Текст книги "Долгая дорога в Никуда"

Когда мы вошли в деревню, я поинтересовался у Алёны:

– Послушай, здесь есть больница какая-нибудь?

– Зачем тебе? – удивилась Алёна.

– Как зачем? Надо же хоть что-нибудь сделать, чтобы Петру помочь.

– Вряд ли это поможет ему, – с сомнением замотала она головой.

– Почему?.. Пока он жив, надо сделать всё, чтобы спасти его! – возразил я, решив, – хотя от воспоминаний как мои пальцы натыкались на углы переломанного позвоночника, когда перебинтовывал его тело, вырисовывалась картина полной безнадёги, – не сдаваться, а бороться за жизнь пострадавшего до конца.

– Ладно, пойдём! – с возмущением взяла меня за руку Алёна и повела за собой будто бы упрямого маленького мальчика.

Мне пришлось догнать её и отнять свою ладонь.

Она посмотрела на меня со злостью, сверкнувшей в её глазах, какой я от неё не ожидал, но всё-таки повела меня дальше.

По единственной сквозной улице мы пересекли село, в центре которого особняком располагалось большое каменное двухэтажное здание добротной старой постройки, видимо, бывшее когда-то барской усадьбой, а теперь превращённое в сельский дом культуры.

Здание было окружено большим парком и садом, обнесёнными высоким забором из железных выгнутых узорами кованых прутьев, вмонтированным в невысокий каменный фундамент с квадратными, отделанными искусной лепкой, столбами-тумбами. За забором давно уже не смотрели, и в некоторых местах зияли провалы в решётке и красные выбоины в красивой, когда-то белоснежной от хорошей штукатурки кладке.

Мы пролезли в одну из дыр, зияющих в заборе, и углубились в парк, идя по дорожкам, обсаженным кустами и высокими, но старыми уже, тополями, сквозь пожелтевшие кроны которых видны были огромные ежи вороньих гнёзд.

Перед фронтоном здания издалека был виден унылый, мёртвый фонтан, способный навести тоску на кого угодно своими полуразвалившимися скульптурами, которые были некогда тремя ангелочками, водившими хоровод вокруг чего-то ещё. Но центральная фигура скульптурной композиции и вовсе была развалена. От неё остался лишь невысокий, безобразный огрызок белого мрамора с торчащим из него погнутым, ржавым обломком водопроводной трубы.

Перед фонтаном высился пьедестал из полированного, коричневой и серой плиты, мрамора. Мемориальная, чугунного литья, табличка на его фронтоне была разбита, и от неё остались одни лишь углы с большими красивыми винтами, да и сам пьедестал пустовал. И сочетание пустого пьедестала с мёртвым фонтаном произвело на меня и вовсе удручающее впечатление.

Миновав запущенный, заросший, неухоженный парк, мы оказались на другой стороне деревни, где друг против друга находились небольшая церквушка с крашенным в голубой цвет угловатым, вместо круглого, куполом-репкой, с позолоченным крестом наверху, и одноэтажный длинный барак. На глухом его торце, выходящем на улицу, над дверью, висела невзрачная вывеска с надписью на красной, матерчатой основе: «Больница».

Войдя в дверь, мы оказались в сумрачном коридоре, в котором горело на невысоком потолке несколько тусклых лампочек.

Здесь никого не было, и стулья, расставленные вдоль стен, были пусты, а все кабинеты были закрыты.

Коридор доходил до середины барака, и в конце его оставалась последняя дверь, оказавшаяся незапертой, куда мы и вошли. Там, во второй половине здания было довольно светло и просторно. Несколько рядов кроватей со стульями и тумбочками, шкафы у стен, да стол у входа, за которым спала, уронив голову на руки, медсестра, – всё, что здесь было.

Это была палата, в которой на железных койках лежало несколько человек. Все они спали, и стояла мёртвая тишина.

Я тронул за плечо медсестру, и она подняла голову, глянув заспанными глазами.

– Извините, пожалуйста, а где ваши врачи?

– Нету никого, – ответила медсестра, собираясь снова заснуть.

– Но нам срочно нужна помощь… Человек умирает.

– Где? – зевнула, прикрывая рот ладонью, медсестра.

– В Васелихе.

