Текст книги "Долгая дорога в Никуда"

Глава 11

– Знакомься, Юра. Этот молодой человек поживёт у нас! – сказал Сергей Максимович, распахивая приоткрывшуюся дверь шире и отодвигая брата вглубь прихожей.

– Надеюсь, недолго? – слабым нездоровым голосом поинтересовался Юра.

– Сколько нужно будет! – ответил Сергей, скинув плащ и снимая ботинки.

– А сколько надо?..

Юра осёкся, потому что брат поднял на него сердитый, серьёзный взгляд:

– Ты бы сначала поздоровался с человеком.

Мы пожали друг другу руки, и я ощутил его ладонь, холодную и влажную, как жаба.

– Ну, ладно, покорми гостя. Я завтракать не буду. Всё, пошёл спать.

Мы с Юрием Максимовичем прошли на кухню, а Сергей ещё минут десять шумел в ванной, и оттуда доносилось его довольное кряхтение. Потом всё смолкло.

Юрий Максимович возился у плиты, а я с интересом разглядывал его с ног до головы, сидя, как примерный мальчик – руки на колени – у стола.

Если Сергея по отчеству величать язык поворачивался с трудом, то Юрий-то уж точно выглядел старым человеком, хотя, возможно, и был почти ровесником брата. Сильно старили его и очки с сильными линзами, и расплывчатая, женоподобная, аморфная фигура, делающая его похожим на тумбочку в махровом халате на двух худых ножках.

Юрий Максимович поставил передо мной тарелку манной каши, положил кусок хлеба, намазанный маслом, сам сел рядом и тоже принялся за еду. Он ничего не спрашивал, глядя себе в тарелку близорукими глазами.

Когда я поел, Юрий Максимович всё так же молча забрал у меня пустую посуду, поставил чашку чая, а сам ушёл из кухни.

Позавтракав, я прошёлся по комнатам квартиры.

Их было две. В одной, раскинувшись на диване, задрав кверху подбородок, распахнув рот «на ширину приклада», храпел Сергей Максимович. В другой, что-то записывая, сгорбился над столом, низко склонив голову, его брат.

Я подошёл к нему сзади, встав за спиной. Юрий Максимович посмотрел на меня через плечо, задрав кверху своё круглое, пухлое, заплывшее лицо, но, ничего не спросив, снова уткнулся в свои записи и вычисления.

Рядом с его рабочим столом и над ним была какая-то странная аппаратура, которая привлекла моё внимание. Несколько блоков с разноцветными лампочками и всевозможными шкалами, ручки регулировки, тумблера. Аппаратура чем-то напоминала армейскую, была такой же громоздкой и неуклюжей, плохо приспособленной для работы с ней, несимпатичной и малопривлекательной.

Некоторое время я разглядывал приборы. Мне казалось, что некоторые из них уже встречались, и их, если напрячь память, можно узнать…

Вдруг на одном из приборов замигала жёлтая лампочка, загудел зуммер.

Юрий Максимович приподнялся на своём стуле и, сильно щурясь, стал что-то рассматривать на небольшой шкале прибора, по которой плавно перемещалась стрелка.

– Идёмте, молодой человек! – вдруг решительно сказал он мне, взяв своей холодной рукой меня за рукав, как непослушного мальчишку, которого предстояло отвести в детский сад, куда тот никак не хотел идти.

Я даже не стал сопротивляться, и вскоре мы оказались в подвале, где Юрий Максимович включил свет, провёл меня по коридору между дверей с навесными замками, и остановился в его конце у одной из них.

Когда он, сняв замок, открыл деревянную дверь, за ней обнаружилась другая: железная, с оцифрованными кнопками на пульте и большим поворотным штурвалом посередине.

Юрий Максимович зажёг в образовавшемся тамбуре лампочку на низком потолке и поспешно стал набирать на фишках комбинацию, потом закрутил штурвал, и дверь стала медленно, тяжело открываться.

Мы вошли внутрь, и когда зажёгся свет, я увидел довольно большую и хорошо обставленную комнату, в которой можно было бы при необходимости жить.

