Текст книги "На оленьих упряжках к Полюсу холода"

ГРАФИК ЖИЗНИ

В этот день я, наконец, уяснил складывающийся график жизни в пробеге. Около семи утра – подъем и чаепитие. Примерно в восемь мужчины-кочевники уходят за оленями, а женщины занимаются бытом и, в частности, приготовлением пищи. Мы с Мариной готовим аппаратуру и, если успеваем, то снимаем основной камерой тексты ведущего и все, что рассказывает о жизни на кочевой стоянке.

Следующий этап ключевой – когда мужчины приводят оленей с ночного пастбища. А эта ситуация непредсказуема. В каких-то случаях олени пасутся в непосредственной видимости. Но иногда они уходят нереально далеко.

На одной из стоянок со мной произошел казус. Метрах в трехстах от нашего лагеря возвышалась сопка высотой около двухсот метров. Ее крутой склон местами разбивался скальными выступами. Спустя какое-то время после утреннего чаепития я вышел полюбоваться окружающими красотами. Как альпинисту мне интересно было рассматривать склон сопки. Автоматически я прокладывал по нему возможный маршрут подъема. Дело в том, что накануне мы с Мариной собирались подняться на сопку, чтобы сверху снять общий план нашего лагеря. Но Айта Баишева отговорила, аргументируя сложностью восхождения по крутому склону с аппаратурой.

И вот, разомлев от горячего чая, я весь был поглощен воображением возможного подъема. Несколько раз мне приходилось возвращаться взглядом к подножью сопки, так как мой визуальный маршрут упирался в откровенно непроходимое место – как правило, в отвесный склон скалы. И тут периферическим зрением я уловил на вершине сопки какое-то движение. Я резко перевел взгляд вверх и успел заметить, как темная, вертикально стоящая фигура скрылась за кромкой скалы! Я был уверен, что это было не животное! «Снежный человек!». Иных объяснений не было. Кто еще может прятаться от людей в этом необитаемом краю? Именно с этими будоражащими мыслями я вернулся в палатку. Айта и Римма готовили мясо для супа.

Торжествуя, я не знал, как подороже продать сенсацию, и решил растянуть удовольствие:

Айта, а здесь, в горах, кроме нас, кто-то может быть?

Нет, я бы знала, – Айта подняла взгляд и внимательно посмотрела на меня. – А что, ты кого-то заметил?

В очередной раз я поразился проницательности этого человека и постоянной мобилизованности сознания. Но у меня не было времени долго оставаться внутри этих восторгов. Мне уже представлялось, как искреннее она удивится моим словам, и как, возможно, нам придется залезть на эту кручу, чтобы рассмотреть оставленные неизвестным существом следы. От какого-то почти детского восторга у меня едва не перехватило дыхание:

Мне показалось, там, на сопке…

Айта вернула свое внимание к котлу с варившимся мясом. Мне показалось, что она не расслышала моих слов. Нет, она расслышала. И через несколько секунд очень буднично ответила:

Там Андрей Замятин за вершиной сопки оленей собирает.

От неожиданности я не смог сразу уловить весь смысл услышанного:

Не может быть. Как же он туда залез?

По оленьим следам. Пойди посмотри, он скоро будет спускаться с оленями.

Я не поверил и вышел из палатки… По крутому склону действительно спускались олени. Я достал фотоаппарат, вкрутил в него мощный длиннофокусный объектив и, пользуясь его сильной оптикой, стал рассматривать происходящее на склоне. Если бы я оказался прав и мне удалось бы увидеть снежного человека, то я не был бы так потрясен. Олени сейчас действовали, как горные бараны! Как же ничтожно мало знают горожане о реалиях кочевой жизни в горах Якутии! Скоро олени уже были рядом с палаткой. За ними спустился и Андрей. На часах было около одиннадцати. Мясо было готово для завтрака и одновременно обеда. Плотно поев, через полчаса мы стали собираться в дорогу.

Возвращаясь к распорядку нашей кочевой жизни – как правило, мы старались отправиться в дневной пробег до полудня. Весь световой день мы двигались с минимальным количеством остановок. В идеале нам нужно было найти место для ночлега до наступления темноты – в ночное время олени не могут полноценно восстановиться для движения на следующий день. Но в реальности так получалось редко. Виной тому – тяжелейшие для оленей условия пробега.