– А-а-а… Туда никто не поедет.

– Как не поедет?! – меня возмутил её спокойный тон. – Вы поймите: там человек умирает. Ему надо оказать срочную медицинскую помощь, – я постарался выделить слово «медицинскую», но это не возымело действия: ни один мускул не шевельнулся на опухшем её лице.

– Что с ним случилось? – произнесла она тихо и сладко, от чего показалось, что этим голосом можно усыпить любого.

– Его медведь помял.

Медсестра уже склонила голову к самым рукам, но на секунду, перед тем, как опустить её вовсе безвольно на ладошки, задержалась и, кивнув ею, произнесла, недовольно морщась:

– Ой, я не знаю, что вам делать. Врача сегодня не будет.

– Ну, поймите же! Человек умирает…

Но она уже не слушала меня. Глаза её закрылись, а пухлые губки, сдавленные щекой, распустились в розочку.

– Ну, что нам делать? – повернулся я к Алёне и увидел её глаза, как бы спрашивавшие в злорадном прищуре: «Ну что, видел?!.. То-то!»

«Ну, нет, – со злостью подумал я, – я растормошу это сонное царство!»

– Послушайте, где живёт доктор? – затряс я снова медсестру за плечо.

Она пробурчала что-то невразумительное, но потом всё же снова открыла глаза и, смерив меня сверху донизу взглядом, произнесла сквозь зубы:

– Третий дом по этой стороне…

В указанном ею доме никого не оказалось. Мы долго колотили в его двери руками и ногами, и, когда собрались уже уходить, в калитке столкнулись с каким-то старичком, державшим в руках рыболовные снасти и ведро с мелкой рыбёшкой, заполненное ею на четверть.

– Чего вам, ребята? – спросил он.

– Да мы вас, наверное, ищем! – обрадовался я. – У нас беда случилась. Человека медведь помял. Кажется, позвоночник поломал и рёбра. Но он ещё жив, ему надо помочь…

Старичок сделал жест, давая понять, чтобы ему уступили дорогу, и на ходу стал говорить:

– Ну, где это вы здесь медведей видели? Лет сорок назад они ещё водились, но их уже давно всех повывели, на шкуры попороли. … Но даже, если так, то я ничем не могу вам помочь. Я терапевт, а не хирург! А, судя по вашим словам, случай тяжёлый. Здесь нужен хирург. Один я ничем помочь не смогу, разве что только жаропонижающее выписать, да йода бутылку вам дать. Всё…

Он повернулся к нам на крыльце, глянув на нас сверху вниз.

– Ну, возьмите с собой хирурга! – попросил я.

– А нет у нас в больнице хирурга! И операционной у нас нет! И машины у нас нет! … Где, кстати, пострадавший?..

– В Васелихе…

– А-а-а, ну, так вы на машине?

– Да нет, откуда у нас машина?.. Мы пешком…

– У-у-у! Так что же вы, ребятишки?! На чём меня хотите везти к больному?!..

– Не знаю, мы думали, что у вас машина есть…

– Нет у нас машины, давно уже развалилась, и хирурга нет… Он уже полгода назад уехал «у Кыив»… Ближайший хирург теперь в райцентре… Да и теперь у нас Украина!..

Я ничего не понял из его ответа.

– А это далеко?

– Да уж не близко, километров с пятнадцать… Да, и Васелиха – это теперь Россия!.. Вам надо в свой рай-город!.. Это в обратную сторону, крюком вокруг болот, вёрст сорок!..

Врач говорил что-то странное, но я пропустил это мимо ушей и только спросил, пригорюнившись от своего бессилия:

– Что же нам делать?

Старичок отпер дверь, вошёл в дом и появился минут через десять:

– Вот, возьмите бинт, йод, жаропонижающее. … Шприц у вас есть?.. Возьмите и шприц, он кипячённый, а вот это димедрол и морфий, наркотик. Если димедрол не будет помогать, тогда сделайте укол: полкубика морфия. Но не увлекайтесь, это очень опасно…

– Да уж, опасней и быть не может, – согласился я с иронией, – спасибо за помощь…

– Спасибо, – повторила за мной Алёна и обратилась ко мне. – Ну?!.. Пойдём…

Выходя из калитки, я всё же обернулся, чтобы посмотреть в глаза доктору, который столь равнодушно оставил умирающего на произвол судьбы, но того уже не было на крыльце.