Здесь была и небольшая оборудованная кухня, и какой-то непонятный пульт со множеством кнопок, тумблеров и сигнальных лампочек, и платяной шкаф, и диван, и даже телевизор с радиоприёмником.

Юрий Максимович закрыл за нами толстенную металлическую клёпаную дверь и подошёл к пульту, делая там какие-то манипуляции.

Где-то заработали электродвигатели, послышался сильный характерный шум вентиляторов, и из решёток в стенах подули потоки воздуха.

– Что это? Зачем мы сюда пришли? – поинтересовался я, подходя ближе к пульту, на котором уже мигало несколько разноцветных приборов, подпрыгивали зелёные столбики, и качались стрелки индикаторов.

– Это?! – Юрий Максимович переключил освещение, оставив гореть только настольную лампу на пульте. – Это убежище. А пришли мы сюда, потому что наверху сильная радиация.

Он посмотрел на меня изучающее, и в линзах его очков блеснуло отражение настольной лампы и какого-то превосходства:

– Вот мы и будем здесь сидеть, пока это не кончится.

Я посмотрел на него, опешивши, как на полоумного:

– Какая радиация? Откуда она взялась?

– Радиация самая обыкновенная, а взялась откуда – пойди у неё и спроси.

Я почувствовал, что если сейчас не сяду куда-нибудь, то шлёпнусь на пол.

– Послушайте. … Послушайте, Юрий Максимович! Вы что, меня разыгрываете? – спросил я, направляясь к дивану.

– Да нет, в общем-то. Зачем мне, взрослому, прожившему жизнь человеку, подобные розыгрыши? Эдак, по-вашему, я и это убежище специально отстроил, чтобы вас разыграть?

– А это вы построили?! – искренне удивился я.

– Конечно, а кто же ещё?

– Но это сколько денег надо было угрохать! Где вы их взяли? Ведь здесь же тысячи!

– Да, я вложил сюда несколько гонораров, к тому же пришлось продать свою шикарную четырёхкомнатную квартиру и переселиться в эту халупу к братцу. Но жизнь требует этого. Жить иначе сейчас нельзя.., во всяком случае, мне.

– А какие гонорары, если не секрет?

– За научные работы. Я учёный, профессор, пишу научные статьи, печатаюсь, получаю за это деньги…

– Но к чему такие затраты? Неужели так часто бывает радиация?

– И радиация, и любое превышение ПДК…

– Чего-чего?

– ПДК – предельно допустимые концентрации. Моя аппаратура засекает любое превышение ПДК. Какие только вредные продукты производства известны, все они сканируются, дифференцируются из окружающей среды датчиками оборудования этого убежища. Я могу наблюдать за полным состоянием окружающей атмосферы и радиоактивным фоном местности с помощью индикаторов и, если что, укрываться здесь. Кроме того, это убежище – надёжная защита от землетрясений и выдержит даже двенадцать балов. Оно сделано по технологии армированного независимого куба и может выдерживать бешеное давление и встряски.

– Какие землетрясения? – не понял я его последних слов. Мне показалось, что я чего-то не расслышал. – Разве здесь бывают землетрясения? Может быть, я что и плохо понимаю, но вот то, что это не сейсмоопасный район, знаю точно. Или вы, Юрий Максимович, хотите сказать, что на нас скоро атомную бомбу сбросят?

– Нет, атомная бомба здесь ни при чём, но вот насчёт землетрясений, молодой человек, я не ошибся. Да, вы правы в том, что район этот считается не сейсмоопасным. Но это только так считается, и в этом трагедия, потому что здесь практически нет сейсмостойкого строительства: ни жилищного, ни промышленного. Но дело в том, что я как раз-таки работаю над проблемами изменения сейсмичности с учётом влияния новейших факторов геологической истории. И один из самых динамичных, а потому самых опасных факторов – промышленная добыча полезных ископаемых и, в первую очередь, угля, но, особенно, нефти. Происходят гигантские перемещения масс, нарушается баланс земной коры. Наша бездумная неаккуратность, преступная халатность при заделке отработанных скважин приводят к тому, что миллиарды кубических километров, целые подземные моря перемещаются в слои, в которых их не было никогда за миллионы прошедших лет, и вот теперь представь, что всё это происходит. Это всё равно, что человеку наставить синяков, а потом сокрушаться, что мы наделали ему кровоподтёков. Мы живём на земле, сверху, из космоса напоминающей один большой синяк. А ведь земля отомстит за то, что ей сделали больно. По моим расчётам нас уже должно было тряхнуть год – полтора назад. Но Бог милостив, и этого до сих пор не случилось.