Как только мы останавливались на ночную стоянку, то примерно через час уже пили чай в установленной палатке, а еще через час ужинали. Режим питания у нас сложился двухразовый.

Спать старались ложиться не позднее одиннадцати часов. Но на установившийся годами кочевой быт серьезно влияла необходимость каждодневной зарядки аккумуляторов – а это процесс довольно длительный (к счастью, кроме первого досадного случая бензиновый генератор «Ямаха» нас больше ни разу не подвел).

Приближение ночи я лично воспринимал двояко. С одной стороны, ночное бездействие – это необходимый этап, чтобы пробег когда-нибудь закончился. Психика человека, завоеванная экстримом, довольно своеобразная – добровольно организовав в своей жизни едва преодолимые сложности, человек мечтает о возвращении в домашний уют. Впрочем, это легко объясняется – без «черного» труднее замечать «белое». С другой стороны, ночная «проморозка» не звала так, как это бывает с домашней кроватью после тяжелого дня. Но с третьей стороны, любому человеку в экспедиции необходимо личное время и личное пространство. Спальный мешок если не суррогат, то в какой-то мере символ такого состояния, когда в своей комнате человек в одиночестве сидит и смотрит в окно (скорее внутрь себя). Поэтому с каждым новым вечером овечий спальник пугал все меньше и росло мастерство нахождения в нем.

ЧАЕПИТИЕ ПЕРЕД СНОМ

Каждый, кто бывал в экспедициях или дальних походах, не просто знает, о чем идет речь, когда говорится о вечернем чаепитии, – этот образ создает особую вибрацию в душе. Такое происходит отчасти от того, что понимаешь неспособность обыкновенного горожанина оценить этот воистину обряд.

Надо сразу оговориться, что некоторые считают – в такие вечера прочувствованного отдыха выпивается немереное количество водки. Это крайне важный вопрос профессиональной безопасности и на нем следует подробно остановиться.

В условиях ритма целевого пробега, тем более в условиях низких температур, алкоголь даже в малых дозах – это откровенное самоубийство. Не посоветую никому. Буду опираться на предельно простую логику. Выпивка в компании из нескольких человек (как это бывает на пикнике) раскручивает свои обороты коллективной подпиткой общего стремления к психологическому расслаблению. В такой ситуации неминуемо находится «слабое звено». Любое непродуманное действие человека на сильном морозе – а продуманных действий пьяный не совершает по определению – может привести не только к серьезной травме, но и к смерти.

Здесь может возникнуть возражение, что в городах сильный мороз не несет тотальной угрозы нетрезвому человеку. Для примера возьмем самую житейскую ситуацию – физиологическая потребность сходить в туалет. В том-то и дело, что в городе пьяный человек редко для этого выскакивает на мороз раздетым. Даже если это происходит, то в большинстве случаев его окружает освещенное пространство улицы – по крайней мере, до этого «освоенное пространство». У пьяного деревенского жителя на пути к выгребному туалету, расположенному на улице, тоже не так много неожиданных и опасных препятствий.

На кочевой стоянке пьяный легко выскакивает на сильный мороз «облегчиться» раздетым по нескольким причинам: естественная пьяная бравада, ложное ощущение единения с природой, кажущаяся быстрота этого процесса – от природы его отделяет лишь брезентовый полог. Помимо этого, в сложившейся неразберихе трудно найти собственную одежду. Но в темноте в совершенно новом месте (тем более со сложным рельефом) человеку очень непросто ориентироваться. Не потому, что он может потеряться, хотя случается и такое. Помешать ему вовремя вернуться может непредвиденное препятствие (сорвавшись с крутого обрыва, провалившись в полынью, сломав ногу между невидимых под снегом стволов упавших деревьев). Эта задержка на сильном морозе под властью хмельной заторможенности сознания грозит всякими видами переохлаждения вплоть до обморожений. Бедолага не погибнет, но ближайшей целью экспедиции в этом случае станет его эвакуация. Насколько это нарушит заранее намеченные планы – вопрос открытый. Это лишь один, более чем вероятный пример.

Тем и прекрасно вечернее чаепитие в экстремальных условиях, что помимо отсутствия «загульных» проблем, оно реализует все те скрытые мотивы, которые провоцируют прием алкоголя: физическая и духовная релаксация, общение, стремление к частичному отключению от напряженного обдумывания постоянно возникающих проблем. Терапия успокоенности и так наступает – просто от понимания того, что в этот день ты, если и не очень здоров, то, по крайней мере, жив. Я не ханжа и далеко не трезвенник, но всему свое время.