– Вот видишь? – Алёна сердилась, распихивая по моим карманам упаковки.

Уже вечерело, и солнце погружалось в густо-синие облака у горизонта, высвечивая красно-золотой каймой их край. Откуда-то налетел неожиданно прохладный ветер, несущий редкие ещё жёлтые листья, срывающиеся с деревьев. И это напомнило, что уже далеко не лето: ночь обещала быть прохладной, – и я, поёживаясь, с неудовольствием подумал, как холодно и неприятно будет возвращаться в Васелиху. Может быть даже, придётся идти по промозглому осеннему дождику.

В некоторых хата уже загорелись лампочки, и людей на улице стало заметно меньше, хотя на землю легли лишь первые сумерки. Солнце скрылось за тучами у самого горизонта.

Возвращаясь через ставший таинственным парк, мы подошли к особняку, превращённому в клуб.

Сюда стайками и по одному собирались совсем ещё подростки и парни с девушками повзрослее. Первые спешили, ещё не растеряв неугомонную энергию детства, и резво обгоняли их, идущих с достоинством, степенно и важно, будто прогуливающиеся по бульвару где-нибудь в Париже господа и дамы. Выглядело это довольно комично, но я не стал делиться своими впечатлениями с Алёной, опасаясь, что ей, забитой деревенской девчушке, ни разу не бывавшей в городе, будет не понятен мой юмор.

Войдя на центральную аллею парка, бывшую некогда прекрасной и тенистой, но теперь уже утратившую свою былую прелесть, мы поравнялись с обезглавленным постаментом, и я поинтересовался:

– Почему пьедестал есть, а самого памятника нет?

– А тут памятник Ленину стоял. Его свалили, а что взамен поставить – не придумали. Он так и валяется в саду, позади дома культуры. Его, говорят, собрались было обратно ставить, да вот что-то не надумали…

Мы обогнули бетонную лоханку фонтана, потрескавшуюся, поросшую пятнами мха и лишайника. Алёна вдруг, будто обо всём забыв, оставила меня и направилась прямиком в клуб. Поднявшись на невысокое полукруглое крыльцо, она вошла внутрь здания, пропуская вперёд наглых, беспардонных сорванцов, лезущих напролом, и я, изумившись, последовал за ней, стараясь не терять её из виду.

В зале с колоннами, переделанном под вестибюль, царил полумрак и хаос беспорядочного движения и беготни подростков, шумные игры которых зачастую были похожи на настоящие потасовки с воплями и визгами, вносившие во всё происходившее бедлам и чувство, возникающее только на вокзалах или в аэропортах. В углу стояла фанерная пёстро раскрашенная будка, из которой продавали билеты. К ней тянулась небольшая очередь, куда пристроились и мы.

– Бери билеты на танцы, – сказала Алёна, оглядываясь вокруг.

– А куда здесь ещё можно взять? – я невольно усмехнулся в презрении к местной нищете культуры, и в очереди стали оглядываться.

– В кино, – Алёна не заметила сарказма вопроса.

В большом зале, с круговым балконом на колоннах в конце, было ещё пусто. Несколько парочек мялись по углам. Хрипловатые динамики на небольшой, невысокой сцене у дальней стены, за которыми точно за редутами спряталось несколько человек, видимо, организаторов дискотеки, разрывались режущими, крушащими звуками, бешеный ритм которых был столь неуместен здесь. Грохот этот мешал не то чтобы говорить, но даже думать, отчего, наверное, все присутствовавшие чувствовали себя неуютно, и в ту половину зала, где находилась сценка с аппаратурой, никто не проходил.

День за высокими, отчего казались узкими, окнами зала, выходившими с балюстрады на огромный балкон над фасадом особняка, вскоре померк вовсе, и народу стало прибавляться.

Бешеная музыка не переставала громыхать. В зале быстро становилось темно.

Замигали разноцветные прожектора и стробоскопы, укреплённые у колонн под карнизом балюстрады по всей её длине, отчего всё вокруг замелькало в беспорядочных всполохах, то и дело высвечивающих, вырывающих из темноты неподвижные фигуры, столпившиеся в кружки и рассевшиеся по деревянным откидным креслам вдоль стен, перекошенные, озирающиеся лица, наглые, бахвальные морды.