Прошлым летом в июле было одно землетрясеньеце, почти незаметное, так, три балла, но в результате случилась большая авария на химическом заводе. Моя сигнализация сработала чётко, и если бы не она, то и я, и братец оказались бы на больничной койке, если, вообще, не на кладбище…

Юрий Максимович замолчал и снова отвернулся к пульту, что-то переключая на нём и вглядываясь в светящиеся шкалы и прыгающие зелёные и жёлтые столбики.

– И долго вы сможете здесь протянуть, если что случится? – поинтересовался я, переваривая услышанное.

– Месяца два-три. Продукты и вода есть, а вот с бензином похуже, – отозвался, не поворачиваясь, Юрий Максимович.

– С каким бензином?

– С обыкновенным. У меня здесь автономная электростанция смонтирована. Вот для неё бензин и нужен.

Разговор снова затих, и я сидел на диване, пытаясь собраться с мыслями, но потом меня вдруг словно осенило:

– Послушайте, а как же ваш брат?! Он же остался наверху!

– Сергей всё равно не пойдёт сюда сейчас – я его знаю. Он после смены, сильно устал, и его трактором теперь не сдвинешь.

– Но там же сильная радиация!

– Я говорю, что его невозможно сдвинуть с дивана, он спит мёртвым сном, – Юрий Максимович снова повернулся ко мне. Линзы его очков блеснули в полумраке, и, видимо, что-то прочитав на моём лице, он сказал. – Ну, молодой человек, мне-то, наверное, лучше знать своего братца, но если вы так настаиваете, я вызову его сейчас сюда по селектору, который связывает убежище с моей комнатой.

Он отодвинул на пульте небольшую крышку, и под ней обнаружился динамик громкоговорителя и микрофон с аккуратно сложенным и смотанным шнуром. Юрий Максимович щёлкнул тумблером и нажал какую-то кнопку. В динамике раздался оглушительный трезвон.

– Это там, в комнате, звонок сработал, – пояснил он мне.

Звонить пришлось долго, минут пять, пока, наконец, вместо точно взбесившегося звонка в динамик не послышался рассерженный голос Сергея Максимовича:

– Эй, придурок, ты чего туда забрался и мне спать не даёшь?!

– Сергей, спускайся сюда. Наверху сильная радиация! – ответил Юрий Максимович, едва сдерживая в переменившемся голосе обиду и стараясь говорить, как можно спокойнее.

– А где парнишка? С тобой что ли?!

– Со мной, – закивал головой Юрий Максимович.

– Ну, ладно, – отозвался Сергей, похоже, он собирался идти спать дальше.

– Так ты спустишься или нет?! – обеспокоено повысив голос, поинтересовался Юрий Максимович.

– Да иди ты в болото со своей радиацией, – устало позёвывая, ответил Сергей, и наверху всё затихло.

– Видишь?! – укоряюще глянул на меня Юрий Максимович, словно пытаясь обвинить меня за нанесённую ему братом обиду.

– Вижу, – согласился я, невольно опустив глаза.

Мы опять надолго замолчали. Я чувствовал себя виноватым и не мог задать ни одного вопроса, хотя у меня возникло их предостаточно. Очень многое теперь мне показалось интересным, и, например, как часто в городе бывает высокая радиация. Но я сидел молча, а Юрий Максимович всё продолжал возиться у пульта.

Наконец, мне надоело сидеть в этом бетонном кубе.

– Выпустите меня отсюда!

Юрий Максимович повернулся ко мне, блеснув очками, и уставился своими подслеповатыми глазами.

«Чего ты тут сидишь?!» – промелькнуло у меня в голове.

– Выпустите меня отсюда! – повторил я.

– Молодой человек, я не могу вас выпустить. Там сильная радиация.