Очень любопытно кочевниками организуется уют места чаепития. Все мягкие вещи складываются вокруг стола (или места, заменяющего стол). И, примерно ориентируясь на установившийся порядок, люди находят свое место и свою позу – почти каждый раз все происходит по-новому. Первое время это напрягает городское сознание – хочется незыблемого порядка, гарантии, что никто не сядет на твое место – за трудный день ты завоевал уют, который должен тебя ждать.

Но со временем находится объяснение: не следует строить маленький кирпичик собственного благополучия в зависимости от стула, на котором ты привык сидеть на своем месте за столом. Стул может сломаться, и маленький кирпичик грозит разрушить всю стену благополучия. Умение содержать позитив мировосприятия вне зависимости от окружающих предметов и обстоятельств – это истинное счастье, на уровне восточного просветления. Кочевой образ жизни делает человека философом, счастливым философом.

Хотя, откровенно говоря, мера тут должна быть. На первой же стоянке я поставил свой рюкзак у стены, чтобы кто-то случайно не задел его – в нем лежала хрупкая оснастка для камеры и сама видеокамера. Я вышел, чтобы разгрузить другие вещи со своих нарт, а когда вернулся, то рюкзака у стены не было – его приспособил в качестве пуфика дедушка Игнат. Я в сердцах едва не нагрубил Игнату Прокопьевичу. Особенно меня разозлил его взгляд, который говорил о полной отрешенности в связи с погружением во власть собственных мыслей. Было впечатление, что он совершенно не понял моего недовольства.

В конце нашего путешествия я тоже стал смотреть на мир отчасти взглядом дедушки Игната, но понял главное в ситуации с рюкзаком. Нормальное сосуществование с кочевниками (а значит, умение противостоять невзгодам) возможно только в том случае, если ты не пытаешься переделать их под свои внутренние законы пришельца, а стараешься сам осторожно интегрироваться в жизненные устои кочевья.

Еще одна небольшая, но любопытная деталь, касающаяся чаепития. В своих многочисленных походных скитаниях многократно сталкиваясь с полярниками, геологами и туристами, я не раз отмечал, что природные условия существования в постоянном температурном дискомфорте настраивают на прием очень горячего чая. Помню, как среди промозглости вечно сырого и холодного лета Новой Земли мы пили практически кипяток. Один из легендарных таежников нашего времени, Саша Бандеров из Белой Горы, объясняет это так. Обжигающий чай – это круче, чем спирт. Потому что ты пьешь и не пьянеешь. И эта растекающаяся по телу непьяность гораздо ярче и ближе организму и душе, чем хмельная тяжесть. В горячем чае заложены сразу несколько парадоксов. Один из них в том, что это приятное тепло, которое не дается тебе легко. Очень горячий чай невозможно выпить залпом, каждый глоток регулируется необходимостью остужать этот напиток – абсолютная «вкусовая» иллюстрация восточного водоворота янь-инь.

В плюс к романтическим словам Саши, с которыми я безоговорочно согласен, есть и более прозаическое объяснение. Как правило, в условиях костровой жизни ритуал чаепития начинается после того, как ведро с только что поспевшим кипятком заправляется несколькими щепотками чая. Здесь некогда ждать, пока чай примет сносную температуру, да и не так быстро остывают десять литров воды, а делать это принудительно обычно добровольцев не находится. Так или иначе, я привык к горячему чаю и был уверен, что эвены-кочевники пьют такой же.

Когда в первый вечер Римма протянула мне кружку с чаем, сердце затрепетало от предстоящей борьбы с кипятком, но я с немалым удивлением обнаружил, что чай просто теплый. Тогда я оглядел окружавших меня чаевников – никто не роптал. Напротив, их лица выражали полнейшее исполнение желаний. На третий день «теплочаепития» я не выдержал и постарался деликатно прощупать почву. Степан был удивлен вопросу. На мой вопрос последовал его вопрос: «А зачем пить горячий чай»?