Никто не танцевал, и хотя народу набилось уже много, середина зала была пуста. Насколько было видно в мигании жёлтых, зелёных, красных и синих огней, во вспышках, точно от сварки, стробоскопов местные парни собрались несколькими группами, оставив своих подруг, и пили, вовсе не стесняясь бутылок и стаканов в руках. Я обратил на них внимание Алёны.

– Заряжаются, – пояснила она, крича мне в самое ухо. – Пока не напьются – танцевать не пойдут.

Девушки тоже собрались в стайки, но не для того, чтобы выпить или, по крайней мере, поболтать, если здесь, вообще, это можно было сделать, а просто в покорном ожидании своих кавалеров. Они даже не смотрели друг на друга, а шарили пустыми взглядами по залу, рассматривая давно уже знакомые колонны и балкон, причудливо меняющие свои очертания в разноцветных тенях вспышек.

– Что, так и будем стоять?! – крикнул я в самое ухо Алёне, отчего она замотала головой.

– Пойдём на балкон! – услышал я сквозь грохот музыки её ответ. Она взяла меня за руку и повела в одну из закрытых дверей в боковой стене.

Глава 13

Пробираясь по коридору вагона меж чьих-то коленок, мешков, авосек, набитых доверху всякой всячиной, я долго искал свободное местечко, но и в купе, и на боковых полках плацкарта яблоку негде было упасть.

Дойдя до последнего купе, я остановился посреди прохода: идти обратно не было никакого смысла. Люди то и дело с просьбой посторониться, а то и просто молча, протискивались мимо меня. Дать им дорогу было трудно, потому что вокруг шагу ступить было невозможно, но они всё-таки пробирались, продирались с руганью и попрёками на свою жизнь, направляясь в туалет и покурить в тамбур. Детей при этом передавали по рукам, и один шустрый мальчишка лет четырёх-пяти, озорничая, пнул меня своим маленьким башмачком в грудь, едва не угодив в солнечное сплетение, а потом посмотрел с любопытством, что будет предпринято с моей стороны. Я сразу понял, что сделал он это нарочно, но, хотя внутри всё вскипело от такой наглости и неуважения со стороны маленького хамца, не подал и виду, что произошло что-нибудь вообще…

Поезд тащился, как черепаха и тормозил у каждого столба. На какой-то остановке, сразу после города, народу зашло столько, что вагон стал и вовсе похож на городской автобус в часы пик, но потом, чем дальше отъезжали от областного центра, тем меньше и меньше становилось людей, и вскоре появились даже свободные места.

Я уже хотел было присесть и, наконец-то, вздохнуть в блаженстве от возможности посидеть, как вдруг в купе, напротив которого я стоял, у окна увидел знакомую макушку, и раньше, чем успел узнать, почувствовал, как кольнуло в сердце от неожиданности. Так бывает, когда в одном давно не встречавшемся человеке узнаёшь другого, канувшего в лету.

Мне показалось в первый миг, что у окна сидит Охромов. Но это был Гладышев. Видимо, сел он ещё на городском вокзале и теперь спокойно смотрел за окно, локтём оперевшись на столик и положив голову на ладонь. Узнал я его лишь потому, что, когда глянул в его сторону, интуиция подсказала мне, что это знакомый человек.

Добраться до Гладышева было ещё невозможно: в купе люди сидели плотно, хотя в других местах давно уже появились свободные полки. Окрикивать же было неприлично, к тому же трудно было бы предугадать, как он отнесётся к подобной встрече.

Я в одиночку сжевал радость встречи со знакомым человеком. Эта еда в сухомятку, не разбавленная водой хоть какого-то общения и эмоций, не доставила мне сколько-нибудь удовольствия. Скорее наоборот. И ещё с полчаса, пока у меня, наконец, не появилась возможность добраться до его плеча, я вынужден был стоять и наблюдать за тем, как Гладышев, отвернувшись, всё смотрит и смотрит в одну точку где-то там за окном, в проезжающем мимо пейзаже, и сидит, не двигаясь и не меняя позы.