– Какая, к чёрту, радиация?! Люди живут, и ничего, – всё нормально! Я не хочу сидеть здесь с вами. Выпустите меня, в конце-то концов!

– Ну, хорошо! – Юрий Максимович лихорадочно защёлкал какими-то тумблерами, включил верхний свет, подошёл к двери и, крутанув несколько раз штурвал на ней, открыл выход из убежища. – Выходите, только скорее! Я не хочу, чтобы сюда проникала зараза!

– До свидания, – сказал я, не сильно торопясь.

Если бы у меня на голове была шляпа, то в качестве издевательства я бы не преминул снять её и раскланяться в реверансе, чтобы потянуть резину и посмотреть, как этот неприятный, отталкивающего вида человек будет исходить желчью, в молчаливом нетерпении ожидая, когда же, наконец, можно будет закрыть за мной дверь, и раздуваясь от того, как жаба…

На улице всё было обыкновенно. Если бы мне не сказали, что вокруг радиация, сам бы я вряд ли когда-нибудь об этом догадался. По дорогам ехали машины, по улицам шли люди, кто спеша, кто просто прогуливаясь, – всё было как обычно.

«Надо драпать отсюда! – посетило меня прозрение. – Если кто-то действительно контролирует мои мысли и поступки, не давая мне уехать, то нужно сделать всё, чтобы обмануть его».

Гуляя по улицам города и как бы даже не думая об отъезде, я, тем не менее, перемещался всё ближе в сторону вокзала. Это происходило очень медленно, иногда даже приходилось возвращаться немного назад, идти в обратную сторону, чтобы уж совсем навести тень на плетень и запутать докапывающегося до моих истинных намерений в хаосе мелких побуждений и поступков. Я то заходил в какой-нибудь магазин, то в кафе садился выпить чашку чая или чего-нибудь прохладительного.

В конце концов, даже у меня самого создалось такое впечатление, что я никуда не спешу и, вообще, не собираюсь предпринимать что-либо для бегства из города.

За мной вроде бы никто не следил, не ходил по пятам, не выглядывал вслед из-за углов, но, тем не менее, чьё-то пристальное внимание, чья-то тяжёлая рука лежала на моих мыслях, воспринимая все их изменения, и мне пришлось надежду на бегство спрятать на самые глубокие уровни мышления, граничащие с подсознанием, отчего она теперь выглядела для меня самого как далёкие, напрасные грёзы, несбыточные мечты, к осуществлению которых я не сделал бы уже и шага, смирившись с судьбой.

Так гуляя и придуриваясь, в конце концов, я вышел на привокзальную площадь.

Тому, кто следил за моим сознанием, следовало бы насторожиться, но я не давал к этому повода, ведь у меня и в мыслях не было уезжать куда-то, покидать этот город, и тот, кто следил за мной, по-видимому, успокоился, устав наблюдать вялое течение процессов в моём мозгу, и до того, где я нахожусь сейчас, ему уже не было никакого дела, пока ход моих мыслей оставался на прежнем уровне.

Подойдя к тому самому перекрёстку, где вчера случилась страшная катастрофа, я и бровью не повёл, хотя трудно было сдержать волнение и не предаться опасным воспоминаниям, которые тут же насторожили бы следившего за моим сознанием, и тогда всё пропало.

«Так, ну, теперь пойдём, перекусим в кафе на вокзале, посмотрим, чего у них там есть хорошего покушать», – спокойно сказал я сам себе, пытаясь действительно вызвать у себя желание просто подкрепиться и соблазн обнаружить в железнодорожном кафе чего-нибудь вкусненького.

Я даже стал перебирать в мыслях, чего бы такого мне сейчас съесть, но в голову полезла другая мысль: «Это вокзал. С него можно уехать. С него надо уезжать. Сейчас, немедленно с него надо у…»

Я приложил огромное усилие, чтобы задушить эту мысль, запинать её, предательницу, завалить другими, более мелкими, суетными и малозначительными, но это оказалось довольно сложно, и когда победа над ней была мною почти одержана, и я уже переходил тот самый перекрёсток, где вчера всё случилось, и на горизонте не было ни единой машины, мне в глаза вдруг бросилось то, что на переходе нет канализационного люка, того самого канализационного люка, о который запнулась старушка, и из-за которого она и угодила под машину. Его не было вообще.