Для себя я объяснил его позицию следующим образом. Во-первых, кочевая мудрость против горячего чая. Это вполне справедливо, потому что объективно такой напиток вреден для организма, особенно если его принимать регулярно. Во-вторых, кипяток в чашке неудобен – забежав в палатку на пять минут, нет времени давиться кипятком. В-третьих, сама природа помогла и первому, и второму доводу – чаепитие в нашей палатке всегда начиналось с того, что Римма снимала закипевший чайник с печки и ставила его на снег рядом со столом. На печке, докрасна раскаленной, чайник все время бурлит, и тянуться туда за ним каждый раз неудобно. А чайник, который поставили на снег, недолго сохраняет свой пыл.

Но моя привычка к горячему чаю оказалась столь закоренелой, а гостеприимство эвенов столь трогательно, что мне всегда разогревали чай дополнительно.

За это им сердечное спасибо.

ОТБОЙ

В экспедиции «отбой» – это не час «Х», когда необходимо угомониться, как в пионерском лагере. Это погружение в другое пространство общения с самим собой, и поэтому воспринимается движение в сторону сна, как таинство. Хотя в условиях низких температур появляются серьезные нюансы. Укладывание себя в спальник и ночное нахождение в нем – это, с одной стороны, известная каждому путешественнику и туристу радость кратковременного обретения своего маленького, ограниченного от всех, индивидуального мира.

Но другая сторона этого процесса в условиях Крайнего Севера гораздо более важна. Неминуемо выстраивается целая технология перехода от бодрствования ко сну, выверенная опытом предыдущих ночевок, которая соблюдается до смешного тщательно – так заставляет действовать инстинкт выживания. Это впитывается настолько глубоко, что проживи я пятьсот лет и, не побывав больше ни в одной экспедиции, я в любой миг до мелочей вспомню все. Не просто каждое движение – малейший посыл собственного внимания в процессе этой трепетной процедуры.

Моим местом ночлега был угол справа от входа, у стенки (брезентовой, естественно). Это почетное место, потому что при естественной тесноте тебя в ночной конструкции тел «беспокоят» только с одной стороны. С этой стороны моей соседкой была Марина Калинина.

При установке палатки на утоптанный снег разбрасываются ветки лиственницы (я уже упоминал, как это делала Римма). Они грубые, корявые, но именно поэтому своим объемом создают хорошую воздушную прослойку между мерзлым грунтом и оленьей шкурой, на которой располагается спальник. Оленьи шкуры – это самая теплая субстанция на всем белом свете. Они расстилаются после вечернего чаепития, после чего каждый начинает личную подготовку ко сну.

Сейчас, рядом с фонтанирующей теплом батареей городского отопления, серьезность этого процесса вспоминается с легкой улыбкой превосходства. Такой объяснимый налет высокомерия очень эфемерен и обманчив. Защищенность от холода в цивилизованном жилище создана не тобой лично, твоими мыслями и действиями, а каким-то чужеродным монолитом. А вот тогда, во время пробега, угроза ночной атаки пятидесятиградусного мороза заметно бодрила.

В качестве решающей операции надо было расстелить спальный мешок таким образом, чтобы он как можно меньше упирался в стенки. От перепада температур снаружи палатки и внутри во время вечерней теплоотдачи раскаленной печки брезент покрывался крупными кристаллами инея. От этого матерчатый спальник мог намокнуть. Разумеется, такое недоразумение создавало дополнительный очаг холода внутри спального пространства.

Кроме этого, необходимо учитывать еще одну деталь установки палатки – чтобы ее ночью не снесло ветром, нижние части брезентовых стенок примерно на полметра присыпались снегом. Нет нужды объяснять, что чем плотнее ты прижимаешься к снегу, отделенному от тебя лишь тонким влажным брезентом, тем быстрее стенки спального мешка охлаждаются. Поэтому между спальником и брезентом я устанавливал свои бахилы. У кочевников-оленеводов так принято называть утепленные резиновые сапоги.

Процесс расстилания спального мешка осложнялся еще одним моментом. После завершения чаепития, во время которого все мягкие вещи были сформированы вокруг столика для максимально удобного и компактного сидения всех участников похода, все это разбрасывалось по тем местам, где предположительно будет базироваться их владелец. Поэтому, когда спальник и шкура распаковывались из скрученного состояния и расстилались на неуютных обломках веток, то весь ворох личных вещей приходилось постоянно перекладывать внутри твоего личного пятачка. После того, как один из крупных сучков мучил меня всю ночь, упираясь, как дуло пистолета, в спину, я стал прокладывать между слоем веток и шкурой еще и туристскую «пенку», запасенную заранее.