Когда я тронул его, то оказалось, что он спал.

Продрав свои сонные глаза, он улыбнулся мне, добродушно оскалившись, а потом, попросив соседей подвинуться, посадил меня рядом с собой.

– Ты куда? – глаза его были круглыми от удивления, но светились неподдельной радостью.

– Да так, – я не знал, что ответить, и махнул рукой, давая понять, что «проехали». – А ты куда?

– Да вот, в ссылку! – Гладышев широко заулыбался.

– Как это – в ссылку? – не понял я.

– Предки сослали… За поджёг квартиры и за пожар.

Он вдруг дико захохотал, и поредевшие соседи отодвинулись от нас ещё дальше, а потом и вовсе стали отсаживаться, по одному исчезая в других купе.

– Наши сейчас на уборку поехали. А я остался дома, как пострадавший, помогать восстанавливать жилище…

– А наши – это кто?

– Это студенты. Я ж в институте учусь. … Ну вот, с ремонтом я не знаком, и потому меня выслали к бабке. Вот я туда и еду. С глаз подальше.

– Ну, ты сам виноват, что так получилось.

Гладышев больно хлопнул меня по плечу:

– Слушай, а тебя мать вспоминала! Говорит, что это за придурок с тобой в квартире был?!..

Мы ещё долго болтали о всякой чепухе, пока, наконец, темы для разговоров не иссякли.

За окном уже стемнело, и в сердце мне закралась тревога. Я не любил ехать неведомо куда, и темнота за окном напоминала мне об этом. Оставаться одному теперь никак не хотелось, и в предвкушении одиночества моя душа готова была следовать за Гладышевым куда угодно, лишь бы не остаться один на один с беспризорной вокзальной скамейкой на какой-нибудь безымянной станции.

Гладышев долго ещё сидел молча. Я прошёлся по вагону и убедился, что народу почти не осталось. Всё говорило о том, что близка конечная станция, и это было похоже на то, как если бы ясным днём нырнуть в беспросветную глубь речного омута и, не достигнув дна, оставаться там, между небом и землёй, пока хватает воздуха и духа.

Мне хотелось сказать Гладышеву, чтобы он не оставлял меня одного, потому что казалось, будто бы мы с ним давние друзья, знающие один другого невесть сколько лет. Мне хотелось надеяться, что он испытывает подобное же чувство, но это было маловероятно: он-то знал, куда едет, и у него была цель, к которой стремилась его поездка. Я же направлялся в никуда, и мыкания мои бесцельные и напрасные, нельзя было назвать иначе как горьким словом: скитания.

– Ты Веронику-то видел? – оживился вдруг мой спутник, и я почувствовал, как больно потянуло куда-то вниз сердце.

– Нет, – голос мой пропал от волнения.

– Она приехала…

Это было похоже на издевательство. Та, из-за которой, быть может, я только и вернулся в этот город, объявилась, едва у меня не стало возможности с ней встретиться.

– И как она поживает? – я постарался, чтобы волнение не проявилось в интонации вопроса, но, кажется, это получилось плохо.

– А у неё завтра свадьба, – сообщил мне Гладышев, и от этих слов я едва не захлебнулся воздухом, закашляв и почувствовав, как дерёт горло. – Выходит замуж за Бегемота.

В голосе Гладышева не было какого-то ни пафоса, ни издёвки. Он сказал об этом просто, как о забавном факте из жизни нашей общей знакомой. Я видел это по его глазам, в которых не было и тени подозрения, что сказанное сможет как-то задеть меня…

Где-то под нами заскрипели колодки тормозов, зашипел сжатый воздух, и поезд начал останавливаться.

Гладышев выглянул в окно, на другую сторону почти пустого вагона.

– Ну, вот и приехали.

За окном светился огнями диковинной конструкции вокзал, напоминающий увеличенный в несколько раз дом с двухскатной крышей до самой земли.

– Слушай, а ты куда едешь-то? – наконец удивился он.

– Да я сам не знаю – куда!..

Во мне росло беспокойство.

Не было теперь желания сильнее, чем поскорее вернуться обратно в город.

Назойливые мысли о том, что всё услышанное – нелепая случайность, и её можно исправить, предотвратив свадьбу, если я вернусь в город и предстану перед Вероникой, не давали больше мне покоя.

