьма, тем они становились явственнее, наливались пунцовыми красками всё гуще и гуще, и вскоре уже можно было подумать, что конюшня внутри вся горит, и женщина в, сразу почерневшем до смоляного, одеянии танцует в пламени этого пожара.

Между тем собака-волк, бегавшая вокруг неё, стала видеться мне временами и то очень плохо, будто бы исчезать время от времени за этими всполохами, и, в конце концов, исчезла куда-то вовсе.

Наблюдая за всем этим, Алёна вдруг слабо вскрикнула. Меня самого охватило такое оцепенение, какого я не испытывал в своей жизни никогда прежде. Кровь будто бы отхлынула от всех моих органов и частей тела и перестала циркулировать по мне. Как немеют долго и сильно согнутые в суставе рука или нога, так и всего меня, с ног до головы, охватило подобное онемение. И я не в силах был не то чтобы пошевелиться – сказать что-нибудь, произнести хотя бы слово.

Мне вдруг показалось, что ещё мгновение, и пламя, уже не всполохами, а сплошной багровой стеной гудевшее в конюшне, вырвется из окна нам прямо в лицо, охватит стены конюшни, запляшет, загудит по ним, затрещит пожираемым деревом. Я даже отшатнулся, насколько мне позволило оцепеневшее от ужаса тело.

Но ничего не произошло, хотя красная непроницаемая как пламя стена продолжала танцевать внутри, у самого окошка.

Вдруг разом всё прекратилось. И вместо красного пламени в конюшне возникло какое-то зеленовато-синее свечение, ровное и призрачное. В нём почти ничего не было видно. Всё внутри погрузилось в какое-то фиолетово-чёрное переливающееся марево.

В одном стойле была заметна какая-то возня и движение. Не сразу стало понятно, что там происходит. Но вскоре зрелище, которое я рассмотрел, повергло меня в шок: ведьма была под конём и, задрав на спину юбку, наслаждалась его плотью…

Спутница моя вся обомлела, и в неверном свете, идущем из окна, лицо её стало молочно-бледным, как бумажное мелованное полотно, с мертвящей синевой.

– Идём отсюда, – едва слышно произнесла она.

– Идём, – ещё тише ответил я и, преодолевая оцепенение, взял её за руку, словно почувствовав, что больше здесь оставаться нельзя…

Когда мы достаточно, чтобы перевести дух, отошли от конюшни в лес, я оглянулся. Окна её продолжали светиться призрачным зеленовато-фиолетово-синим светом.

– Ты не обратил внимания, куда исчез волк? – вдруг поинтересовалась Алёна, и от этого вопроса мне закралась какая-то непонятная тревога.

– Он куда-то исчез, – только и ответил я, наконец, осознавая, что всё не привиделось мне, а было на самом деле, раз Алёна видела это тоже. – А что?

– Да нет, ничего, – девушка, видимо, приходила в себя. – Просто у меня такое ощущение, что за нами кто-то крадётся…

Я тотчас обернулся, но в непроглядной тьме, вдалеке уже, были видны лишь призрачно мерцающие окна конюшни.

– Да нет, Алёна, это тебе показалось, – поспешил я успокоить не столько девушку, сколько самого себя.

– Хорошо, если так…

Мы вышли из леса. И только сейчас, когда мы почти уже добрались до моста, пройдя по насыпи всё болото, ко мне мало-помалу стали возвращаться присутствие духа и способность адекватно воспринимать окружающее.

– Ну, и дела у вас тут творятся! – удивился я.

– Это разве дела?! – отозвалась, наконец, Алёна. – Так – делишки.

– Ну, ничего себе делишки! Да это же чертовщина какая-то!..

– Может быть, и чертовщина… Только знаешь, вши заводятся от грязи, а это, – она кивнула головой назад, – заводится от скуки, да тоски.

– В общем-то, феерично! – вдруг неожиданно для самого себя сделал я оценку. – Похлеще всякого шоу будет. Но ты же такой ерундой не занимаешься, хотя тебе тоже скучно и тоскливо!

– А что? – возмутилась Алёна. – Вполне могла бы. Просто, наверное, я ещё до такого не доросла…

Она вдруг замялась и потом сделала наблюдение:

– А этого волка я прежде не видела…

– А всё остальное?

– Всё остальное видела.., может быть, только не так. И зарева такого никогда не было. Да и одной мне страшно было ходить смотреть. Я так, изредка, одним глазком, когда уже совсем невмоготу. … Тихо!

Алёна вдруг стала прислушиваться, даже перестав дышать.

Я тоже затаил дыхание, напряженно вслушиваясь в непроглядную темень.

Где-то позади послышались едва уловимые звуки. Будто бы кто-то подушкой хлопал по пыльной дороге.

«Волк!» – почему-то подумал я и в ужасе закричал:

– Бежим!

Я схватил девушку за руку и понёсся вперёд, к деревне, что было мочи, не помня себя от страха и волоча её за собой. Мне казалось, что я несусь словно ветер, а Алёна тяжёлым грузом, телепаясь где-то сзади, мешает моему бегу и даже упирается, пытаясь меня остановить.

Мы выскочили на мосток, и только здесь я позволил себе остановиться, чтобы перевести дух, и обернулся.

Сердце моё, бешено колотившееся в груди, заглушало все звуки, и потому я не услышал, а словно почувствовал это едва уловимое содрогание земли от четырёх касающихся её мощных лап и понял, что нам не убежать.

Надо было защищаться, но чем?..

Я нащупал и попробовал оторвать сначала жердь поручней, потом доску с настила моста. Она поддалась, и я едва успел выпрямиться с ней в руках, как что-то навалилось на меня, ударив лапами в грудь, сбив с ног и обдав теплым зловонным дыханием.

Падая на спину под тяжестью навалившейся на меня туши, – а сомнений у меня теперь не было, что это огромный волк, – я услышал, будто бы издалека, испуганный вскрик Алёны и прохрипел ей из последних сил:

– Беги!..

Доска, оторванная с мостка, ещё была у меня в руке, и я в падении впихнул её каким-то чудом в пасть хищнику, напирая на неё что было силы. Но зверь наседал, и я чувствовал, что силы мои быстро таят, и продержусь так недолго.

– Беги, Алёна, беги! – кричал я, или мне так казалось, чувствуя, вскоре моё сопротивление будет сломлено: лёгкие мои сдавило навалившейся массой так, что нельзя было сделать и вздоха.

Но Алёна не убегала. Она металась где-то рядом в темноте, и сквозь рычание и сипение зверюги, сквозь звуки борьбы, в темноте я слышал шорох её шагов где-то рядом с моей годовой.

Я боролся, как мог. Из пасти волка на меня дышало тёплое и смрадное дыхание, и я всё сильнее и сильнее ощущал, как последние силы покидают меня. В сознании отчётливо нарастала единственная мысль, что это конец…

Вдруг волк как-то осел на задние лапы, словно бы немного освободив меня. Раздался глухой удар, которому, видимо, предшествовал ещё один. Потом удары, такие же глухие и гулкие посыпались один за другим откуда-то сверху до тех пор, пока туша зверя не повалилась с меня куда-то набок.

То ли от большого нервного напряжения, то ли ещё от чего, я вдруг почувствовал, что теряю сознание, и только успел со сладкой радостью подумать: «Спасён!..»