Это открытие поразило меня. Я остановился как вкопанный, пристально глядя на асфальт. Страх внутри меня вырос до ужаса, до паники, разметав весь нанос суеты и притворного сибаритства с голой в своей пронзительности мысли: «Надо удирать! Караул!»

Я понимал, что выдал уже себя, выдал всплеском страха, вырвавшим из глубины сознания моё истинное намерение, и если бы сейчас ко мне был подключен детектор лжи, то он бы дал всплеск по всем параметрам. Но тому, что наблюдал за мной, не нужен был детектор. Ему достаточно было только того, что я испугался, ход моего мышления круто переломился, высветив моё истинное намерение.

Теперь я предстал перед ним во всей дерзости своего замысла и, когда для спасения, казалось бы, нужно сделать всего один шаг, был ближе всего к провалу, за которым маячила тень чего-то ужасного.

Я не мог сдвинуться с места, словно прилипнув к асфальту, как муха к сахарной приманке, и вдруг увидел мчащийся прямо на меня автомобиль.

Он был уже совсем близко и, кажется, не думал даже тормозить или поворачивать.

«Откуда он взялся, ведь на дороге не было ни одной машины», – промелькнула в моей голове глупая мысль, хотя было уже ясно: вот она расплата за попытку удрать.

Бешено мчащаяся легковушка была совсем уже близко, так, что можно было рассмотреть за лобовым стеклом два перекошенных то ли испугом, то ли злобой лица, но ноги мои отказывались слушаться, сделавшись ватными.

«Бог ты мой!» – невольно подумал я, готовясь к самому худшему, и внезапно почувствовал, что «отклеился», сделал шаг, но в следующую секунду бампер легковушки коснулся моей ноги, отчего меня бросило в сторону, и я почувствовал, как колесо машины проехало по моей пятке.

Машина заскрипела тормозами, отчего её занесло и развернуло. Покатившись кубарем, я оказался у дальнего тротуара и, в страхе вскочив, бросился бежать к вокзалу, расталкивая встречных малочисленных прохожих и чувствуя, что хромаю на одну ногу, потому что от туфли, в которой я был, отлетел каблук.

Я не успел ещё и подумать, как это, вообще, ещё могу бежать, как краем глаза заметил, что те двое, немного замешкавшись, выскочили из машины и пустились за мною вдогонку.

С перрона уходил какой-то поезд.

Что было сил бросился я ему вдогонку, сбросив на ходу мешавшую бежать обувь и чувствуя, как мелкие камни и мусор больно колют через носки пятки, обогнал последний, почтовый, вагон и уцепился за поручни, крикнув страшным голосом, невесть откуда у меня взявшимся: «Уйди!» – проводнице, шарахнувшейся вглубь тамбура, а потом вполз брюхом на железную клетчатую плиту площадки, забросив ноги.

Отдышавшись, я поднялся и спросил перепуганную девушку:

– Куда поезд?

– Пригородный это! – ответила она. – У вас билетик есть?

– Чёрт! – вырвалось у меня.

Я выглянул наружу. Вокзала уже не было видно.

– На тебе за билет! – протянул я ей несколько скомканных бумажек, решив ни за что не возвращаться обратно, и прошёл в вагон, где на голых полках устало сидел едущий из города по домам, возвращающийся в свои деревни сельский люд.

Глава 12

В баню я пошёл все-таки один.

С Алёной мы договорились встретиться на околице у её дома на другой стороне деревни. Это надо было сделать незаметно. И теперь, обливаясь потом в клубах горячего пара и подбрасывая дрова на рдеющие угли, я мучительно думал, как лучше это осуществить: пройти ли вдоль речки чужими огородами или обогнуть по лесу, тёмной чащобой подступившему с пригорка к самому краю деревни, отчего казалось, что он спихивает её в воду. И то, и другое было опасно, раз уж дело приняло такой оборот. Мне было непонятно, почему Варвара взялась за меня. А в свете странных рассказов пастуха и последних, не менее странных, событий, и случившееся с Петром казалось мне теперь не случайным.