Я не сомневался, что смогу теперь, в этот решительный, поворотный момент жизни, сказать ей всё, что давно хотел, но не мог.

Я расскажу ей при встрече, как думал о ней всё это время, как вспоминал её в самые тяжёлые, трудные и опасные моменты своей жизни! Я смогу отговорить её от свадьбы! Я брошусь перед ней на колени и буду просить её руки!..

И она поймёт меня! Вероника согласится со мной, и с той минуты мы никогда не расстанемся уже!..

«Иначе и быть не может!.. Как же тот голос, что нашёптывал мне: «Она будет твоей женой!»?.. Как же те обещания, что я буду страдать из-за неё? – думал я, ударившись в странные грёзы. – Когда же всё это будет?.. Я готов страдать! Я хочу! Я не могу жить без неё! Не могу…»

Это была истерика. Она ещё не вырвалась наружу, но уже кромсала мою душу…

Очнулся я от того, что Гладышев тряс меня за плечи:

– Что с тобой?!..

– Ничего, Гладышев, ничего… Мне надо вернуться! Мне надо увидеть Веронику! Я хочу быть на её свадьбе… Нет!!!.. Я не хочу, чтобы она выходила замуж!.. Ты врёшь, Гладышев!.. Ты врёшь, подлец!!!.. Врёшь!..

Всё! Меня прорвало, и я в припадке бессильной ярости бился лбом и стучал кулаками в перегородку между купе. Гладышев прыгал рядом, пытаясь успокоить меня, но его просто не существовало в моём сознании. Потом он сел напротив и стал созерцать моё состояние своими большими, впитывающими всё подряд, весь этот мир с его дурацкими законами, глазами, и это подействовало на меня быстрее и сильнее, чем все его уговоры вместе взятые: я успокоился…

Прибежала проводница:

– Молодые люди, что это вы тут расшумелись?!.. Вагон ломаете?!.. Выходите! Уже давно пора: поезд скоро пойдёт в тупик…

– А разве он не пойдёт обратно в город? – удивился я.

– Только утром…

Мы вышли на перрон.

Я не знал, что мне теперь предпринять.

– Так ты куда ехал-то? – снова поинтересовался мой попутчик, но на этот раз его туповатая назойливость меня доконала.

– Да пошёл ты к чёрту, Гладышев!..

Мы вошли в здание вокзала.

Я бросился к расписанию поездов.

В нужную мне сторону первый состав шёл лишь в три часа утра. Это было поздно…

– Показывай, где у вас тут автовокзал! – снова обратился я к Гладышеву, плетущемуся за мной, даже не удивляясь произошедшей во мне перемене.

– Пойдём! Покажу…

Автовокзал, затерявшийся среди частных домишек недалеко от железнодорожной станции «Смородино» был одноэтажным неказистым строением, напоминавшим большой сарай или курятник.

На моё удивление внутри были люди. Они стояли в очередь у единственного, закрытого к тому же, маленького окошечка и в полудрёме и негромких разговорах убивали время бесцельного ожидания.

Я поинтересовался у них, когда можно будет уехать в областной центр. Но до утра ничего не предвиделось тоже. Автобус выходил лишь на час раньше первого поезда. И это тоже было поздно. Если бы можно было улететь сейчас на самолёте, я бы полетел, не задумываясь…

На улице у автовокзала, на небольшой площадке, напоминающей скорее двор без ограды, причалил огромный красный «Икарус», чадящий жирной копотью. В его салоне соблазнительно горел тусклый свет, пассажиры спали, откинувшись в своих креслах. Водитель заглушил двигатель и, открыв дверцу, спустился из кабины на землю, направившись внутрь автовокзала с какой-то бумажкой в руках.

Я поинтересовался у него, куда идёт автобус. Оказалось, что куда мне нужно.

– Но вас нет в расписании! – удивился я.

– Я на четыре часа опаздываю, – учтиво пояснил водитель.

– А места есть?..

– Есть три или четыре свободных.

– Можно идти покупать билеты?..

– Можно…

Гладышев неотступно следовал за мной. Он молчал, и вид у него был как у побитой собаки.