В результате ты оставался сидящим в скрюченном положении на оголовье спального мешка, а остальное пространство твоего ночного плацдарма занимали: пуховка, рюкзак, кофр от камеры, кофр от большого фотоаппарата и еще какие-то вещи, приспособленные для жизни в зимней дороге – со всем этим надо было расправиться, найдя им ночное пристанище.

Часть из них удобнее всего было подвесить на горизонтальную боковую жердь, часть сформировать как подушку под спальным мешком. Кочевники для этого используют очень простую конструкцию – между тканью стенки и жердью они засовывают любой попавший под руку сучок. На его торчащую сверху часть и вешается, скажем, фотоаппарат. Я отказался от подобной практики после того, как ночью этот сучок сломался, а фотоаппарат грохнулся мне на голову. Поэтому я вырезал несколько деревянных крючков. Особое место в этой складской гирлянде занимали нож и налобный фонарик – они располагались на одном крючке на расстоянии вытянутой руки. Что касается фонарика, то его возможная экстренная необходимость понятна в темноте. А вот нож – это дело привычки. Несмотря на уверения в безопасности, жизнь в экспедициях приучила меня, чтобы нож всегда был под рукой.

Забавнее всего были терзания с созданием «подушки». Туда попадал похудевший рюкзак с запасными носками, трусами, несколькими небольшими твердыми предметами вроде складного перочинного ножа, небольшая видеокамера, подводная «фотомыльница» «Olimpus», спутниковый телефон и еще какие-то ненужные вещи, которые я зачем-то прихватил с собой из Якутска.

Электронные приборы я заматывал внутри меховых штанов, которые мне любезно презентовала на время пробега Надежда Васильевна Клышейко-Кладкина – спать в них было жарко. Эта закладка располагалась таким образом, чтобы, с одной стороны, защитить электронику от ночного холода (утром, несмотря на надежды, все это было ледяным), с другой – случайно не раздавить во сне. Неровности внутри рюкзака начинали сглаживаться и переставать быть ощутимыми после нескольких примерок залезания в спальный мешок, каждая из которых давалась нелегко.

Дальнейшая окончательная загрузка в спальный мешок проходила под тяжестью парадокса – в этот момент тебе очень жарко от разогретой печки, стоящей на пути к выходу из палатки. И это при том, что я находился дальше всех от ее разогретых докрасна металлических стенок. Как в полуметре от нее мог засыпать дедушка Игнат, я не представляю… Но печка делилась теплом недолго. Очень скоро она затухала.

Сосредоточенно надевалась лишняя пара носков, хотя это было бесполезным – вопрос психологической защиты. Потому что ноги мерзнут в спальном мешке меньше всего остального (разумеется, если спальник не промок и не упирается в стенку, подпираемую снегом). Но при этом продолжала безостановочно работать программа, диктуемая мозгом – необходимо надеть на себя как можно больше всевозможного тряпья. В результате на тело надевалось два комплекта термобелья и две флисовые рубашки снаружи. Залезать в этой атрибутике в спальный мешок непросто – вспоминаешь свой опыт спелеолога, когда необходимо протиснуться в узкое пространство, которое тебя хочет выплюнуть. Успокаивал подобный неуют тесноты только одной мыслью – сейчас ты вокруг себя согреешь пространство, которое хоть на час сбережет тепло. Подстегивало еще и понимание, что, забравшись с головой внутрь спального мешка, ты спасешься от жара печки.

И вот, наконец, ты находишься внутри спального мешка. Оценив руками и ногами его внутреннее пространство, возможные неудобства, степень покатости (когда палатка вынужденно устанавливается на небольшом уклоне, ты всю ночь скатываешься в одном направлении), следовал момент закрывания «личной двери» – над отверстием для дыхания нахлобучивалась расправленная пуховая куртка. Последним этапом в установке шаткой обороны против неминуемо надвигающегося ночного холода было застегивание четырех пуговиц клапана спального мешка (о конструкции этого самого главного стража холода будет рассказано чуть позже).

Заключительный момент перед сном радовал искрой уюта. Свое место под головой находила подушечка ручной работы из оленьего меха с изящными узорами. Ее мне перед стартом подарила мама Риммы Замятиной, Виктория Актамовна.