Было страшно. Дым, шедший из бани, наверняка привлёк уже чьё-то внимание, и я опасался, что его заметила и Варвара. Мне не давало покоя то, что она открыто заявила, пользуясь удобным случаем, что желает со мной встретиться. Она без помех могла прийти и сюда, и потому я запер обе двери, подперев одну рогатиной, а другую, ту, что выходила к речке, укрепив просунутой в скобу ручки палкой.

Едва опасения мало-помалу стали отпускать моё встревоженное сознание, и я, наконец-то, занялся действительно баней, как вдруг шкрябание и попытки открыть дверь со стороны дома привлекли моё внимание.

Подкравшись на цыпочках к запотевшему маленькому окошку, я протёр его ладонью и выглянул наружу, прильнув к стеклу и с замиранием сердца стараясь увидеть подошедшего. Но глубокая рама помешала это сделать.

В дверь продолжали скрестись, и кроме этого кошачьего звука, не было слышно ничего. Остатки покоя, которые ещё теплились в моей душе, улетучились без следа.

– Кто там?! – спросил я, осторожно подойдя к двери.

Ответа не последовало.

– Кто там?! – повторил я уже громче.

Снаружи всё смолкло.

В отворённую дверь на улицу повалил пар.

Высунув голову, я посмотрел направо, заглянул за дверь, прикрывшись веником.

Вокруг не было ни души, но я чувствовал, что кто-то наблюдает за мной.

В напряжённой тишине, от которой наползало оцепенение, создалось ощущение, что вся деревня вымерла, и я, один-одинёшенек, голый в бане посреди этого неживого безмолвия, и от этого сердце зашлось в жути.

– Кто здесь?! – крикнул я не столько для того, чтобы кто-то отозвался, а больше затем, чтобы дать понять самому себе, что я ещё жив.

Мне показалось, что крик мой разнёсся далеко по пустой округе.

В страхе захлопнул я дверь, подперев её палкой, и чтобы хоть как-то вернуть чувство реальности, плеснул полный ушат холодной воды на раскалённые камни, отчего банька наполнилась тяжёлым, густым, непроглядным паром, обжигающим кожу и лёгкие точно углем. Ошпаренный от этого я тут же выскочил, сшибив с двери на мостик нехитрый запор, и, не медля ни секунды, бросился в воду.

Блаженная, спасающая прохлада воды обняла моё горящее тело, и ещё несколько секунд не хотелось всплывать. Чувствовалось, что тело, медленно продвигаясь в зелёно-жёлтой взвеси песчинок и ила, погружается всё глубже в сгущающуюся темноту омута.

Внизу у дна что-то промелькнуло быстрой тенью, и я, стремясь сдержать панику, заработал руками и ногами, всплывая: было не очень приятно видеть, что в этой чарующей немоте есть ещё что-то живое и движущееся, обитающее здесь по праву хозяина. Близость болота, в которое впадала речка, – весьма неудачный финал исхода для водоёма, – сгущала краски, и лучше было бы не видеть, что под тобой, несколькими метрами ниже, над покрытыми илом корягами проплывают неясные, расплывчатые контуры неведомого живого существа.

Чувство свободного полёта в неведомом безмолвии безымянной речки, затерянной среди лесов и полей и отдающей свою живую энергию молчаливому, загадочному болоту, а не какой-нибудь более полноводной, сильной реке, вырастало в животный ужас перед величием малого и страшило больше, чем бездонная глубина океана, которую не могло охватить человеческое воображение. Подплывая к мостику, я уже едва сдерживался, чтобы не пуститься по-настоящему наутёк, и резвее, чем в иной бы раз, взобрался, почти выпрыгнул из воды на вытертые ногами до блеска, но тёмные от времени доски настила.

Раскалённый пар всё ещё валил из двери бани густыми белыми клубами, и о том, чтобы зайти и закрыть за собой дверь, не было и речи.

Я оставил её открытой и, жмурясь от горячего, влажного воздуха, добрался до печи и бросил на притухшие угли несколько отсыревших щепок, тут же задымивших белым, щекочущим ноздри и першащим в горле дымом. Я невольно закашлял, но вместе со мной закашлял и ещё кто-то.