Я бросился в здание, обогнав водителя в тёмном, узком коридоре.

В зале-комнате царило оживление.

Люди стряхнули с себя сон и теперь бойко ругались друг с другом за право купить билет. Не трудно было понять, что все желают уехать на этом автобусе.

Я попытался пробиться к маленькому, зарешёченному, закрытому глухой фанерой, с небольшим вырезом для денег и билетов, окошечку, но меня тут же, в два счёта отпихнули. Весь гнев дерущихся за билеты переключился теперь на нас с Гладышевым, который, хотя и стоял поодаль, не избежал участи вместе со мной быть припёртым к стенке.

Выскочив из здания, я потащил Гладышева к автобусу и, открыв дверь в салон, – видел, где водитель нажимал на кнопку в потайном лючке, – проник в салон.

Мы заняли свободные места.

Вскоре показались счастливчики с билетами.

Они вошли в салон и в призрачном свете ночного освещения долго искали свободные места, но тех оказалось на два меньше. Обиженные этим пассажиры возмутились, и вскоре пришедший контролёр быстро выудил нас, безбилетников…

Как ни пытался я убедить возмущённую общественность, что нам нужно срочно ехать, нас выкинули из салона. И автобус, обдав нас чадом, тут уехал прочь…

– Слушай, а чего я с тобой в автобус полез? – спросил меня Гладышев и, пожав плечами, пошёл куда-то в темноту.

Я догнал его.

– Постой, ты куда?!

– К бабке… Всё, прощай.

– Как?.. А со мной не поедешь?.. На свадьбу к Веронике не поедешь?! – Гладышева отпускать не хотелось, но тот уходил от меня.

– Меня туда не звали, – он разговаривал на ходу, идя редкими, но очень широкими шагами, так, что я едва поспевал за ним, потом на секунду остановился. – Разве для того, чтобы тебя привести?! – снова пошёл. – Глупо.

– Послушай, но как же я их найду?

– Ты же знаешь, где живёт Вероника?

– Но она уже там не живёт, я ходил…

– Не знаю, может быть, но свадьбу там будут играть.

– А в каком ЗАГСе регистрация?..

– Не знаю! – Гладышев распахнул калитку в аккуратненьком, выкрашенном, из одинаковой реечки, заборчике и задержался на входе. – Послушай, что ты меня преследуешь?!.. Я приехал к бабушке отдыхать! И ни на какую свадьбу никуда не поеду, да и ехать не собирался! Тебе надо – ты и езжай. Меня не приглашали, да и душа у меня не лежит, честно говоря, с этой кампанией общаться, особенно после того дела…

– Какого дела?

– А ты не знаешь? Ну! Это и не важно… Всё, пока!..

Он закрыл калитку и исчез в темноте, а уже от дома, стоящего в глубине двора, крикнул:

– Я и тебе сказал это ради прикола! Не думал, что на тебя это так подействует!.. Чао!..

Рядом с автовокзалом стояло такси.

Шофёр заломил тройную цену, но, немного поторговавшись, я через несколько минут спал на заднем сиденье мчащегося по шоссе автомобиля…

Спозаранку я вылез у дома Вероники, поёживаясь от холодного осеннего ветерка и с неясным самому себе чувством глядя на её окна, едва освещённые восточной зарёй.

Но на мой стук и трезвон никто не ответил, дверь квартиры так и не открыли.

Я понял, что Гладышев надо мной жестоко посмеялся.

Дав последний раз ногой по двери, я присел на ступеньку лестницы и задумался.

Я понял, что мне никак не удаётся уехать из этого города. Вот и теперь я вернулся, поверив Гладышеву. Знал же, что квартира пуста, и всё-таки поверил!..

Спустившись на улицу, я увидел у подъезда разряженную свадебными кольцами, лентами, с большой куклой невесты впереди машину. В ней сидел лишь водитель. А из подъехавшего грузовика какие-то люди стали сгружать столы, стулья и какие-то ящики.

Я поинтересовался у грузчиков, зачем эта мебель, и они ответили – на свадьбу.

Водитель разряженной машины подсказал мне, где будет церемония регистрации, и вскоре я уже был там, выискивая глазами среди множества подъезжающих машин ту, с куклой впереди, в которой должны были прибыть Вероника с Бегемотом.