Пугаться снова не было сил, и я только подумал со злостью, что кто бы это ни был, сейчас он получит за эту дурацкую игру в прятки:

– Кто здесь?! – мне показалось, что я даже зарычал по-звериному от возмущения.

Чьи-то пальцы взяли меня выше локтя, прямо за ушибленное место. В редеющих клубах пара показался Иван Лапша.

– Это ты в дверь скрёбся?! – я был взбешён: «Тебя ещё не хватало!»

Назойливое преследование этого придурка начинало надоедать, особенно после происшествия с камнями, за что ему сейчас следовало бы хорошенько надавать.

– Послушай, – зашептал он вместо ответа, – сегодня будет ночка – не дай Бог. Пётр умрёт, – это дело рук Варвары. Не вздумай показаться ей на глаза. Я знаю, что она нашим бабам предлагала: всё это враки, брехня. Она сделает своё чёрное дело и тебя привлечёт, а там, считай, ты пропал… Надо тебе куда-то прятаться до завтрашнего утра, ну, хотя бы до первых петухов.

– А что это ты так обо мне печёшься? – спросил я, чувствуя, как пыл утихает, и мысли начинают беспокойно сновать в голове.

– Я борюсь со злом, но теперь могу сделать это только словом… Мне нужен помощник…

– Ну, нет, с меня достаточно! – выпалил я, будто бы только и ждал этого момента.

– Да пойми же ты: или со мной, или с Варварой! – попытался убедить меня пастух, но я уже не слушал его, выталкивая за дверь.

– Я ни с кем! – произнёс я в лицо и не думавшему сопротивляться, растерянному Ивану Лапше и захлопнул у него перед носом дверь: разговор был окончен.

Спустя некоторое время у дверей бани никого уже не было, и, спокойно домывшись, одевшись, я пошёл в дом, где меня ждала Пелагея.

– Слушай, милый, ты-к давай-к та, удирай!.. Опять бабы-т приходили справляться по твою душу-т. Хотели уже в баню идти, насилу-т их остановила!..

Через несколько минут, огибая деревню лесом и то и дело озираясь по сторонам, я пробирался к дому Алёны, а затем, бросив в её окно несколько комьев земли, бежал с ней что было мочи по открытой дороге вдоль болота, удивляясь, почему вдруг она стала такой бесконечно длинной: весь дальнейший путь сквозь чащобы и через поля показался мне короче этого открытого для обозрения с ближнего края деревни клочка пространства.

– Как ты думаешь, нас заметили? – спросил я у девушки, отдышавшись, когда мы оказались на опушке леса.

– Не знаю! – пожала она плечами.

Мы пошли дальше, углубляясь в лес и то и дело озираясь.

По мере того, как деревня становилась всё дальше, и страх проходил, меня так и стало подмывать нехорошая мысль, которая не давала покоя, как ни пытался я отогнать её прочь. Теперь мне были известны некоторые щекотливые факты из биографии Алёны. Несколько раз я уже было решался задать вопрос о её родителях, но всякий раз на полуслове запинался, и тогда Алёна смотрела на меня удивлённо и внимательно, не понимая, что со мной происходит.

Конечно, заговорить об этом было нелегко. С одной стороны, прямым вопросом можно было обидеть девушку, задеть за больное и, быть может, порвать самые тонкие струны её души. С другой, же маячила опасность залезть в такие дебри чужой судьбы, из которых потом нелегко, если вообще возможно, было бы выбраться. Надо было вести себя осмотрительно и осторожно, а потому начать откуда-то издалека, с чего-нибудь вроде бы и не касающегося интересующей меня темы. Но я никак не мог это «издалека» правильно подобрать…

– А у Пелагеи Пантелеевны есть дети? – наконец решил начать я с такого вопроса.

– Тебе лучше знать, – улыбнулась девушка. – Ведь это твои родственники.

– Ну-у, – протянул я, подыскивая, что бы ответить. – Она же мне не родная бабка, да и я у неё в гостях в первый раз. Откуда мне знать?..

Алёна молчала, продолжая улыбаться.

– Плохо же ты к родственникам относишься, если не знаешь своих сестёр и братьев, тётек и дядек, пусть и двоюродных или троюрных, – какими они там тебе приходятся? Я уж не говорю о том, чтобы ты с ними переписывался или общался как-нибудь по-другому, но хотя бы знал… А твои соплеменники заслуживают того, чтобы о них помнить. Во всяком случае, один – точно…

Она негромко засмеялась, и я подумал, что это удобный момент заговорить о её родителях, но потом решил, что получится слишком не связанно и донельзя прямо, а потому спросил:

– И кто же этот один?

– Не знаю, кем он тебе приходиться, должно быть дядькой, хотя… Возможно, это и неправда.

– Что неправда?

– То, что был такой…

– Какой?

– Да я не знаю даже, как о нём сказать… Головастиком он был, в общем…

– Как головастиком?! – спросил я, едва справившись со смехом.

– А так! Слышала я, что незадолго до войны Пелагея Пантелеевна родила первого ребёнка, – начала рассказ Алёна, и мне показалось, что это стоит послушать. – Она тогда ещё совсем молодая была, может, чуть постарше меня. Ну, и нагуляла ребёночка по неопытности…

Мальчик родился как мальчик, нормальный, в общем-то, ребёночек. Рос себе, рос, но вот что-то случилось, и у него стала расти одна голова. Сначала-то этого не заметили, а потом поздно было. Да никто из врачей и сказать не мог, что это за болезнь такая, но голова у него выросла до размеров небольшого воздушного шарика и стала занимать чуть ли не всю подушку. А шея была тощая такая, что напоминала стручок, и для поддержки головы специальные подпорочки придумали.

Все говорили, что умрёт он, потому что жить с такой головой невозможно, но головастый ребёнок жил себе и жил, расти – совсем перестал, зато умнеть стал не по дням, а по часам, и к пяти годам уже рассуждал, как взрослый человек, и даже читал книги, переворачивая страницы детскими пальчиками.

А за Пелагеей Пантелеевной долго, до самой войны ухаживал директор одного заводика. Всё приезжал на машине. Может быть, это от него ребёночек и был, – никто не знает, – но очень уж он за ним ухаживал да присматривал, гостинцы ему привозил, книги, денег Пелагее мешками отваливал.

Так до самой войны было.

На «мальчика-головастика» приезжали подивиться со всей округи, куда только слухи доползали о необыкновенном ребёнке, у которого голова больше тела, и который в пять лет знает больше любого взрослого человека, читает много книжек, листая их младенческими пальчиками, но даже ходить не умеет и едва сидит с помощью специальных подпорок и подушек, без которых его куриная шейка давно бы уже сломалась.

Когда твоему дядюшке исполнилось шесть лет, он вдруг заговорил. Нет, говорить-то он умел и раньше, но теперь от него можно было услышать страшные вещи. Уж не знаю, что он такое говорил, но люди от него просто шарахаться стали. Рассказывают, что вроде как пророчествовать стал…

А потом началась война. В деревню заехали немцы, и твоего дядюшку куда-то увезли. Пелагея бы его, конечно, не отдала, да кто бы у неё спрашивать стал: отобрали и всё. С тех пор про «мальчика-голову» никто ничего не слышал, и что стало с ним – неизвестно…

Алёна замолчала, украдкой глянув на меня, словно пытаясь прочесть по моему лицу реакцию на историю, а потом заключила:

– Видишь, какие у тебя интересные родственники! А ты о них ничего не знаешь…

Мне нечего было ответить.

– Больше на сказку похоже, – пожал я плечами.

– А ты на чердак слазь к Пелагее. Может, у неё там, среди барахла, остались фотографии какие-нибудь, – его же фотографировали…

Я с удивлением посмотрел на девушку.

– Слазь, слазь, – закивала она головой вместо ответа на мой немой вопрос.

За разговорами мы не заметили, впереди показались окраинные дома Большой Василихи за знакомой развилкой дороги. Опасения, что нас будут преследовать, уже развеялись, и теперь у меня в голове навязчиво, как рассерженная пчела, кружила мысль, что Пётр-то действительно умрёт, а я ничего и не попытался сделать для его спасения.