Однако решимости моей поубавилось. Да и что я мог сказать ей сейчас такого?!.. Испортить то неповторимое настроение, какое только и бывает у невест, готовящихся войти в зал торжества?!.. Вряд ли она стала бы меня слушать, тем более, вникать в смысл моих слов… Но я не хотел признаваться самому себе, что Вероника потеряна для меня уже навсегда. Я никак не мог представить себе её рядом с другим, счастливую и сияющую от счастья. Увидеть это было и моим нестерпимым желанием, и мучением, и самоистязанием от боли невосполнимой потери. Я хотел теперь всё увидеть! И от предвкушения неизбывной боли сердце моё то заходилось учащённым сердцебиением, то останавливалось. Я вдруг малодушно смирился в глубине души, что свадьба её состоится…

Вскоре на площади перед зданием центрального ЗАГСа города показалось несколько машин, на передней из которых восседала кукла-невеста. Я узнал её. Это была та самая машина, с водителем которой я разговаривал.

Свадебный кортеж Вероники был многочисленным и украшенным так богато и ярко, что сразу выделялся среди других. Стоянка перед ЗАГСом была запружена автомобилями, и машины остановился чуть поодаль.

Я увидел жениха, и хотя он был далеко, догадался, что это Бегемот. Он вышел из машины, подошёл к другой и подал руку невесте.

Сердце моё застонало. Я и узнал, и не узнал Веронику. Она казалась ослепительно красивой. И чем ближе подходила чета новобрачных, тем более прекрасной, очаровательной и такой единственной на всём белом свете, неповторимой, и бесконечно желанной и любимой мной представала она моему взору, который застилала предательская слеза. Я не мог оторвать от неё взгляда, беспрестанно смахивая слёзы и стараясь не разреветься прямо здесь, как ребёнок, потерявший самую дорогую игрушку.

Вероника приближалась, и можно было уже различить мельчайшие черты её лица, выражение губ и глаз. Она казалась бесконечно счастливой, радостной и умиротворённой. Взгляд её был устремлён куда-то вперёд, за пределы пространства.

Бегемот, весело улыбаясь, гордый и счастливый, держал на локте её руку, поглядывая по сторонам и успевая при этом беспечно разговаривать с семенящей рядом свидетельницей.

Позади молодожёнов шла многочисленная свита, возбуждённая, пёстрая, брызжущая радостными шутками, конфетти, разноцветными серпантинами, звоном бокалов с шампанским и смехом…

Вероника проплыла в двух шагах от меня и исчезла в дверях зала церемоний, так и не заметив моего присутствия в толпе зевак. Я пробрался сквозь плотные ряды и, присоединившись к свите её гостей, вместе с ними зашёл внутрь ЗАГСа.

В большом зале было тесно от собравшихся. Здесь были гости сразу нескольких свадеб. Откуда-то из-за дверей впереди, словно из другого, счастливого, мира, то и дело доносился свадебный марш Мендельсона, потом выходила торжественно одетая женщина с накинутой через плечо широкой красной лентой, теснённой золотыми буквами, и предлагала зайти родственников и гостей очередной пары.

Вот пригласили друзей и родственников Евгения и Вероники Бегетовых. Я понял, что это регистрация Вероники, потому что никакой другой Вероники на свете просто не было…

Вместе с другими я вошёл в небольшой зал с коврами, камерным оркестром в уголке, посередине которого у микрофона с открытой книгой в руках стояла в ожидании новобрачных нарядная женщина с лентой через плечо.

Вот к ней в сопровождении свидетелей подошли они, Вероника и … Бегемот. Голова невесты была скрыта фатой, но я всё-таки мог без труда различить под ней её прелестные волосы, её неповторимую шейку, её, такое милое, такое желанное, ненаглядное, лицо.

Вместе со словами церемонии, раздающимися из динамиков, из глаз моих брызнули слёзы рыдания, которые я силился сначала сдержать, а потом пытался выдать за слёзы радости, но было заметно как люди вокруг косятся на меня в недоумении. Если бы они знали, как я сейчас желал оказаться там, на месте Бегемота, рядом с Вероникой, и плакал от осознания полнейшего краха всех своих иллюзий.